Чаткал

 
       Было так темно, что не было видно вытянутых рук. Только тающий свет фар привезшей нас машины и звезды. Звезд было очень много, они сгущались, рассыпались, опять липли друг другу. Я подумал, что, пожалуй, одно из первых желаний древнего человека было упорядочить этот хаос, обозначить созвездия. Мне же они напоминали веснушки. Звездные россыпи резко заканчивались на довольно большой высоте, гораздо выше предполагаемого горизонта. Я не видел, а только угадал, что небосклон закрыт отрогами Таласского хребта.
       Оглушенные темнотой, мы жались друг к другу, пытались немного привыкнуть к такой перемене. Машина привезла нас в село. Пахло пылью, сухой травой, слышался лай собак. Но куда идти, почему так пустынно и нет ни одного огонька?
Совсем рядом послышалась какая-то возня, захрапела и зафыркала лошадь, ее темный силуэт опять заслонил звезды и угадывался он в какой-то пугающей близости. Мы шарахнулись прочь, всадник что-то выкрикнул, поторапливая лошадь, застучали  копыта и они исчезли во тьме.
       Постепенно, ощупью, мы кое-как добрались до дома, который искали. Но, не решившись будить хозяев среди ночи,  легли на пол в заброшенной постройке напротив. Благо, что собираясь далеко в горы, мы имели все, чтобы жить независимо от удобств.
       Киргизия, лишенная коммунальных удобств СССР, испытывала трудности с электричеством, его давали неустойчиво и большие села тянь-шанских предгорий часто ночевали в первобытной тьме.
       Мы ехали поездом долгие трое суток, от подмосковных лесов к солончаковым степям приаралья и далее, на юг. Мучились от неизбывной жары, прикладывали к голове замороженные до льда бутылки с минеральной водой, услужливо продаваемой на станциях. Наконец тепловоз  дотащил нас до первых сопок у гор. Свежий воздух высокогорий ночью спускался в долины, и жить становилось легче.
       Утром хозяева были поражены тому, что мы ночевали в разрушенном доме, наша деликатность, в их понимании, граничила с хамством. Хозяин, еще не старый киргиз, качал головой из стороны в сторону, но и упрекать нас не решался. Его жена, замотанная домашней работой, говорила словно в пустоту: «Зачем не пришли?».

       Стоял конец сентября. Сожженная за лето трава окрашивала ближние сопки в цвет желтой охры, далеко за ними синели скалистые пики. Вдоль рек были настоящие оазисы, зеленели тополя и арча. Нитки арыков тянулись от плотины, они расползались по селу и уходили вниз, в долину.
       Для взгляда был такой непривычный простор, так легко ухватиться им за вершину холма с одинокой арчой, потом перекинуться на ровные пирамидки тополей, шагающих вдоль дороги, оказаться у сверкающей на солнце реки, но, увы, для ног это был долгий и утомительный путь. Я хорошо это понимал и поэтому нервничал.
       Хотелось уже ехать к снежным вершинам. Время шло, а приготовлений к отъезду не наблюдалось. Хозяин не спешил, имея свой резон, все же московские гости не часто посещали такие отдаленные места.
      - Ну, что скоро поедем? – спрашивал я хозяина
      - Другой село надо ехать, бензин надо. Арбуз надо… - отвечал он мечтательно.
       Именно этот «арбуз» и насторожил меня. «Знаю я эти «арбузы» и что с ними последует!» - подумал я. Он явно не хотел отпускать нас сегодня и, судя по всему, готовился устроить пир  в нашу честь. Пересилить эту сельскую неторопливость и, что важнее, некий заведенный порядок, у меня не было шансов. Я смирился. «Арбуз так арбуз» - махнул рукой я, горы «исчезли» за горизонтом.
        К вечеру был арбуз и все, что полагается к столу. Непривычно быстро для жителей равнин средних широт зашло солнце, вот оно еще по-азиатски жгучее висит в небе и вдруг уже тяжелые сумерки расползлись среди садов в округе. Надрывно, словно захлебываясь, закричал ишак где-то у реки, ему ответил другой с кукурузного поля, третий с цементного завода. И так яростно они оповещали друг друга о заходе солнца, что выбившись  из сил, неожиданно замолкли.
       Нас усадили в небольшом глиняном домике, выбеленном изнутри и снаружи. Пол был устлан атласными яркими кошмами. «Приданное» - объяснила мне хозяйка. Кроме этого в доме была только фотография родителей в рамке и  вытертый настенный ковер. Наполняли пространство уютом только люди. Гостей было много.
       Хозяин сидел рядом с нами, сверкая ровным рядом зубов из желтого металла. Он следил, чтобы гости не слишком донимали нас и управлял их сменой. Постоянно могли находиться только хорошо нам знакомые люди, остальные после короткой беседы должны были уступить место вновь прибывшим.
      - Как там Москва? – спрашивал аксакал необыкновенно ловко для его полноты усевшийся по-турецки.
       Сначала я терялся от такого вопроса. Пытаясь развернуто ответить, я заметил: он так ритмично покачивает головой в такт моей речи,  так равномерно кивает,  что у меня закралось подозрение - он не понимает меня. А своим киванием он благодарит за то внимание, которое я уделяю ему. Такой подход мне понравился, и я стал в меру краток.
       С каждым новым гостем надо было выпить, сменялись они часто, я понимал, что вечер будет долгим, а утро тяжелым. Вдруг хозяин объявил, что хорошая московская водка кончилась, и надо сходить за местной, «арабской». На окне не было занавесок, черный проем окна на фоне белой стены смотрелся пропастью. Была глубокая ночь.
      - Ночь же?– усомнился я
      - А-а, нэ переживай.
      - А что за «арабская»?
      - Ну, это…. Шапка такая…. Не могу рассказать, сам увидишь.
«Что за шапка на водке?» -  чувствуя подвох, я беспокоился.
       Через некоторое время принесли «арабскую». Взглянув на старую бутылку из под лимонада, я понял, о чем речь. Вместо пробки на горлышке был белый кусок полиэтилена, примотанный черной ниткой, конструкция напоминала арафатку - мужской платок, который носят арабы. Теперь мне стала понятна связь между шапкой, водкой и арабами.  Внутри был отвратительный мутный самогон, в этом и был подвох, ожидаемый мной.
       Прибыла очередная партия гостей, жидкость уже разливали по стаканам, нарезали пахучий арбуз, отказаться было невозможно. Темнота за окном теперь показалась мне уже бездной. Я решил взять хоть небольшую паузу, выйти на улицу, подышать воздухом.
       Встать было не легко, ноги затекли от непривычной позы. Удивительно что сами киргизы не испытывали неудобств и могли сидеть по-турецки хоть до утра. Со стороны было сразу было заметно, что русские быстро заваливались на бок и пытались есть со стола по примеру римлян, полулежа, что тоже было неудобно.
       Шатаясь, я выбрался на двор. На улице приспособили лампочку, свет ее отвоевал у темноты ровный пятачок, в этом круге толпились люди, много людей.  Они слушали музыку из стоящего на земле магнитофона и смотрели внутрь дома, где шла встреча с москвичами. Мне стало неловко, они выглядели как люди второго сорта, которых не пускают к столу. Но я хорошо понимал, что правил и обычаев  не знаю и менять их не имел никаких оснований. Киргизы молча расступились, пропуская меня к кустам за домом. Я уперся в темноту, сделал несколько осторожных шагов, наткнулся на ветки. Уже был готов справить нужду, как глаза мои свыклись  с темнотой и я увидел, что дом полностью окружен зеваками, которых не допускали даже к свету. Как мотыльки люди слетелись из темных углов на единственный огонек. Они тактично заметили, что поставили меня в неудобное положение, беззвучно отступили в ночь.
       На мой вопрос хозяину о структуре подобной иерархии, он небрежно махнул рукой:
       - Они тебе не нужны, будут только утомлять. Я сам знаю, кто должен сидеть за столом.
       Более я не углублялся в общественное устройство киргизских сел.
       На следующий день, пережив вполне ожидаемое «утро стрелецкой казни», мы наконец-то добились от хозяина разговоров по существу. Девяносто километров горного серпантина через четырехтысячный перевал, грунтовая дорога, осыпи и не растаявшие за лето лавинные сходы. Ну и, разумеется, самое приятное – его старый ЗИЛ-130 сломан, но он будет искать другую машину. Я уже совсем потерял надежду  уехать и сегодня. Но хозяин не подвел и к обеду на двор въехал старый престарый МАЗ, с рыжей от ржавчины кабиной и мятой «мордой». Хозяин,  с какой-то непонятной радостью продемонстрировал мне разводной ключ с помощью которого он, с пассажирского сиденья, будет переключать передачи, так как сам рычаг сломан и он будет цепляться ключом за его огрызок. Перспективы делать это на крутом подъеме меня не вдохновляли, но окружающие воспринимали это как особую доблесть, с полным бесстрашием.
       В машину грузилась кажется половина села. Казаны, матрасы, какие-то тазы. Маленький хозяйский ребенок с матерью, какие-то братья, сестры их родственники и знакомые. Все кто хотел увидеть Чаткал в самом его верхнем течении, где его еще можно перешагнуть в виде ручья. Берущий начало между Таласским и Чаткальским хребтами, он быстро набирает силу, ревет порогами, сжимается ущельями и впадает в водохранилище уже далеко на юге, в Узбекистане.
       Путь преграждает высокий перевал  Кара-Буура - Черный верблюд. Дорога занимает много часов с остановками, выпивками с встречными водителями и общей скоростью при подъеме, сравнимой со скоростью пешехода.
       Маз сорвался вперед по пыльной дороге, он мчался с как мог, стараясь заранее отыграть потерянное на крутых подъемах время. Ветер не давал вздохнуть, люди жались к кабине, боясь быть просто выкинутыми на ухабах.
       В конце сентября пастухи покидают горы, они гонят многочисленные отары вниз, туда где снега редки и нет крепких морозов, резких ветров. Вдали, на фоне охристых гор, светлые шубы овец слабо заметны, ты опознаешь их как шевелящиеся пятна. Потом, уже ближе, они похожи на живые реки. Стада обтекают автомобили, сжимают в своих нервных объятьях. Водители стучат по клаксонам. Бараны шарахаются, но новые животные опять затягивают образовавшиеся бреши. Всюду блеяние, крики конных чабанов, лай пастушьих собак и облака пыли. Это напоминает какой-то исход, вавилонское столпотворение. Увлекаемые пастухами лавины овец бегут к неясной для них цели, но с вечной надеждой на лучшую участь.
       Из сумрачных теснин машина вырвалась к свету, горы расступились, показав свои далекие пики. И синева их могучих тел отличалась от синевы неба только плотностью. Не даром Тянь Шань в переводе с китайского – небесные горы.
Выхлопная труба Маза была выведена победно вверх, как у паровоза, но за кабиной. Черный дым валил из нее, резало глаза, все чихали и кашляли, но даже это не мешало какому-то жадному поеданию взглядом этих величественных панорам.
Подъем был все круче, двигатель надрывался, скорость совсем сравнялась с пешеходной.
      Один из наших попутчиков, как потом выяснилось, приглашенный для развлечения гостей, был акыном, певцом и поэтом. Он играл на инструменте чем-то напоминающим мандолину с тремя струнами. Акын практически не умолкал. Он пел с таким самозабвением, с таким погружением в собственное творчество, по глухариному прикрыв глаза, что ни сколько не заботился о слушателях. А ветер, рев мотора, блеянье овец старались разметать эту тонкую нить музыки. Я больше угадывал его песню, чем слышал её. Ему подпевала скуластая девушка с красными, будто накрашенными щеками. Это было странным зрелищем, впереди мощная грудь перевала с резаным зигзагом дорожного серпантина, синие пики гор, сзади – пропасть. Дикая и суровая картина, но рядом со мной, два певца пытались придать ей совсем другой характер, чего-то глубоко человеческого, очень нежного и близкого.
      - О чем они поют? – спросил я парня, держащегося за борт грузовика рядом со мной.
      - Ни о чем, просто поют….
      Я так и не понял его ответа. Наверное, он предлагал на мое усмотрение наполнить песнь смыслами.
      Всадник перегородил нам дорогу. Он был пьян, и что-то закричал водителю. Машина стала, начались переговоры на непонятном  языке. Вдруг пастух резко развернул лошадь и помчался  прямо в  гору, минуя дорогу.
     - Что там?
     - А-а, не обращай внимания.
     Но обратить внимание скоро пришлось. Машина с черепашьей скоростью ползла на подъем, а из-за скалы, по левому борту, выскочил уже виденный нами пьяный киргиз. В руках у него была малокалиберная винтовка, он надрывался от ругани и пытался выстрелить в нашу сторону. Нас спасало то, что напился он вдребезги. В седле его удерживали только стремена, он то опрокидывался назад, то валился набок, но все же оставался верхом на лошади. Это просто были какие-то чудеса джигитовки при полной потере координации. Хлопнул выстрел. Пассажиры спрятались за борт и наблюдали за ним сквозь щели.
      - Не бойтесь – крикнул, кто-то, - он больше не сможет зарядить.
      Да, если предположить, что у него простая однозарядная малокалиберка, вставить небольшой патрончик в патронник ему её вряд ли  удастся в таком состоянии. Но выстрел раздался вновь.
      - Шайтан, магазинная! – вдруг пришел в себя акын вскакивая и выпрыгивая за борт. Вслед за ним прыгнул еще один наш попутчик. Вдвоем они разоружили скандалиста, забрали обойму с патронами. Догнали машину, которая даже не притормозила, вскочили в кузов. Продемонстрировав нам  изъятое, заверили, что, его родители перед нами извинятся  и что не стоит на него обращать внимание.    После чего акын взял, комуз, так назывался этот инструмент, запел опять как ни в чем не бывало. Оставалось только удивляться выдержке и самообладанию этих людей.
      Появились первые снежники. Начались резкие повороты на серпантине. В кузове всех бросало от борта к борту, катались рюкзаки, казаны, какие-то матрасы, подпрыгивали желтые снаряды дынь. Слышно как со скрежетом переключается коробка передач старой машины.
      Солнце здесь уже совсем близко,  приближаясь к закату, оно затенило участок пути далеко внизу, по которому мы поднимались. Здесь же солнечного света было еще очень много. Из за разницы освещения мне казалось, что я смотрю сквозь воду. А там на дне этого «моря» видны крошечные фигурки всадников, белые холмики юрт, витиеватая нитка дороги. Словно альбатрос я парил над прозрачной бездной. В на дне ущелья обнаружилась маленькая смятая кабина грузовика.
      - Что это?! – борясь с ветром, закричал я указывая вниз.
      - Машина с солью, опрокинулась, груз большой, тормоза отказали.

      Тормоза нашей машины доверия не внушали. На подъеме нужно было переключить скорость, но тормоза не удерживали тяжелый МАЗ, машина начала медленно катиться назад, скрежетала коробка передач, но включить нужную не удавалось. Опять вмешался акын, он удивительным образом, казалось бы только занятый пением, отслеживал все происходящее. Спрыгнув на землю, он сунул под колесо камень. Машина уперлась в него, а потом пошла вперед. Напуганные пассажиры, готовые уже прыгать через борт, наконец выдохнули.
      Киргизы с которые сопровождали нас, просто встречавшиеся нам на пути, не очень понимали нас. И дело было не только в языке, хотя и это сказывалось, они с нами были людьми разных миров. Их простая и практичная жизнь требовала не малых усилий,  и я не мог объяснить, что мы готовы потратить их в несколько раз больше, ради того чтобы просто посмотреть горы
      - Золото ищите? – спрашивал старый аксакал, глядя куда-то  мне под ноги.
      - Нет, что вы…какое золото!
      - Молоток тогда зачем? – он хитро улыбался.
      - Это ледоруб… - спорить было бесполезно.
      Мы по-разному чувствовали время, иначе оценивали человеческие отношения.  Я торопился, безжалостно сокращая беседы и застолья. Киргизы останавливались перед каждой машиной, шедшей с перевала, начиналась совершенно ничего не значащие, на мой взгляд,  разговоры, угощались «арабской».
      - Кто это?
      - С Чаткала едут. – отвечали мне.
      - Вы их знаете?
      - Нет, просто люди, лук на базар везут.
      Хозяин понимал, что я не доволен, что хочу ехать быстрее, но порядок, заведенный в древние времена, когда всякая новая весть шла только вместе с путником, был важнее. Нельзя просто так пройти мимо встречного, надо было узнать, как дорога, что там впереди.
      - Не переживай, успеем… Снег не растаял. Засыпана дорога. Довозят до снежников снизу и перегружают на машины с этой стороны. Такие вот дела. Снега зимой много было, лавины  так до осени и лежат.
      Это сильно добавляло пути и неизвестности впереди. Стало очень холодно, небо еще мерцало отсветами провалившегося за горы солнца, но на земле было совсем темно. Автомобиль, сверкая фарами, взял перевал и ринулся вниз. С горы мы летели, просто катились кубарем, невозможно было вздохнуть от летящего навстречу воздуха. На крутых разворотах серпантина машина резко тормозила, людей вдавливало в борт. Но ветер становился теплее, уже отогрелись одеревеневшие руки. Высоко вверху загорелись звезды, чуть ниже на вершинах, смутно белели ледники, но и в низу робко мелькнули огоньки пастушьих костров. Шум воды приближающейся реки начал спорить с ветром.
      Через некоторое время мы уже были в ущелье. Дорога петляла, пересекала реку по зыбким мостам или же прямо через брод. И здесь навстречу нам, сквозь ночь, тянулись к перевалу отары овец. Мы встали, пропуская их. Мимо машины проехал всадник, он пятном угадывался во тьме и только пение выдавало его присутствие.  Судя потому что выше стоянок не было, он должен был всю ночь переходить перевал. Но его, видимо, это мало заботило. У нас же была суматоха, в перегретой машине меняли воду, шипел пар в радиаторе,  ревела на камнях вода в реке рядом, кричали люди, наш акын грохотал ведром. А чабан поднимался по зигзагам дороги над нами и оттуда, от темного неба, спускалась его песня, постепенно затихая по мере его удаления. «Ангел прямо» - подумал я.
      Вскоре машина уперлась в груду снега. Уставшие мы заночевали перед ней. Утром выяснилось, что это громадный лавинный сход, состоящий из плотного фирна, утрамбованный и перемешанный снег с каменной крошкой захваченной с соседних скал. Он накрывал дорогу и реку, но вода промыла в нем громадный тоннель и теперь с гулом устремлялась в него. У нас такого пути не было, мы должны были оставить машину и наших друзей и карабкаться по горбатой спине ледника.
      Я обернулся – дым от костра тянулся нитями между скал. Маленькие фигурки на корточках сидели возле него, рядом стоял многострадальный МАЗ. Кто-то из них заметил, что я машу им рукой, ответил мне, жест подхватили другие.
Дорога словно съежилась от снега, стала совсем малозаметной, временами лишь следы копыт выдавали ее прочерк. Серые скалы истекали водопадами. Было очень тревожно, каждый поворот грозил неожиданностями: промоинами, завалами, льдом.
Мы торопились к Чаткалу, туда к широкой долине, к солнцу. Но груза было очень много, шли медленно и тяжело.
      Когда на спине сорок килограмм, все желания человеческие сжимаются до элементарного: «Вот дотяну до того поворота и все, там отдохну. Не, пожалуй, до него нет, далеко. А вот до того камня…на нем и присяду». Мысли просты как в сказке «Маша и медведь». Отдохнуть хочется, но разрешать себе это нельзя, вот и шепчет тебе эта «Маша»:  - «Иди, иди, будешь отдыхать, к вечеру не дойдем». И  так целый день.
      Заходящее солнце уже коснулось гор. Утесы расступились. Но и силы уже совсем покинули нас. Я  скинул рюкзак и лег на дорогу. Надо было искать стоянку, но всюду были покатые склоны с щетиной сухой травы. Можно было лечь прямо на дороге, но это крайний случай.
     Один из моих спутников вызвался пройти вперед, до поворота, посмотреть что там. Я следил, как удалялась его тяжелая фигура. Высокого роста, он шагал большущими шагами. Мне казалось он совсем не устал.
Дул ветер, не сильный, но он слетал с высоких снежных вершин - холодало. Надо было что-то делать. Разведчик наш возвратился:
      - Что там? – спросил я.
      - Ничего!
      - Есть где встать?
      - Вроде есть, я близко не подходил.
      - Ну, пошли – решились мы на последний переход.
      Кое-как мы дотащились до поворота. А там, за его прикрытием, расстилалась широченная долина Чаткала. Через весь горизонт, от края до края расстилались длинные террасы, следы древнего русла реки точившей горы. Рыжеватые травянистые склоны были усеяны вечнозелеными пятнами арчи, ближе к воде желтели тополя. Где-то внизу гудела невидимая вода. И над всем этим, словно могучий позвоночник мертвого дракона, возвышался Чаткальский хребет. Его снежные кручи светились нежным розовым сияньем в лучах западающего солнца, а ущелья были наполнены сизыми тенями. Зрелище поражало своим размахом и, я бы сказал, эпичностью. Все мы замерли,  завороженные открывшийся панорамой. Я обернулся к разведчику:
     - Это ты называешь «ничего»?!!
     - А это… - он поднял голову – да, видел…
   



                Конец