Он не был героем. Из повести В лабиринтах памяти

      О дяде Мише, старшем брате моей мамы я знаю очень мало. О его детстве бабушка несколько раз рассказывала, что он до трех лет не умел ходить, а потом однажды летом сидел на травке над погребом и вдруг встал и пошел. Можно только представить себе, какое  для неё это было горе и какую радость она испытала, когда ребенок встал на ножки! Хорошо помню бабушкин рассказ о том, как она оглохла на левое ухо, потому что он ударил её по уху, когда она бросилась его разнимать, а он в пылу драки не сумел остановиться. Иногда бабушка добавляла к этому рассказу:" Ох, и драчлив был, ни одного праздника не было, чтоб не затеял драку!»
     Женился он на девушке Фросе из Хотылева, в 1935 году у них родился Женя, а в 1943 – Валя. Между ними была еще Шурочка, но она умерла в 4 года.
    Дядя Миша очень рано стал работать  на  заводе БМЗ. Добирался на работу он пригородным поездом из Хотылева, да до Хотылева идти 9 км. Так что выходил  из дому в 5 часов утра! Работал он сварщиком и был «белобилетником» (не подлежал призыву в армию).
     В воскресенье 22 июня 1941 года дедушка поручил ему отправить брату Ване в Кутаиси посылку со сшитыми для него сапогами к выпуску из школы политруков. Он отправился на почту в Кабаличи, но вскоре вернулся с неотправленной посылкой. Бабушка всплеснула руками:
  - Что ж не отправил, ай сапог пожалел?
  - Нет, мама,  не пожалел, война - никакие  посылки  не  принимают. Завтра 
    и я ухожу на фронт.
      Никакие слезы матери и жены его не остановили. Несмотря на свой «белый билет», он настоял на своем призыве в  действующую армию. Начал он воевать в составе артиллерийской части. Попал в окружение под Брянском, долго пытался выйти к фронту, но немцы продвинулись уже на многие десятки километров. Истощенный, раненый, оборванный, он появился в нашей деревне, уже занятой немцами. Бабушка рухнула на колени перед комендантом:  - Пан комендант, не стреляйте, это мой сын! –  плакала она и целовала ему сапоги…
- Гут, матка, гут – и разрешил жить с семьей в сарае, буркнув что-то. Поняли одно слово "полицай".
       Недолго  ему дали отдохнуть. Сразу пришли полицаи с приказом вступить в полицию. Он в тот же день разрубил ногу то ли топором, то ли косой, а чтобы рана была страшнее, намял лютики (у нас их называли куриная слепота и предупреждали детей, что это растение очень ядовито) и приложил к ране. Нога воспалилась до самого паха. Он в бреду повторял: "Ишь чего захотел, фашистская гадина. Полицай? Огонь, ребята!" Фрося зажимала ему рот, боясь, что немцы услышат. Как только рана начинала затягиваться, снова привязывались лютики. Немец-врач, которого прислал комендант проверить, не симулирует ли он свою болезнь, предупредил, что такая рана может закончиться гангреной. Но это не остановило его - лютиков было заготовлено с избытком. Так он избежал службы в полиции. Когда к деревне подошли наши войска, он вдруг пропал. Оказалось, добыл себе автомат и участвовал в бою за деревню. А как только деревню освободили, сразу ушел с наступающими нашими войсками и вновь в артиллерийской части. И вскоре пришла похоронка:
«Пал смертью храбрых в боях за освобождение Гомеля».
       Женя и Валя росли без отца. Особенно не хватало его Жене. В любой трудной ситуации он со вздохом сожалел: «Эх, был бы отец жив! Все было бы не так! Даже на могилу не могу прийти!» - и нередко плакал, отвернувшись. Меня, малышку, он не стеснялся, думал, что я ничего не понимаю. А мне было его так жалко, что и сама я убегала куда-нибудь за сарай, чтоб никто не видел, и ревмя ревела.
       И вот в газете «Брянский комсомолец» от 21 июля 1976 года в рубрике «Помогите разыскать» В.Ф. Редчиц из Житомирской области сообщила, что дядя Миша захоронен в деревне Рудня  Светлогорского района Гомельской области. Женя немедленно отправился туда. Он не мог рассказывать потом о своей поездке – душили слезы. Ездил туда несколько раз. А Валя до сих пор хранит эту газету как память об отце.

                РЯДОВОЙ

             Моему дяде Мише, погиб в 1943г.

Его «белый  билет»  не пускал на войну,
Он призыва на фронт добивался  обманом.
И ушел в первый месяц, испытав за задержку вину,
В окруженье попал, прорывался к своим по ночам и туманам.
 
Фронт уже далеко, и  его он  не  сможет  догнать.
Но  в  деревне фашисты,  а в хате живет комендант.

Вот идёт   по   селу – истощенный, в рванье,
В задубевших от крови, засохших   повязках…
Мать бежит: «Это сын! Не стреляйте! Нет! Не-е-т!!!»
И, упав на колени, целует  сапог комендантский.


Видно, вспомнил фашист - ждет  его  тоже мать
Дал солдатам отмашку, расстрел  отменяя,
Буркнул хмуро: « Его в полицаи  принять! »
Разрешил жить с семьёю в  холодном сарае.

Миша за ночь успел раны все растравить 
И метался в горячке, в бреду повторяя:
«Врешь, фашистская морда, не буду служить!
Ишь, гадёныш, чего захотел – в   полицаи!»

Он два года всем ранам не давал заживать,   
Так, что чуть не довёл до гангрены,
Не жалея себя, лишь бы не запятнать   
Свою совесть позорной изменой.

Фронт тем временем вновь до Кабалич дошел,
И он снова - на фронт, с той   же  частью…
Через  месяц пришел с похоронкой конверт:
« Пал геройски за Родины счастье».

Сохранилась от него эта единственная его фотография.