II. 5. Горькое счастье

                Нет! Я не жалкая раба,  Я женщина, жена!                Пускай горька моя судьба,                Я буду ей верна!                Н.Некрасов

    Уже в день вынесения приговора Николай I  дал приказ направить осужденных декабристов в какой-нибудь один далекий острог и одновременно начать строить специальную обширную тюрьму. Разместить декабристов по разным тюрьмам и рудникам царь боялся: он стремился обеспечить строжайший надзор за собранными в одном месте декабристами и тем самым воспрепятствовать повсеместному распространению опасных для самодержавия свободолюбивых идей. Сурово осудив декабристов, он хотел, чтобы судьба их служила постоянным угрожающим примером для тех, кто снова вздумает восстать против него.

   Но Николай I ошибся. Проживая все вместе, декабристы  морально и материально поддерживали друг друга, иначе, растворившись в среде каторжных и ссыльных, молодые люди, только 14 декабря 1825 года вступившие в жизнь,  могли бы опуститься и  погибнуть в новой для них обстановке – кто знает?
Партии осужденных вначале распределяли по разным заводам Восточной Сибири. Трубецкой, Волконский, Давыдов и пять их товарищей оказались в Благодатском руднике, в 9 верстах от Нерчинского завода, в стороне от дороги.

   Нерчинские рудники считались в царской России самым страшным и губительным местом каторги. Редко кто возвращался оттуда живым. Благодатский рудник представлял собой деревню из одной улицы, расположенную на голом месте: лес на 50 верст вокруг  вырублен, чтобы не могли укрываться сбежавшие каторжники.
Тюрьма, тесная, грязная, состояла из двух комнат, соединенных холодными сенями: в одной размещались беглые уголовники, пойманные и водворенные на место, в другой – разжалованные дворяне, декабристы. Из этих клеток декабристов выпускали на работу, на обед и ужин и затем снова запирали в душной, переполненной насекомыми клетке. Условия содержания оказались  хуже, чем у остальных обитателей каторги, которым разрешалось после работы пользоваться полной свободой.

   Работали декабристы в глубоких, дышащих холодом штольнях. За день следовало добыть киркой три пуда руды на каждого и вынести наверх на носилках. Работа тяжелая, изнурительная. Чахотка косила людей. Иногда  им оказывали помощь другие ссыльнокаторжные - уголовники: брали их молоты и в десять минут оканчивали ту работу, которую они и в час не могли бы сделать.

   Немного освоившись  с работой под землей, которая даже стала казаться  «нетягостной», - по признанию Оболенского (какой надо обладать силой духа и мужеством, чтобы заявить такое!) - заключенным пришлось  вскоре оставить ее и заняться другой, время и тягость  которой  увеличились в два раза.  Положение еще более усугубилось после  назначения комендантом Лепарского.
Человек культурный и образованный, но вместе с тем «хитрый и расчетливый». Твердый и непоколебимый в исполнении  обязанностей, он мог, выполняя приказ из Петербурга, расстрелять шесть человек и зверски расправиться с участниками  заговора за попытку бежать с каторги.

    Лепарского выбрал и назначил сам Николай I.
 - Смотри, Лепарский, будь осторожен, - предупредил царь, передавая   инструкцию, определяющую условия бытия на каторге декабристов, - за малейший беспорядок ты мне строго ответишь…

   Возможно, он  не церемонился  бы и с декабристами и их женами. Но его всегда волновало  людское мнение о нем и как он будет принят в России, если придется возвратиться туда.

   Прибыл Лепарский в сопровождении Бурнашева. Многие  из товарищей знали его  раньше как кроткого, снисходительного начальника. Лепарского любили и сослуживцы и подчиненные.  Прибытия нового коменданта  ждали  с удовольствием.  В отличие от грубого на словах Бурнашева, Лепарский ласково и учтиво обошелся со всеми и, расставаясь, оставил надежду на улучшение положения. Но… в тот же день  декабристов повели в кузницу и заковали в ножные кандалы. Кроме того,  отрядили к ним особый воинский караул из двенадцати казаков при унтер-офицере. Так был установлен новый порядок  надзора. Прекратились и прогулки, так как трудно   гулять при ножных цепях.

   Наконец, 22 января 1827 г. Трубецкая добралась к мужу в Нерчинск. «Увидев сквозь щель тюремного забора мужа, бывшего князя, в кандалах, в коротком оборванном тулупчике, подпоясанном веревкой, Трубецкая упала в обморок» - читаю в литературе.  Психологическое состояние Екатерины Ивановны представить можно.  Но ничего подобного не нахожу в мемуарах Оболенского (сотоварища Трубецкого по Благодатскому руднику), правдивость которых  кажется более убедительной.  Да и Екатерина Ивановна – вовсе не «кисейная барышня». Твердость, стойкость, решительность были всегда присущи ей, даже когда ожидала смертного приговора для князя. И миссия этих  «высоких женщин, русских по сердцу, высоких по характеру» состояла совсем в ином. Лучше всего сказал об этом  тот же Оболенский: «Трудно выразить то, чем были для нас дамы, спутницы своих мужей; по справедливости их можно назвать сестрами милосердия, которые  имели о нас попечение, как близкие родные, коих присутствие везде и всегда вливало в нас бодрость, душевную силу, а утешение, коим мы обязаны им, словами изъяснить невозможно». Не думаю, чтобы обморок добавил душевных сил князю.
А вот и первое свидание, к тому же  и не первое, как мы знаем. Произошло оно в самой казарме и длилось один час.  Хотя в обморок женщины падали, но это относится к  Нарышкиной и Юшневской.

    Мария Волконская приехала второй 11 февраля 1827 г. Назавтра состоялось «сошествие в ад»: узнав, где работают заключенные, Мария Николаевна  уговорила стражника и с горящим факелом в руках спустилась в подземелье, в темный лабиринт. Сергей, гремя кандалами, бежит к жене. «Вид его кандалов, - вспоминала через много лет она, - так взволновал  и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала сначала его кандалы, а потом и его самого».

   Женщины сняли маленькую избу, со слюдяными окнами и дымящей печью,  в руднике, в полуверсте от казарм. Когда Волконская ложилась спать на полу, голова ее касалась стены, а ноги упирались в дверь. Начали обустраивать собственную жизнь и улучшать каторжный быт  мужей и их товарищей. Но полностью зависели от начальника рудников Бурнашева, «заплечного мастера», как называли его декабристы, человека злого, грубого и жестокого. Еще по прибытии к нему декабристов с распоряжением  Цейдлера, «…чтобы поступлено было с ними во всех отношениях по установленному для каторжан положению… и чтобы о состоянии их ежемесячно доносилось  в собственные руки его величества через Главный штаб»,  тот возмущался: «Какие глупые инструкции дают нашему брату: содержать строго и беречь их здоровье! Без этого смешного прибавления я бы выполнил, как должно, инструкцию и в полгода вывел бы их всех в расход».

   Когда декабристам по приказу нового  надзирателя - молодого  рьяного служаки горного офицера Рика,   столь же злого и грубого, как и Бурнашев, запретили выходить из чулана, даже в  свободное от работы время,  и они отказались принимать пищу,  явившийся по вызову Рика Бурнашев был грозен. «Его угроза плетей, кнута и прочего составляли часть его монолога». Вместе с тем, по признанию самих декабристов, в своих распоряжениях он все же старался облегчить  их состояние, не обременяя лишнею работою.

   Испугавшись голодовки, Бурнашев приказал в тот же день отпереть разъединявшие декабристов отделения, разрешил выдать  свечи и проводить время так, как они желают. А на вопрос Волконской, в чем дело, отвечал: «Ничего, ничего – мой офицер сделал из мухи слона!» Рика скоро убрали, а назначенный вместо него надзиратель ничем не стеснял декабристов, часто вместе с ними проводил вечера за шахматами и водил на длительные прогулки.

  С женами же декабристов - Трубецкой и Волконской (во время допроса  «провинившихся» женщины стояли в стороне и смотрели на начальника в упор) у Бурнашева сложились особые отношения. Из их переписки, которую контролировал,  Бурнашев узнал  о влиятельных родственниках и связях «каторжников»  в Петербурге.  И гроза Нерчинских рудников почувствовал себя, среди сплетения  этих громких имен и положений,  человеком маленьким и ничтожным. Он понял, что с этими титулованными декабристами, особенно с их женами, нужно держать себя совсем по-иному и всегда быть настороже. Бурнашев опасался Трубецкой, женщины мягкой, но ироничной,  а Волконской попросту боялся и  даже не решался входить без доклада.

   Император Николай отнял у «невинных» все имущественные и наследственные права, разрешил тратить нищенские суммы: к тому же в расходах женщины ежемесячно отчитывались перед  Бурнашевым.

   Все заботы  женщин обратились на каторжников. Непривыкшие к труду  барыни сами шили то, что им казалось необходимым для каждого из узников;  остальное покупали в лавках; «что сердце женское угадывает по инстинкту любви, этого источника всего высокого, было ими угадано и исполнено». Ничтожная сумма держит Волконскую и Трубецкую на грани нищеты. Но они готовят «импровизированные блюда» - плоды  собственных трудов,  в которых «их теоретическое знание  кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике». Трубецкая привезла с собою поваренную книгу: обе женщины в первый раз за всю  жизнь сами готовили  обеды. И «горько жаловались на самих себя на то, что не умели ни за что взяться». Однако это приводило в восторг мужчин, и хлеб, испеченный рукою княгини Трубецкой, казался вкуснее лучшего произведения любого первого петербургского булочника (по словам Оболенского). До их приезда питались декабристы плохо, они находились на положении обычных каторжан. У них не было ни провизии, ни посуды.

   Как-то, в прошлые времена,  князя Волконского однажды  пригласил на обед М.М.Сонцов, московский родственник А.С.Пушкина, человек напыщенный и чванный, но чрезвычайно скупой, у которого он завтракал накануне. Когда  во время обеда подали соус из индейки,  он встал и начал кланяться блюду, говоря: «Ах, старая вчерашняя знакомая, мое почтение…»

   Жены сумели наладить хорошее питание. «Откуда могли они доставать такие огромные количества провизии, которые нужны были, чтобы удовлетворить такую артель; себе они  отказывали во всем…», - удивлялся А.П.Беляев. Сами женщины нередко лишали себя ужинов. Княгиня Трубецкая, привыкшая к изысканной кухне, иногда вынуждена  «сидеть на черном хлебе с квасом».

   Екатерина Ивановна часто отправлялась на телеге к Бурнашеву с отчетом об ежедневных расходах. Обратно везла купленную провизию и мешки с картофелем.  Покупала на свои деньги для заключенных продукты. Встречающиеся по дороге люди всегда кланялись ей.

   «Его (Трубецкого) жена воистину очаровательна, - восхищался Якушкин в письме Матвею Муравьеву-Апостолу, - и соединяет с значительным умом и развитием неистощимый запас доброты...»

   Свидания с мужьями разрешались по часу два раза в неделю в присутствии офицера. Поэтому  в те дни, когда не позволено личное свидание,  женщины  садились на два стула против единственного окна чулана, в котором находились заключенные, и тут проводили час или более в немой беседе  с мужьями.  Иногда мороз доходил до 20–ти градусов,  но они сидели, закутанные в шубы, пока окончательно не замерзали. Однажды Екатерина Ивановна сильно заморозила ноги,  надев старые, давно поношенные ботинки:  из лент, срезанных с новых ботинок, она сшила  шапочку  для Оболенского, которая  бы оберегала ему голову от руды.
Летом нерчинская тайга расцветала обилием красок: ярко-зеленая листва деревьев, розовая кипень цветущего багульника, желтые камнеломки, белые ромашки, огненно-красный иван-чай. Заключенным разрешалось, в свободные от работ дни,  совершать  прогулки  в сопровождении конвойного по богатым лугам, вдоль Аргуни. Красота сибирской природы, мало известная до того времени, восхищала их. Во время прогулок Трубецкой срывал цветы, делал букет и незаметно оставлял на земле — для жены, которая шла следом (каторжникам запрещались сношения с внешним миром).

   Мария Волконская  также помогает многим. Для оборванных полуголых уголовников Благодатского рудника покупает холст и заказывает рубахи. Принимая от нее  отчет в израсходовании денег,   Бурнашев  выговаривает:
- Вы не имеете права раздавать рубашки…Вы можете облегчить нищету, раздавая по пять  и десять копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства.

   - В таком случае, милостивый государь, - сухо ответила Волконская, - прикажите сами их одеть. Я не привыкла видеть полуголых людей на улице…
- Ну, не сердитесь, сударыня…- поспешил успокоить  Бурнашев. -  Впрочем, вы откровенны, как дитя, я всегда это предпочитаю. А вот ваша подруга, Трубецкая, хитрит со мною…

   Мягкая и обаятельная Мария Николаевна,  всегда любезная и приветливая с товарищами мужа и со всеми окружающими, во взаимоотношениях с комендантом и тюремщиками держалась гордо, взыскательно и непреклонно. И даже Бурнашеву приходилось  сдерживать себя, смотря сквозь пальцы на их постоянную помощь каторжникам и добрые отношения с ними.

  Только ли страх перед петербургской властью и опасение за свою судьбу смягчали и,  может быть, даже облагораживали такие  черствые и жестокие души, как у Бурнашева? Не благородство ли, высокая любовь декабристов и особенно их жен, о которой едва ли имели представление каторжные начальники, словно живительная влага для ростка, пророждала в них подобие сочувствия и доброты? Когда  Мария Волконская впервые  спустилась в шахту, и, увидев мужа в кандалах, потрясенная, бросилась перед ним на колени и поцеловала сначала его кандалы…,  Бурнашев остолбенел от изумления при  виде ее восторга и уважения к мужу, которому он говорил «ты» и с которым обращался как с каторжником.

  Она дает уголовникам-каторжникам деньги на побег, а когда тех поймали, те и под пытками не выдают ее. Эти несчастные люди - жертвы крепостнического режима, с которым и пытались бороться декабристы. Со многими у декабристов и их жен сложились хорошие отношения. И они  тоже относились к декабристам внимательно и с уважением. «Я находилась среди людей, которые принадлежали к подонкам человечества и тем не менее относились к нам с большим уважением, более того…они боготворили меня и Каташу…,  а наших заключенных называли не иначе, как наши князья, - писала Волконская домой. – Когда же им приходилось работать вместе, то они предлагали делать вместо них  урочную работу; приносили им горячую картошку, испеченную в золе. Сколько благодарности и преданности в этих людях, которых мне представляли как каких-то чудовищ».

   Здоровье заключенных также волнует женщин. У Сергея Петровича болят раны, полученные под Лейпцигом в 1813 году; ныла грудь, частые приступы кашля сопровождались кровохарканьем.  Волконский тоже  слаб грудью. Меня потряс цинизм «цивилизованного»  московского начальства, который сказал о вернувшихся после тридцатилетней каторги декабристах: «Странно, они почему - то все больные…»

   Тягостная обстановка  в Нерчинских рудниках, когда постоянно приходилось бороться за жизнь и человеческое достоинство, угнетала.  Дни тянулись медленно и уныло. По звону кандалов женщины узнавали, что уже пять часов утра  и мужья отправляются на работу.  Только здесь они поняли до конца, на что обрекли себя. Иногда, совершая прогулки  к маленькому сельскому кладбищу, Волконская и Трубецкая спрашивали друг друга, не здесь ли их похоронят?  Было грустно и безотрадно. И все же они не раскаивались, что приехали сюда. Приезд жен отразился  в лучшую сторону на общем режиме заключенных. Декабристы почувствовали, что  не одиноки.