Разноцветная мозаика дней

   Несу на плече свою годовалую дочку. Ветер свистит, хватает меня за уши и за полы развевающегося пальто. Идти недалеко, но кажется, что метель метет всю мою жизнь. Дочурка крепко обнимает меня за шею и пытается найти мое одобрение, оправдаться, что рано ушли:

- Мама злисса, злисса, пирожка не поела?

Ну, как тут не улыбнуться? Только взглянешь на эту озабоченную рожицу, выглядывающую из теплого пушистого платка, и улетает недовольство, развеивается ветром, остается только теплое, как котенок, настроение тающего сердца.

Были в гостях у подруги, но дочка запросилась домой, строго придерживаясь ею же созданного режима. Пришлось  собираться… Пирог с капустой нас с недоумением проводил.

Мы живем тут почти коммуной, бывшие обитатели общаги и «хохотуна». «Хохотун» – это семейное общежитие геологического поселка на одной из окраин города, деревянная двухэтажная эксклюзивная развалюха с экзотическим названием. Чтобы решить квартирный вопрос в нашей экспедиции, сначала нужно пожить в натуральной общаге, потом «похохотать» в семейной, и уж тогда, если повезет, будьте добры переселиться в собственное гнездышко!

Два вновь отстроенных пятиэтажных дома как будто решили общежитскую жилищную проблему, но привычка быть вместе собирает нас в квартирах друзей, а лучше сказать – теперь уже родных.

Здесь, на краю света, без родных не выживешь, а все наши близкие – на материке. Вот и стали мы «большим детским садом» - бывшая девичья колония, обросшая детьми и мужьями.

Как говорится, и в болезни и в радости – вместе. Особенно в период долгого отсутствия наших геологических мужей…В аэропорту встретят, голодную – накормят, больную навестят, ребенка приютят. Сначала я удивлялась, когда вдруг в трудный период безденежья получала литровую баночку борща, еще горячего, с пылу-жару. И, сидя с перевязанным больным горлом, глотала растолченную в борще картошку и фасоль. Думала о моем распухшем горлышке заботливая Галька…

   Ветер прерывает мои воспоминания-размышления, начиная сечь лицо мелкой ледяной крошкой. Крепче прижимаю к груди свое сокровище, теплый живой комочек счастья, уютно дышащий мне прямо в ухо. Дороги не видно, только белая сплошная стена.
     ...Где-то за ней, за этой сплошной стеной, в голубой проталинке, есть      коричневая гора с золотым кругом солнца на плече. Гора-дедушка, Бабай-таг. У подножья две стремительные горные речки – одна ворчливая, всклокоченная, кипящая синими бурунами, другая хрустально-прозрачная, на рассвете до краев наполняющаяся расплавленным белым блеском встающего солнца. Зовут их Ката-сай и Ала-таньга – Быстрая река и Серебряная монетка.   Поэтично: серебряная монетка падает в быструю реку…По-русски – Развилка, место геологического уранового городка.
        Есть там, в слепящей белой пелене, изумрудное горное озеро с большим окатанным камнем, с которого можно прыгать в ледяную кутерьму. Дети, как маленькие лягушата, облепят камень, чуть согреются на солнышке и – ух! Всей стайкой с визгом летят в озеро, поднимая гору ослепительных брызг! Желтые, красные, белые трусики-купальнички, как стайки разноцветных рыбок в синей с белыми кругами воде.
        Где-то там и мы с Маринкой. Напрыгавшись, дрожим на горячих камнях, греемся, словно тонкие чуткие ящерки. Следим за полетом огромных стрекоз, поднимающихся прямо с воды, как лазурные зонтики. Согревшись, принимаемся разыскивать «счастливые» камушки, они должны быть обязательно со сквозной дырочкой, чтобы можно было нанизать на ниточку или леску. У меня таких уже восемь. У Маринки пять.

        Иногда, распластавшись на соседних валунах посреди речки, омываемые белыми всплесками, которые изредка ловим опущенными руками, начинаем философствовать, как это можно серьезнейшим образом делать в семь лет:

- Маринка, а вот в песне «если случится, что он влюблен, а я на его пути» поется, что «третий должен уйти». Вот как же быть? Ты бы ушла?
- Не знаю…А ты?
- И я не знаю…А может, у него надо спросить?

        Опыт несчастной любви, полученный в раннем возрасте, у нас уже есть.
Тогда я сказала любимой подружке, что люблю Колю Парашютина из старшей группы. Потому что он черный-черный, а я белая-белая! И я пойду и об этом ему скажу. Маринка думала недолго и решила идти со мной. Признаваться. По дороге мы встретили Чагиреву Люду, и она зашагала с нами вместе. Потому что ни одна из нас еще не признавалась в любви, и мы решили попробовать.

        Коля сидел в песочнице и не подозревал о наших матримониальных намерениях. Но у песочницы, увидев его неприветливое лицо, двое из нас струсили. Только храбрая Маринка перелезла через бортик и, предусмотрительно оставляя себе путь к отступлению, издалека крикнула:
- Эй ты! Мы тебя все любим! Иди сюда!

        Коля Парашютин выскочил из песочницы, догнал и больно треснул удирающую Маринку пластмассовым совком по спине, мы не остались в долгу и шмякнули избранника валявшимся в песочнице бесхозным ведерком. Безобразную сцену объяснения прервала воспитательница Галина Васильевна и, особо не вдаваясь в подробности, увела объект нашей неудавшейся любви в корпус, ставить в угол. Нас тоже наказали, приказав не выходить до обеда из беседки, но отбывали наказание мы легко и весело, потому что вместе. Решив навсегда, еще не зная, что примерно это уже написано в «Кондуите и Швамбрании»: «все швамбранцы (мальчишки) дураки, а мы храбрые и герои!»

        С тех пор, разочарованные, мы не очень интересовались мальчишками, влюбляться оказалось совсем неинтересно, но текст песни заинтересовал меня, как исследователя, чисто с теоретической стороны.

Наконец-то мы дома! Развязываю, расстегиваю, разматываю мою маленькую…она уже сладко спит. Режим – это сила! Укладываю, укрываю, подворачиваю одеялко с белочками, любуюсь на нежное личико, на улыбку во сне. Тихонько целую. В ответ ворчание-бурчание-чмоканье…Спит. Смотрю в окно и радуюсь, что так рано догадались уйти: света белого не видно. Ветер ломится в наше слабенькое окошко, как бродячий разбойник. И оно трясется каждой своей щепочкой, и кажется, что трясется весь дом.

Стою у окна без мыслей, в каком-то отсутствии присутствия и покое. Где-то ревет и бушует океан, а в нашу бухту собрались корабли – было штормовое предупреждение. Золотые огоньки сеточкой мелькают сквозь белую стену снега…Как у Чюрлениса…белое пространство в огоньках. Непонятно – море это или небо…или метельная земля.

        И сквозь эти огоньки проступает моя Москва семидесятых прошлого века. Тополя на Студенческой,33 дробь один… Подоконник на шестом этаже, где я сижу прямо в гуще тополей, протянувших в комнату пахнущие дождем ветки. И высоко, и…восторженно на душе. Дождь, дождь и тот весенний сердечный приступ любви, трепет, что бывает раз в жизни.

        Где-то есть еще проталинка с домом в яблонях и вишнях, где оживают голоса мамы и отца. На несколько минут вернуться бы в тот ничем не заменимый мир, где отцовская почта, за которой я бегу к верхней калитке, где мамин палисадник с  белой сиренью и вальс номер десять Фредерика Шопена, разыгрываемый на черном пианино робкими пальчиками моей старшей сестры…

        Мелькает еще одна проталинка – север, геологическая партия, сияние льда…оттуда тянется тоненькая ниточка, потерявшаяся где-то в невидимых зеркалах.

Огоньки то спрячутся, то высветлятся вновь. Их много, далеких и близких, безымянных и знакомых. Там те, кто еще не имеет имени для меня, кто еще только появится в моей жизни, станет близким или пройдет, как мимо текущая вода.
Тихо в  комнате, в мире, во вселенной.

Складывается, словно сама собой, мозаика нашей жизни, скоро станет виден еще один узор…