Альбина Игошина
повесть
Моей любимой мамочке
Валентине Николаевне Игошиной
посвящаю
Глава первая
___________________________________________________
1
Терновник был - вырви глаз. От съеденных ягод во рту вязало, сводило скулы, першило в горле, кашель выворачивал наизнанку. Феликс набивал ягодами рот, шумно со смаком выплёвывал косточки, наперегонки с приятелем Борькой.
Попадалась мягкая на ощупь ягода, отправлял за пазуху – маме. Фирменная футболка с Майклом Джексоном на груди, зависть всех дворовых пацанов и девчонок, неприлично топорщилась, искажая экзотический лик поп идола.
Живот подводило от смеха.
Борька травил анекдоты. Один скабрезнее другого. Феликс краснел, икал и плакал, и не мог остановиться, укротить эмоции, взять себя в руки. Смех распирал грудную клетку, перемежая кашель болезненной икотой, слёзы застили глаза. Так безудержно он ещё не хохотал никогда в жизни.
Не к добру - промелькнуло в голове.
- Счастливый ты, - с завистью обронил Борька.
Феликс сморгнул ресницами невольные слёзы и вскинул удивлённые глаза.
Борька сидел верхом на заборе и с аппетитом опустошал куст терновника, между делом следил за ходом футбольного матча.
Сад находился в двух шагах от стадиона. С высоты забора футбольное поле было как на ладони. Играли местные военнослужащие с соседней воинской частью. Гул трибун волнообразно доносился до мальчишек. Заслышав волнения фанатов, Борька начинал отчаянно свистеть, кричать, размахивать руками, материться.
Феликс посмотрел на забор, где примостился товарищ и чуть, было, не подавился терновником.
Поверху частокола была натянута колючая проволока. Егоза, кажется, так она называется. Хозяева сада решили, что таким изощрённым способом обезопасили себя от любителей поживиться за чужой счёт. Пятая точка Борьки точно расположилась на колючке, и её обладатель не реагировал на «егозу». Отчаянный.
Зимой и летом Борька носил эластиковые штаны с начёсом грязно-синего цвета с растянутыми пузырями на коленях. Скособоченные войлочные тапки с протёртыми большими пальцами, засаленная до блеска майка и самопальное тату в виде автографа на тыльной стороне левой ладони. Борька собственноручно наколол своё имя на молодом упругом теле, за что и получил по первое число. Следы от отцовского воспитания давно рассосались, а память в виде корявого автографа осталась.
- Имя у тебя человеческое, а мне как не подфартило с самого рождения, так и по сей день - непруха. Ох - ох - ох, что ж я маленьким не сдох!
Борька старался попасть косточкой по какой-нибудь жестяной цели, лишь бы звенело, гремело, издавало грохот. Благо, в саду-огороде этого добра было - куда не плюнь.
Борька зажал между большим и указательным пальцем терновую косточку, прищурил правый глаз, прицелился и выстрелил по жестяной банке с компостом. Косточка угодила в цель. Вонючие брызги навозной жижи долетели до снайпера. Борька выругался грязно.
Гул футбольных трибун снова докатился до сада.
- Забили?
- Как бы ни так, – усмехнулся Борька и затрясся от хохота, прижимая ладони к животу.
Забор под весельчаком опасно закачался, завибрировал, издавая подозрительный треск. Борька едва не свалился, в горячке схватился за доску и напоролся на «егозу».
Отчаянный вопль раненного зверя перекрыл рокот переполненного разгоряченными футбольными фанатами стадиона.
Феликс не удержался, глядя на угодившего впросак друга, и тоже схватился за живот. Смешинка закатилась за шиворот и пошла щекотать.
- Какие у нашего соседа Коли - прапорщика ляжки толстые. Да кривые. Тихий ужас. С такими ляжками в футбол не играют, - вынес он безжалостный вердикт, зализывая раненую ладонь, - чего-то я твоего предка не вижу в команде нашего двора?
- В командировке он.
Отец Феликса - офицер советской армии служил в местной воинской части.
Борька вопросительно посмотрел на друга.
- Я видел его сегодня. Издалека, в окошко, - Борька почесал затылок, -мне показалось, он открывал гараж.
- Когда кажется, креститься надо, - огрызнулся Феликс.
- Тут крестись не крестись, - шмыгнул носом Борька, - жизнь пошла вразнос. Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох! А всё предок мой. Фанат бекона.
Феликс сидел на краю деревянной кадушки, вровень наполненной водой и, сморщив гримасу, поедал терновник.
Борька сплюнул через передние зубы, тягучая слюна сизого цвета повисла на чумазом подбородке. Борька чертыхнулся и утёрся рукавом.
- Хоть бы прозвище ласковое придумали, я бы не обиделся! Вон Одуванчику, блин, как подфартило. Везунчик. Один раз угодил в больницу… с поносом и всё, - Борька развёл руками, и чуть было не потерял шаткое равновесие, – золотой мальчик. Дыхнуть боятся на него. Как же. Одуванчик. Чего бы он ни сделал, а Борька всегда в ответе. Ты видел когда-нибудь козла отпущения?
Феликс вопросительно посмотрел на друга и шумно выплюнул косточку от терна.
- Полюбуйся, - Борька развел в стороны руки.
У Борьки был младший брат, но почти никто не называл мальчишку по имени. Придуманное любящей матерью для болезненного отпрыска ласковое прозвище - Одуванчик прочно засело в умах окружающих, начисто вытеснив из людской памяти его настоящее имя.
- Не имя красит человека, а человек имя, - заметил Феликс.
- Чем тут красить-то, – огрызнулся Борька, демонстрируя своё чумазое, розовощёкое, курносое с монгольским разрезом глаз скуластое лицо.
- Если хочешь знать – Борис был первым святым на Руси.
- Ну-ка, ну-ка, - оживился Борька, - с этого момента поподробней прошу.
Феликс посмотрел на физиономию друга. Хитрющая, плутовская, себе на уме. Сплюнул косточку, покачал головой и задумался, глядя вдаль, словно припоминал что-то.
- Они были братьями - Борис и Глеб, – заговорил он, - русские князья - младшие сыновья князя Владимира. Ну, тот, ты знаешь, - кивнул Феликс, - что Русь крестил.
- Ещё бы, Борька усмехнулся и сплюнул сквозь зубы:
- Как сейчас помню, только я сел отобедать, звонок в дверь. Здрасте-мордасти. Является князёк и молвит с порога: хватит Бориска брюхо своё холопское набивать, Русь некрещёная нас с тобой дожидается…
Феликс посмотрел на Борьку и демонстративно выплюнул косточку.
- В школе проходили на истории.
Спрыгнул с бочки, подошёл к водопроводному крану, отвернул латунный вентиль. Мощный поток кристально чистой, ледяной воды хлынул под ноги. Феликс едва успел отскочить, чтобы не замочить кроссовки. Настроив водяной поток, припал к струе и начал жадно пить. Пил долго, с отдыхом. Борька терпеливо ждал продолжение рассказа.
- Ну и чего эти братаны-то? Я чё-то запамятовал, Проболел, наверное, всю историю. Чем вся эта заварушка закончилось?
Феликс утер тыльной стороной ладони рот, посмотрел на друга, вздохнул снисходительно и продолжил:
- Заварушка вылилась в кровавую резню. В те времена на Руси шли междоусобные войны между русскими князьями. Каждый боролся за власть.
Князь Владимир призвал Бориса в Киев, кажется, из Ростова и направил его с войском против печенегов. А сам вскоре умер. Старший сын его Святополк объявил себя великим князем Киевским. Борис в это время как раз возвращался из похода против печенегов. Дружина уговаривала его пойти в Киев и занять великокняжеский престол, который по праву принадлежал ему, но Борис отказался и распустил войско.
«Не подниму руку на брата своего старшего, которого мне следует за отца считать» - сказал тогда Борис. Святополк не поверил ему и подослал убийц. Борис молился в походном шатре, когда убийцы ворвались и пронзили его тело копьём. Но Борис остался жив. Едва держась на ногах, он вышел из шатра и стал молиться, увидев это, убийцы ещё раз пронзили его тело копьём. Слуги Святополка повезли растерзанное тело Бориса в Киев, по дороге им встретились варяги. Несмотря на тяжёлые ранения, князь всё ещё дышал. И тогда один из варягов мечом пронзил его сердце. Потом Святополк вызвал обманом из Мурома другого брата - Глеба и послал ему навстречу убийц.
- Народ прозвал Святополка Окаянным.
- Лохи! – покачал головой Борька, - чего же они не рубились? Эскадрон к бою. Шашки наголо, за родину, за Сталина… получай, фашист, гранату.
- Сам ты – лох. Братья были христианами. Заповеди – не убий, возлюби ближнего своего как самого себя не пустые слова для верующих. Поэтому они и приняли смиренно мученическую смерть.
- А Отморозок-то чё?
- Бежал за границу, - ответил Феликс.
- Вот и я терплю, - задумался Борька, - с самого начала чувствовал - что-то во мне не так. – Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох! Как корабль назовешь, так он и поплывёт. Вся надежда только на это, - Борька демонстративно оскалил зубы с прорехой спереди,- признак удачи и счастливой судьбы. Предок обнадёжил. У него такая же. Усёк, – подмигнул он игриво товарищу,- щербатое счастье.
Феликс провёл языком по шершавым от съеденных ягод зубам и нащупал прореху в задней части нижней челюсти и небольшой бугорок над ней. Новый коренной зуб прорезался на месте погибшего от щипцов дантиста молочного. В памяти воскресли неприятные воспоминания о нечеловеческой зубной боли, о пережитом позоре в кресле стоматолога.
В припадке болевого шока Феликс непроизвольно сомкнул челюсти, прикусив палец спасителю в белом халате. Ужас напополам со стыдом сжирали с потрохами при вспоминании. Больше ни спереди, ни сзади, не то, что прорехи - даже щёлочки не было. Крепкие, ровные, белые зубы плотно выстроились в ряд сверху и снизу.
Поднимая клубы пыли, по грунтовой дороге с тревожным рёвом сирены промчалась пожарная машина. Прохожие жались к обочине, провожая любопытными взглядами вестницу беды.
Следом пронеслась зелёная «буханка» с красным крестом на лобовом стекле.
- Пожар! – всполошился Феликс.
Борька проворно перекинул ногу через забор и был таков. Феликс запамятовал про выломанную доску в заборе и в горячке кинулся за товарищем. Он был уже наверху, когда штанина зацепилась за «егозу», треск материи, и он кубарем перелетел через забор.
В кровь расчёсывая ошпаренные крапивой руки и ноги, отдирая с порванных штанов колючки репейника, Феликс проклинал тот день и час когда купился на Борькин план. Бредовый и авантюрный, как всегда. Борька предложил посетить родовые шесть соток. Через забор. Пожрать от пуза терновника.
- Пожар это всегда интересное кино, - заметил Борька, - я в детстве мечтал пожарником стать.
Феликс брезгливо оттянул от тела пальцами грязную футболку, посмотрел на посиневший лик Майкла Джексона и чертыхнулся. Пропала вещь.
- Ребёнка из горящего дома спасти, старушку или даже девушку из огня вынести на руках, - фантазировал Борька, - в общем, всех спасти и… погибнуть как герой на глазах у всех.
Борька смахнул навернувшуюся слезинку и сплюнул под ноги тягучую слюну.
- Плывут пароходы - привет Мальчишу! – Феликс нарочито отдал салют.
Борька состроил обиженную гримасу. В словах друга промелькнула насмешка.
- Всё может быть, - вытряхивая из-за пазухи раздавленные ягоды, обнадежил Феликс, - ты - малый рисковый, а в жизни… всегда есть место подвигу.
- Ну, уж нет, вырос я, блин, из этой гнилой романтики.
Феликс вперился в Борьку пронзительным взглядом и, выдержав паузу, тяжело вздохнул:
- Пожарник - это погорелец.
- Вот за что я тебя, кореш, уважаю, - хитро прищурив в две щёлочки маленькие плутовские глаза, улыбнулся Борька, зажав между большим и указательным пальцем косточку от тёрна, прицелился и выстрелил. Но рука предательски дрогнула, косточка изменила траекторию полёта и упала в разросшуюся под забором крапиву.
- За твои мозги. Откуда ты столько знаешь всякой… всякой, - Борька хотел ввернуть крепкое словцо, но удержался в рамках, - хренотени? Князья. Печенеги. Варяги. И главное, блин, как вся эта фигня у тебя там, - Борька постучал себя кулаком по вихрастой голове, - сохраняется. Живём мы с тобой, вроде бы, одинаковое время? Лямку в школе одну тянем. Только вот что я тебе скажу, дружище, - гул трибун на стадионе прервал ход его рассуждений. Не сговариваясь, мальчишки кинулись к ограде стадиона.
- А Коля-то наш всё-таки распечатал вражеские врата. Марадона. Блин! Спартак чемпион.
Борька положил руку на плечо друга и продолжил рассуждать:
- Вот гляжу я на тебя порой, дружище, и страшно становится. Горе от ума, тебе ли, кореш, не знать этой прописной истины. Меньше знаешь спокойнее, а главное дольше живёшь. А спишь как младенец.
- Всё сказал? – срывая грязную футболку, огрызнулся Феликс, - демагог. Философ. Спиноза.
Борька кивнул в ответ вихрастой головой и спешно пошарил в карманах штанов, вынул сложенный вдвое конверт и смутился.
- Письмо я написал Разину.
- Стеньке? – судорожно сглотнув слюну, насторожился Феликс, - в разбойники собрался… боюсь тебя огорчить, но адресат твой плохо кончил…
- Какой ещё Стенька, – взорвался Борька, - я к нему как другу… можно сказать со своим… сокровенным… а он. Эх, ты! Друг называется.
Борька вырвал в сердцах конверт, надулся, нервно покусывая нижнюю губу. Демонстративно отвернулся, обиделся.
- Чего глядишь, как Ленин на буржуазию, - улыбнулся виновато Феликс, - пошутил я, согласен - неудачно… давай свое сокровенное.
Феликс вырвал обратно письмо и стал читать:
- Москва. Кремль. Ла… ла…, - запнулся на полуслове, откашлялся и посмотрел на товарища, - «Ласковый май»?
У Феликса от удивления округлились глаза.
- Андрею Разину? Лично в руки. Не понял. Очередной прикол, што ли?
- Чего тут непонятного-то. Мечта у меня…всей жизни, можно сказать… петь я хочу… в «Ласковом мае», - признался как на духу Борька, - манят меня медные трубы и этот как его - золотой телёнок. Так и шепчут на ухо – Борька, ты наш… наш, а мы твои.
Феликс посмотрел в глаза друга, перевел взгляд на эластиковые штаны с начёсом, потом снова на чумазое лицо с монгольским разрезом глаз и – расхохотался.
- Чё ржёшь как конь? Ничего смешного не вижу… голос у меня есть… желание, хоть отбавляй… только вот загвоздка имеется. Маленькая. В газетах писали, что Разин принимает в ансамбль сирот… круглых.
Борька громко вздохнул и посмотрел на Феликса таким сиротским взглядом, что хоть милостыню подавай. Феликс пребывал в растерянности, не зная смеяться или плакать теперь.
– А ты вспомни, вспомни, - хитро заулыбался Борька,- как я в драмкружке Ваньку Жукова в прошлом годе сыграл.
Борька живо взъерошил волосы на голове, кулаком утёр нос, чем ещё больше размазал грязь по лицу, быстро-быстро заморгал, нагнетая слёзы, сморщился, словно лимон целиком проглотил и завопил сиротским голосом, вживаясь в свою звездную роль:
«Приезжай, милый дедушка. Христом-богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть, как хочется… пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой».
Театральным жестом Борька смахнул кулаком навернувшуюся сиротскую слезу и с гордостью добавил:
- Даже физрук – реальный мужик чуть свисток не проглотил чувак. Жизненно получилось… как в кино…
- Медные трубы, значит, не дают покоя, славы захотелось. Сирота казанская. Голос у него. Желание. Эх, ты, ванька-встанька. Артист. А с адресом ты точно попал, - улыбнулся Феликс.
Треск сухостоя оборвал разговор мальчишек. Не сговариваясь, друзья обернулись. Местный дурачок, известный в округе по имени Саша – Маша, подглядывал за мальчишками.
Сашу-Машу тянуло к детям, к сверстникам. А мальчишки презирали дурачка и, частенько бедолаге доставалось на пряники.
Борька среагировал мгновенно. Подхватил с земли первый, попавшийся под руку, булыжник. Саша-Маша ловко увернулся, булыжник угодил в ствол сосны. Удар был такой силы, что отвалился огромный кусок коры от дерева. Саша-Маша поднял булыжник и заразительно рассмеялся. Борька плюнул в сердцах и грязно изругался.
- Вундеркинд, подь сюда, иди, не дрейфь… я - человек гуманный… по скоромным дням.
Саша-Маша, помешкав, вышел из укрытия, шлёпая девчачьими сандалетами по заскорузлым голым пяткам, пружинистой походкой потрусил к мальчишкам. Саша-Маша не различал женский и мужской гардероб, носил все подряд, за что и получил в народе свое второе имя.
- Брось, - попытался остановить приятеля Феликс, - Борька,… не связывайся…
Но не тут-то было. Борьке уже попала вожжа под хвост. Дебильная улыбка Саши-Маши действовала на него как красная тряпка на быка.
- Придурок, Москву увидеть хочешь?
Дурачок расплылся в блаженной улыбке, обнажая воспалённые пародонтитом дёсны с редкими кривыми черными зубами.
- Ведь дурак дураком, а тянется к культурным людям, к свету. Ну, давай… покажу тебе златоглавую, - вздохнул Борька и деловито поплевал на заскорузлые ладони, - как увидишь дядю Мишу Горбачёва – ори – отец родной.
- Пупок не надорви, экскурсовод, - усмехнулся Феликс, - он же выше тебя на целую голову.
Борька подошёл сзади, приподнялся на носочки, зажал Саше-Маше ладонями уши и попытался подтянуть его. Саша-Маша дико завизжал, задергался, вырвался и, размахивая мосластыми длинными руками, с диким криком кинулся наутёк.
На горизонте показалась милицейская машина.
Лавируя по разбитой песчаной дороге, машина направилась в сторону криминальных любителей терновника. Первым опомнился Борька.
Он выхватил из рук друга конверт, сунул в карман, свистнул и дал стрекача.
Дорогу беглецам преграждала глубокая траншея. Яму вырыли коммунальщики. Лет пять назад канализацию ремонтировали, а закопать забыли. Феликс без труда перепрыгнул через препятствие. Борька в полете потерял тапок. Тапок угодил в яму, хозяин вместе с матюгами в противоположную сторону.
Тревожные сигналы за спинами беглецов становились все настойчивее. Погоня закончилась внезапно. Босой ногой Борька напоролся на стекло. Боль поборола страх. Милицейский «Уазик» преградил дорогу. Из машины выскочил милиционер, схватил Борьку за руку повыше локтя. Пленение друга заставило Феликса прервать побег.
- Признавайтесь, архаровцы, чего натворили?
Борька скорчил сиротскую мину на лице, зажал обеими руками пораненную конечность и, пританцовывая на одной ноге, запричитал:
- Ох - ох - ох, что ж я маленьким не сдох! Да если бы не тапок, догнали бы вы меня.
- Ну-ну. Ты тут Золушку-то не разыгрывай. Артист. Признавайтесь по-хорошему, - обращаясь к Феликсу, допытывался человек в милицейской форме.
Феликс покосился на Борьку. На лице друга читалось: русские не сдаются.
- Ладно,- махнул рукой страж порядка,- некогда с вами - сопляками малолетними валандаться. В следующий раз поговорю на досуге с Эрой Валентиновной. По душам,- с угрозой произнёс он, заглядывая в хитро прищуренные монгольские глаза,- знаешь такую тётеньку, артист?
Борька потупил взгляд.
- Вижу, знаешь,- улыбнулся милиционер.
Эра Валентиновна была инспектор по делам несовершеннолетних. Борька удостоился чести быть лично ей представленным.
С недавних пор он «стоял на учёте» в детской комнате милиции. И главное попался, словно кур в ощип, закурил во время урока в школьном туалете, а тут физрук со свистком.
- Мудрая женщина,- парировал Борька.
Милиционер покачал головой.
- А теперь скажите то, что от вас всего-навсего хотели, где тут в вашем «шанхае» гаражи?
Борька сорвал лист подорожника. Поплевал и прилепил к ране.
Феликс отыскал в канаве Борькин тапок и подал ему.
- Так бы сразу и сказали, – обуваясь, выдохнул Борька, - а то погнали за флажки. Устроили погоню.
Милиционер посмотрел на Борьку, взгляд его на мгновение остановился на татуировке.
- Я гляжу, ты парень не промах. Ну, давай, Боря, рассказывай.
- А чего зря базарить, нам и показать - не западло. Дядя Степа милиционер.
Борька подмигнул Феликсу.
Гаражи располагались в двух шагах от этого места. Но Борьке захотелось прокатиться на милицейской машине и не в качестве клиента. Когда ещё так подфартит. Мальчишки живо забрались в машину. Стоило им отъехать каких-нибудь пару десятков метров, как на горизонте показалась женская фигура.
По пригорку, что тянулся вдоль дороги в сторону гаражного массива, смешно выкидывая кривые, короткие ноги, размахивая согнутыми в локтях и растопыренными в стороны руками, сломя голову бежала Таняша по прозвищу - Беда. Где бы у кого в поселке чего не случилось, первая об этом узнает Таняша и разносит новость во все концы.
- Во Таняша чешет, - оживился Борька.
Страж порядка кинул взгляд в окно.
- Какая ж она тебе Таняша, - укорил он подростка, -взрослый человек. Женщина, - пряча невольную улыбку, милиционер еле сдерживался.
Таняша смешно выкидывала вперёд короткие кривые ноги, явно неприспособленные для бега и отчаянно жестикулировала руками, отчего внушительного размера грудь колыхалась в разные стороны.
- Что за народ эти бабы?! - покачал головой милиционер, - хлебом не корми… дай только посмаковать чужую беду.
Феликс смотрел сквозь запылённое стекло бокового окна. Непонятно откуда появившийся животный страх начал просачиваться в сердце. Бешено пульсируя, шальная кровь погнала его по жилам, отравляя каждую клеточку тела. Неприятный озноб судорогой сковал руки и ноги.
Машина набирала ход. Знакомый пейзаж за окном продолжал мелькать с невероятной быстротой - сосны, березы, елки, заборы…
Феликс понимал, что ещё чуть-чуть, ещё один поворот… и всё повторится: распахнутая дверь гаража… безжизненно болтавшаяся на весу рука с серебряным браслетом часов на запястье… браслет расстегивается, часы падают с руки и отзываются знакомой до дрожи мелодией…
Гори, гори, моя звезда…
Нечеловеческий страх завладел сердцем, задыхаясь от волнения, Феликс начал дико кричать, биться в истерике, вырываться из чьих-то крепких рук, он просил, он умолял остановить машину, а она все набирала и набирала ход…
Голос эхом отозвался в пространстве и рассыпался на множество звуков. Словно мелкие осколки разбитого стекла, разрозненные звуки дождем посыпались отовсюду, оглушая безумной какофонией.
Феликс почувствовал удары по щекам. Болезненный стон вырвался из груди. Превозмогая боль, он попытался разомкнуть веки.
Белое расплывшееся пятно перед глазами постепенно стало преображаться в человеческие очертания. Над ним, склонившись, стоял человек в белом халате, в марлевой повязке на пол-лица и в красной шапочке.
- Жив курилка! Да, брат, в рубашке ты родился. Под Счастливой звездой. Гори, гори, моя звезда, - напевал он.
Феликс попытался ответить, но спёкшиеся губы не разжались, из груди вырвался болезненный стон.
Разбухший от сухости язык проваливался в какую-то брешь. Феликс нащупал её кончиком языка. Вспомнил Борьку на колючем заборе, щербатую улыбку в пол-лица, потом провёл ещё раз языком по зубам и
снова язык провалился в прореху. Двух передних зубов как не бывало.
Доктор заметил оживление на смертельно бледном, осунувшемся лице пациента и одобрительно покачал головой.
- Жить будешь долго. Если захочешь. Залатали мы тебя на совесть. Так, говоришь - со шконки неудачно упал? Бывает.
Феликс попытался разжать спёкшиеся губы и в очередной раз не смог, разбухший от сухости, язык проваливался в щербатое счастье. Неимоверная усталость накатила, словно после тяжёлой изнурительной работы, хотелось спать, но ему не давали. Как только он закрывал глаза, получал удар по щекам. Непонятный шум, заполнявший собой пространство, сводил с ума. Феликс закрывал ладонями уши, но монотонные звуки просачивались сквозь непослушные пальцы рук.
- Здесь и не такое случается, - теребил его доктор, не давая погрузиться в болезненный сон, - ничего-ничего… до свадьбы заживёт… как на собаке… как говорится в ваших тесных кругах - откинешься на волю не только с чистой совестью, но и здоровячком-бодрячком.
Феликс испуганно вздрогнул от этих слов и огляделся вокруг.
Белый потолок, загаженный мухами плафон, ядовито зеленый цвет стен, железные койки в ряд и окно, закованное в решётку, а за окном маленький кусочек неба затянутый серыми, дождевыми тучами и распадавшийся след от самолёта…
Мама, - прошептал Феликс, - а если мы упадем, облака нас удержат?
2
Такого дождя в этих местах не было, кажется, со времён библейского потопа. Стоило Ляле сойти с маршрутки на трассу, зарядил словно шальной.
Резкий, порывистый ветер вкривь и вкось сбивал холодные дождевые струи. Проверенный годами зонтик не выдержал натиска небесной стихии. Промок до нитки и ощетинился стальными спицами словно ежик. Порвался аккуратно по швам, рачительно наложенным её рукой. В силу жизненных обстоятельств, сложившихся в последнее время, Ляле приходилось быть экономной – штопать, перешивать, донашивать и снова латать. Она глянула на то, что осталось от некогда приличной вещицы, и в сердцах швырнула зонтик на обочину. Тут же пожалела. Кинулась доставать обратно, поскользнулась и рухнула пятой точкой в дорожную грязь. Сидит в луже - беспомощная, несчастная, под проливным дождем и ревет.
А в голове всю дорогу, словно в насмешку, крутилась задорная песня. Прицепилась ещё в маршрутке, словно докучливая муха по осени. Ляля, нет-нет, да и ловила себя на мысли, что подпевает звучавшему где-то в подсознании знаменитому на весь Советский Союз меццо-сопрано: «И под ливнем, и под градом - лишь бы быть с тобою рядом, это очень, очень хорошо…»
Хорошо ещё догадалась сапоги резиновые обуть. Спасибо Музе Адамовне - дала умный совет, - с трудом выдирая из придорожной глины, уставшие и закоченевшие ноги, последними словами, кляла себя Ляля. Сломя голову пуститься в сомнительное приключение. Дура!
Вокруг ни души – сосны, елки, елки, сосны и дождь, словно из пожарного рукава.
Дорога в деревню вела лесом. Узкая тропка тянулась вдоль леса, огромные кондовые сосны и ели по обеим сторонам соприкасались друг с другом макушками, заслоняя могучими кронами небо.
За чудом погналась. Деревенщина неотесанная. Права была свекровь. Не тем будет помянута… мама…
Ляля хотела повернуть назад. Отчаяние взяло верх. Катись оно все к чертям собачьим.
На горизонте показался покосившийся деревянный крест. Ляля взяла его за ориентир и вскоре вышла к заброшенной кладбищенской часовне.
У чёрта на куличках оказалась эта Заимка.
От деревни осталась только проржавевшая табличка с названием на обочине автомобильной трассы, заросшее березняком кладбище с полуразвалившейся часовней, журавль от сгнившего колодца, да две вросших в землю замшелых избы.
В одной лет десять назад поселился некогда знаменитый певец, «звезда» эстрадных подмостков, а ныне «звёздный» отшельник. Ляля сразу же определила его пристанище. Возле дома под навесом был припаркован дорогой мотоцикл. Поговаривают, бросил сцену, богемную жизнь и ушёл из запоя в затвор. Во второй избе проживал знахарь-ведун, о котором и поведала торговка клюквой.
Разговор между случайными попутчиками в томительном ожидании пригородной электрички…
- И к каким дохторам она только не обращалась, – рассказывала пожилая особа, собрав возле себя толпу из женщин глубоко бальзаковского возраста.
- Всех профессоров-академиков обошла-объехала. Смотрят, головами учеными качают, друг с дружкой переглядываются, руками разводят.
Возле ног сказительницы стояла огромных размеров корзина, в простонародье – боковуша. Любители лесных даров носили её через плечо на боку. Корзина наполовину была заполнена ядрёной, вызревшей на корню клюквой. Торговля шла бойко. Отмеряя гранёным стаканом щедрые дары местной экосистемы, старуха распродавала ягоду. Под шутки и прибаутки, опустошала кошельки доверчивых покупателей.
- Даже за границу возила… в Америку… нету ниоткуда помощи… не находят никакой болезти… и всё тут… гоняют от одного врача к другому… здоровая, говорят,… а девка гибнет на глазах… делать нечего… надо искать бабку-шептунью.
- Где их в наше время найдёшь?! – возник чей-то резонный вопрос из толпы.
- Они ж теперь все грамотные, - съязвил исподтишка пожилой мужчина в мохеровой кепке коричневого цвета, прохаживаясь мимо сарафанной толпы. Старик был настроен скептически.
Торговка клюквой смерила насмешника колким взглядом небесно-голубых глаз, поправила ладонью выбившиеся из-под цветастого полушалка седые пряди волос и сказала, как отрезала:
- Как жареный петух в одно место клюнет. Всю Расею вдоль и поперёк пешим обойдёшь, а то, что надо из-под земли достанешь.
Торговка перевела дух и продолжила прерванный рассказ.
- И тут кто-то бабе этой и подсказал: что, мол, там-то и там-то есть такая деревня, Заимка зовётся и живёт в ней один знахарь – ведун. К нему со всей Расеи болящий люд за помощью едет. Никому не отказывает. Сильный очень у него заговор. Стоит ему только один разок поглядеть на человека и… как рукой сымат… хоть болезнь душевную, хоть телесную, хоть недобрый глаз.
В толпе воцарилась тишина. Рассказ с каждой минутой становился все более захватывающим и непредсказуемым. Все ждали продолжения истории.
- Правда старик с норовом, - предупредила тут же торговка, - оно и понятно - легко ли такой дар на себе нести в нашем грешном мире. Торговка поспешно принялась креститься, - прости мя, грешницу, Господи!
- Сначала покочевряжится маленько, гонор свой выкажет, открещиваться начнёт, как положено, а потом, вроде бы, смягчится.
- Правда. Правда, - раздался восторженный женский голос из толпы,- я тоже про него в газете читала. Истинная правда.
- А я что говорю, - подхватила рассказчица. – Земля слухами полнится. Даже сам Ельцин к нему здоровье поправить приезжал,- понизив голос до громкого шёпота, на одном дыхании выдала рассказчица.
- Подходите, подходите, люди добрые, - закричала вдруг она во всю мощь своего старческого голоса, - покупляйте клюковку. Вчера только на болотной кочке в сказочном лесочке росла, витаминами да минералами наливалася… а сегодня на вашем столе красуется… ягода не простая, ягода -царская, к столу Кремлёвскому подаётся, гостям заморским на диво потчуется, ягода-лекарь-аптекарь… от всех хворей спасает,… силы прибавляет,… жизнь продлевает,… налетайте, разбирайте…
- В программе «Время» про такую новость что-то помалкивают, - не унимался скептик в мохеровой кепке.
- Да разве ж про такое скажут, - осадил кто-то маловерного, - это же дело-то такое… непростое дело-то… государственное.
- Сейчас и не про такое болтают на весь белый свет, - поддержал кто-то мужчину, - без стыда. Никаких секретов не стало.
- Хочешь - верь, хочешь - не верь, – насупилась рассказчица, - дело хозяйское.
- Ну а с девкой-то той, с девкой-то, что дальше-то сталось? – послышался нетерпеливый голос из толпы.
- А то и сталось, – театрально развела руками рассказчица. Старуха неторопливо заправила выбившиеся из-под полушалка непослушные седины, набрала в лёгкие приличную порцию воздуха и продолжила:
- Делать нечего… собрались они с дочерью к этому знахарю. Отыскали деревню. Еле-еле разыскали в лесу. А дождь всю дорогу как из ведра хлыстал, - смачно сдабривала она художественными красками занимательное повествование,- а ветер. А холод. Вымокли почитай до нитки, промёрзли до костей, ноги в кровь стёрли, но с Божьей помощью добрались, - рассказчица демонстративно перекрестилась, - Слава тебе Господи. Заходят в избу. Старик сидит возле печи. Насупился. Волком глядит на гостей.
Народ притих в предвкушении неожиданной и очень интересной развязки. Даже скептически настроенный мужчина перестал саркастически ухмыляться и насторожился, испепеляя рассказчицу пристальным взглядом из-под нахлобученного на брови козырька.
Ляля протиснулась вплотную к рассказчице.
Торговка не торопилась удовлетворить любопытство публики, заметив нового покупателя, живо отмерила очередной стакан с клюквой, ловким движением ладони сбросила в корзину лишнее. В руках Ляли оказался целлофановый пакет с рубиновыми ягодами, а в кармане пустой кошелёк.
Пауза затягивалась. В толпе раздался нетерпеливый вздох.
- Вроде бы - недовольный, - резко обрывая затянувшуюся паузу, оживилась рассказчица, виртуозно пересчитывая купюры, - потревожили. Но им тоже деваться некуда… раз пришли… легко сказать – такой путь проделали. Ждут, что дале будет… А возле него банка с водой наговоренной уже стоит. Видно поджидал их. Чуял гостей. Вот така сила, - с придыханием заметила рассказчица, затягивая под подбородком и без того тугой узел на цветастом полушалке, - только они через порог-то переступили, вода-то в банке и закипела. Будто на газу в чайнике. Анды пар из неё пошёл. Дочку болящую ломать стало. На крик кричит. По избе кубарем катается… судорогой извивается… волосья на голове рвет… зубами скрежещет… глаза из орбит того и гляди повылезут… изо рта дым валит… страх божий. Царица небесна. Матушка заступница! - спешно перекрестилась рассказчица. - Порча из неё стала выходить… чёрной змеёй выползла….
Не пришлось дослушать рассказ, подошла заблудившаяся электричка и развела по разные стороны случайных попутчиков.
Давно уже Ляля перестала верить в чудеса. Последним горьким разочарованием стал Дед Мороз на новогоднем утреннике в детском саду. Маленькая Ляля признала в нем повариху тётю Дусю. Но на душе было так сумрачно, а на сердце тяжко, что захотелось снова поверить в чудо, в сказку, как когда-то в далёком детстве.
А вдруг есть оно чудо? – глотая кислую ягоду пополам с горючими слезами размышляла она, возвращаясь в тот вечер домой…
Ляля постучалась. В ответ - тишина. Приложилась ухом к дверному косяку, никаких признаков жизни. Если бы не этот сумасшедший ливень вернулась бы обратно на трассу. Пока не стемнело окончательно.
Автобуса ждать не стану, поймаю попутку. Что я - дешевле этих бумажек проклятых?! – закусив предательски задрожавшую губу, горько всхлипнула женщина.
Ливень - стеной. Пропитавшаяся влагой земля пузырилась и пенилась от дождя. Небо заволокло тучами, и не было даже намека на скорый просвет.
Ляля глянула на порванный зонтик, на заляпанные сапоги, мокрый подол плаща и поняла, что идти обратно не в силах. Ноги подкашивались, руки окоченели. Решила переждать непогоду на крылечке, присела на приступок и не заметила, как сон сморил её. Очнулась так же внезапно, как и уснула.
Чёрный, матёрый котяра сверкнул рыжими глазищами, обнюхал её, брезгливо повертел усатой мордой. Степенно обошёл вокруг, снова понюхал и заглянул в глаза. У Ляли ёкнуло сердечко.
Сейчас он ударится о крыльцо и обернётся… ой, мама дорогая…
Мурашки побежали по телу.
Кот завертел загривком и вся вода, скопившаяся на чёрной шубе, оказалась на Ляле. Она непроизвольно зажмурила глаза, и в этот момент послышался удар. Косая молния рассекла пополам небо и ударила где-то за домом. Земля под ногами содрогнулась, словно от взрыва. Дверь в избу распахнулась. Кончик пушистого хвоста мелькнул в дверном проёме.
Ляля в испуге кинулась в дом. Грозы она страшилась больше чертовщины.
Прямо от порога в нос ударил резкий запах полыни. По стенам в сенях и справа и слева до потолка сушились веники из трав, насаженные на нитки гирлянды грибов, грозди лесных ягод, всевозможные коренья и… вяленые лещи.
Ляля потянулась к одному из веников, понюхала. Запахло берёзовым веником, парной, баней, мамой, детством. Знакомые с малых лет запахи немного смутили и озадачили её.
Всю дорогу она готовила себя к этой непростой встрече, в мыслях рисовала её, черпая скудные представления о людях с необычными способностями из художественных фильмов. До малейших подробностей представляла, как заходит в полутёмную избу, кругом горят свечи, блики от мерцающих огоньков мистически скользят по святым ликам старинных икон, звучит тихая, умиротворяющая музыка.
Дряхлый старик в посконном рубище, седая борода до колен, клюка в костлявой руке. Колдун, склонив согбенное тело над чанами с кипящей водой, ворожит над волшебным зельем в пропахшей целебными травами и ладаном деревенской избе.
Ляля постучалась в дверь горницы и, не дожидаясь ответа, шагнула через порог.
В центре комнаты раскорячился старинный круглый стол на причудливо изогнутых ножках под самотканой скатертью, стулья с высокими спинками обтянутыми потертым дерматином. В переднем углу, под иконами в окладах из искусственных цветов, на высокой тумбе, покрытой белоснежными кружевами, телевизор. Полупроводниковый труженик идеологического фронта трудился на совесть, звук был включен на полную громкость. По другую сторону печь, лавка, на лавке калоши, напротив печи – никелированная кровать с подзорами ручной работы, горкой на высокой перине возвышались по-деревенски большие пуховые подушки под белоснежной кисейной накидкой, ковёр над койкой с влюблёнными лебедями на затянутом кувшинками пруду и ярко оранжевые половицы с домоткаными половиками.
- Здравствуйте, – срывающимся от волнения голосом выдавила из груди Ляля. Голос потонул в безудержном потоке телевизионного эфира.
Ляля пробежалась взглядом по горнице и встретилась с надменным взглядом красивых глаз.
На стене в простенке между окон висела «Неизвестная».
Растиражированная несчётное количество раз репродукция картины Крамского.
Черноокая барыня брезгливо смерила гостью ледяным взглядом из-под бархатных чёрных ресниц.
По спине пробежался холодок. Ляля опустила глаза и посмотрела на ноги. На сапогах грязь, с подола капает, сломанный зонтик в руках и грязная лужа под ногами. Переминаясь с ноги на ногу на ярко оранжевых половицах, Ляля подняла глаза и снова взгляды их пересеклись - растерянный взгляд уставшей от жизни женщины и надменный и настороженный писаной красавицы.
Ляля хотела, уж было, повернуться и уйти, но в этот момент раздался глухой удар. Кот прыгнул на стол и застыл в позе сфинкса, сверкая огненными глазищами.
- Кого опять нелёгкая принесла в неурочный час? – скрипучий голос послышался из темноты.
Дыхание перехватило в груди, во рту пересохло, голова кругом, ноги подкосились. Ляля успела ухватиться свободной от поклажи рукой за дверной косяк.
- Чего надо?
- Ваньки в деревне нету. Повадились. Покоя от вас, баламутов городских, не стало. Уехал он. Куды - хоть пытай, не открою.
- Я к вам приехала, - поборов робость, ответила Ляля, перекрикивая громкость телевизора.
Резко погас экран телевизора, в горнице воцарилась тишина. Ляля пребывала в растерянности.
- Чего ж так долго-то? Все сроки миновали,… думаете, старик святым духом питаться должен?! Старику тоже пупырышки на языке побаловать охота.
С печи спустился колдун.
В потёртых джинсах цвета морской волны, фланелевой рубашке навыпуск, шерстяных носках из белой пряжи. В руках пульт от телевизора. Маленький, юркий старикашка довольно уверенно стоял на тонких, словно спички ногах. Огненно-рыжие пряди курчавых волос делали старика похожим больше на клоуна из бродячего цирка, чем на лесного ведуна и знахаря. Маленькие, глубоко посаженные глаза-буравчики удивлённо разглядывали гостью из-под таких же, как и шевелюра, огненно-рыжих торчащих метёлками бровей, лицо гладко выбрито, с болезненным румянцем на впалых щеках, покрытых причудливой паутиной морщин. На маленьком, сухощавом лице выделялся неестественно крупный, мясистый нос, испещрённый болезненно-красными точками.
Клоун, - подумала Ляля и тут же испугалась своих крамольных мыслей.
Колдун посмотрел исподлобья на гостью, потом схватился свободной рукой за горло и тяжело, с характерным свистом заядлого курильщика, закашлялся. Лицо его сделалось багровым, из впалой груди вырывались разноголосые трели. Надсадный кашель скрутил старика в три погибели. Ляля заметила возле двери на лавочке ведро с водой, зачерпнула кружку и подала. Старик покосился исподлобья на расторопную гостью, махнул пультом, решительно топнул об пол ногой в белом шерстяном носке, кашлянул в последний раз, зажмурился, сжался весь в нервный комок и резко чихнул. В ответ кот пронзительно замяукал.
- И тебе не хворать, - ответил старик и подошёл к окну, вытер занавеской проступившие слёзы.
- Обещали вёдро, - покрутил он сокрушённо рыжей шевелюрой, - никому верить нельзя, изоврались все. Если бы не Жириновский телевизир хоть не включай.
Старик посмотрел с интересом на гостью.
- В первый раз?
Ляля кивнула.
- Я гляжу лицо-то незнакомое, - прощупывая Лялю с ног до головы глазами-буравчиками и присаживаясь к столу, оживленно бормотал старик,- а Тамарку-то разжаловали?
Ляля растерянно пожала плечами.
- Ни дна бы ей, ни покрышки – аферистке! - бросил в сердцах колдун и, помолчав, добавил с грустинкой, - а все ж таки жаль. Вот ведь – плутовка. Шельма! Обманщица! А все равно – жаль. На разговор она уж больно ловкая… заслушаешься, бывало, на свою погибель,… душевная бабенка, отзывчивая…
На столе рядом с газетой лежали очки в роговой оправе. Старик нацепил их на мясистый нос и посмотрел внимательно на гостью. Буравчики под линзами увеличились и округлились, и Ляля заметила, что глаза у старика голубые.
- Ты с почты ли?
Ляля отрицательно покачала головой:
- Я к вам.
Старик посмотрел поверх очков на гостью.
- Ко мне? Да я ж старый.
- Мне рассказали что вы… - Ляля взглянула на колдуна и запнулась на полуслове, - что вы…
Старик начал догадываться, что к чему. Добродушное лицо его вмиг исказилось и стало недовольным и злым. Красные точки на носу налились багровым цветом, а нос, и без того неестественно раздутый, увеличился до пугающих размеров.
- Чего ездить-то? Повадились… кто надоумил?
Ляля растерялась.
- Покоя от вас, бездельников городских, не стало, - брюзжал колдун, теребя пальцами распухший нос, - и шастают, и шастают… помереть спокойно не дадут больному старику. Второй день,- бросил он с укором, - как захворал. С печи нету силушки слезть. А тут ещё Гидрометцентр магнитные бури передает на кажний день. На солнце вспышки, а у простого люда головы трещат. Чего молчишь? Притихла. Проходи уж, - смягчился старик, - раз пришла… садись к столу. В ногах правды нет. Я-то - пень трухлявый, обрадовался, думал, пенсию принесли да с прибавкой. Живи - не хочу.
Старик снова закряхтел болезненно, закашлялся, но быстро справился с недугом.
- Наслушалась, поди, бабьих сказок? Ну, народ, - хлопая себя руками по впалым бокам, негодовал дед, - выдумает того, чего и нет. На грех наводят старого, хворого человека. Хозяин поднялся из-за стола, подошёл к гостье и заглянул в глаза. Старик был маленького роста и едва доставал Ляле до плеча.
- Молодая, грамотная, десятилетку закончила, а веришь бабьим сказкам!
Ляля вспомнила слова торговки клюквой: «Старик с норовом…. сначала покочевряжится, гонор выкажет, открещиваться начнёт, а потом смягчится».
- Мне больше не во что верить, - как на духу призналась она.
Чтобы справиться с волнением отхлебнула из кружки глоток. Вода была студёная, словно только что из колодца. Почувствовала ломоту в зубах, это быстро привело её в чувство.
- В Бога надо верить. В Бога!
Старик живо повернулся на пятках вокруг своей оси, встал лицом к иконам, размашисто перекрестился, отмерил земной поклон и снова посмотрел на гостью с укором:
- Поняла, мать. В Бога!
Ляля посмотрела на иконостас.
В центре возвышалась икона с ликом Спасителя. Справа Богоматерь с младенцем. Слева седовласый старец со скрещенными на груди руками. И все они смотрели на Лялю с каким-то смиренным ожиданием.
- Простите, но я,… я не знаю... как, - призналась Ляля, - меня никто не научил.
- Эх, мать, мать. Да разве ж этому учат.
Ляля почувствовала мягкие нотки в назидательном голосе колдуна, и это придало ей уверенности.
- Я вот тут вам гостинчик,- пытаясь расположить неприветливого ведуна, заискивающе заговорила Ляля.
Торговка клюквой рассказывала, что ведун денег не берёт, но и от гостинцев не отказывается. Собираясь в дорогу, Ляля всю голову поломала думой о расплате. Была бы колдунья – купила бы конфет к чаю, пряников, зефира в шоколаде. Чем ещё там любят побаловать свои пупырышки на языке старухи. А тут - колдун. Хоть и старик, а все-таки - мужчина. Тут хоть как прикидывай, а зефир в шоколаде в сюжет не вписываются. Поделилась проблемой с Музой Адамовной. Та, недолго думая, предложила угостить старика как принято на Руси - чем Бог послал - самогоном. В пример привела беспроигрышный вариант - Якубовича с «Поля чудес».
Ни чета какому-то там колдуну с Заимки и то не брезгует.
- Вижу, - буркнул недовольно старик, хмуря рыжие брови, - сложи на стол,- махнул он равнодушно рукой,- раз уж принесла,… не обратно же попрешь в такую даль…
Ляля спешно принялась доставать гостинцы.
- У меня сынок,- с трудом выдавила из себя Ляля, и поняла, что говорить дальше не в силах. Нервный комок подкатил к горлу, на глаза навернулись слёзы. Ляля не выдержала и разрыдалась, падая без сил в ноги рыжему колдуну.
Старик в первый момент растерялся, начал вырываться из цепких рук женщины. Ляля продолжала биться в истерики, хваталась за штаны колдуна, ползала перед ним на коленях, и слезно молила о помощи.
- Знаю, - оборвал её грубо колдун и, поморщившись, недовольно заглянул ей в глаза. Исподлобья. Точь-в-точь как рассказывала старуха на вокзале.
У Ляли захолонуло сердце.
- У всех у вас сыновья,- заложив за спину руки и прохаживаясь по избе, сердито пробурчал старик, - а я что могу? Я же не старик Хоттабыч… да и бороды такой у меня нет,… сама видишь, - старик провел ладонью по гладко выбритым щекам. - Народить-то вы скорые… раз-два и нате, вам,… а вот, чтобы уму разуму обучить, на путь истинный наставить, - старик не договорил, махнул безнадёжно рукой и посмотрел в сторону.
Ляля успокоилась. Она почувствовала, как пробежался по спине холодок и застыл где-то под лопатками. Только сейчас она заметила, под иконами на телевизоре стоял увеличенный портрет молодого человека, с такой же кудрявой как у старика шевелюрой.
Старик посмотрел на портрет, тяжело вздохнул, бормоча что-то под нос. Потом посмотрел исподлобья на гостью. Кивком приказал Ляле подняться с колен. Подошёл к столу. Глянул на гостинец. Ляля заметила промелькнувшую улыбку на лице колдуна, когда она в последнюю очередь, робея, вытащила из поклажи бутылку с первачом и, смущаясь, поставила на стол. Кот запрыгнул на плечи хозяина, продолжая сканировать гостью рыжими глазищами. Колдун скупо приласкал четвероногого.
- Возьми,- кинул властно старик, отводя в сторону смущенный взгляд.
На столе, где минуту назад восседал кот, оказалась вдруг трёхлитровая банка с прозрачной жидкостью.
- Помаленьку давай ему как лекарство, по утрам натощак. Тринадцать зорь кряду.
Ляля радостно закивала. Старик пристально посмотрел гостье в глаза. Ляля испугалась, что он передумает и отнимет. Схватила банку в охапку, прижала к груди, словно новорождённое дитя и стала пятиться к выходу.
- С молитвой, - кусая губы, добавил он и посмотрел на Лялю суровым взглядом, - молитву-то хоть знаешь какую-нибудь?
Ляля растерянно посмотрела на старика, потом на иконы, на портрет. Встретилась взглядом с писаной красавицей. Надменный взгляд с картины не отпускал.
Казалось ещё немного и в ноги ей со звоном полетит милостыня из холёных барских ручек, потом благодетельница брезгливо отвернётся и открытый экипаж умчит её прочь по промозглым улочкам имперской столицы, обдавая с ног до головы дорожной грязью. Ляля сделала шаг назад и вздрогнула.
- Мать, твою етита! – всплеснул руками старик, - как же ты живешь-то?
- Я своими словами, - нашлась Ляля, - я что-нибудь придумаю.
- Ты отсебятину – то не пори, - оборвал её грубо старик, - ему там все ваши бабские сопли выслушивать недосуг… порядок должён быть во всем. Своими словами она. Придумает она. Придумщица. Ладно уж, - снисходительно махнул он рукой, - повторяй за мной: Господи Иисусе Христе, сыне Божий, спаси, сохрани и помилуй мя… запомнила, горемычная?
Ляля кивнула в ответ.
- Да сама мотри, принимай.
Ляля еще сильнее прижала к груди драгоценный сосуд со снадобьем. Старик нахмурил брови метёлки и сверкнул на гостью исподлобья маленькими глазками-буравчиками.
- Если вы думаете, - начала оправдываться Ляля, - что я это для себя,… то не надо… мне уже всё равно… главное для меня сын… мне нужно спасти сына… во что бы, то ни стало… спасти… это мой грех…
Ляля собралась уходить.
- Куды? – удивился колдун, - выгон, што ли? Пережди непогодь, обсохни, отдохни маненько. Издалека, поди-ка, шлёпала?
- Пора, - путано повторяла Ляля, прижимая к груди драгоценную банку, - сынок… ждет, спасибо вам за всё…
- Воля твоя,- махнул рукой колдун, - ступай с Богом раз… тако дело. Да помни. В Бога надо верить. В Бога!
Ляля выбежала от колдуна с ощущением свершившегося чуда. О Боже! Она держала его в руках.
Крепко прижимая к груди пакет с драгоценным сосудом, весь обратный путь до дома бежала, не чуя под собой онемевших от резины ног. Эйфория кружила голову, застила глаза, словно после бокала шампанского. Ей казалось, что ухватила за хвост саму птицу счастья. Нежданно-негаданно. И теперь все сбудется. Все о чем она когда-то мечтала. Как добралась до родных пенатов, не помнила. Всю обратную дорогу пребывала, будто во сне. Словно рыжий колдун, и вправду, зачаровал её своим демоническим взглядом.
Очнулась от колдовского наваждения лишь, когда увидела знакомые с рождения места.
Перед глазами за пыльным окошком маршрутки мелькнула табличка с названием родного поселка. Юганец.
Видавший виды «Пазик» промчался по улице, застроенной частными домами. Некогда богатые каменные строения, среди почерневших от времени бревенчатых срубов, блекли и терялись в сравнении с новыми особняками. Новая, богатая жизнь постепенно просачивалась и в богом забытое захолустье. И вот уже за очередным поворотом показалась знакомая колючка по периметру, зеркальная гладь Парамоновского пруда, неказистое здание местной больницы, храм – новодел последних лет, бревенчатый двухэтажный барак без окон и дверей по правую сторону от дороги и маршрутка уткнулась в массивные ворота КПП.
Феликс стоял на крыльце поселковой проходной. Курил.
Ляля инстинктивно подалась назад. Схорониться. Кругом - пусто и безлюдно. Ни спрятаться, ни затеряться в толпе.
Забежала за угол ближайшего дома. Затаилась. Сердце в груди колотилось, словно тревожный набат. Мысли путались и сбивались в какой-то хаотичный клубок разрозненных воспоминаний, а перед глазами всё время маячил чёрный кот колдуна и его рыжие глазищи. Она попыталась вспомнить лицо старика, но ничего кроме рыжих кошачьих глаз припомнить не могла. Вдруг в голове, словно молния промелькнула мысль о заговорённой воде.
А возле него банка с водой наговоренной стоит, видно ждал он их. Чуял что придут. Вот така сила у него… только они через порог-то переступили, вода-то в банке и закипела. Будто на газу в чайнике. Анды пар из неё пошёл…
Ляля, прижала к груди драгоценную банку.
А закипела ли вода, когда я вошла в избу колдуна? - спохватилась Ляля.
- Тётя,- окликнул её тоненький детский голосок.
Ляля вздрогнула, оглянулась, в первую секунду никого не увидела. Опустила взгляд вниз. Попирая палкой землю, возле неё стоял розовощёкий, круглолицый карапуз лет шести. Таких здоровяков когда-то рисовали на пачках с детским питанием. Кровь с молоком.
- Это моё место, - предупредил малыш, ковыряя палкой землю, - я здесь прячусь. А ты другое место ищи.
Ляля растерялась от детской непосредственности.
- А я не прячусь,- начала зачем-то оправдываться она, - я ищу свою знакомую. Она живёт в этом доме.
- Это не дом, - заявил малыш.
-А что же это тогда?
Карапуз смерил Лялю хитрым взглядом небесно- голубых глаз и выпалил:
- Пять рублей.
Ляля с недоумением посмотрела на мальчишку.
- Дашь пять рублей, скажу.
Ляля оглянулась на дом и впервые заметила зияющие пустотой окна. Стекла были выбиты, рамы открыты настежь. Кое-где окошки были заколочены фанерой.
Это был двухэтажный дом деревянной постройки, именуемый в народе ёмким словом барак.
- Я наверно перепутала, - продолжала оправдываться Ляля, озираясь на развалины советского быта, - как тебя зовут, мальчик?
- Десять рублей дашь, скажу.
- Зачем тебе деньги? – вспылила Ляля, придавая голосу строгость.
- Информация дорого стоит.
- Разве мама тебе не говорила, что нельзя выпрашивать у незнакомых людей деньги?
Мальчишка хитро прищурил глаза и, склонив набок голову, ответил:
- Я тебя знаю. Ты к нам за самогонкой приходила. Мамка тебе в кредит дала. Полторашку. Папка ругался очень. А мамка сказала – что ей тебя жалко, потому что ты нищая как крыса церковная. А сын у тебя - тюремщик и пьяница.
Ляля готова была провалиться сквозь землю. Заплакать, разрыдаться навзрыд, так больно укололи её эти слова. Но, видя перед собой невинное лицо ребёнка, сдержалась. Взяла себя в руки. Первым желанием было отчитать мальчишку с высоты своего возраста, поставить на место. Но запал этот мигом улетучился. Устами младенца - глаголет истина.
Всё что он сказал, пусть с чужих, обидных слов, но это была правда. Истинная! Жестокая и суровая реальность её жизни. Она действительно - нищая и сын у неё пьяница и… тюремщик. И не ищет она никакой знакомой в этих трущобах, а прячется от родной крови, чтобы не схлопотать грубое. обидное слово, а то и затрещину.
- А вот если бы ты дала мне денег, - не отставал ушлый мальчуган. Ляля вышла из укрытия.
- Я бы тебе сказал, что это не дом, а чудильник, - кричал ей вслед мальчишка, - здесь бомжики живут.
Дорога домой была свободная.
Первым делом надо спрятать банку – в зимнем холодильнике под окном в кухне. Туда он вряд ли сунется. Там макароны, крупы хранятся, а он каши с детства терпеть не может.
Ляля мысленно составляла план дальнейших действий. Не дай Бог, Феликс узнает про колдуна, про наговоренную воду, поднимет на смех. И ведь не притронется к ней. Придётся давать ему лекарство тайно. Что-нибудь придумаю.
Жалобный стон заставил её остановиться.
С олимпийским задором ватага подростков швыряла камнями по кустам, за которыми улавливалось едва различимое шевеление. Собаку травят, либо кошку - подумала Ляля, прислушиваясь к болезненным стонам из кустов.
Не раздумывая – бросилась на защиту. Раздвинула кусты и обомлела.
Грязное, пьяное существо, в котором только по оборванному платью можно было угадать женщину, ползало под кустом на четвереньках в луже собственных испражнений.
Огромный булыжник достиг цели, угодив в голову несчастной. Горемыка даже не закричала. Как стояла на четвереньках, так и уткнулась в землю лбом и затихла. Все происходило на глазах Ляли.
Она выбежала из-за кустов. Думала, не застанет хулиганов, но подростки цинично продолжали творить своё чёрное дело: расстреливать кусты камнями. Ляля заглянула в их лица и дрогнула. Там не было ни жалости, ни страха, даже равнодушия не прочитывалось в их глазах. Бесчувственная злоба.
Негодование в мгновение сменилось страхом – животным, первобытным, всепобеждающим. Ляля вдруг осознала, что и для неё найдётся камень. Она искала глазами свою единственную защиту - Феликса, в этом жестоком мире, но сын ушёл. Она осталась одна.
Страх сковал по рукам и ногам. Она стояла и беспомощно смотрела, как под гомерический хохот и гвалт, здоровых недорослей, продолжают лететь в кусты камни.
Собачий визг - пронзительный, надрывный остановил расправу. Огромная собака породы доберман вырвалась из-за кустарника. Следом показался хозяин.
Мужчина средних лет в джинсовой куртке и кепке, на поясе модных брюк болтался сотовый телефон. В руках поводок от ошейника. Хулиганов как ветром сдуло. Разгневанный собачник отпускал угрозы направо и налево, не выбирая слов и выражений.
- Там человеку плохо.
Ляля кивнула на кусты.
Мужчина брезгливо поморщился и плюнул с омерзением под ноги.
- Это?! Человек?! Расплодили бомжей и ублюдков… превратили Россию в нужник…
Ляля пошарила в кармане, высыпала на ладонь остатки мелочи и протянула владельцу собаки.
- Вызовите «скорую» помощь. Пожалуйста.
Собачник окинул взглядом заступницу сирых и убогих и взял в руки мобильник.
- Народ. Богоносец! Страстотерпец! Спрячь свои медяки…
Ляля поёжилась под его пристальным, и как ей показалось, укоряющим взглядом. Она и сама знала, точнее ей недвусмысленно дали понять, что она немногим отличается от всех этих, как горько когда-то подметил пролетарский писатель – бывших людей.
Буквально на днях, одна из соседок, из добрых видимо побуждений, решила оказать ей гуманитарную помощь. На глазах у собравшегося люда возле мусорной эстакады в ожидании самосвала, предложила забрать «совсем ещё новое пальто», вымахавшей «в дылду дочери».
- Самой пригодятся, - сквозь зубы процедил собачник, набирая номер неотложки.
На удивление «скорая» не заставила себя ждать. Бригада была в двух шагах, возвращалась с вызова на Юганце.
Вальяжной походкой из кабины новенькой «Газели» вышел рыжеволосый мужчина в потёртой куртке синего цвета, из-под которой выглядывал белый, но изрядно помятый халат.
- Где наша больная? - с хода спросил он, надевая медицинские перчатки, - глаза у неё какие? Красные? Сыпь есть?
Ляля в ответ беспомощно пожимала плечами.
Доктор заглянул в кусты и вскоре вышел оттуда, на ходу снимая резиновые перчатки и напевая:
- Синие как море её глаза…
Перчатки полетели в заросли кустарника.
- Вызывайте стоматолога, - посоветовал доктор, садясь в кабинку автомобиля.
Проводив взглядом машину «Скорой помощи», Ляля бросилась к кустам.
- Ребятишки, сынки, миленькие, - ползая на пузе по голой земле пьяным голосом причитала старуха,- у вас глаза-то молодые… зубы я здесь обронила… поискали бы… миленькие… ребятишечки… пособите… бабушке…
Ляля помогла несчастной подняться на ноги. Старуха чётко выполняла все команды, не уставая благодарить Господа Бога и всех святых в купе с ним. Ляля вызвалась проводить старуху до дома, подспудно догадываясь, что дома как токового у несчастной попросту нет. Старуха была не местная, чужая. Ляля не признала её. Последнее время в их городке частенько стали появляться такие страдальцы, жертвы черных риэлторов. Видимо у старухи, на беду, в городе была добротная жилплощадь и маленькая душевная слабость. А бараков в нашем захолустье еще предостаточно. Советская власть умела их строить на совесть.
Промелькнула мысль сдать несчастную в милицию. Снять с души камень. Пусть разбираются. Оставлять её на улице, на ночь глядя, равносильно смерти. Привезти к себе – не выход.
Зачем ей эта головная боль. Зачем остановилась, когда все перешагивали. Ругала себя Ляля. Можно подумать, лучше других. Все проходили мимо. Привыкли. Поначалу ещё как-то возмущались, негодовали, власть ругали, искали виновных, реагировали, но прошло время, и притупились эмоции. Бросят мимолетный взгляд, брезгливо поморщатся и перешагнут. Ляля в их числе. И сегодня бы перешагнула – живодеры, подумала, собаку мучают.
Старуха еле-еле волочила ноги. Ляля шла куриным шагом, держа в одной руке пакет с банкой, а другой придерживала старуху.
- Дочка, испить бы водицы, - чмокая пересохшими губами, попросила спасенная, - в горле пересохло.
Собачник оказался прав, - пересчитывая мелочишку в кармане, с усмешкой подумала Ляля. На бутылку лимонада и булку хлеба должно хватить. Усадив старуху возле первого, попавшегося на пути ларька, Ляля оставила рядом с ней пакет с драгоценной банкой и забежала в магазин. Без всякой задней мысли! На минутку. Когда вышла ни пакета, ни старухи. Заметалась, забегала, но от спасённой простыл и след.
Ляля обессилено опустилась на парапет тротуара. Откупорила бутылку. После первого же глотка задохнулась, глубоко вдохнула воздух, газы ударили в нос, из глаз прыснули слёзы. Истерический смех начал душить, она ничего не могла поделать с собой. Вокруг были люди, она чувствовала их недоуменные взгляды. Но эмоции требовали выхода. Притворяться дальше и делать вид, что ничего не происходит, не было сил. Она слишком долго играла чужую роль, как заправская лицедейка примеряла на людях счастливую маску, изворачивалась, терпела.
Мальчишка, который едва-едва научился связно складывать слова, просто и ясно сказал в лицо то, что она скрывала ото всех все эти годы. Как ей казалось.
- О! - послышался одобрительный возглас за спиной,- это я понимаю. Люблю живых бабёнок.
Ляля оглянулась. Сквозь пелену невыплаканных слез, она увидела искажённую физиономию мужчины под модной молодёжной кепкой с логотипом знаменитого немецкого автомобильного концерна.
- Пардон,- извинился незнакомец, приподнимая за козырёк кепку, - женщин! А я так думаю, - присаживаясь, рассуждал он,- жить надо весело. И брать от жизни всё, - это мой девиз,- пафосно заявил незнакомец, обдавая женщину стойким запахом перегара, дешевого табака и ещё бог весть какого букета невысказанных ароматов,- умейте жить,- запел хриплым басам любитель жизни, - умейте пить и всё от жизни брать, ведь всё равно когда-нибудь придётся умирать.
Незнакомец взял из рук, оцепеневшей женщины бутылку с лимонадом, деловитым движением взболтнул, отхлебнул глоток и с отвращением сплюнул на асфальт, грязно изругавшись.
Ляля смахнула рукой слёзы, размытые черты незнакомца прояснились. Она подскочила с парапета и бросилась прочь.
Спать, спать, - тростила она всю дорогу, - сбросить с ног сапоги… принять снотворное… упасть в кровать, с головой закутаться пледом, чтобы не видеть никого и ничего и спать. День и ночь, ночь и день, никого не видеть, ничего не слышать, и пусть всё летит к чёрту. Спать, спать, - заклинала она себя, ускоряя шаг, - а потом буду думать обо всём том, что послала к чёрту, потом… всё будет потом понятней… утро вечера мудренее.
3
Ляля подошла к дому - неприметной пятиэтажке из серого кирпича на самом конце Новой улицы.
Отсутствовала она не больше двух суток, но в первую минуту родной двор показался чужим, незнакомым. Она окинула взглядом окрестности. Чего-то не хватало, что-то было не так.
На углу дома, там, где черёмуха шелестела пушистыми ветками, а по весне кружила головы духмяным запахом, торчал свежесрубленный пенёк. На пеньке мокрая половая тряпка из грубой мешковины. Грязные подтёки стекали по живому срезу. На асфальте валялись ветки с бардовыми, не успевшими опасть, листьями.
В небе кружил белый голубь. Давно не было видно в здешних местах голубей. В одночасье птицы пропали, исчезли, остались одни вороны да галки. Белый голубь, покружив над местом, где ещё вчера росла черемуха, взметнулся в синеву неба и растворился в пелене облаков.
Напротив дома в метрах десяти возле хозяйственных построек, именуемых в народе сараями, липовая аллея, перемежавшаяся рябиновыми деревьями. Ляля как сейчас помнила тот далёкий субботник. Максим был заводилой на том празднике труда. Это ему пришла в голову идея высадить перед домом деревья. Они только что поженились и получили квартиру в этом доме. За прошедшие годы некогда маленькие и хилые саженцы разрослись, крепко уцепились корнями за землю. Липы уже заглядывали в окна третьего этажа и кое-кто из обитателей дома точил зуб, грозясь расправиться с чересчур любопытными соседками.
Раскидистые ветки рябин прогнулись под тяжестью кроваво-красных гроздьев, липы почти полностью сбросили золотой наряд. Глянцевая листва усыпала по краям мокрый асфальт. Накануне прошел дождь. Лужи стояли повсюду.
Вросшие в землю лавочки, почерневшие от времени сараи под цинковой крышей, разбитый в хлам тротуар вдоль дома, обшарпанные двери подъездов, бурьян на месте цветочных клумб, пенёк с грязной тряпкой, знакомые лица соседей.
Дворовый пёс по кличке Дружок. Оглашая окрестности радостным лаем, дворняга выскочил из-за сараев, перегородил дорогу и уставился преданными глазами.
По мере возможностей Ляля наравне с остальными соседями подкармливала бродягу, чем Бог послал. То косточку вынесет, то колбаски – не поесть, как говорит незабвенная Муза Адамовна, а попробовать.
Ляля безмолвно развела пустыми руками. Дружок, несолоно хлебавши, ретировался под кусты.
Ляля шла вдоль дома, лавируя по щербатому тротуару, обходя лужи.
Ещё издали она заметила возле одного из подъездов скопление народа. Толпа из женщин рассредоточилась на небольшом пяточке возле покосившейся от времени скамейки. Единственный представитель сильной, но заметно поредевшей за последнее время безудержных реформ половины человечества, седовласый старик Митрич сидел особняком на лавочке возле раскрытого настежь сарая, снисходительно наблюдая со стороны за бабьей кутерьмой. Каждый раз, как только раздавался подозрительный шум, толпа замолкала и все словно по команде дружно поворачивали головы за угол дома.
Лай Дружка заставил обернуться.
Из-за кустов показалась величественная фигура Соседовой.
Пёстрый халат виднелся из-под небрежно накинутой на плечи куртки, с трудом прикрывавшей богатые женские формы. Ляля поняла, что придётся пройти сквозь строй пытливых глаз, и невольно содрогнулась.
Острая на язык соседка не упускала случая, чтобы не поддеть Лялю. Делала она эта так искусно, с сочувствием, со страданием. Жертва сама не понимала, как после вроде бы безобидных фраз, брошенных походя, оказывалась посмешищем даже в своих собственных глазах. До дрожи в коленках Ляля боялась встречи с доброхотной соседкой. Её бросало в холод от одного только взгляда маленьких, глубоко посаженных чёрных, словно потухшие угли акульих глаз. Словно наточенные ножницы они впивались в самую душу и ковыряли исподтишка чужие кровоточащие болячки, испытывая от этого удовольствие.
Снова перед глазами предстала заброшенная деревня, лес, заросшее березняком кладбище, разоренная часовня, перекошенная изба, запах полыни и берёзового веника.
Ляля глянула издали на пёструю толпу, и захотелось перенестись в тот лес, в ту избу, подальше от всех этих Соседовых, косых взглядов и острых языков.
Смерив презрительным взглядом Лялю, Соседова демонстративно отвернулась, бросив в толпу:
- Уж пора бы и приехать.
Переминаясь с ноги на ногу, она зябко куталась в наспех накинутую на плечи куртку. После дождя на дворе было прохладно. Северный ветер поддувал из-за леса, напоминая о скором приближении зимы.
Ляля поздоровалась и, не сбавляя шаг, поспешила ретироваться.
- Привет, соседка!
На крыльце, выпятив пузо, расставив широко по-солдатски короткие кривые ноги, с подсолнухом в руках стояла Таняша - Беда. Так в округе величали эту девицу-вострушку лет пятидесяти.
Ляля улыбнулась и бросила дежурную фразу:
- Как дела?
- Ещё не родила! – бойко парировала Таняша, продолжая лущить щётку подсолнуха, - как рожу так скажу.
У Таняши была манера говорить пословицами и поговорками. Знала она их неимоверное количество, никто не мог понять, откуда эта - недалёкого ума девица ковшами черпала бездонные знания народного творчества, в грамоте была не сильна, а сыпала народной мудростью по любому поводу.
Ляля собиралась пройти мимо. Соседова остановила:
- А твой-то, подался куда-то. Наглаженный – надушенный! Ботинки блестят… брюки со стрелками, только галстука не хватает… жених. Соседова демонстративно рассмеялась.
Ляля воочию почувствовала, как маленькие, чёрные глазки целенаправленно прощупывают её с ног до головы. Изучают, готовясь нанести точный и болезненный удар.
- Никак работу нашёл али невесту, - с ехидством добавила Соседова.
- А то здесь работы нет, - сказала, как отрезала присоединившаяся к толпе Марья Кузьминична, - никто его туда не гнал. Здравствуйте все, кого не видела.
Словно зажиревшая утка, переваливаясь из стороны в сторону на исковерканных подагрой ногах, болезненно тучная Марья Кузьминична, отдуваясь и пыхтя, показалась из-за кустов, аккуратно подстриженных накануне Митричем, держа за руку внучку - ледащанькую девчонку лет четырех. Проверив на прочность рукой покосившуюся скамейку, Марья Кузьминична согнала разомлевшего от сна кота и грузно опустилась на лавку, примостив между ног внучку. Засунув в нос указательный палец, девчонка с интересом прислушивалась к разговору взрослых.
- Отслужил ведь свой срок, – переведя дух, с пафосом выговаривала она, с каждым брошенным словом повышая на тон свой и без того громогласный, словно труба иерихонская голос, - нет. Надо судьбу подразнить. И ведь парень-то неглупый. В институте учился.
Заметив палец в носу у внучки, бабка среагировала мгновенно:
- Нельзя ковырять в носу. Придёт бабай и оторвёт палец.
- Зачем так кричишь?- послышалось откуда-то сверху, - бабай уже пришла.
Старик, известный всем в местном околотке под именем Володя-татарин, перегнувшись через перила балкона третьего этажа, вклинился в бабий разговор.
Девчонка резко выдернула палец из носа, вскинула на секунду испуганный взгляд огромных серых глаз наверх и, потупив виноватый взгляд, спрятала руку за спину и зарылась лицом в бабкином подоле.
Старик добавил добродушным тоном на страшно ломаном русском языке:
- Бабай хорошая. Не слушай, дочка, бабку, - притворно ласковым голосом внушал он девчонке, - бабайка любит маленьких ребёнков, бабайка не любит горластых старух,- выпалил он с улыбкой на хитром азиатском лице.
- Ой, Володь, – примирительно махнула рукой Марья Кузьминична,- право слово не до тебя. За деньгами большими погнался, – продолжала расходиться она, поглаживая торчащие из-под вязаной красной шапочки две жиденькие белобрысые косички с пышными кроваво-красными бантами на концах. - Матери помочь хотел.
- Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой, - бросила Таняша-Беда, выковыривая пальцем из зубов лузгу от семечек.
- Одни переживания у бабёнки, - констатировала Соседова, заглядывая на окна пятого этажа, - мужик сгинул неизвестно куда, столько лет - ни слуху, ни духу. И на тебе - похоронили неизвестно чьи косточки. Старуха который год бревном лежит «ни в тех, ни в сех». Ну, ладно бы мать родимая. А то – свекровь.
- А свекровь что - не человек? – с обидой бросила Марья Кузьминична, нервно перебирая пальцами жиденькие внучкины косички, - она детей ей вырастила. Жизнь свою на них положила. Кормила, поила, нянчила их с пелёнок. Не грех и поухаживать за больной старухой.
- Горе поверху плыло, погодой к берегу прибило,- вставила Таняша, степенно прохаживаясь вдоль тротуара.
Ляля невольно прислушивалась к диалогу, который всё больше и больше настораживал и пугал.
По дороге вдоль дома привязав к двухколёсной тележке железное ведро и лопату, плелась грузная и неповоротливая, словно речная баржа Домна Карповна.
На голове Домны Карповны красовалась детская панамка веселенькой расцветки. От тяжелого шага панамка съехала на глаза. Старухе приходилось высоко запрокидывать голову, чтобы видеть дорогу. Выгнув толстое, рыхлое тело, словно пингвин, растопырив короткие, полные руки назад и в стороны, старуха из последних сил влачила свои девять десятков килограмм живого веса, громко шаркая по асфальту галошами. Тележка то и дело наезжала ей на пятки, лопата и ведро, соприкасаясь друг с другом, издавали страшный скрежет.
Домна Карповна молча отвесила поклон присутствующим, припарковала к обочине тележку. Присаживаясь рядом с Марьей Кузьминичной, шуганула кота, и устало выдохнув из груди струю воздуха, констатировала:
- Беда не по лесу ходит, а по людям. Пословица недаром молвится.
Домна Карповна окинула взглядом из-под съехавшей на глаза панамки собравшихся соседей и сокрушённо покачала головой.
- На бедняка и кадило чадит, - парировала Таняша, шумно сплёвывая шелуху с губ.
- По самому больному месту ударило, – горько всхлипнула Марья Кузьминична, - то-то вчера весь день у них над садом голубь белый кружил. Я с балкона все наблюдала. То сядет на терновник, то взметнётся и кружит, и кружит над ним как сумасшедший. Ох, не к добру, - тягостно вздохнула она, - быть беде, думаю. Так, по-моему, и вышло.
- А так и бывает, матушка, - развела руками Домна Карповна, - где тонко там и рвётся. Ведь пятьдесят девять курней подкопали.
- Ироды! – в сердцах воскликнула старуха, поправляя панамку, - и когда сотворили такое лихо? Всю ночь дождь хлыстал как из ведра. Добрый хозяин собаки из дома не выгонит. Да чтоб подавились они этой картошкой! Чтоб поперек горла она у них, у паразитов голодных, встала.
- Жизнь висит на нитке, а думает о прибытке. Барыга! – процедила сквозь зубы Таняша в сторону.
- Кому твои курни надо, - огрызнулась Соседова, - пьяницы выкопали да пропили. В храм не ходишь. Старый человек, - с укором бросила она, - считай, что помин в церковь подала, а Бог пьяниц любит. Не горюй понапрасну. Курни твои впрок пойдут.
- Какая пьяница, – встрял в разговор Володя-татарин, подавая голос с третьего этажа,- кабан это. Из лесу пришла, по телевизору утром Москва передавала.
Голос бабая заставил внучку Марьи Кузьминичны ещё глубже зарыться лицом в бездонном подоле юбки.
- Чего ты, матушка, сказываш? – переспросила туговатая на ухо старуха, - не разберу. Бормочешь под свой нос, вон Маруська уж скажет, так скажет. Мёртвого подымит. Я ещё возле проходной голос её расслышала.
- Капать надо было со всем миром, – в сердцах прокричала Соседова, - а не ждать когда картошка по тыкве уродится. Крохоборка!
Бросив в лицо старухе укор, Соседова демонстративно повернулась к ней задом туго обтянутым халатом аляповатой расцветки.
- А ты, соседка,- кивая на заляпанные грязью резиновые сапоги Ляли, поинтересовалась Соседова, - тоже никак картошку копала?
Тугая на ухо Домна Карповна выхватила в толпе Лялю, вперилась ядовитым взглядом и, скривив тонкие, потрескавшиеся от сухости губы предупредила:
- Бог с ними. Впрок-то всё равно чужое не пойдёт. Бог то он все видит.
Ляля невольно стушевалась и виновато потупила глаза.
Из-за угла дома снова показалось движение. Разговор оборвался.
Неостриженные до конца Митричем кусты с левой стороны двора мешали обзору. Из-за кустов виднелось только жёлтая газовая косынка с задравшимся вверх концом. Косынка плавно двигалась в сторону толпы. Соседова выглянула на дорогу и разочарованно махнула рукой.
Евлампиха - тётка лет семидесяти, сверкая толстыми голыми коленками из-под нескромно задравшегося халата, лихо управляла двухколёсным другом.
- Привезли? – притормозив, спросила велосипедистка, - нет?
Евлампиха с облегчением выдохнула:
- Слава Богу! Думала, проглядела. Врача ждали, - пояснила она, поправляя съехавшие гольфы, - уткнулся носом в бумаги и пишет, и пишет, и пишет. Казенну бумагу переводит. Вот и ждали его всей палатой часа три, чай. Будто у нас делов других нету. А что толку, - махнула она рукой, - пришёл в палату даже давление не померил. Не расспросил, не поговорил, как следует. Ткнул двумя пальцами в бок и ушёл. - Евлампиха картинно схватилась руками за правый бок, болезненно сморщилась, - до сих пор отдаёт.
Вторую неделю Евлампиха находилась на стационарном положении. Поддерживала физические силы в местной лечебнице.
- Местечко-то в больничке свободное есть? – поинтересовалась Домна Карповна, - с огородом разделалась, подлечиться бы теперь маненько к зиме-то. Поднабраться силенок-то к новому сезону.
Евлампиха проигнорировала вопрос. Припарковала железного друга к дереву, сунув руку в карман рабочего халата надетого поверх одежды, загремела ключами. Проходя мимо Ляли, замедлила шаги.
- Может, я ещё курочек успею покормить? Как бы ни проглядеть, - повторяла Евлампиха, - чужое горе всегда интересно… второй день как на иголках… никаких дел… за грибами бы в лес сходить… грибов в этом году… говорят, обора нет… и все белые… как нарочно прям…
А старший-то приехал?
Ляля недовольно поморщилась и отшатнулась в сторону, резкий и неприятный чесночный запах пахнул в лицо. Ответить она не успела, душераздирающий женский крик ворвался в разговор.
Ляля вздрогнула. С небольшим интервалом сумасшедший женский вопль сотрясал каменные стены пятиэтажного дома. Ляля вглядывалась в окна родного дома, пытаясь понять, откуда исходит эта нечеловеческая боль. Но страшный почти звериный крик эхом разносился по всему многоквартирному дому.
- Едрит твою в кочерыжку! – спохватилась Евлампиха, - не успею.
- Господи, - взмолилась Соседова, - грехи наши тяжкие. Прости нас, Господи,- закатив глаза к небу, размашисто перекрестилась она и крикнула в толпу, - дверь-то. Дверь пошире отворите.
- Пришла беда, - подхватила Таняша, - отворяй ворота, а то сама снесёт.
Во дворе началось оживление.
Толпа прибывала на глазах, люди стекались к дому со всех концов улицы. Старые, молодые, мужчины, женщины с детьми на руках, с колясками, вездесущие подростки на велосипедах, глазея, путались под ногами взрослых.
Растерянно оглядываясь по сторонам, Ляля интуитивно почувствовала страх. Чувство тревоги закралось в сердце. Озноб прокатился по телу и замер где-то в животе, стало холодно. Словно зверь, загнанный в капкан, она почувствовала приближение беды. Послышался шум мотора.
Большая военная машина вывернула из-за угла дома. Дружок выбежал на дорогу и взялся лаять, бросаясь под колёса. Митрич грубо осадил пса. Поджав обиженно хвост, Дружок ретировался в кусты.
Машина притормозила возле подъезда, зацепив верхом брезентового кузова прогнувшуюся от тяжести вызревших плодов ветку рябины. Переспелые ягоды рябиновым дождём обрушились на машину. Скатываясь с брезента, красные бусины рябины падали под колёса грузовика, оставляя на сером асфальте кровавые пятна. Мотор заглох, голоса в толпе смолкли, и в тишине снова разнёсся душераздирающий женский крик. Крик словно вырвался наружу из каменных стен и страшным валуном покатился по вольному свету. Все разом оглянулись.
Из подъезда под руки вывели женщину. Она едва передвигала ноги. Голова, перевязанная чёрным платком, была запрокинута, платок съехал на лицо и был виден только нос. Женщина то замолкала, то начинала страшно и неистово кричать, простирая вперед руки – маленькие, полные руки с короткими аккуратными пухленькими розовыми пальчиками. Именно по этим кукольным рукам Ляля узнал соседку - Маню Фортунатову.
Увидев крытую брезентом машину, Маня беспомощно протянула к ней руки, хотела закричать, но вместо крика из груди вырвался страшный стон. Женщина потеряла сознание. Две помощницы поддерживали ее обмякшее тело. Кто-то жалобно и протяжно охнул в толпе.
Толпа расступилась. Молодой коренастый мужчина с окладистой бородой в строгом чёрном костюме с иголочки, шелковой чёрной сорочке, подхватил под руки обессиленную женщину и довёл до лавочки. Внушительных размеров золотой крест на такой же смелой цепочке блеснул на груди мужчины.
- Приехал. Да с бородо-ой, – вслух удивилась Евлампиха, - едрит твою в кочерыжку! На попа нашего похож, с лица так вылитый - отец Аристарх…
Евлампиха с неподдельным интересом разглядывала мужчину, и бесцеремонно прижимаясь к Ляле крутым бедром, теребила за локоток:
- Ты, погляди-ка, какой парень-то выправился, – не обращая внимания на страшные вопли обезумившей от горя Мани, Евлампиха с маниакальной страстью сплетницы продолжала оценивать, - а крест-то, крест на шее блестит как. Золотой, поди-ка ты,… да пудовый… даже у отца Аристарха такого нет… едрит твою в кочерыжку. Откуда чё взялось.
Ляля пригляделась к мужчине.
Это был Борька - старший сын Мани.
Трудно почти невозможно было признать в импозантном, немного располневшем молодом человеке с окладистой бородой того беспокойного, вихрастого мальчишку. Каким когда-то знала его Ляля. Она давно уже не видела парня. Сразу после школы Борька ушёл служить в армию и задержался где-то в чужих краях. Чего только не поговаривали в городке о его нынешней жизни. Одни говорили, что как был разбойником с малых ногтей, так и остался, другие уверяли, что взялся за ум, большими делами в столице ворочает, бизнесмен. Новый русский. А уж что это за дела такие каждый домысливал на свой лад. Сам же Борис редко наведывался в родные пенаты. Последний раз парня видели на похоронах останков Бормана, так в поселке величали его отца.
В лесу грибники случайно наткнулись на подозрительное захоронение. Все в посёлке считали Бормана пропавшим без вести и даже думать забыли. Был человек, и нет. Да и невелик человек-то был – мужик, работяга, лапотник.
Борман сгинул в одночасье. Поначалу пытались искать: милиция, свидетели, допросы, собаки. Человек как-никак с гражданским паспортом! Никаких следов. Как сквозь землю провалился. Потом смирились. Прошли годы. Лето в тот памятный год выдалось жаркое, засушливое. Дождей не было месяца два, а то и больше. Лес едва успевали тушить всем миром. Пожарную тревогу в поселке объявляли через день. Люди с лопатами организованно бежали в лес. Огонь несколько раз подкрадывался к границам периметра, а там военный арсенал. Но Бог миловал, отводил беду в самый последний момент.
Горели торфяники. Болота, окружавшие посёлок, пересохли. Сначала грибники увидели кусок металла, торчащий из-под земли. Откопали. Металл нынче в цене. Дальше - больше. Оказалось - велосипед. Кто-то из местных старожил признал в поржавевшей, искореженной машине – знаменитый «лисапет» сгинувшего в одночасье односельчанина и даже заначку в руле нашли – до боли в сердце знакомую советскую трешницу. Борман прятал там от дражайшей половины чёрную кассу - калым. Мастер был – на все руки, без работы ни дня не сидел. Пропивал только левые деньги, зарплату всю до копейки нес в семью.
Деньги, к великому огорчению доморощенных следопытов успели безнадёжно истлеть и морально устареть.
Ляля в это же самое время ознакомлялась с местами не столь отдалёнными. Ездила на очередную свиданку к сыну. Не довелось ей в тот раз увидеть Борьку. В памяти её он продолжал оставаться мальчишкой -хулиганистым, дерзким, задиристым с дежурным синяком под глазом, в растянутых эластиковых штанах с начёсом, в рваных тапках на босу ногу, чумазый, с вечно торчащими, нечесаными вихрами на макушке и с завидным аппетитом в любое время суток.
Борька и Феликс были в детстве – не разлей вода. Частенько Ляле приходилось усаживать Борьку за один обеденный стол с привередливым в еде сыном. Борька всегда знал, когда можно, а главное нужно появиться в гостеприимном доме друга. А уж если на обеденном столе намечалась гречневая каша, Борька чувствовал праздник за версту. Смотреть на Борьку в такие минуты было одно сплошное удовольствие.
- Костюм-от какой на ём мо-одный. Дорогой, поди-ка ты? - Евлампиха бесцеремонно тыкала пальцем в объект, - как взаправдашний начальник. Едрит твою в кочерыжку! Откуда чё взялось. Бизмен! Манька сказывала… он тепереча в Москве живёт в доме, где раньше сам Брежнев жил, а баба его булгахтером работает в банке… ну, там где наши кровные прогорели.
– Деньги кажний месяц чемоданами домой носит, наши, наверное,… погорелые. Это я у Маньки выпытала в разговоре.
Ляля попыталась отделаться от назойливой рассказчицы, но Евлампиха не отпускала ни на шаг и каждую секунду дёргала за рукав плаща, обдавая чесночным духом, доверительно припадала влажными губами к уху.
- Гляжу, Манька в магазине от дёшёвой колбасы нос стала воротить и на дорогую заглядывается, – возмущалась Евлампиха, - ну, думаю - что-то тут не так. Манька всю жисть на чёрном хлебе да на картошке от получки до получки перебивалась. А уж когда Борман сгинул, тут уж и картошка не каждый день на столе была. А тут вдруг колбасу копчёну выбират. Едрит твою в кочерыжку! Ещё распрашиват – кака посвежей, да поскусней. Захожу к ней как-то вроде бы по-соседски за спичками - за солью, а она за столом сидит в кресле перед телевизиром. Растопырилась как всегда в своём рваном ситцевом халате. Кофий из бокала потягиват. Машинка стиральная с окошком пелёнки старухины на кухне крутит. Госпожа. И вот тебе крест, - при этих словах рассказчица демонстративно перекрестилась, и, припав губами к уху Ляле, страстно зашептала, - икру красную ложкой из банки поддеват, на булку намазыват, а на булке масло сливочное в палец толщиной, – побожилась Евлампиха.
Ляля недовольно поморщилась и попыталась отстраниться от удушающего чесночного запаха, от ненужного монолога.
- Э-э - думаю, не я буду, если не выпытаю, что тут происходит. В баню её заманила… даже веник дубовый ради такого дела не пожалела… пивка бутылочку купила… даже две… Манька-то выпить любит, а главное умеет. Поэтому никто и не верит, а я то знаю. Я все знаю. Они, бывало, с Борманом без стопки за обед не садились. Традиция. Самогонка-то у них в доме никогда не переводилась. Сахар в то время в дефиците был. Так Борман, как только не выворачивался, из чего только не гнал её родимую на вольный свет. Один раз даже на ландрине умудрился выгнать. Богатый на деньги – убогий на выдумки. Ничего - с ароматом получилась, – причмокивая губами, тоскливо вздохнула рассказчица, - мы ж в бараке-то в соседях жили. Всё на виду и на слуху.
- Прижала я Маньку тазиком после парной, пивком по старой дружбе угостила и давай вологодские кружева плести. Жизнь нашу соседскую в бараке вспомнили, наплакались и насмеялись вдоволь. Жизнь-то была неплохая, весёлая у нас была жизнь тогда. Не то, что теперича. Натрескаешься, бывало, картошки жареной на комбижире с солёными груздями и в клуб, а там индийское кино – «Цветок в пыли», а теперича по собесам да больницам пороги обиваешь. Молодость! – тоскливо вздохнула Евлампиха, - гляжу, Манька моя совсем разомлела от воспоминаний, и пивко своё дело знает. Вот тут я её за ушко да на солнышко. Выпытала всю подноготную.
Евлампиха замолчала, оглянулась по сторонам, припала губами к уху Ляли и зашипела словно змея:
- Борька ей кажний месяц из Москвы заграничны деньги переводит. Зелёные. Доралы! Вот она и ест теперича копчёну колбасу с красной икрой, да кофий по утрам попивает с шоколадными конфетами в дорогих коробках. Самолично видела и пробовала,- неожиданно икнув, призналась Евлампиха,- поминат кто-то,- поспешно перекрестилась она,- мы теперича с ней подруги закадычные. Ах, Борька, Борька. Едрит твою в кочерыжку!
- Я ведь думала толку от него не будет. Скурвится. Сопьётся. Как пить дать. Уж больно живой парень рос. Этот-то, - Евлампиха кивнула небрежно в сторону военной машины, - у них какой-то квёлый был. Манькина порода. Ни рыба ни мясо. Одно слово – Одуванчик. Борька совсем другого замеса. Без удержу. Борман не один солдатский ремень об его крутой зад в клочья порвал. Воспитывал. Уму разуму учил. И не зря, - пожирая Борьку жадными глазами, вздохнула Евлампиха. – Поглядел бы сейчас на свою кровиночку-то, - горько всхлипнула рассказчица, но тут же, как сменила настроение, а вместе с ней и мизансцену, - у меня же за стенкой всё слышно, мат-перемат стоял… хоть святых выноси… а ему паразиту хоть бы что… почешет побитое место и опять за своё. Дурная кровь!
Или думала, как твой по тюрьмам пойдёт скитаться, - ляпнула Евлампиха.
Ляля вздрогнула, холодок пробежался по позвоночнику и замер где-то под сердцем. На глазах навернулись жгучие слёзы, чтобы не заплакать, Ляля глубоко вздохнула и шумно выдохнула. Попыталась уйти, отстраниться от рассказчицы, но настырная Евлампиха продолжала держать за рукав плаща.
- С твоим парнем в мой сад всю дорогу лазили за яблоками. Паразиты! Один разок я чуть, было, не пымала их.
Ляля посмотрела на рассказчицу. Евлампиха заговорщицки улыбнулась, обнажив два ряда золотых коронок:
- Палка коротка оказалась, бочку они у меня с огорода стащили… Злодеи! Хорошая была бочка совсем новая всего-навсего две дырочки сбоку. До сих пор жалко. Под компост бы в самый раз сгодилась. А машина-то, машина-то у него кака-а, – вытягивая морщинистую шею, удивлялась она,- едрит твою в кочерыжку, я такие машины только в кине про бандитов видала.
В нескольких метрах от военной машины припарковался легковой автомобиль чёрного цвета с тонированными окнами. Возле машины робко переминалась с ноги на ногу молодая особа в темных очках и черном брючном костюме. Женщина пыталась повязать чёрный платок, но налетевший ветерок вырывал из рук шёлковый лоскуток, в беспорядке трепал светлые длинные волосы.
- Баба его, - догадалась Евлампиха, - гражданский булгахтер. Это тепереча так по-модному называется. Ничего, - оценила она, - приятная. Тоща уж больно. Ни спереди, ни сзади, прости Господи. Зато вся родня учёна… врачи да профессора… Свекровь хвалилась.
Мане с каждой минутой становилось хуже.
Возле неё суетились люди в белых халатах. Оставив мать на попечении врачей, Борис глазами окинул собравшуюся толпу, и взгляд его остановился на Ляле.
Ляля мгновенно признала в нём того самого Борьку. Вспомнила, как потчевала его когда-то в своём доме гречневой кашей, и с каким аппетитом мальчишка простодушно наворачивал за обе щеки. Невольная улыбка промелькнула на её лице. Борис на секунду смутился, безмолвно кивнул ей и снова обратился к матери.
Стараниями врачей Маня постепенно приходила в чувство.
Со страшным скрежетом распахнулся задний бортик военной машины, откинулся брезент, один за другим из кузова посыпались бритоголовые рекруты и взору собравшихся предстал огромный цинковый ящик, накрытый российским флагом. Из толпы донёсся жалобный бабий стон. Евлампиха запричитала навзрыд. Исподтишка кося хитрыми глазами по сторонам, она отслеживала обстановку. Потом вдруг так же резко замолчала. Сморгнув слёзы, плакальщица закричала в толпу:
- Табуретки-то забыли. Едрит твою в кочерыжку…
Через некоторое время из подъезда выбежали два солдатика с табуретками в руках.
Служивые сняли цинковый ящик с кузова и аккуратно опустили на табуретки. Толпа ринулась к ящику, взяв его в плотное живое кольцо.
Звенящая тишина на какое-то время воцарилась в округе. Дамокловым мячом она нависла над людьми, готовая в любую минуту оборваться и минута эта не заставила себя ждать.
Детский, пронзительный плач буквально взрезал по живому гнетущую тишину.
В коляске заплакал ребёнок, но молодая мамаша не спешила увезти дитя. Покачивая коляску, она продолжала стоять в толпе, с интересом ожидая дальнейшего развития событий. Ребёнок не успокаивался. Детский плачь мгновенно привёл Маню в чувство. Безумным взглядом она окинула склонившихся над ней помощников, оттолкнула их, резко вскочила на ноги. Шаткой походкой, расталкивая попадавшихся под руку людей, женщина бросилась к цинковому ящику, вцепилась маленьким почти игрушечными пальчиками в шёлковый триколор, смяла его кулачками и запричитала жалобным голосом:
- Сыночек мой маленький, Одуванчик мой золотой, я здесь. Не плач… я с тобой, золотой мой мальчик, как же тебе больно-то… как же тебе страшно-то… как же ты меня звал. В последнюю свою минуточку, я чувствовала… место себе не находила… так бы взмахнула крылами и как птица полетела бы к тебе… как же тебе холодно-то наверное, - гладя цинковый ящик, причитала Маня, - ты не плачь… теперь ты дома… теперь я всегда буду рядом с тобой… всё пройдёт… ты только не плачь… боль уйдёт… у кошки боли, у собаки боли, а у моего сыночка заживи, - нараспев повторяла раз за разом Маня свой заговор.
В толпе послышались всхлипывания. У всех глаза были на мокром месте. Даже суровые мужчины в военной форме не могли сдержать эмоций. Отворачиваясь, от людских глаз и друг от друга, они украдкой вытирали слёзы.
Ребёнок в коляске не успокаивался. Кто-то из служивых не выдержал, видя, как несчастная женщина на глазах тихо сходит с ума, настоятельно попросил мамашу увезти коляску подальше.
Ляля пребывала, будто в оцепенении - по лицу её безудержно катились слёзы. Она почувствовала, что кто-то обнял её сзади, вздрогнула, оглянулась. Муза Адамовна прижалась к ней и сочувственно заглянула в глаза:
- Ну, как?
Ляля покачала головой.
- Бывает и хуже, - кивая на происходящее, попыталась утешить она Лялю.
Маня продолжала горестно причитать, обнимая маленькими руками огромный, холодный, страшный цинковый ящик. Борис порывался к матери, но, приблизившись, тут же удалялся, дрожащими от волнения руками доставал из пачки очередную сигарету, нервно закуривал, мял её в руках и, пряча слезы, отворачивался от людских глаз.
- Маня-то…Маня… убивается как, сердешная…
- Лица на ней нет…
- Сердце-то материно.. Легко ли своё дитя вот так без сроку, без времени хоронить…
- Едрит твою в кочерыжку… хоть бы ради такого случая халат свой срамной поменяла… народ же кругом смотрит…
- Бабыньки! О чём вы речь ведёте. Разве ей сейчас до нарядов… горе-то! Горе-то, какое…
- Говорят, ей государство денег много отвалило…
- В чужих руках ломоть шире…
- О чём вы, бабыньки, толкуете… какие деньги?… кровиночка ведь родимая…
- Деньги всегда нужны… без них ни родиться, ни помереть… так уж мир устроен…
- А сколько отвалило-то государство?
- Миллион! И похороны за счёт казны… памятник тоже от военкомата… поминки…
- И поминки будут?!
- Всё как у людей…
Глава вторая ____________________________________________________________
1
Толстые макароны на алюминиевой миске были слегка припорошены сыром. Серые, слипшиеся, холодные. Феликс брезгливо пошвырял вилкой школьный обед, подозрительно принюхиваясь, и сглотнул слюну. В пустом животе тоскливо заныло.
Напротив, за соседним столом, засучив рукава, Анжелка Родина насаживала на вилку макароны и метала за обе щеки. Аж за ушами пищало.
Голод не тетка, пирожок не предложит, - подбодрил себя Феликс, подцепив холодный слипшийся комок с нитками расплавленного сыра. Но не успел донести до рта.
В столовую влетел Борька Фортунатов - розовощёкий, плотно сбитый коренастый подросток - одноклассник Феликса. Взъерошенный, дышит как паровоз, лицо красное, хоть спичку зажигай, глаза бегают. Борька шепнул что-то на ухо, и Феликс выскочил из-за стола несолоно хлебавши. Убегая, оглянулся в дверях.
Борька игриво подмигнул товарищу, набивая рот макаронами.
Феликс был уже в гардеробе, когда на горизонте замаячила незавидная перспектива угодить в кабалу.
А началось всё когда-то с урока литературы.
Феликс умел рисовать, но никогда не выставлял напоказ свои таланты. Не было ни желания, ни тщеславия, ни примитивного детского бахвальства перед сверстниками. Будто чувствовал, что ничем хорошим это не закончится. На уроках рисования старался не выбиваться из общей картины самодеятельных пейзажистов, маринистов, портретистов, баталистов. Послушно малевал бесчисленные натюрморты, пейзажи и прочую наглядную агитацию без особого вдохновения и энтузиазма. А тут что-то накатило, тронуло, зацепил – одним словом. А всего-навсего прочел рассказ Паустовского из школьной программы. Писатель сумел передать простыми вроде бы на первый взгляд словами красоту русской природы так искусно, что Феликс увлёкся и выплеснул в акварели все свои впечатления на альбомный лист. Удивил всех. Вдохновение его акварельное послали даже на районный конкурс детского рисунка, и конкурентов у Феликса не оказалось. С тех пор приходится отбывать барщину с кистью и карандашом.
С утра Ульянова – председатель совета отряда, пыталась навязать ему общественную работу – оформлять стенгазету к новогоднему празднику.
Перспектива придворного живописца изначально претила его бунтарской душе. Малевать из года в год придурковатых снеговиков, снегурок и Дедов Морозов ничего кроме тоски и внутреннего протеста в душе свободного художника не вызывало. Всеми правдами и неправдами Феликс пытался отлынивать от этого занятия, искал причины, убегал, протестовал и в итоге, загнанный в угол активной частью школьного коллектива в лице Ульяновой и её сподручной - Анжелкой Родиной, брал в руки кисть, карандаш, фломастер. Наступив на горло собственной песне, подавив гордыню, делал то, что от него требовали.
Но сегодня причину искать было не надо. Сегодня возвращалась мама и, кровь из носа, он должен быть дома. Он считал дни, минуты, секунды, доли секунд.
Мама возвращалась из санатория.
Впервые в жизни они расстались на столь продолжительное время. Мать и сын. Не считая того единичного случая когда Феликс загремел на месяц в городскую больницу с воспалением лёгких. В памяти еще свежи были воспоминания, как наравне с другими пленниками детской лечебницы весь день полировал животом больничные подоконники, выглядывая в окошке родное лицо. Как тайком утирал предательские слёзы и, подавляя рыдания, махал рукой в казённом окошке, провожая маму домой.
Феликс почувствовал одиночество, как только за мамой захлопнулась входная дверь. Кто бы знал, каких нечеловеческих усилий потребовалось ему чтобы не побежать за ней, крикнуть - не уезжай, но он сдержал себя. Рядом стоял Борька и, потирая от удовольствия руки, откровенно завидовал другу, недвусмысленно намекая на привольную жизнь без родительского ока и опеки.
Мама до последнего не хотела ехать, сомневалась. И причиной тому был - он. Страшно было оставить сына одного в пустой квартире. Феликс понимал её тревогу. Самому становилось невыносимо тоскливо от одной мысли, что придётся расстаться, пусть даже на короткое время. Но он видел, он чувствовал, как тяжело было маме.
Смерть отца в одночасье изменила весь уклад их размеренной счастливой жизни. Ляля уже почти отказалась от затеи с поездкой, но Феликс уговорил. Хотел как лучше! Чтобы снова в их доме раздавался радостный мамин смех, а по утрам и вечерам в маленькой тесной прихожей слышались тяжёлые шаги отца. Он так хотел отмотать эту плёнку назад, в то время когда в этом доме царило счастье. А счастьем для него было видеть каждый день маму и папу, садиться за обеденный стол, по вечерам собираться возле телевизора.
Едва не сбив с ног бабу Нюру - школьную техничку, Феликс заскочил в раздевалку и притаился в ворохе верхней одежды.
- Баба Нюр, здесь не пробегал мальчишка из нашего класса? - вглядываясь сквозь сетку гардеробной, сбивчиво пыталась объяснить Ульянова. - Он такой,- размахивая руками, пыталась растолковать она, и не найдя подходящий эпитет выпалила в сердцах, - Озорной он.
Баба Нюра ответила не сразу. Неспешно отжала тряпку в ведре, намотала на лентяйку, поправила сбившуюся на глаза косынку, покосилась на груду одежды, в которой с бедовой головой зарылся Феликс, и заговорила певучим насмешливым голосом:
- У нас тока шибко смирные.
Железная вешалка в гардеробе ломилась от груды детской одежды. На дворе стояла зима. Разгар учебного года.
Феликс порылся в вещах и на самом дне обнаружил свои недолгие пожитки. Чтобы добраться до них, нужно было снять ещё штук десять таких же детских шобанов.
Феликс не стал усложнять жизнь и, недолго думая, со всей силы дёрнул за полы куртки, вешалка треснула и оторвалась. На бегу засовывая руки в рукава, благодарно кивну спасительнице и сломя голову кинулся к выходу.
Глухой деревянный забор отделял так называемый задний школьный двор от Новой улицы. Редко кто из детей с соседних дворов шёл в обход через главную проходную военного городка, школа, а вкупе с ней почта, аптека и Советская власть располагались за его колючими границами. Вход посторонним был заказан. Городок по периметру был огорожен колючей проволокой. Верный способ напрямик через забор как делали школяры постарше. Мелюзга и народ с большим жизненным опытом за плечами и с ручной кладью пользовались дыркой в заборе. Но было в этом обыденном и безобидном житейском деле одно существенное препятствие, превращавшее его каждый раз в рискованное, а временами экстремальное приключение.
Ваня Чёрный - местный сторож. Так по-русски окрестили старожилы посёлка яркого, но редкого в этих почти заповедных местах среднерусской полосы представителя гордого кавказского племени.
Огромного роста, угрюмый, немногословный и судя по всему недалёкого ума тип, своим брутальным видом внушал детворе одновременно и страх, и смех, и Бог знает какие ещё чувства. Долговязая фигура сторожа в тёмно-синей шинели вохровца, кирзовых сапогах гармошкой, за версту источавших резкий запах гуталина, с заложенными за спину болезненно трясущимися руками появлялась всегда внезапно, словно приведение, фантом. Адреналин выплёскивался фонтаном, с бешеной скоростью разгоняя по жилам молодую, шальную кровь, и заставлял трепетать и биться сильнее детские сердца.
Поистине собачье чутьё никогда не подводило верного цербера. Любил он до поры до времени притаиться с чем-нибудь увесистым в руках в укромном местечке в ожидании дерзких нарушителей вверенной ему границы. Детский крик, визг и исковерканные акцентом бранные слова, словно пули со смещённым центром, разлетались на все четыре стороны вместе с разношёрстной ребячьей братией.
Сторож плохо говорил по-русски. Зато понимал «великий и могучий» с полуслова и был исполнительным до глупости. Заставь дурака Богу молиться.
Ваня Чёрный рьяно выполнял поставленные задачи, честно пытался отлавливать непутёвых детей, что ему почти никогда не удавалось. Дети бегали быстрее. С завидным упрямством горе-сторож заколачивал дырки, чем мгновенно вызывал ответную реакцию, щербины в злосчастном школьном заборе возникали вновь и вновь.
Первым через забор полетел портфель.
Феликс с разбега взял высоту достойную чемпиона страны. Он только на секунду оглянулся назад, сидя на гребне забора. Почудился за спиной властный голос Ульяновой. Но этой жалкой секунды хватило, чтобы потерять равновесие. Треск материи, глухой удар и Феликс оказался в сугробе по ту сторону забора, нос к носу со сторожем.
Скорчившись, на коленях перед ним сидел Ваня Чёрный и держался обеими руками за голову. Рядом валялся портфель. В двух шагах переминался с ноги на ногу очередной «диверсант» – перепуганный насмерть первоклассник. Размазывая кулаками сопли и слёзы по конопатому, лицу, мальчишка всхлипывал, клялся и божился забыть навсегда эту дорогу.
Сторож посмотрел на Феликса исподлобья глазами затравленного зверя и промычал что-то нечленораздельное, прикрывая раненую голову огромной, как совковая лопата, ладонью. Между толстыми, словно сардельки, пальцами струйкой сочилась алая кровь. Вид крови мгновенно пробудил в душе Феликса основной инстинкт. Со страшной, первобытной силой захотелось жить, вдыхать этот прозрачный морозный воздух, видеть бездонное небо в облаках, ощущать под ногами земную твердь, а главное увидеть маму.
Тоскливо защемило в груди.
Феликс зажмурил глаза и заорал дурью. Так он выплёскивал из себя страх и весь скопившийся негатив.
Сторож вздрогнул нехорошо, с силой сжимая ладонями виски, и завыл словно шакал. Феликс схватил портфель, перепрыгнул через низенький частокол палисадника и наутёк.
Ключ от квартиры висел на шее. Феликс попытался открыть входную дверь, не снимая с шеи шнурка с ключом. Замок заедало. Нужна была маленькая хитрость, ключ надо засовывать в замочную скважину не до конца и вверх тормашками. Отец с самого начала вставил замок неправильно, переделывать не стал. Аргументировав свою оплошность хитрой уловкой для домушников.
Руки после покорения школьного забора предательски дрожали, а сверху по лестнице раздавались шаги. Феликс нервничал, суетился, замок не открывался. Шаги приближались. От отчаяния он толкнул что было сил за ручку дверь, позабыв, что привязан шнурком от ключа и встретился с нею лбом. Искры полетели из глаз, а с языка страшные ругательства.
Слова эти сорвались сами собой, в запале Феликс даже не заметил, что выругался вслух. Ключ в замке повернулся – один оборот, второй. Словно по волшебному мановению - дверь скрипнула и распахнулась. Феликс вихрем ворвался в квартиру и захлопнул дверь, припав к ней взмокшей спиной, облегчённо выдохнул из груди воздух.
Маленький пятачок прихожей утопал в дневных сумерках. Двери в спальню и зал были закрыты. Свет из кухонного окна едва достигал прихожей. Феликс огляделся. На вешалке одиноко болтался офицерский планшет отца, да старенький женский плащик. Мама надевала плащ, чтобы вынести мусор или спуститься в погреб за картошкой, по хозяйским делам. На скамейке под вешалкой одиноко стояли женские шлёпанцы, рядышком валялись тапочки Феликса со стоптанными задниками и большие отцовские. На трельяжной тумбочке, там, где обычно лежит массажная щётка, духи и помада, было пусто.
В дверь позвонили. Сердце бешено заколотилось.
Мама!
Дрожащими от волнения руками в потемках Феликс нащупал замок на двери и попытался открыть. В дверь уже начали колотить – настойчиво и грубо.
И тут Феликса осенило: у мамы должен быть ключ. Перед глазами мгновенно промелькнула картина покорения школьного забора, струйка крови между толстыми, словно сардельки пальцами сторожа, дикий кавказский взгляд исподлобья и стон раненого зверя.
Ваня Чёрный!
Душа упала в пятки.
Феликс понял: если сейчас, сею же минуту не отпереть, на шум сбегутся соседи. Мало не покажется! Он на миг представил искажённое судорогой ехидное лицо Соседовой, она проживала этажом ниже, аккурат под квартирой Феликса, и дикий взгляд смоляных глаз сторожа показался ему загадочной улыбкой Джоконды.
На цыпочках Феликс подкрался к двери и, не дыша, прильнул к дверному глазку.
На пороге стояла тётя Катя – местная уборщица подъездов.
Это была высокая, худосочная женщина в чёрном рабочем халате, из-под которого выглядывало что-то застиранное до дыр, голова была перетянута сикось-накось цветастым платком, из-под которого выбивались две смешные жиденькие девчоночьи чёрные косички с проседью, заплетённые в корзиночки. В одной руке была швабра в другой ведро, возле ног, обутых в резиновые галоши на шерстяной носок, валялся злосчастный портфель со следами крови. Забытое в спешке орудие преступления.
Феликс только сейчас заметил кровавое пятно на металлической застёжке портфеля. Улика! Он заглянул в ведро уборщицы - пустое и окончательно пал духом.
- Феликс! Сынок! Неужто это ты!?…- тетя Катя безмолвно развела руками, роняя швабру.
Звонкий удар швабры по кафелю, словно одиночный выстрел из ружья, эхом разлетелся по подъезду. Феликс поднял рабочий инвентарь и передал хозяйке.
- Царица небесная! Кого это ты так, миленький мой, приложил?
Краска стыда опалила лицо, несколько секунд и огнём запылали уши. Феликс оглянулся и увидел свое отражение в зеркале. Новые фирменные штаны, купленные к новому учебному году в «Детском мире», были всмятку. Клок материи болтался на самом пикантном месте.
Феликс стыдливо потупил глаза, притянул к порогу злополучный портфель, и попытался захлопнуть входную дверь.
Тётя Катя подставила ногу в дверной проём, не дожидаясь приглашения, вошла внутрь.
- Ты один дома? - спросила она, хотя это было видно.
В квартире стояла гробовая тишина, и прослеживался заметный глазу беспорядок – песок на коврике в прихожей, раскиданные газеты, журналы, обувь и пыль повсюду. Толстым слоем она лежала даже на зеркальной поверхности трельяжа, расчерченного рукой Феликса смешными рожицами.
- Мамка-то ещё не приехала? Загуляла бабёнка.
Незваная гостья провела ладонью по поверхности зеркала и смахнула с него вместе с пылью смешные рожицы.
- Мне бы, сынок, водички тёпленькой набрать. Прихожая-то у вас какая махонькая, - с любопытством озираясь по сторонам, заметила тётя Катя, включая свет. – Двоим не развернуться. А тут на семью строили. У меня самой такая же петрушка с туалетом. И смех, и грех, - улыбнулась разговорчивая гостья,- когда мой дядя Петя собирается в туалет по большой нужде предупреждает всех домашних. Затворяем дверь в комнату потуже и форточку открываем настежь, а если на дворе лето, то отворяем окна в зале и на кухне. Сквознячок запустить. В туалете дверь не затворяется, коленки дяди Петины мешают. Он у меня вона, какой богатырь уродился. Сибиряк! С одной деревни родом будет, где Ленин с жаной сидели. Его же на Юганец солдатом пригнали, и я - тут как тут. Судьба, – вздохнула тетя Катя, озираясь по сторонам, - и чем же они, прости Господи, думали, когда строили эти клетушки?
Вывод напрашивался сам собой:
- Как бы своровать. О чём ещё можно думать, когда власть в руках. У колодца – да не напиться! Мы поначалу – то не замечали этих мелочей жизни. Не знай, как рады были, когда нам ордера на руки выдали. Думали, весь недолгий век в бараке куковать будем. Ванна-то у вас где? – открывая одну за другой двери, где скрывались вожделенные удобства советского человека, интересовалась женщина,- весь подъезд обошла, - ворчала тётя Катя, - во все двери колотила. Будто вымерли.
Тетя Катя пробежалась по выключателям как по клавишам.
- Я зажгу колонку, - предупредил Феликс и, прикрываясь портфелем, молнией пролетел в кухню.
Чиркнув спичкой о коробок, отодвинул первый рычаг, вспыхнул синим огоньком фитиль в колонке, задвинув второй рычаг, Феликс плюхнулся пятой точкой на табуретку. Поежился. Пластиковая поверхность табуретки - ледяная. За день кухня выстудилась при открытой форточке.
Из ванной комнаты послышался шум воды. Струя под сильным напором ударила о пустое дно железного ведра и недовольный женский крик:
- Што у вас колонка-то не грет ни черта?! Вода как лёд.
Феликс чертыхнулся и крикнул из кухни:
- Отворачивайте кран с синей кнопкой, а не с красной. У нас наоборот.
- Всё-то у вас не как у людей, - выходя с полным ведром горячей воды, брюзжала тётя Катя, - всё-то у вас, прости Господи, наоборот. Шиворот навыворот.
Феликс делал вид, что занят важным делом, и не вышел проводить гостью. Сама найдёт дорогу, надеялся он.
Словоохотливая гостья не собиралась покидать гостеприимный дом.
- Раз уж ты такой добрый сегодня, Феликс Максимыч, может, напоишь и тётю Катю студёной водицей? В горле пересохло. Демонстративно зачмокала сухими губами тетя Катя.
Не поднимаясь с табуретки, Феликс потянулся к литровой банке
с кипячёной водой, служившей графином. Тётя Катя прильнула к банке, и тут же отставила ее в сторону.
- Она же теплая, - сморщила недовольную мину тётя Катя, - тиной отдаёт. Сколько она у тебя стоит? Протухла анды, - отплёвывалась брезгливо в подол рабочего халата привередливая гостья.
Феликс и вправду давно не прикасался к этому живительному источнику. Когда уж очень хотелось пить, наплевав на все запреты, пользовал сырую воду из-под крана.
- Мне бы холодненькой.
Тётя Катя подошла к раковине, глянула на «Эверест» немытой посуды и демонстративно громко вздохнула.
- Как так можно! Всё бросить и уехать на курорт?! Молодежь. Кто хоть, сынок, за тобой приглядывает?
- Муза Адамовна, - нехотя выдавил из себя Феликс.
Тётя Катя схватилась руками за грудь, повернулась лицом к Феликсу. В глазах её читалось удивление.
- Муза Адамовна! Ох, уж мне эта Адамовна. Ох, уж мне эта Муза. За ней самой глаз да глаз нужен. Всю жизнь барыней прожила, как на облаке. В библиотеке просидела на мягком стульчике с книжечкой в руках. Тяжелее карандаша ничего не подымала. Знаю я твою няньку,- в раздражении махнула рукой тётя Катя, поправляя съехавший на затылок платок, - на одной кухне с ней без малого десять лет в бараке прожила. Так она, прости Господи, мой шабонный язык, - взмолилась тётя Катя, закатывая ко лбу глаза и размашисто крестясь на окно,- тарелку щей себе сготовить не в состоянии. Не хотит. Антеллигентка. Ходит с бидончиком в столовую за казенными обедами. Смех курам. Баба называется.
Тётя Катя, прикрыла форточку и присела на табурет. Феликс понял – это надолго.
- Бывало Галька, дочка её, из школы прибежит, сунется в кастрюлю, а там пусто. В столовой ещё не сготовили. А у меня уж чего-чего, а тарелка щей всегда была наготове, - при этом тётя Катя самодовольно хлопнула ладонью по столу. - Всё-таки три мужика в доме. Их кажний день кормить надо. «Ой, тётя Катя, как у вас всегда вкусно пахнет». Это Галька то ее, бывало, курносый нос сморщит, воздух возле плиты нюхает, а я ж чувствую - ведь девка-то голодная. Жди, когда мать казённой похлёбки в бидончике принесёт. А я всегда добрая была, говорю ей: садись за стол с моими ребятами. Никогда не считалась – моё, твоё, чужое. Заодно всё было. Накормлю её до отвала. Первое, второе и компот. У неё анды пот на курносом носу выступит. Нравилась ей уж больно моя стряпня. Особливо макароны по-флотски, я, бывало, луку нажарю в фарш. Не жалила. Лук-то свой с огорода чего жалеть. Аромат по всему бараку. Без добавки никто не выходила. А кормит тебя тоже Адамовна? Из того же бидончика?
- Я сам ем, - огрызнулся Феликс.
Тётя Катя посмотрела Феликсу в глаза, покачала головой, громко вздохнула, поднялась с табуретки, взяла с полки эмалированную кружку, отвернула кран, с красной кнопкой. Вспыхнул синий огонек в колонке, из крана прыснул кипяток.
- На кухне холодная вода с синей кнопкой.
Тётя Катя долго сливала воду, пока не пошла ледяная, набрала до краёв кружку и, не отходя от раковины, с жадностью выпила, набрала вторую и тоже до дна, крякнув и притопнув ногой от удовольствия.
- Вчера моему дяде Пете в цеху колбасу давали по талонам,- вытирая рукавом халата влажные губы, пояснила тётя Катя, - колбаса я тебе, Феликс Максимыч, скажу отменная. Всё по госту. Мы с дядей Петей как сели вечерком перед телевизором, как навернули с чёрным хлебцем да с огурчиком солёненьким вприкуску да под хоккей. Наши молодцы, как они этих буржуев уделали. И в хвост и в гриву. Те, не наши-то которые, здоровые, откормленные на убой, а наши маленькие да шибко юркие. По всему льду разбегутся, а эти бугаи нерусские все в поту и в мыле их догоняют. Я и то весь вечер как оглашенная – «шайбу, шайбу» кричала. Анды голос сорвала.
- С устатку – то не грех,- понизив голос до полушёпота, туманно намекнула тётя Катя,- пока болела за наших буханки как не бывало, ну и колбасы тоже. Да и што там есть-то – полкило. Закусить. А сегодня опилась весь день. Ну, спасибо тебе, Феликс Максимыч, ох и сладкая у тебя водица. Напилась от души, - оглядывая кухню, отблагодарила она хозяина,- а мамка-то скоро ли возвертается?
Феликс кивнул головой.
Тётя Катя поглядела на мальчишку долгим взглядом и задумчиво произнесла:
- Вот привезёт с курорта мамка нового папку.
Встретившись с детским взглядом, осеклась:
- Это кто же вам столешницу-то смастерил? – разглядывая стол, соединяющий газовую плиту и раковину, заинтересовалась дотошная гостья, - наверно отец ещё постарался?
Феликс пожал плечами.
- А больше и некому, - решила тётя Катя, бесцеремонно заглядывая внутрь стола, - Лялька к жизни неприспособленная. Татьяна-то - бабка твоя, покойница, ни к чему её не приучила в своё время, наряжала только на последние деньги как принцессу, за любую работу бралась, сама не доедала, не допивала, лишь бы Лялька ни в чём нужды не знала, пылинки с неё сдувала. Одно слова – принцесса из Коробочки, - усмехнулась тётя Катя, - это в посёлке все так называли мамку, вроде как в насмешку. Они в ту пору с Татьяной в Коробочке жили. Комнатёнка у них была в коммуналке, Татьяне как матери-одиночке наша часть выделила. Мы в ту пору с Татьяной во вредном цеху в три смены вкалывали за здорово живёшь. Так она, сердешная, жилы на потоке рвала только бы лишнюю копеечку заработать. Все для Ляльки. А Лялька только смеялась. Веришь ли, сынок, как твоя мамка в молодости заразительно смеялась. За версту слышно. Я Татьяне всегда говорила – угомони ты ради Христа свою девку. Прохохочет она свое счастье. Никто её замуж не возьмёт… уж больно смешливая. Не к добру. Татьяна только отмахивалась, а всем так и заявляла: «В Советском Союзе есть только две красавицы – Быстрицкая и моя Лялька. Замуж Ляльку только за принца на белом коне выдам». А языки-то у нас сам знаешь – только дай повод. Вот и повелось с тех пор за ней это прозвище – принцесса из Коробочки. Ведь на самом деле нищета - страшная. Ни поесть, ни попить, ни одеться по человечески. Вспомнишь – вздрогнешь. Татьяна из последних сил билась как рыба об лёд… так и надорвалась не живши веку. Ан глядь, и принц объявился – папка твой. Языки то все и прикусили.
Фицер - красавец, высокий, здоровый, при погонах да на собственной машине – ну чем не принц на белом коне.
Тётя Катя продолжала разглядывать заинтересовавший её стол:
- Ну, точно он. Работа-то кустарная. Он ведь тоже к мастеровой работе-то несрушный был. И вправду - принц. Городской, балованный. Один сын у родителей. Знал только солдатами командовал да в машине своей ковырялся, - тётя Катя перекрестилась поспешно и жалобно всхлипнула,- в ней и помер сердешный. Плохо без папки-то? – зажав ладонью рот, дрогнувшим голосом спросила вдруг тётя Катя.
Феликс на секунду растерялся от такого резкого перехода от столешницы к отцу.
- Какой ни есть, а родной отец,- со слезой в голосе добавила тётя Катя,- никто его не заменит. Может и обругает где за дело, а где и под горячую руку попадёт, где и выпьет не в меру, а все родная кровь. От родного-то всё стерпится, простится и забудется. Ну, да ладно, как-нибудь уж терпи, сынок. С матерью-то, говорят, ребёнок не сирота, - тётя Катя хотела по-матерински приласкать, прижать к груди, поцеловать в маковку, пожалеть сироту.
- Я не ребёнок, - огрызнулся Феликс, увертываясь от объятий.
- Я уж догадалась,- смешалась тётя Катя, - давеча в колидоре. Пойду я, - направляясь к выходу, обрадовала она хозяина, - грязь за вами, господами, выгребать. А баушка-то вам так и не пишет от тех пор?
- Какая баушка? – растерялся Феликс.
- Вот те раз, - опуская на пол ведро, развела руками тётя Катя, - Озорная. Отцова мать. Больше-то у тебя никакой нет. Татьяна-то померла давным-давно. Дай Бог памяти, - закатив глаза, запричитала тётя Катя,- как же её звать-то? Уж больно чудно.
- Шарлота Карловна, - напомнил Феликс.
- Точно, - улыбнулась тётя Катя, - как пирог с яблоками. Хотела я с этой Шарлоткой свидеться на похоронах, да в больнице, как нарочно оказалась с желтухой. Так я папку твоего в последний путь и не проводила и бабку не повстречала. Сама чуть концы не отдала, под капельницей месяц валялась.
Помню, она один разок наведывалась. Давно это было, ты тогда только-только народился. Гордая баба, - с вызовом добавила она,- я уже тогда подъезды мела. Идет эта самая Шарлотка… расфуфыренная… в кримпленовом платье с цветастыми разводами по подолу… с красными губами, с длинными ногтями, в шляпе с бантом. Что ты! Городская. Ленинградская. Я не заметила её – знай себе лестницу мету, пыль столбом. Ну и начала она мне выговаривать, как надо работать, а мне тоже в карман за словом лишний раз лазить несподручно… ну, и ответила. Я ведь не Лялька, это мать твоя слово боялась поперёк промолвить. И то сказать – сиротка. Некому заступиться, - жалостливо всхлипнула она в кулак,- вот и приходится всем угождать. Так она мне выговаривает, - при этих словах тётя Катя гордо подбоченилась, набрала в лёгкие воздуха и выдала: я, жена комиссара…
С тех пор как Феликс наотрез отказался уехать в Ленинград с бабушкой, она вычеркнула его из своей жизни.
И всё-таки каждый день с надеждой он заглядывал в почтовый ящик. Бабушка оставалась верна своему слову…
- Пишет, - соврал Феликс.
Хотелось закончить этот бесполезный разговор.
- Надумаешь писать… привет от меня, - бросила тётя Катя, - она должна помнить жену грузчика.
Тётя Катя уже взялась было за ручку ведра, и снова здорово. Задумалась. Пристально посмотрела на Феликса и громко вздохнула.
- И всё-таки, Феликс, больше так не бранись. Мой тебе совет - не надо, сынок. Грех это большой хулить матерь божью. Я и ребят своих каждый раз оговариваю за это.
Феликс покраснел до корней волос и потупил взгляд.
- У меня даже дядя Петя таких слов не знает, а тридцать лет почитай скоро будет, как грузчиком во вредном цеху оттрубил. Уж поверь мне,- прижимая к сухопарой груди жилистые от тяжёлой работы руки, громким шепотом воскликнула тетя Катя, - сорок лет с им прожила, а такого, перекрещусь, упаси Бог, не слыхала. Даже когда выпивши бывает.
Тётя Катя тяжело вздохнула и доверительно призналась:
- Глупая баба. Вот мое имя. А я и без него знаю что глупая. Ну, уж когда совсем поглупею, бывает и такое, изругает в сердцах – курва. Не без этого. Так это ж ни в какие ворота, прости Господи, - тётя Катя набожно осенила себя крестом, - не идёт с тем как ты, сынок, давеча мудрено завернул.
Выпроводив за порог гостью, Феликс облегчённо выдохнул из груди воздух, живо стянул рваные штаны, достал из тумбочки шкатулку с нитками и иголками и принялся латать дырку, поглядывая на часы. Считал секунды. Торопился успеть привести себя в божеский вид до приезда мамы. Пока корпел и мучился за непривычной работой белошвейки, почувствовал, как засосало где-то под ложечкой. Тоскливо так заныло в пустом животе и подкатило к горлу. Разыгрался аппетит.
Смачный рассказ тёти Кати о семейном вечере у телевизора распалил аппетит. Вспомнил несостоявшийся обед в столовке, сглотнул голодную слюну, помянул нехорошим словом Ульянову и заглянул в холодильник.
На глаза попался последний двадцать первый суповой пакетик.
Феликс расцеловал его, предвкушая скорую встречу с мамой. Выудил из груды грязной посуды кастрюльку, в которой вчера варил двадцатый, сполоснул под краном. Налил, как положено по инструкции четыре стакана воды, довёл до кипения и высыпал суповой порошок. Аромат специй мгновенно распространился по квартире, распаляя аппетит. Для полной точности процесса завёл будильник на наручных часах. В ожидании положенных десяти-пятнадцати минут до готовности метался по квартире в непонятном возбуждении, насвистывая что-то веселое под нос. Выглядывал в окна, ждал, вот-вот раздастся звонок, и звонок раздался.
На пороге, уперев руки в притолоки, в картинной позе победительницы нарисовалась Ульянова, за её спиной маячила внушительная фигура Родиной.
Марфа - так звали Ульянову, но она невзлюбила своё простонародное имя, доставшееся ей по наследству от прабабки. Отец, в память о своей любимой прародительнице, наградил единственную дочку этим нетленным антиквариатом. Веские доводы семьи и друзей, что её редкое по нынешним временам имя в переводе с арамейского означает – «госпожа» и что помимо её далёкой родственницы имя это носила одна из жён самого грозного царя России, не изменили отношения к подарку отца.
Масла в огонь добавила великая сила важнейшего из искусств и народная артистка Советского Союза Инна Чурикова. С поистине гениальной виртуозностью неподражаемого лицедейства великая русская актриса увековечила образ её тёзки в знаменитой киносказке «Морозко». Перешагнуть порог школы после зимних каникул (любимую сказку советских деток крутили по телику каждый год именно в это весёлое время) для Марфы каждый раз было пыткой и испытанием. Особенно усердствовал Борька Фортунатов. Он упрямо продолжал напоминать Марфе о её истинных корнях и на всевозможные лады и ладушки склонял эти самые корни и корешки.
Поэтому Марфа предпочитала, чтобы все называли её по фамилии. С фамилией ей повезло куда больше. Так ей казалось. Чёрной завистью истекала её ранимая душа, когда она слышала имя Родиной. Предки Родиной слезливой сентиментальности и квасному патриотизму предпочли литературный романтизм и нарекли дочку - Анжелика. Только вот мало кто звал-величал девчонку этим заморским именем, разве только в кругу любящей семьи. Уж больно контрастировало аристократическое имя с ярко выраженным рабоче-крестьянским генотипом.
Родина – была самая заметная в классе. Фигура, фактура и все остальное было при ней. Анжелка переросла всех ещё в классе четвёртом. На физкультуре в шеренге стояла первая. Даже Феликс – самый высокий из мальчишек едва дотягивал ей до плеча. Да и в весовой категории Анжелке равных не было. Мальчишки исподтишка бросали удивлённо-любопытные взгляды на изменявшуюся буквально на глазах фигуру одноклассницы.
- Помяни черта, – улыбнулась натужно Ульянова, - угадала. А ты не поминай меня всуе. Урок тебе будет.
Феликс растерянно молчал.
- Чем это у тебя воняет? – сморщив аккуратненький носик, удивилась с порога Ульянова.
- Это, кажется, мы вовремя зашли,- принюхиваясь к аппетитным запахам, попыталась сострить Родина.
Родина стояла чуть поодаль, выглядывая из-за спины патронессы, прижимая под мышкой свернутый в трубочку рулон ватмана. Ульянова не решилась идти в гости к однокласснику одна. Несговорчивый очень!
- Ну, чего тебе? – раздражённо бросил Феликс, глядя с укором в глаза назойливой однокласснице.
Ульянова усмехнулась надменно.
- Не поверишь, соскучилась.
Чувствуя, что приглашения пройти - не дождаться, Марфа потеснила в дверях негостеприимного хозяина, втолкнула вперед Родину и вошла следом.
- Я уже все сказал, - начал возмущаться Феликс, - я не хочу ничего малевать. Не хочу и не буду. Надоело. Каждый год одно и то же. Я не нанимался. Поищите другого дурака.
- А твоего хотения никто не спрашивает, - элегантно сбрасывая в руки Феликса шубку, ответила Ульянова, приводя себя в порядок перед зеркалом, - это приказ. Наша Мымра рвала и метала доставить тебя на лобное место пред её очи близорукие. Но я заступилась. Взяла грех на душу, сказала что ты, как всякий большой художник привык творить в одиночестве. Озорной, все-таки, чем у тебя так стрёмно воняет?
В этот момент сработал заведенный таймер на часах. Мелодия романса – «Гори, гори, моя звезда» нежно разливалась по маленькой, тесной прихожей. Родина подпела будильнику, низким, грубоватым голосом, обходя стороной каждую ноту.
Феликс пулей сорвался в кухню. Девчонки за ним.
- Трапезничаешь, - улыбнулась Ульянова.
Родина приоткрыла крышку и заглянула в кастрюльку.
- Со звёздочками, - проглотив слюнки, заметила она.
- А ты, Озорной, не стесняйся, - предупредила Ульянова, присаживаясь к столу, - мы в еде непривередливые. Особенно после шести уроков.
Родина, не переставая напевать, приставила табуретку к столу.
- Родина, всё что угодно только, пожалуйста, не пой. Ни-ко-гда, - взмолилась Ульянова, - не твоё это, Анжела.
Родина виновато улыбнулась и замолчала.
С растерянным видом Феликс стоял посреди кухни с шубой в руках.
- Шубу-то повесь, - посоветовала Ульянова,- хлебосольный ты наш.
Пока Феликс копошился с гардеробом, девчонки расположились за обеденным столом. Родина достала из хлебницы скрюченную кренделем горбушку чёрного хлеба, попеняла хозяину за нерадивость, (хлеб был не первой и даже не второй свежести) и отломила ломоть.
- Большому куску и рот радуется, - улыбнулась Родина и демонстративно засучила рукава.
Феликс разлил по тарелкам горячее варево. Место за обеденным столом хозяину не досталось, кухонька не рассчитана на трапезные застолья, пришлось примостить свое голодное тело на подоконнике. Жадно и быстро Феликс принялся молотить пустое варево, слушая бестолковый девчоночий трёп. Феликс надеялся выпроводить за дверь сытых одноклассниц, но просчитался.
- Девчонки, - взмолился Феликс, поглядывая на часы, - я, в самом деле, не могу сегодня. Поймите вы своими куриными мозгами.
- Вот то же самое, - улыбнулась Ульянова, передавая хозяину порожнюю тарелку, - спасибо за обед. Было очень вкусно. Главное про куриные мозги упомянуть, не забудь,- иронизируя, наставляла она, раскладывая на столе ватман, - скажешь нашей Мымре.
- Родина! Хватит набивать свои закрома. Работать надо. Поблагодари хозяина за хлеб-соль и за дело.
Родина подхватила со стола тарелку и отошла к плите, продолжая уписывать обед.
- А пока что вы рисуйте, вам зачтётся, - запела Ульянова, тонким, высоким голосом, - «вы как судьи нарисуйте ваши судьбы, наше лето, наше зиму и весну». Ну, про лето и весну неактуально, да и про твою судьбу тоже, - сморщила брезгливо аристократический носик Ульянова,- изобрази зиму. И чтоб праздник чувствовался в каждом штрихе.
- Ой! - закинув руки за голову, воскликнула Ульянова, - как же хочется поскорее праздника. Люблю Новый год. Ёлка, подарки, каникулы, мандарины, салат «Оливье» с зелёным горошком. Озорной,- спросила Ульянова, сверкая кокетливой ямочкой на правой щеке, - ты любишь «Оливье» с зелёным горошком?
- А я холодец больше люблю, - призналась Родина, - у нас соседка тётя Валя такой холодец отменный варит на Новый год и всех соседей угощает. На дне порубленное кусочками мясцо, а сверху дрожалочка. На тарелочку с голубой каёмочкой выложишь кусочек, хороший такой, щедрый. Тётя Валя нежадная. А он, родимый, дрожит, словно синичка на морозе, а сам-то весь аппетитный, чесночком попахивает так и просится в рот, а ты его ещё закусочкой хреновой сверху и на вилочку…
- Родина! Ты садистка.
- Гурман,- уточнила Родина, черпая остатки супа, - Озорной, а ты холодец любишь с дрожалочкой да чтобы его ещё закусочкой хреновой?
- Ну, почему всё время – Озорной?! - взорвался Феликс.
Девчонки откровенно играли на нервах. Феликс с трудом сдерживал себя.
- А чё ты всё время выкобениваешься? - удивилась Ульянова.
- Словно вошь на гребешке.
Марфа сверкнула на подругу убийственным взглядом.
- Умеешь ты вовремя подобрать метафору. Аппетит хозяину испортить.
Родина пренебрежительно махнула рукой, доедая остатки обеда.
- Подумаешь – талант, – фыркнула Ульянова, - это, вообще, не твоя заслуга. Слепая природа выдала такой жребий.
- Слепой бывает Фемида, - поправил Феликс, - богиня правосудия.
- Не умничай.
- Будь проще, - посоветовала Родина, облизывая ложку, - и народ к тебе потянется.
- Фемида, - передразнивая Феликса, усмехнулась Ульянова, - тем более… обидно. Раз природа в здравом уме и твёрдой памяти, не знаю уж, - кокетливо пожала плечами Ульянова, - за какие такие заслуги одарила тебя таким талантом, ты должен возвращать его людям… ты должен быть щедрым… ты, вообще, всем должен, потому что тебе дано больше чем другим.
- Кому-то, видимо, не досталось, - пробормотала Родина набитым ртом, - обделили… из-за тебя - счастливого.
- Да ничего я никому не должен.
Анжелка подошла к плите и взяла в руки половник. У Феликса тоскливо заныло в пустом животе.
- Художник должен быть голодным, - заметила Родина, открывая кастрюльку с остатками супа, - сытое брюхо к работе глухо. Правда, я бы туда, - Родина показала на варево,- ещё бы картошечки добавила для сытости и сверху сметанкой полернула, - игриво подмигнула Родина, - последний штрих. Это тебе на будущее, талант.
- Самородок! – процедила сквозь зубы Ульянова.
- Кашевар! - подхватила Родина, хитро переглядываясь с одноклассницей.
- Стряпуха!
- И почему природа всегда дарит талант не тому, кому бы надо? Ведь, в самом деле, не слепая же. Вот я, к примеру, умная, - Родина загнула указательный палец, - не красавица, правда…
- Не наговаривай на себя, - поддержала подругу Ульянова.
- Но, - оживилась Родина, - не лишена шарма.
Родина кокетливо покрутилась возле плиты. Неловко задела крутым задом пустую сковороду на плите и опрокинула на пол.
- С изюминкой, - правда, ведь, Озорной? – сглаживая неловкость, рассмеялась Родина.
Феликс смутился.
- С черносливом, - поправила её Ульянова, - правда, ведь, Озорной?
Феликс посмотрел в сторону Родиной, взгляды их встретились. Смутился, покраснел и отвёл растерянный взгляд. Девчонки переглянулись и дружно прыснули со смеха. Гомерический хохот стоял на кухне.
- Общественница, - Родина продолжала перечислять свои неоспоримые достоинства, для наглядности загибая пальцы рук. - В отличие от некоторых, - Родина бросила укоризненный взгляд на одноклассника,- меня не надо ни о чём упрашивать… я сама первая проявляю инициативу и вообще, я добрая, - сказала Родина и неожиданно громко икнула.
- Особенно когда сытая, - с укором бросила Ульянова.
Родина сделала виноватое лицо и приложила руку к сердцу:
- Моя бабка в таких случаях говорит: «поминает кто-то».
Родина вперилась в Феликса колючим взглядом и, пережевывая остатки пищи, икнула болезненно:
- Я, кажется, даже догадываюсь - кто.
Феликс потупил взгляд.
- И что же? – задалась вопросом Родина, размахивая половником, - ну, хоть бы какой-нибудь маленький, захудалый талантишко достался мне на этом свете. Ни-че-го. Меня даже из хора попросили, - призналась она, - посоветовали - лучше крестиком на пяльцах вышивай. Добрые люди. Пробовала. Бездарная.
- Это мы слышали, - усмехнулся Феликс.
- Зря стараешься. Меня нельзя обидеть, - осадила его Родина, - я же сказала – добрая я, порою даже во вред себе, – укоризненно выговорила она, продолжая рассуждать о своей бесталанной доле. - А как алкаш какой-нибудь, забулдыга, пропойца, ярыжник, прости Господи.
- Кто-кто? – переспросила Ульянова.
- Я-ры-жник, - по слогам повторила она, - так обязательно либо поэт, либо художник, либо музыкант… виртуоз. Нет справедливости на земле.
Феликс отдёрнул обшлаг рубашки и посмотрел на часы.
- Так уж и быть. Нарисую я вам праздник. Только это будет в последний раз.
- Не «вам», - уточнила Ульянова,- а нам. Нехорошо отделять себя от коллектива. Не по-советски это. И угрожать нам не надо. Тебе это не идет.
Глотая голодные слюнки, Феликс наблюдал, как, не отходя от газовой плиты, из кастрюльки уписывает за обе мясистые щеки остатки супа Родина.
- Только не надо меня подгонять,- предупредил Феликс, косясь на разложенный Ульяновой девственно-непорочный ватман.
- Вдохновение, - улыбнулась Родина.
- А посуду кто будет мыть?!
Девчонки переглянулись.
- Кесарю - кесарево, - заявил Феликс.
- А бездарям … почётный труд, - вручая Родиной грязную кастрюльку, улыбнулась Ульянова.
2
Феликс взобрался с ногами на подоконник, потеснив раскорячившийся старый, пыльный кактус.
Из окна спальни хорошо просматривалась небольшая часть парковой полосы, несмотря на расстояние – две параллельные улицы отделяли его. Особенно обзор был хорош в зимнее время, когда вековые сосны и ели разительно контрастировали с белоснежным саваном сугробов, всё остальное скрывали каменные коробки домов. Но эта была именно та половинка парка, через которую пролегала пешеходная зона. С периодичностью мелькали фигуры людей между деревьями. Если люди шли толпой, значит, к остановке подошёл рейсовый автобус.
Уже несколько раз организованная толпа проследовала через парк, и каждый раз у Феликса сладостно замирало сердце. Он считал минуты, когда тишину комнаты огласит долгожданный звонок. Но время шло, мелькали в парке фигуры людей толпой и поодиночке, а звонок хранил молчание.
В комнате сгустились сумерки.
За суетой суматошного дня Феликс не заметил, как подкрался вечер. За окном стемнело. Фигуры людей в заснеженном парке превратились в тени, а потом и они исчезли, растворились в темноте. Замигал и вспыхнул неоновым светом уличный фонарь под окном.
Феликс задумался, глядя пустыми глазами на окна соседнего дома. Резко зажёгся свет в окне на четвертом этаже, через секунду в оконном проёме показалась женская фигура. Женщина начала раздеваться. Сняла платье, распустила волосы по плечам, и начала расчесывать их, вглядываясь в темноту улицы. Феликсу почудилось, что она заметила, как он подсматривает за ней. Резким движением руки женщина в окне задёрнула занавеску. Феликс спрыгнул с подоконника и отошёл от окна.
Девчонки давно уже разошлись по домам. Родина перемыла всю посуду в раковине, Ульянова навела порядок в квартире – подмела пол, протёрла пыль, полила цветы. Субботник удался!
Рассказать Борьке, - окидывая довольным взглядом прибранную квартиру, усмехнулся Феликс, - не поверит. Ульянова с веником.
На столе валялся сложенный в трубочку ватман, краски, кисточки. Феликс расправил лист бумаги, погладил поверхность ладонью. Лист был немного шершавый, а по краям блестел битыми елочными игрушками, посаженными на клей ПВА. С правой стороны каллиграфическим почерком, в красной рамочке был выведен праздничный идеологически выверенный стихотворный текст. Феликс узнал руку Марфы. Пробежался по строчкам глазами. Банальные слова, наевшие оскомину поздравления и такие же пожелания, избитые фразы. Из года в год одно и то же – успехи в учебе, сибирское здоровье и мир во всем мире. Никакой фантазии, - усмехнулся Феликс, – графоманка. Набрал в банку воды из-под крана, обмакнул кисточку и снова посмотрел в окно.
В небе взошла звезда. Огромная звезда висела над крышей погрузившегося в дрёму соседнего дома. Звезда медленно проплывала по ночному небу, мерцая холодным светом далёких, таинственных миров. «Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет бездне дна…»
В огромной пещере, освещавшейся тусклым светом догоравшего костерка, в кормушке для скота спал младенец. Женщина, склонившись над яслями, напевала колыбельную. С задумчивым видом мужчина грелся подле угасавшего очага, прислушиваясь к чистому как горный ручей голосу жены. Украдкой смахивая с лица слезы, он подбрасывал в огонь хворост, и костёр разгорался с новой силой. Огромный вол с грустными и добрыми глазами смотрел из глубины пещеры. Рядом не находил себе места осёл, беспокойное животное всё время норовило потревожить тишину, словно своим звериным первобытным чутьём предчувствуя надвигавшуюся беду. Женщина резко замолкала, бросая умоляющий взгляд на беспокойное животное, и осёл успокаивался.
Тишину ночи потревожили людские голоса. Перебивая друг друга, споря и ругаясь, голоса сливались в унисон. Эхо подхватывало этот хор и, унося за собой высоко в горы, разбивало на множество голосов.
Оживлённый разговор людей насторожил женщину. Песня оборвалась. Гул приближался с пугающей быстротой. Женщина начала волноваться. Покачивая колыбель, она с тревогой прислушивалась к посторонним звукам и бросала взволнованный взгляд на мужа. Супруг оставался невозмутимым и спокойным как скала, поддерживая огонь в очаге. Наконец гул стих. Женщина облегченно выдохнула из груди струю воздуха и посмотрела вокруг. В мерцающих бликах костра на серых каменных стенах пещеры она увидела тени – огромные, странные, непонятные. Тени двигались. Сгорая от страха, женщина оглянулась и увидела на пороге пещеры людей. Их было много - толпа. Люди были одеты в овечьи шкуры, в руках каждого длинные посохи. Непрошеные гости ввалились шумной толпой в пещеру. Женщина испугалась и, вскрикнув, метнулась было к мужу в поисках защиты. Властным движением руки мужчина остановил жену, поднялся и пошел навстречу незваным гостям. Женщина метнулась к колыбели с младенцем.
Заметив испуг хозяйки, гости поспешили успокоить её.
- Не бойся нас, хозяйка.
- Мы местные пастухи.
Медленно из темноты пещеры вышел огромный вол и уставился грустными глазами на гостей, за ним выглянул осёл. Животные подошли к гостям, обнюхали и, приметив в них добрых людей, отошли восвояси. Женщина немного успокоилась. Пастухи остановились у входа в пещеру, и один из них самый смелый и бойкий на язык выступил вперёд и молвил:
- Мы сторожили стадо здесь поблизости, когда увидели светлых ангелов.
На этих словах его перебил другой пастух:
- Ангелы возвестили нам – Радость великая вам на роду. Родился сегодня в городе Давидовом Спаситель.
Страстное признание подхватил на полуслове следующий пастух:
- Вы найдёте младенца лежащим в пещере.
На этих словах пастухи всей толпой вошли вовнутрь пещеры, и смело направились к яслям, в которых лежал спелёнатый младенец. Они хотели убедиться своими глазами в возвестивших словах светлых ангелов.
Женщина не на шутку испугалась. Страх за дитя сковал её по рукам и ногам. Сердце бешено застучало в груди матери. Инстинктивно она кинулась к колыбели. Младенец, мирно спавший до этой минуты, словно что-то почувствовал и начал плакать – громко и надрывно.
- Мама, – вскрикнул Феликс и очнулся.
Протяжный звонок в дверь оборвал его сон на самом интересном. За стеной в соседней квартире навзрыд плакал младенец.
Феликс резко поднялся и не смог встать. Рука занемела. Всю ночь он проспал на табуретке за столом в неудобной позе, поджав под себя правую ногу, на разложенном куске ватмана, с намертво зажатой в руке кисточкой. Превозмогая боль, Феликс стал осторожно разрабатывать онемевшие конечности. Оглушительный звон не прекращался. Звонок раскалился. Феликс не глядя, протянул руку, нащупал на часах кнопку и попытался остановить будильник. Звон продолжал резать слух. Феликс не сдержался и грязно выругался. Звон резко оборвался. Тишина.
Феликс перевел дух и попытался подняться на ноги. Едва только он распрямил спину, выпростал из-под себя онемевшую ногу, резкий и долгий звонок, словно автоматная очередь, прошил насквозь тишину.
Феликс окончательно проснулся. Подбежал к входной двери. Отомкнул запор.
На пороге стояла Родина с перекошенным от злости заспанным лицом. Прислонившись к косяку лбом, смотрела исподлобья.
- Я тоже сегодня поняла, почему утро добрым не бывает. Меня от твоего обеда всю ночь изжога мучила и мутило.
Феликс посмотрел на Родину пустыми со сна глазами, растёр ладонями заспанное лицо и тяжело выдохнул из себя струю воздуха. Вернулся к столу, свернул в трубочку готовый шедевр, сунул его через порог и захлопнул за одноклассницей дверь. На прощание услышал добрый совет:
- Ты, Озорной, завязывай с кулинарией. Не твое это. С кисточкой у тебя как-то лучше получается… безопасней… что ли… для окружающих.
Подозрительные звуки в соседской спальне насторожили Музу Адамовну. Женщина принялась колотить в стену.
Муза Адамовна жила через стенку в соседнем подъезде. Излишне не утруждая себя и не докучая Феликсу, женщина чётко выполняла возложенные на неё обязанности няньки через стенку. Благо слышимость в домах с негативным статусом – «хрущовка» была на уровне лучшего консерваторского зала.
- Феликс,- послышался голос няньки из-за стены, - просыпайся.
- Уже, - раздраженно кинул Феликс, доставая свежую сорочку.
- Уроки сделал?
- Нас сегодня на каникулы отпускают.
- Всё равно зубы не забудь почистить, - продолжала наставлять Муза Адамовна, - я всегда свою дочку так воспитывала – чтобы не случилась зубы надо обязательно чистить два раза в день.
- Тоже мне – Фрекен Бок выискалась. Чего их чистить-то? - буркнул под нос Феликс, заглядывая в пустую кастрюльку. Понюхал. Кастрюля пахла чистотой. Родина отдраила утварь до блеска.
Заглянул в хлебницу. На дне, среди хлебных крошек скрючилась горбушка чёрного хлеба. Родина не доела. Феликс посыпал хлеб солью и на ходу, убегая из дома, с аппетитом в два укуса проглотил черствый кусок.
- Зубы и ботинки,- продолжала наставлять через стену Муза Адамовна,- у мужчины должны быть всегда в идеальном порядке. Запомни это, сынок, на будущее как «Отче наш», тебе пригодится. Хотя если задуматься у тебя это должно быть в крови. На генном уровне. Твой папа, - Муза Адамовна произнесла это слово с напыщенным изыском на французский манер, с ударением на втором слоге, - никогда не позволял себе появиться в обществе в неподобающем виде. В каком бы состоянии он ни был накануне, на работу являлся с иголочки. Побритый, умытый, наглаженный. И всегда от него пахло изысканным дорогим парфюмом. Я подозреваю - французским. Воспитание. Петербург. Благородная семья. Гены. Это что-то да значит.
- У твоего папа был безупречный вкус.
Феликс погасил свет и на нерве захлопнул дверь.
3
Последние дни перед началом зимних каникул в школе царило новогоднее настроение. Кутерьма, одним словом. Ученики беззаботно слонялись из конца в конец по украшенному бумажными гирляндами школьному коридору, предвкушая праздничные хлопоты. Почти никто уже серьёзно не вникал в учебный процесс, даже последние зубрилы заразились предпраздничной бациллой безделья. Все мысли были заняты предстоящим праздником, первой жертвой которого пала физ-ра.
На втором этаже, в центре спортзала установили виновницу праздничного переполоха - елку. Уроки физкультуры отменили к радости школяров.
Огромная лесная красавица с рубиновой звездой на макушке, в серпантине и мишуре с какой-то обречённостью приговорённого взирала в задрапированное защитной сеткой окно спортзала на потерянный навсегда мир. На тот самый мир, где росла без малого сто лет. Водила дружбу с волками, медведями, сплетничала с воронами, доверяла сокровенные тайны белкам, спорила с лисой, изредка видела людей и не подозревала, что в один морозный день люди придут к ней с топорами, и закончится жизнь, и наступит праздник.
Школяры по очереди подглядывали в замочную скважину за лесной красавицей, предвкушая пахнущий хвоей и мандаринами долгожданный праздник. Самый любимый и желанный праздник детства после, конечно же, дня рождения.
Феликс собирался пройти мимо злополучного забора. Вчерашнее происшествие было свежо в памяти.
Ходьбы в обход через поселковую проходную было минут на десять и это не торопясь. А до звонка как до звезды. Выскочка Родина сбила с панталыку. Притащилась ни свет ни заря, разбудила. Мог бы еще минут десять покемарить. Феликс позевал на ходу.
Настроение - паршивое, клонило в сон, ко всему прочему, разыгрался аппетит. Прямо-таки зверский. Феликс гнал от себя мысли о еде, но уходить они не хотели. «Сейчас бы навернуть тарелку горячего борща со сметаной, поглодать бы куриную ножку,… нет, лучше две ножки и крылышки в поджарой корочке,… потом бы картошечку с укропчиком и с мясом, салат «Оливье» с зелёным горошком. Феликс невольно поежился. Вспомнил вчерашний визит одноклассниц – надменную улыбку Ульяновой, Родину с половником в руках и плюнул в сердцах под ноги.
Навстречу ему из-под сараев выбежала кошка. Феликс присел на корточки, приласкать котяру и в страхе отдернул руку. Из кошачьей пасти торчала крысиная голова, длинный серый хвост волочился по земле.
Кошка была с трофеем.
«А на десерт торт бисквитный, - провожая удачливую охотницу голодным взглядом, позавидовал Феликс, - весь в кремовых розочках и грибочках… нет, лучше – «Наполеон»… мамин… тоненькие коржики так и хрустят на зубах, а крем тает, словно снег под весенним солнцем и во рту сладко, сладко». Феликс мысленно поднёс ко рту щедрый кусок торта, предвкушая блаженство, томно прикрыл глаза, судорожно сглотнул голодную слюну и подавился. Надсадный кашель вернул его на грешную землю.
Феликс подумал, что хорошая порция адреналина не повредит в это недоброе утро. Решил не менять устоявшуюся традицию и свернул с дороги за ближайшие сараи в сторону школьного забора.
За углом школы в небольшом лесочке за забором на переменах собирались мальчишки из разных классов. Дружная сложилась мужская компашка, несмотря на разницу в возрасте. Интерес был один – покурить. Верховодил честной компанией Борька.
С голодухи или же недосыпа Феликс упустил из вида этот факт. Немаловажный, как оказалось впоследствии.
Пиратский свист застал врасплох, на полпути.
Видит Бог, – взмолился Феликс, - лучше бы повстречать Ваню Чёрного. От той напасти хоть был шанс унести ноги.
Словно сигнальщик на пиратском судне Борька начал подавать знаки, настойчиво подзывая к себе. Феликс выругался про себя, но подчинился. От Борьки не отвяжешься просто так.
Именно на этом месте впервые он попробовал вкус сигареты. После первой же затяжки Феликс почувствовал дурноту и отвращение, но сдержался. Не подал вида. Стыдно на глазах бывалых товарищей, за здорово живёшь, выказать слабость. Опозориться. Судя по всему, они только этого и ждали.
Что ещё можно ожидать от отличника. Самого что ни на есть круглого - надежда школы, гордость родителей, старушек через дорогу переводит, здравствуйте, всем говорит. Ботаник он и есть ботаник.
Феликс стоически стерпел и тошноту, и дурноту, и головокружение. Показал характер. Стиснув зубы, выдержал испытания и был принят в касту реальных пацанов. Да и сигаретный дым после нескольких практических уроков больше не казался таким уж противным. Постепенно втянулся в трудный процесс становления личности. Борька обещал сделать из него человека. А слово он держал – пацан сказал - пацан сделал.
В школу Феликс вошёл вслед за Борькой - с первым звонком.
Есть уже не хотелось. Никотин сделал свое чёрное дело – победил аппетит. Голова предательски кружилась, как после карусели, перед глазами бегали мушки, ноги заплетались, и подташнивало слегка.
В фойе толпился учащийся народ. Гул стоял, словно на многолюдном базаре в субботний день.
- Что за шум, а драки нет?
Бесцеремонно расталкивая попадавшийся под руку люд, кинул Борька.
Сбросив верхнюю одежду в раздевалке, Феликс влился в толпу вслед за товарищем. Поддался стадному инстинкту.
На куске ватмана украшенного рамочкой из битых ёлочных игрушек, это всё на что Господь сподобил Ульянову и Родину, народу предстала картина на библейский мотив.
Вифлеемская звезда, а под ней святое семейство с новорождённым Спасителем в яслях. Игнорируя остальные произведения детского творчества, а это почитай целая галерея, народ толпился возле стенда со стенгазетой кисти Феликса.
Первое о чём с гордостью подумал автор полотна – Вифлеемская звезда удалась. С первого же мазка. Словно по заказу. Феликс почувствовал это, как только кисточка коснулась листа бумаги. Работа загорелась в руках. Удачно подобранные краски создавали эффект свечения. Святое семейство, младенец Иисус в яслях, пастухи в овечьих шкурах, вол с удивительно пронзительным взглядом, осёл…
Ай да Феликс, - с восторгом повторил он знаменитое пушкинское изречение, переиначив на свой лад, - ай да сукин сын.
Довольный собой Феликс оглянулся вокруг.
Расталкивая друг друга, школьники протискивались к стенду с картиной. Рассматривали внимательно, с удивлением и интересом.
Прижимая к груди швабру, запрокинув голову, стояла и смотрела техничка баба Нюра. Богомольная старушка шептала что-то пересохшими губами и набожно крестилась на стенгазету, по морщинистым щекам катились слёзы.
- Это чё? Икона, што ли? – переспросил Борька.
Феликс почувствовал чьё-то прикосновение. Кто-то крепко схватил его за руку выше локтя и настойчиво тянет назад. Оглянулся – Ульянова.
- Ну, чего ты прицепилась? Я же нарисовал. Как обещал вам праздник.
- Вижу. Не слепая.
Ульянова скорчила кислую мину на смазливом лице, и демонстративно зажала пальчиками аристократический носик:
- Опять накурился.
Феликс смутился и отвернулся.
- Завистница, - упрекнул её Борька.
- А ты, вообще, иди своей дорогой, - зло оборвала его Ульянова.
- У нас, Марфушенька-душенька, - прищурив хитрющие глаза, вывернулся Борька, - дорога одна – к светлому будущему, – и, понизив голос до заговорщицкого шёпота, спросил, - а может ты решила свернуть на скользкий путь? Так скажи, не таись… я с удовольствием составлю компанию… вместе весело шагать по просторам…
- Скоморох, – огрызнулась Марфа и снова принялась метать стрелы и молнии в Феликса, - ты чего нарисовал? Какой праздник, – тревожным шепотом вопрошала она, с опаской озираясь по сторонам, - Рублёв! Гений доморощенный. Провокатор - вот ты кто.
- Феликс, не слушай. Много она понимает в живописи, – не унимался Борька,- я тебе авторитетно заявляю – похоже. У моей баушки такая же точно икона на комоде… в окладе…
- А эта дурында - общественница, - ничего не видя вокруг кроме идеологически провокационной стенгазеты, негодовала Ульянова, сжимая до хруста в суставах кулаки, - не глядя… присобачила. Подвела под расстрел. Заставь дурака Богу молиться. Я же тебя просила, как человека. Нарисуй как все люди - Деда Мороза, Снегурочку эту дурочку, ёлочки, иголочки, шарики, пряники. А ты… Что будет, что теперь будет.
Толпа зевак разрасталась на глазах. Расталкивая, и подминая друг друга, дети старались протиснуться поближе к стенду, чтобы лучше разглядеть необычную на фоне всего остального школьного творчества картину. Аншлаг возле стенгазеты.
- А народ заценил. Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох! А народу-то нравится. Так что, товарищ Марфа, готовьте дырочку для награды. Ничего не скажешь. Отличились.
- Дырочку в лоб получим, - задумчиво обронила Ульянова, кусая нервно нижнюю губу.
Борька попытался еще что-то брякнуть веселое, но Ульянова грубо оборвала его и поставила на место:
- Иди к своей… баушке.
В пылу перебранки никто не заметил, как перед стендом появилась Марья Ивановна.
Марья Ивановна - классная дама.
Эта была довольно симпатичная молодая женщина – с правильными чертами лица без малейшего намёка на декоративную косметику, только лёгкий штрих перламутровой помады подчёркивал линию губ, хорошо сложенная, худая, высокого роста, можно было бы сказать – красавица-модель. Можно было бы, если бы не её наряды.
Одевалась Марья Ивановна не то чтобы плохо, по мнению учеников - надо бы хуже, да некуда. Черный низ белый верх, строгие костюмы непонятной расцветки и странного покроя, застёгнутые под горло кофточки с немыслимыми рюшками, бантиками, жабо, гладко зачёсанные на затылок и собранные в тугой пучок волосы, копеечная заколка в волосах навевали на впечатлительных учениц, а тем более на взрослеющих учеников тоску смертную. Положенное каждому педагогу прозвище не заставило себя ждать. Не мудрствуя лукаво, воспитанники одним прекрасным утром, посмотрев накануне по телику рязановскую историю про служебный роман, окрестили Марью Ивановну «Мымрой».
«Наша Мымра» ласково добавляли добрые детки, потому что несмотря ни на что, по-своему, но всё-таки они любили свою наставницу или выражаясь высокопарным языком пиитов серебряного века, путеводную звезду.
Прижимая к груди классный журнал и деревянную указку размеров кия, Марья Ивановна пристально вглядывалась в картину. Она сорвала шедевр со стенда, так, что кнопки разлетелись в разные стороны и, скатав картину в рулон, быстрым шагом направилась в кабинет.
Кто-то из толпы возмутился:
- Не надо… зачем снимать. Оставьте…
- Красиво… жизненно…
- Как в церкви…
Ульянова хотела незаметно затеряться, раствориться в многолюдной толпе. Но Марья Ивановна вычислила ее и властно бросила на ходу:
- Автора ко мне.
4
Марья Ивановна преподавала иностранный язык. Пыталась донести до умов недорослей язык великого Шекспира и Диккенса. Кабинет английского находился в школьном пристрое.
Это был длинный словно пенал всегда полутёмный коридор со светом на конце, там располагалось самое любимое место учащегося люда – столовая и буфет. Третий звонок и через минуту в школе воцарилась, как выразился когда-то довольно известный инженер человеческих душ, звенящая тишина.
Дверь в кабинет была приоткрыта.
Феликс заглянул в дверную щёлочку.
Марья Ивановна одиноко сидела на подоконнике в пустом классе. Закинув ногу на ногу, задумчиво глядела в окно, за которым как на ладони просматривался задний школьный двор, и курила, выпуская изо рта и носа густые клубы табачного дыма в приоткрытую форточку. Сигарета в руке дрожала, в глазах какая-то безысходность и тоска. Невооружённым глазом было заметно, что она чем-то сильно озабочена, взволнованна.
- А ножки даже очень ничего, – заметил Борька, заглядывая в дверную щелочку.
Ударом с носка он распахнул дверь и втолкнул в кабинет приятеля. Борька решил поддержать попавшего в переплет товарища.
Марья Ивановна не сразу заметила на пороге учеников, а заметив, стушевалась. В форточку полетел непогашенный окурок.
Феликс окинул взглядом пустой класс. На кафедре лежал свёрнутый рулон ватмана. В голове, словно молния промелькнула мысль: «Если не расстреляют, то теперь хотя бы отстанут навсегда со своими агитками. Нет худа без добра».
- В чём дело? – недовольно бросила учительница, нервно оправляя подол задравшейся юбки, - у вас, кажется, по расписанию химия?
- История, Марьванна, - махнул рукой Борька.
- Ну, так и ступайте на историю. Александра Павловна, наверное, заждалась уже своих Геродотов.
Борька открыл рот, болезненно сморщился и разразился громогласным чихом. Марья Ивановна раздраженно махнула рукой
– Будь здоров.
- Вы зайти просили, - напомнил Феликс.
- Марфа приказала, - уточнил Борька и снова чихнул.
Марья Ивановна удивлённо приподняла брови и смерила ещё раз подслеповатым взглядом питомцев.
- Я, автор.
Феликс кивнул на свернутый рулон ватмана.
Теребя в руках початую пачку сигарет, учительница молчала, нервно кусая нижнюю губу и испепеляя Феликса пристальным взглядом. Молчание нарушил Борька.
- Марьванна, вы не стесняйтесь. Не отказывайте себе в удовольствии. Курите. Мы же все понимаем. Не маленькие, слава Богу.
Марья Ивановна травила молодой, девичий организм никотином, курила тайком, как ей казалось.
- А я вот, Фортунатов,- вздохнула Марья Ивановна, надевая очки, - третий год вхожу в этот кабинет, смотрю на вас и не могу понять - ху из ху?
У Борьки от удивления отвалилась нижняя челюсть. Несмотря на старания педагога, он не шибко преуспел в познании чужого языка, Борьке показались странными последние слова учительницы, если не сказать больше - неприличными. Марья Ивановна мельком взглянула на растерянное лицо нерадивого питомца, вздохнула и швырнула на подоконник потрёпанную пачку сигарет.
- Что вы, Марьванна, - опомнился Борька, по привычке подключая к природному обаянию вторую натуру, то бишь наглость, - я шестой год переступаю этот порог и тоже про ху ни ху…
- Ну, с тобой-то, Фортунатов, всё ясно.
- Это почему же?! - возмутился обиженно Борька.
- Помолчи,- одернула его Марья Ивановна, - сегодня ты в массовке. Проходи, Озорной.
Феликс направился на своё законное место – средний ряд, последняя парта, второй вариант. Борька не отставал.
- Зачем же так далеко?
Феликс уселся за парту, где остановила учительница.
Это была парта Ульяновой. Взгляд выхватил нацарапанную на столешнице фразу на английском. С ходу он прочитал слово – Марфа. Его заинтересовало, что там дальше. Феликс мгновенно подключил все свои знания. Первое и последнее слово он расшифровал быстро – «ты» и «девчонка». Осталось ещё два слова – the most beautiful.
«Бьютифул, бьютифул» - невольная усмешка проскользнула у Феликса на устах.
«Интересно, кому это могло прийти в голову? По имени Ульянову называет только Борька. Чтобы позлить, вывести из себя, а от ненависти до любви, как любит говорить Муза Адамовна, как от любви до ненависти. Но английские слова! - задумался он, бросив взгляд на товарища.
Борька хитро подмигнул Феликсу.
«Борька и английский - две параллельные».
Борька запустил портфель впереди себя. Выписав в воздухе причудливую траекторию, портфель точно приземлился перед Марьей Ивановной, следом на скамейку плюхнулся и её хозяин. Молча, опустив на пол видавший виды ученический портфель, Марья Ивановна присела на первую парту, развернулась к Феликсу вполоборота, пристально вглядываясь в лицо ученика. Феликс потупил виноватый взгляд и опять упёрся в подозрительную надпись на парте.
- Да чего она может понимать! - воскликнул Борька, вызывая огонь на себя. Интуитивно он чувствовал, что ситуация минутой нагнетается с каждой. Марья Ивановна хранила подозрительное молчание, а это по всем приметам – знак плохой.
- Бабьими мозгами. Эта ваша Марфа, – горячился заступник.
- Успокойся, - остановила его Марья Ивановна, нежно потрепав рукой по нечёсаным вихрам.
- Очень даже похоже получилось,- продолжал настаивать Борька, - поэтому я счёл своим, так сказать, гражданским долгом прийти сюда и поддержать товарища.
- Помолчи, адвокат, - осадила его Марья Ивановна, теряя терпение, - а собственно, Фортунатов, почему ты здесь, а не на уроке? Я же просила - автора. Или я что-то пропустила?
- Что вы, - смутился Борька, пряча лукавый взгляд, - да я так. Краски смешивал, но в душе я – художник. Творец.
Марья Ивановна собралась дать достойный ответ смелому на язык ученику, но, заглянув в его глаза, сдержалась. Лукавые глазки-щёлочки, кажется, только того и ждали.
- Врет он все, - спохватился Феликс, - это я… все сам… один… он ни при чём…
- Хорошая получилась картина, - выдержав паузу, заговорила Марья Ивановна.
- Так и я о том же. Наступит такое время, когда мы все ещё будем гордиться, что жили бок о бок с таким талантищем. Ни дать ни взять – Паленов! Рафаэль! Врубель! Блин! - завернул Борька.
Марья Ивановна посмотрела на него из-под очков в тяжёлой оправе. В Борькиной голове переклинило все имевшиеся мысли, как здравые, так и безумные.
- Художника по фамилии Блин не было. И не будет уже. Слава Богу.
Борька попытался возразить, но Марья Ивановна прикрыла его рот ладонью.
- Картина действительно хорошая. Только шапка не по Сеньке.
Феликс удивлённо посмотрел на учительницу.
- Заголовок – С Новым годом, не соответствует содержанию. Богохульство какое-то получается. С Рождеством Христовым - было бы уместнее. Тебе разве так не кажется? Согласись.
- Да это всё Марфушка, - встрял опять Борька,- комиссарит…
Марья Ивановна впилась глазами в бойкого ученика. Борька хотел что-то ещё брякнуть насчёт необузданной общественной активности одноклассницы, чтобы уж до кучи насолить выскочке, но, встретившись взглядом с расширенными то ли ужаса, то ли от удивления глазами учительницы стушевался:
- Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох, - пятясь к выходу, сбивчиво пробормотал Борька, - и, правда, Марьванна, я лучше того… этого… пойду на историю. И мне польза и Александре Паловне будет, что потом на пенсии вспомнить…
Проводив взглядом ученика до двери, Марья Ивановна обратилась к Феликсу.
- А сюжет? Откуда он у тебя? Ты что-то читал? Или, быть может, видел?
Феликс неуверенно пожал плечами.
- Как он родился в твоем воображении? Ведь что-то этому способствовало… на пустом месте ничего не рождается, - вздохнула Марья Ивановна и посмотрела на приоткрытую дверь, за которой мельтешила Борькина физиономия.
- Приснился, - честно ответил Феликс.
Марья Ивановна не поверила в искренность ученика. Поборов гнев, демонстративно закурила и, выпустив изо рта и носа клубы едкого дыма, указала Феликсу на выход.
5
Скрестив по-турецки ноги, Феликс сидел на диване и тупо таращился в экран старенькой чёрно-белой «Чайки».
По сложившейся новогодней традиции по телеку крутили «Иронию судьбы». Феликс знал наизусть все диалоги и реплики, знал каждый кадр до мелочей, до подробностей, до киноляпов и всё же, от нечего делать продолжал следить за романтическими приключениями вечно молодого и вечно пьяного любителя лёгкого пара – Жени Лукашина.
Ламповый чёрно-белый телевизор дышал на ладан. Место ему на свалке забронировано давно. Изображение то и дело исчезало, голубой экран затухал. Феликс высвобождал ногу из восточной позы и бил пяткой по - полу. От вибрации, сотрясавшей рассохшиеся от времени половицы, телевизор оживал на какое-то время. Подойти и подрегулировать вручную, мальчишке было лень. Грозные удары по батарее центрального отопления заклятой соседки с нижнего этажа только подстёгивали к неправомерным действиям.
Пятка горела от ударов о пол, посуда в серванте дребезжала, соседка снизу лютовала, терроризируя радиатор. Феликс, дегустируя новогодний подарок, упрямо испытывал на прочность костно-мышечный аппарат и нервы соседки.
За стенкой в соседней квартире раздался бой стенных часов. Феликс загнул обшлаг рукава и посмотрел на время.
Через три с половиной часа на экране появятся Куранты и начнут отсчитывать последние секунды до Нового года. Феликс откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза….
Отец откроет шампанское, наполнит игристым вином хрустальные бокалы. В бокал Феликса плеснёт два глотка. Мама посмотрит на него с укоризной, но тут же смягчится. Праздник всё-таки! Три бокала сомкнутся в хрустальном звоне под звуки гимна, и пока куранты бьют двенадцать нужно успеть загадать самое сокровенное. «Говорят: под Новый год. Что не пожелается - всё всегда произойдёт. Всё всегда сбывается».
- Мама приедет, - убеждал он себя. Прогоняя прочь щемящие душу воспоминания, Феликс шептал, как молитву, заклинание, - она должна приехать… ведь до Нового года осталось совсем ничего… на самолёте… на паровозе… на такси… она успеет… она знает, я жду… ведь надо только очень, очень, очень захотеть и все сбудется.
На полу под ногами, на диване, под диваном валялись разноцветные фантики от шоколадных конфет, кожура от мандаринов. Феликс дегустировал новогодний подарок.
Сегодня в школе был бал-маскарад. Новогодняя дискотека. Впервые их класс не водил хоровод вокруг лесной красавицы, впервые они не орали дурью – ёлочка зажгись, не подсмеивались под сурдинку над пионервожатой Зиночкой, притворявшейся в своём очень интересном положении наивной внучкой Деда Мороза.
Всё было по-взрослому.
Собираясь утром на праздник, Феликс думал пойти, просмотреть весь этот балаган с ряжеными, дождаться раздачи подарков и ретироваться по-тихому.
Огромный спортзал с лесной красавицей по центру утопал в приглушённом свете новогодней иллюминации. Музыка гремела. «Ласковый май» согревал наивными аккордами морозный декабрь. Праздник чувствовался уже на пороге школы.
В центре спортзала возле новогодней красавицы, Борька, приодетый с иголочки по случаю праздника, выкидывал коленца под «Белые розы». Держите меня семеро. Рвал подмётки, заводил публику, срывал аплодисменты, был гвоздем представления. Борька попытался и друга втянуть в безумную вакханалию танца. Феликс увернулся вовремя.
Феликс не знал как вести себя в новой непривычной обстановке, норовил спрятаться где-нибудь в укромном уголке, с любопытством наблюдая со стороны за происходящим. Но даже приглушённый свет цветомузыки не спас его в огромном спортзале. Под конец дискотеки объявили белый танец. Звонкий мальчишеский голос из динамика в двадцать пятый раз запел про «белые розы на холодном окне». Феликс поднял глаза и оцепенел.
На Марфе было небесно-голубое платье, под цвет глаз. Венецианская маска Коломбины скрывала таинственный взгляд. Трудно было не узнать под ней Марфу. Даже если бы Марфа примерила наряд бродяжки, он выдал бы её с потрохами. Красоту испортить невозможно. А Марфа с первого класса носила неофициальный титул первой красавицы. Феликс растерялся, увидев протянутую руку с браслетом из золочёной мишуры на тонком запястье. Но быстро собрался с мыслями и, заглядывая маске в лицо, натужно усмехнулся:
- Маска, а я тебя знаю.
Марфа, молча, взяла Феликса за руку и вывела на танцпол.
Феликс думал, что земля уйдёт из-под ног, сердце выпрыгнет из груди, а сам он сгорит от стыда. Земля не ушла, сердце не выпрыгнуло, и сам он не превратился в пепел.
Держа в своей руке горячую ладонь Ульяновой, а второй рукой обнимая её талию, Феликс не смел поднять глаз, боялся дышать. Спинным мозгом он ощущал на себе кривую ухмылку Борьки и молил только об одном, чтобы эти несчастные розы загнулись наконец-то на этом «белом холодном окне», и музыка остановилась…
Во рту от съеденных конфет было приторно, хотелось пить. Феликс очистил последний четвёртый мандарин, разделил на дольки, самую большою положил в рот. Лицо вмиг перекосило судорогой. Мандарин оказался - вырви глаз.
- Феликс,- послышался из-за стены знакомый голос.
Муза Адамовна.
- Чем ты занимаешься, дорогой?
Через силу протолкнув в сопротивлявшийся пищевод кислый фрукт, Феликс ударил пяткой по полу, потухший экран снова ожил, и сквозь помехи и подозрительный треск уже успевший протрезветь Женя Лукашин доказывал подругам Нади, что он никакой не Ипполит.
В комнате было прохладно. Отопление отключили ещё утром. Авария на теплотрассе. За день не отапливаемая квартира выстудилась. Окна не проклеены, дуло в каждую щель. От долгого сидения перед телевизором Феликс закоченел. Окинув глазами комнату, поискал - чем бы согреться. На спинке дивана лежал платок. Пуховый оренбургский, мамин. Феликс развернул его, накинул на озябшие плечи и замер. От платка исходил тонкий цветочный запах духов. Мамины! Феликс жадно вдыхал их аромат. Невольные слёзы навернулись на глаза мальчишки и покатились по щекам.
На журнальном столике лежал начатый холст. Феликс писал портрет по памяти. Портрет был почти готов, но чего-то недоставало. Феликс чувствовал это, мучился, нервничал, понять не мог. А вот теперь - догадался. Запах, не хватало его, этого ощущения - неуловимого, неповторимого флёра. Феликс судорожно схватил кисточку, краски и, боясь упустить таинственный момент вдохновения, начал быстро дописывать пойманное настроение. Писал почти вслепую.
В комнате было темно. Единственным источником света был дышавший на ладан телевизор. За окном ночь, горел фонарь уличного освещения, вокруг которого словно мотыльки лениво кружились снежинки. В красном углу возле окна разноцветными огоньками гирлянды игриво подмигивала новогодняя елка.
- Феликс, - не отставала Муза Адамовна, - почему ты не отвечаешь? Чем ты так сильно занят? Мой дорогой.
Феликс проглотил подкативший к горлу нервный комок, вдохнул знакомый до спазма в горле аромат духов, посмотрел на портрет, перевёл дыхание и ответил:
- «С легким паром» смотрю.
Скомкал шарик из фольги, размахнулся и запустил в стену.
- У меня есть более интересное предложение, чем весь новогодний вечер любоваться на похождения пьяного интеллигента, - смягчив на полтона менторский голос, заявила Муза Адамовна, - я приглашаю тебя на вечерний променад.
- Чего?!
Лицо Феликса перекосило судорогой.
- На вечернюю прогулку, - пояснила Муза Адамовна. - Тебе, мальчик мой дорогой, надо больше читать художественную литературу, русскую классику – Александра Сергеевича, Фёдора Михайловича, Николая Васильевича. Это же бесценная кладезь премудрости на все случаи жизни. А не заглатывать килограммами макулатуру про мушкетёров и пиратов, и не болтаться по улице с отпетым хулиганом Фортунатовым. Ни к чему хорошему эта дружба не приведёт. Яблоко от яблони недалеко падает. Тем более от такой паршивой, - с отвращением добавила она. - Достаточно только один разок посмотреть на его драгоценного папашку. И сразу становится ясно и понятно будущее его отпрыска, - категорично констатировала Муза Адамовна, - будущее незавидное.
- Раз паршивое, - пробурчал под нос Феликс, - значит настоящее.
- Что ты сказал? Я не расслышала. Повтори, пожалуйста.
- С Новым годом! - закричал Феликс, - с новым счастьем! Муза Адамовна.
- Спасибо мой дорогой, - растрогалась Муза Адамовна, - только мне уже не надо нового счастья. Пусть останется старое и больше ничего не надо. Сегодня такая сказочная ночь, пользуясь правом, которое уезжая, предоставила мне твоя дорогая мамочка, я разрешаю тебе сегодня лечь спать позже обычного.
- Разрешает она!
- Ты будешь сопровождать меня. Мы прогуляемся по зимнему парку, сходим к клубу на площадь к новогодней ёлке. Посмотрим салют. Элеонора Леопольдовна говорила мне, что будет салют. Тем более что на улице сейчас намного теплее, чем в наших квартирах.
- Ещё чего не хватало.
Муза Адамовна в силу преклонного возраста и глухой стены, разделявшей их, не расслышала сарказм и с театральным восторгом продолжала красочно расписывать сценарий новогодней ночи.
- Я пригласила Элеонору Леопольдовну. Она будет с Ниночкой. Я буду с тобой. Вместе мы хорошо проведём время.
Незавидная перспектива оказаться в компании докучливых старух и малахольной Ниночки произвела эффект. Феликс поперхнулся собственной слюной.
- Ты кашляешь? Простудился? Захворал?
- Это я от радости, - ответил Феликс и ударил пяткой по полу.
- Феликс! - Муза Адамовна резко сменила восторженный тон, - не дерзи. Твой сарказм здесь совершенно неуместен.
Педагогический спич наставницы прервал резкий звонок в дверь. Сердце бешено заколотилось в груди. Звонок в дверь повторился. Феликс растерялся, кинулся лихорадочно собирать с пола фантики и шкурки от мандаринов, но мусор, как нарочно, сыпался из рук. Словно сумасшедший Феликс бешено ползал на коленках по полу и забрасывал злосчастный мусор под диван.
Звонок раздавался в прихожей.
Он ждал его каждый день. Последние дни перед новогодними праздниками жил надеждой, что звонок вот-вот должен разорвать опостылевшую тишину пустых и холодных комнат.
Феликс задержал на мгновение дыхание, посмотрел на ёлку. Из-под мохнатой еловой лапы, опутанной мишурой и дождем, на него глядел Дед Мороз. Нарисованные глаза сказочного персонажа лукаво улыбались. Не поверить в сказку в такой волшебный вечер было невозможно.
- Говорят: под Новый год. Что не пожелается - всё всегда произойдёт. Всё всегда сбывается. Ес! – прокричал Феликс, взмахивая вверх и опуская вниз сжатую в кулак руку, - пусть это будет мама,- глядя в лукавые глаза, прошептал он.
- Второй день за тобой хожу, ты что, думаешь мне делать больше нечего в законный выходной, – выговаривала почтальонша.
Силой, всучив в руку Феликса шариковую ручку и казённый бланк, почтальонша властно приказала:
- Распишись…здесь и здесь…
На лестнице толпилась шумная компания молодых людей. Судя по оживлённому говору, друзья уже не раз успела проводить старый год и с нетерпением готовилась к приходу нового.
Почтальонша спешно вырвала из рук Феликса казенное имущество – шариковую ручку и, всучив ему взамен серый бланк, присоединилась к дружной компании. Убегая, совершенно благожелательным тоном, прокричала с лестницы: С наступающим!
Феликс развернул телеграмму.
С праздничной открытки смотрели лукавые глаза Деда Мороза.
6
Словно подранок Феликс метался из угла в угол. Комната была чужая, незнакомая - ни окон, ни дверей – серые стены и люди кругом, толпа людей. Безликий, странный народ. Вместо лиц карнавальные маски. Сумасшедшим хороводом они кружились, вертелись, кривлялись, извергая какие-то нечеловеческие звуки.
Голова шла кругом. Феликс испугался, что рухнет под ноги. Беснующаяся толпа растопчет его, как таракана. Мокрого места не останется.
Удушающий запах промозглого подземелья отравлял лёгкие. Глоток свежего воздуха и тишина, это все что нужно было ему, чтобы не издохнуть, остаться в живых.
Шум, веселье, праздник, люди и маски вместо лиц повсюду. Музыка сводила с ума, шум и гам рвали барабанные перепонки. Феликс вырывался на волю, тянулся к свету и жестко натыкался на глухую стену. Выхода не было.
На табуретке посреди праздничного столпотворения под рождественской елкой сидел Дед Мороз. В руках гармонь. Праздная толпа кружила в бешеном танце. Гармонист был в ударе. Феликса уловил яркий блеск на его руке. Серебряный браслет, часы.
Папка!
Расталкивая локтями толпу, Феликс кинулся к отцу. Но вдруг вспомнил - пачка початых сигарет лежит в кармане брюк. Борька удружил, спасая свою шкуру.
Нужно было незаметно избавиться от улики. Феликс попытался затеряться в толпе. Но толпа вдруг исчезла, растворилась как дурной сон. Вокруг никого…
Пронзительный скрип ржавой пружины и резкий хлопок оборвали кошмарное видение. Феликс проснулся. Темень – глаз коли и запах – тошнотворный, отвратительный.
Холодный, свежий воздух ворвался вместе с нервными голосами в вонючий подъезд. Феликс жадно вдохнул его.
- Это здесь, - обрадовался первый голос, принадлежавший старухе,- крышка стоит.
Пронзительный скрип пружины и резкий хлопок подъездной двери. Феликс жалобно застонал и схватился руками за голову. Мозги раскалывались от малейшего шума и шороха. Он снова ощутил тошнотворный запах - липкий навязчивый. Казалось, что запах заполняет собой всё на свете, отравляя даже зыбкое сознание. Проник в каждую клеточку, заполнил лёгкие и достал до кончиков пальцев. Феликс почувствовал, как постепенно немеют пальцы рук и не пошевелить ими. Судорога сковала тело. Феликс попытался задержать дыхание, уткнулся носом во что-то мягкое и прелое. Тяжёлый запах грязного белья пахнул в лицо. Перехватило дыхание, стало дурно.
- Чего они крышку-то спрятали? – возмущался второй голос, - попробуй, отыщи.
- Снег всю ночь валил, да, чай, коты с собаками так и норовят. Крышку-то, ты погляди-ка, - восхищенно воскликнула первая старуха,- обили шелковой лентой. Как будто для молоденькой. Гоже! Что гоже, то гоже. Надо будет мне тоже такую же приготовить. А то ведь мои сами-то не догадаются, что под руку подвернется то и приколотят.
- И спросить не у кого, – продолжал возмущаться второй голос.
Феликс насторожился. Голос показался знакомым.
- У меня молодые из города на праздник погостить приехали… всю ночь куролесили. Теперь до обеда будут отсыпаться. И я с ними, грешница, посидела за компанию, проводила старый год. Поздравление московского начальника послушала, шампанского отхлебнула, Новый год встретила, помолилась, и спать отправилась. Какой этаж?
- Сказывали - пятый.
- Господи! Час от часу не легче. Давай договоримся так - первой ты начнёшь читать. Десять кафизм твои, а я уж дальше продолжу. Что-то у меня голова как чугунная и на желудке тяжесть. Как будто кол проглотила.
- Человек, что ли, валяется?
- Где?
- Под лестницей.
Феликс перестал дышать. Замер.
- Пьяный, - грубо отрезал второй голос.
- Никак местный?
- А то с Америки привезли. Темно… со света – то не разгляжу. Поднимайся, а ты живее наверх. Всё-то тебе надо знать. Проспится, поднимется сам.
Феликс весь сжался от страха. Соседова!
- Дай, а ты роздых. Гонишь как на пожар. Сказать только легко - пятый этаж. Доживёшь до моих годов, каждый приступок считать начнёшь,- назидательно выговаривал первый голос,- а может, готовый уже? Поглядеть поближе. Скорую вызвать или милицию.
- Одним пьяницей меньше, - ответила Соседова, - была б моя воля я сама бы их всех собрала, погрузила в товарный вагон и на рудники. Всё польза какая-то Советской власти.
- Да разве ж так можно, праздник ведь. Народ молодой, ну не рассчитал маленечко - с каждым может приключиться. Все мы не без греха. Сама вон согрешила ночесь. Пост ведь идёт, - укорила она подругу,- старый человек! Как тебе в глотку-то, прости Господи, полезла эта кислятина. Во век бы её не видеть.
- Какой грех! Я ж за компанию пригубила. В семье живу. Как откажешься. Батюшка сказал, что строгий пост начинается с первого числа. А до первого можно. Маленько-то не грех. Грех не то, что в уста, а то, что из уст. Раз праздник и надо напиваться до поросячьего визга. Вся Расея спилась. Лопают от мала до велика. Сегодня ночью у меня вона соседей на «скорой» увезли в бессознательном состоянии. Опились паразиты.
- Это которых?
- Мишкиных парней, - смакуя горячую новость, пояснила Соседова, - всю ночь откачивали в больнице на разъезде. Старшего- то вроде бы откачали, а младшего-то в областную отправили. Не знай отудбит али ж нет?
- Это которого Мишки-то? В толк не возьму.
- Что уж ты, Авдотья, какая бестолковая-то стала?! - взорвалась рассказчица, - ты, Дусь, не обижайся на мои слова, но ты меня не первый год знаешь. Я баба прямая. За спинами шушукаться не привыкла, в глаза правду говорю, вот и тебе скажу: с каждым днём ты всё глупее и глупее становишься.
- Погоди-погоди, - обиделась Авдотья, - доживёшь до моих годов…
- Какого Мишки, – передразнила она непонятливую подругу, - чай один у нас такой Мишка-то - Борман.
- Вон оно што. Так бы сразу и сказала. А то… какого Мишки, поди, разбери.
- Борман из одной больницы в другую на своём «лисапете» как угорелый носится - лица на нём нет. Одни переживания у мужика. Манька вся в слезах. Баушка дома в голос причитат. Со стороны и то сердце ломит глядеть.
- Так они ещё маненьки, - словно опомнившись, охнула Авдотья, - старший-то с моей внучкой Анжелкой в один класс ходит. А младшенький-то - Одуванчик ещё моложе.
- Маненьки! - огрызнулась Соседова, - выучились уже. Лютики –Одуванчики. На хороше-то их нету. Борман брагу поставил, хотел нагнать маленечко для дела. К Рождеству собирался поросёночка заколоть. Угостить-то помощников по-человечески надо? Надо, - ответила самой себе Соседова, - вот эти варнаки и подмогли. Праздник устроили. Навели в дом компанию, девок. Шум, гам, музыку на всю катушку вывернули и валяли из бутыли всю ночь кружками без передышки.
Последние слова рассказчицы довершили свое чёрное дело, тошнота подступила к горлу, и сдерживать её не было сил. Феликса начало тошнить.
- Сам-то Борман в карауле в ночь-то был, - на счастье Феликса слышалось уже с верхних этажей, - Манька на дежурстве. Баушка глухая как пенек. Таблеток от давления наглоталась и спала как убитая. Хорошо ещё таблетки-то мочегонные были, а то бы беда большая у Бормана приключилась.
- Господи, Царица Мать Небесная! Что творится-то на белом свете. Видать и вправду, близок он – конец-то. Последни, видать, денёчки доживам.
- Какой уж теперь им поросёночек, отца под монастырь подвели. Милиция приезжала, аппарат изъяли. Затаскают теперь мужика по судам, да ещё тринадцатой лишат. Вот и живи, как знаешь. А этих варнаков кормить надо. Господи, прости нам наши прегрешения. Дошли…кажись…
- Да-а, - горестно вздохнула впечатлительная подруга Соседовой, - дай бог детей… да в них толк.
Феликс огляделся.
Воздух был пропитан сыростью, кошачьими испражнениями, табаком и канализационной клоакой. Белый потолок с покатом возвышался над ним. Корявые буквы отчетливо проглядывали на белом фоне. Феликс прищурил глаза и прочитал нацарапанную углем надпись: «Марфа, ты самая красивая девчонка».
Неужели всё-таки Борька. Аккуратно проставленная запятая смутила его. Борька и запятые - вещи несовместимые.
Сама, наверное, написала, - решил Феликс,- зануда.
На мгновение он отвлекся от своих мыслей, показалось, будто что-то блеснуло перед глазами. Он уцепился взглядом за этот блик, словно за призрачный луч света из кошмарного сна.
Перед глазами мелькнуло изображение креста. Несмотря на полумрак, крест отчётливо отражался на фоне крышки от гроба. Ужас следующей минуты мгновенно ввёл Феликса в оцепенение.
Инстинктивно он дёрнулся вперед, но подняться не смог. Тело не слушалось. Нащупал под собой что-то мягкое и влажное – диван. На диване - подушка, одеяло, простыни, какая-то ветошь и все это источало тошнотворный запах клоаки.
Феликс зажмурил глаза и выскочил из подъезда и утонул по колено в сугробе. Снег забился в ботинок и обжог голое тело. Феликс рефлекторно задёргал ногой, вытряхивая снег из ботинка.
Жадный глоток свежего морозного воздуха, солнечный свет раннего зимнего утра привели в чувство. Феликс жадно и часто вдыхал насыщенный кислородом воздух, болезненно щурясь от яркого света. Лёгкий морозец приятно щекотал ноздри. Лицо горело. Феликс подхватил горсть пушистого, лёгкого снега и растёр лицо. Оглянулся и понял, что перепутал дома и не дошёл до крова несколько метров. Почему? - вспомнить не смог, как не напрягал мозг.
На улице было безлюдно и непривычно тихо для этого времени суток. Народ отсыпался после новогодней ночи. На сугробе возле одного из подъездов уже валялся выброшенный вечнозелёный символ праздника – елка с жалкими обрывками мишуры и серпантина.
Под ногами смачно хрустел снег. Припорошенные тропинки внутри дворов были девственно чисты и непорочны. Дворники ещё не вышли на работу. Вдоль дороги узкой тропкой тянулись два следа один человеческий другой кошачий. Феликс пошёл по проторенному пути, ступая точно след в след.
Нащупав на груди ключ от квартиры, облегчённо вздохнул. Ноги по-прежнему отказывались слушаться. Словно две пудовые гири были привязаны к ним. Феликс попытался размять занемевшее тело. Клин клином вышибают. Решил сделать легкую пробежку. Но не смог. Малейшее резкое движение вызывало головокружение и тошноту. Словно погремушка сидела в голове, мозги выносило напрочь. Феликс остановился, держась за голову. Погремушка постепенно утихла, болезненные звуки исчезали. Шаркая ватными ногами по снежному настилу, осторожно он понёс свою бедовую голову домой.
Во рту было сухо и неприятно до тошноты, язык распух, хотелось пить. Океан бы сейчас выпил, кажется. Феликс подхватил поэтично искрящуюся на солнце горсть снега и начал жадно жевать его. Зубы приятно ломило от холода, живительная влага освежала, возвращая к жизни.
Резкий разбойный свист заставил остановиться. Феликс непроизвольно присел на корточки и, застонав, схватился обеими руками за голову. Свист повторился.
Из-за угла дома выглядывала физиономия Борьки. Товарищ подавал ему знаки руками и мимикой. В памяти мгновенно воскрес устрашающий пробел, приведший его в грязный, занюханный подъезд соседнего дома. Феликс вспомнил все.
Он сидел дома один, смотрел «Иронию судьбы», ждал звонка в дверь. Мама должна была с минуты на минуту возвратиться. Ведь на пороге самый волшебный праздник.
Звонок раздался.
Краснощёкий Дед Мороз с поздравительной телеграммы лукавым прищуром глаз в одночасье разрушил всё волшебство любимого праздника. Феликс воочию почувствовал, физически ощутил, как что-то уходит из его сердца, навсегда и бесповоротно. Потом пришёл Борька.
Бешено суча босыми ногами, будто выбивая ритм зажигательного латиноамериканского танца, Борька утрамбовывал сугроб. Короткие, кривые кавалеристские ноги в эластиковых штанах с начёсом с непомерно вытянутыми коленками и в хлопчатобумажных носках с дыркой на большом пальце, выписывали па - немыслимые для их эксклюзивного строения. Фланелевая рубашка застёгнута впопыхах сикось-накось. Голый пупок испуганно выглядывал из-под наскоро надетой рубашки.
- Закурить есть? Курить страх как охота.
Феликс сунулся в карман. Наконец-то он избавится от злосчастной улики. В кармане было пусто. И тут его осенило. Феликс посмотрел на небо. Маленькое облако медленно проплывало по чистому небу над его головой. Он понял, что это был сон. Всего-навсего сон.
- Он же не умел играть на гармони.
Борька удивлённо посмотрел на приятеля. Феликс подхватил горсть снега и растёр им лицо.
- Ну, не скажи, – бешено пританцовывая, возразил Борька, - он на все руки мастер. И швец, и жнец, и на дуде того…. Ты, кстати, не видел его случаем?
- Кого?
- Предка моего.
Феликс не в силах был оторвать глаз от папуасского танца на сугробе.
Заметив смятение в лице товарища, Борька осторожно спросил:
- Приехала?
- Кто?
Борька с новой силой принялся сучить ногами, пытаясь согреться. Мороз крепчал.
- Во память. Девичья. Кого ты весь вечер порывался встречать?
Воспоминания о ночном приключении доставляли Борьке веселье.
Перед глазами мгновенно предстало отвратительное зрелище новогоднего застолья: Борькино радушное гостеприимство, бутыль с мутной жидкостью под ванной, алюминиевая кружка, кислый дрожжевой запах. Феликс опять почувствовал во рту тошнотворный сладковатый привкус. Рвотный рефлекс подступил к горлу. Феликс сморщился брезгливо, и чтобы подавить тошноту сунул в рот добрую пригоршню снега.
Борька понимающе покачал головой.
- Надо было закусывать, а ты свое заладил как попугай – я есть не хочу, я сытый. Закусывать и есть… это, как говорят в одном весёлом городе, две большие разницы.
Феликс выглядел ужасно: одежда помята, испачкана, голова от малейшего звука раскалывалась, в ушах стоял звон, ноги и руки сводило судорогой, во рту Сахара, к горлу подкатывала тошнота.
- Тебе бы сейчас рассольчику, - со знанием дела посоветовал Борька, - капустного… проверено - как в реанимации.
Феликс проглотил снег и с удивлением посмотрел на физиономию друга.
И без того маленькие и хитрые глазки превратились в две узких чёрные щёлочки. Скуластое лицо товарища напоминало теперь сплошной масленичный блин, раскрашенный здоровым румянцем. Болезненная отёчность придавала славянским изгибам физиономии Борьки азиатские черты далёких и дерзких завоевателей древней Руси.
- Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох,- глядя на товарища, выпалил в сердцах Феликс.
- Плагиат, дружище, - улыбнулся Борька.
- Какие мы слова-то знаем.
- С кем поведёшься,- вторил Борька.
Феликс окинул взглядом одетого не по погоде друга и спросил:
- Закаляешься?
- Бежал я, - как на духу признался Борька, озираясь по сторонам, - из больнички удрал.
- От разъезда?! – поразился Феликс, - босиком? По снегу три километра?
- Жизнь дается только один раз, - с пафосом выпалил Борька и сплюнул под ноги, - и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно. Закололи коновалы. Залечили.
Борька был весь как на иголках. Глаза шкодливые бегают испуганно. Нервно сплёвывая сквозь зубы слюну, Борька нет-нет, да и погладит рукой мягкое место, ответившее по полной программе за удавшийся накануне праздник.
- Ни лечь, ни сесть. Проснулся, блин! Весь в проводах, оглянулся - место какое-то незнакомое. Ничего не помню. Блин! Тётка мордастая надо мной нагнулась, гляжу, она вся в белом. А во лбу крест красный светится. Ну, всё, думаю – вот ты оказывается какая - смерть моя. Сытая, аж лоснится вся зараза. Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох! Глаза побольше разодрал… тётки след простыл… а над головой бутылки висят… из них трубки к моему организму тянутся и игла. Не поверишь. В палец толщиной в вене торчит и капает туда отрава какая-то. А я что, дурак. Иглу выдернул, провода оборвал и спасайся… кто может. Прошвырнулся по коридору. Все дрыхнут. Храп такой стоит. Одуванчика не нашёл. В туалете форточку раскрыл и тикай.
- В областную отвезли твоего Одуванчика,- вспомнив подслушанный рассказ в подъезде, задумчиво обронил Феликс.
- Откуда знаешь?
- Скоро об этом все узнают.
- Жаль Одуванчика,- вздохнув, покачал головой Борька, - залечат они его. Говорил я ему, дураку малолетнему: хватит для начала. Ты же свидетель, - оправдывался он, - нет,- скривился в ухмылке Борька, изображая реакцию младшего брата,- она сладкая… ничего не будет, - так ты предка моего не видел?
Феликс как-то неуверенно пожал плечами и посмотрел вдаль.
Из-за Борькиного плеча виднелся огромный сугроб. Сугроб загораживал тропинку, по которой обычно ходили в магазин и на автобусную остановку местные жители, срезая путь. Рано утром по главной дороге прошёлся грейдер и завалил народную тропу.
На горизонте нарисовалась фольклорная фигура Борькиного предка.
Неизменная зимой и летом ушаночка чёрного цвета с оттопыренным ухом и болтающейся навесу завязкой, фуфайка – цвета хаки нараспашку и зимний вариант к ней – меховые рукавицы. Огромные, засаленные до глянцевого блеска варежки торчали, словно лопаты, на длинных руках строго перпендикулярно земле, кирзовые сапоги в гармошку источали за версту стойкий запах гуталина. Вспахивая тяжёлыми кирзочами снежную целину, Борман тащил за собой «лисапет». Именно так благодаря любимому народом фильму «Семнадцать мгновений весны» и какому-то местному остряку, сумевшему разглядеть в лубочном облике простого советского работяги черты истинного арийца, уже не первое десятилетие именовали Борькиного родителя.
Борман отбросил на сугроб железного коня и сорвался в галоп. Снег из-под кирзачей разлетался в разные стороны, словно из-под гусениц трактора.
Если бы не ударная работа грейдера Борьке бы точно не поздоровилось в это новогоднее утро. Задумчивый взгляд Феликса заставил его оглянуться. Как оказалось вовремя.
Увидев увесистый кулак в огромной рукавице - лопате, Борька сплюнул сквозь щербатое счастье и завопил:
- Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох!
И дай Бог ноги.
7
Приду домой. Дома - мама. На столе обед - борщ со сметаной с пылу с жару. Поджарая горбушка чёрного хлеба и чесночок вприкуску. Пусть потом воняет, зато вкуснотища. Язык проглотишь, - мечтал Феликс, налегая на лыжные палки.
На дворе каникулы, а в школе - спортивные соревнования. Новогодняя лыжня. Массовый забег здоровья в борьбе с эпидемией гриппа. В здоровом теле – здоровый дух.
Феликс катился на одной лыже, вторую, переломанную, держал под мышкой. Рядом катился Борька. Лицо лыжника пылало маковым цветом на рождественском морозе. Здоровый румянец, не сходивший с физиономии ни летом, ни зимой, на этот раз раскрасил даже Борькин лоб и уши, торчащие из-под вязаной шапочки-петушка. Чуть позади, шаркая резиновыми калошами, обутыми на валенки, бежал Саша-Маша. Для проформы Борька запустил в дурачка пару тугих снежков и матюгов. Угодил в голову, сбил девчачью шапку с помпонами. Саша-Маша бился в истерическом смехе, катаясь кубарем по снегу в обнимку с шапкой. Успокоил дурачка второй удар в лоб тугим снежком. Дурачок напялил на голову шапку и пустился вдогонку за мальчишками.
Борька выбивался вперёд, (две лыжи - не одна). Приходилось давить на тормоза. Повиснув на лыжных палках, Борька терпеливо ждал незадачливого спортсмена.
Сегодня Борька был триумфатором. Первым пересек финишную ленточку.
- Как же хочется жрать, - взмолился Феликс, делая последний рывок в сторону родного очага.
За поворотом уже показался дом.
- Как хочется ещё немного пожить, - вторил, нарочито постанывая, герой дня.
Подкатив к родному крыльцу, Борька попытался сделать крутой вираж. Не удержал равновесия. Лыжи предательски разъехались, триумфатор поскользнулся и растянулся на укатанной машинами дороге.
- Ох – ох – ох, что ж я маленьким не сдох!
Саша-Маша согнулся пополам в гомерическом хохоте. Борька подозрительно покосился на весельчака.
- Остынь, – одернул приятеля Феликс, - скоромный день завтра.
- С утра чувствую – добрый я сегодня какой-то. Самому противно, - вздохнул Борька, доставая из-за пазухи победную грамоту, - сейчас откидываем лыжи и валим ко мне. Праздничный обед в честь победителя. Мамка борщ фирменный сварганила. Со сметанкой, с чесночком, с чёрным хлебом, - Борька сложил пальцы в щепоть, поцеловал их и добавил, - чума.
Феликс посмотрел на счастливое румяное лицо друга и улыбнулся.
- Отказ не принимается. Мамка велела тебя привести. Так и сказала: Без Феликса не заявляйся.
Борька, матерясь через слово, откинул в сторону лыжи.
- Ещё один такой забег здоровья и Марфа будет толкать речь на моей гражданской панихиде.
- Курить бросай, - посоветовал Феликс, - или со спортом завязывай.
- В гробу я видел этот спорт. Зачем мне это всё надо, – завопил Борька, - ну вот, скажи мне, мудрая твоя голова: какая…, - Борька запнулся на полуслове и не удержался, расписался вензелем, - это… придумала бегать наперегонки всё утро кругами по лесу ради того, чтобы получить в награду… разрисованную бумажку? Неспроста мне сегодня всю ночь физрук со свистком снился, - вздохнул Борька и вдруг заорал на весь двор:
- Ма-а-а!
В окне на пятом этаже мелькнуло женское лицо.
- Идём на «вы» - прокричал Борька, показывая грамоту.
Феликс повертел пальцем у виска:
- Совсем обалдел. Передай тёте Мане – спасибо, - заспешил с извинениями Феликс, - но я… я не хочу…я не могу…сегодня… ну никак.
Феликс посмотрел на свои окна.
Занавеска на кухне была отдернута, форточка настежь. Сердце волнительно забилось. Он перевёл взгляд на балкон. На верёвке сушилось розовое полотенце. После душа мама вывешивала его на балкон.
Феликс громко сглотнул слюну и вопросительно посмотрел на Борьку.
- Честное слово. В другой раз.
Сердце в груди бешено колотилось. Слёзы радости проступали на глазах. Феликс сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, подхватил лыжи и, не видя вокруг ничего и никого, рванул домой.
На крыльце его задержали. Молодая мамаша с ребёнком лет трёх, в одной руке и увесистой поклажей в другой забаррикадировала вход.
- Скажи, Алисочка: Здравствуй, Феликс,- притворным голосом, просила мамаша.
Женщина пыталась втащить в подъезд родное чадо вместе с плетеными санками.
Девчонка молчала и смотрела поверх повязанного на пол-лица шарфа огромными раскосыми татарскими карими глазами.
- Скажи, Алисочка: Помоги нам, Феликс, затащить саночки в подъезд.
Феликс водрузил лыжи на плечо и взялся помогать.
- Какой хороший мальчик. Правда, ведь, Алисочка?
В одной руке Феликс тащил лыжи, в другой санки.
- Куда ставить карету?
- Спасибо, Феликс. Поставь, пожалуйста, саночки под лестницу.
Феликс поставил санки на попа и ударил ими по кафелю. Карие глаза испуганно моргнули. Держа девчонку за поднятый воротник, мамаша потащила дочку наверх. Феликс плелся следом куриным шагом. Девчонка едва не свернула шею, оглядываясь на Феликса. Заметив внимание ребёнка, он игриво подмигнул. Алисочка продолжала сверлить его карими татарскими глазищами. Феликс смутился от такого внимания.
- Ой, Алисочка, посмотри, кто это?
Рыжий лохматый пёс лежал на коврике под дверью.
- Лиса! - воскликнула Алисочка.
- Нет, Алисочка, это не лиса, - беря кареглазую на руки, встревожилась мамаша, - Феликс, это твоя собака?
Собака лежала под его дверью. Феликс отрицательно покачал головой.
Он прислонил к дверной притолоке лыжи, присел на корточки и протянул псу пятерню:
- Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Пёс лапу не подал.
- Значит ты не Джим, - догадался Феликс, доставая с шеи ключ от квартиры, - а кто же? Шарик? Тузик? Значит - Рыжик? Молчишь. Значит, не угадал. Может, ты всё-таки подвинешься, приятель?
Пёс не пошевелился.
Ключ заедало. Феликс приноравливался и так и эдак. Замок не поддавался. Пёс путался под ногами. Срывая накопившееся зло, Феликс занёс ногу для удара, дверь резко распахивается.
На пороге стоял незнакомец в белых трусах и тапках, на голове полотенце. Пёс заюлил хвостом, прижал уши и радостно заскулил.
- Чёрт побери, Батя, - запутав голову и лицо в полотенце, чертыхался незнакомец, - отойди… от тебя псиной волочёт. Иди хоть в снегу поваляйся, что ли. Здесь не напиться, не умыться по-людски.
Пёс поджал хвост, обиделся.
- Рыбка моя, что у вас за вода из-под крана течёт. Из болота, что ли?
– остервенело растирая полотенцем голову, ворчал незнакомец, - хотел с дороги как приличный джентльмен принять горячую ванну, выкурить сигару, полистать местную прессу. Ну, что это? Ты погляди, – демонстрируя покрытое следами ржавчины полотенце, осёкся он на полуслове.
- Здрасте, - растерялся Феликс.
- Здорово-здорово, коли не шутишь, - скороговоркой произнёс незнакомец, подходя к зеркалу.
Жиденькие пряди светлых волос смешно торчали на висках незнакомца. На темечке и затылке волос не было вовсе. Феликс невольно усмехнулся, но тут же погасил неуместную улыбку.
- Я так понимаю – Феликс? - констатировал незнакомец, зачёсывая с висков волосы на лысое темечко, - сын, - произнёс он, разглядывая Феликса в зеркальном отражении,- наследник. Наслышан. А я Виталик, дядя Виталик, - уточнил мужчина, протягивая пятерню.
Феликс руки не подал.
- Вот и познакомились, - обронил Виталик, - очень приятно было.
Сбросив верхнюю одежду, Феликс потянулся к вешалке.
На крючке, где обычно висел бушлат отца, красовалось пальто цвета мокрого асфальта. Феликс сбросил с окоченевших ног лыжные ботинки и, подозрительно озираясь по сторонам, прошёл в комнату.
На диване лежал чемодан ядовито-жёлтого цвета. Крышка распахнута. Вещи разбросаны. Рядом с чемоданом - музыкальный инструмент. Перед глазами как наяву предстала картинка из его ночного кошмара: кружащиеся в бешеном танце маски и отец с гармонью посреди этого сумасшедшего пиршества.
- Что это?
Виталик с удивлением посмотрел на мальчишку:
- Ты, что никогда не видел баян, - кидая на дверь влажное полотенце.
Феликс впился глазами в незнакомца.
- Видишь ли, Феликс, я - профессиональный музыкант. Дипломант республиканского конкурса баянистов, - не без бахвальства добавил Виталик.
Феликс равнодушно выслушал объяснения, окинул взглядом комнату, словно пытался убедиться, что это его дом, и он не перепутал двери.
Комната утопала в солнечном свете.
Яркое январское солнце обнажило её до мельчайших деталей: старая чёрно-белая «Чайка» на чёрных ножках в красном углу, портрет матери на телевизоре. Сервант со следами от рук на полировке. От нечего делать Феликс рисовал пальцем смешные рожицы на запылённой поверхности, развлекался. Два кресла, журнальный столик с ворохом старых газет и журналов, ковёр на стене над диваном, ядовито-жёлтого цвета чемодан и баян. На столе коробка конфет. Узнаваемая из тысяч коробка с райскими птичками – «Птичье молоко».
Феликс подошёл к столу.
- Гостинчик с юга, - пояснил Виталика, - весь город обегали. Какое – город. Весь Крымский полуостров исколесили. Нашли в Москве в Елисеевском. Феликс любит «Птичье молоко» - с насмешкой в добавил он, - я в твои годы картошку подмороженную любил. И рад был несказанно.
Феликс терпеливо выслушал укор незнакомца. На спинке стула, что стоял рядом со столом, лежал шёлковый красный халатик. Феликс осторожно взял его, и в тот же момент загремела железная бляха от ремня. На пол упали брюки, они висели под халатиком.
- Мама, – непроизвольно вырвалось у Феликса.
Незнакомец поднял штаны и начал надевать.
- В магазин побежала, - пояснил Виталик, пытаясь застегнуть ширинку, - за хлебом. У тебя тут, брат, шаром покати. Не умеешь ты вести хозяйство. Запустение кругом одно. Посуда не мыта, ковры не выбиты, даже кровать не убрана, пылюга кругом. Вывод, – оборачиваясь к Феликсу, констатировал он, - положиться на тебя нельзя. Вот я, к примеру, - развалившись вальяжно в кресле, продолжал разглагольствовать дядя Виталик,- в твоём возрасте, между прочим, содержал семью. Тебе четырнадцать?
- Двенадцать.
Виталик смерил взглядом долговязую фигуру подростка и кивнул:
- Акселерат значит. Ну, так вот,- продолжил он, демонстративно бряцая внушительной бляхой, - я хоть и не был акселератом, время тогда не располагало к такому ускоренному развитию. У тебя по истории нашего любимого отечества, какая отметка в табеле?
- Пятёрка, - ответил Феликс.
- Уважаю, - одобрил Виталик успехи Феликса в учебе и продолжил рассуждать, - голод, холод, разруха, безотцовщина послевоенная, культ личности… сам понимаешь, какое было суровое время. Но братьев и сестёр я, как старший в семье, кормил, поил, согревал. Мать целыми днями на заводе в три смены вкалывала, а я дома на хозяйстве – воды натаскать, дров наколоть, печь истопить, скотину накормить…
Педагогический спич новоявленного воспитателя оборвал на полуслове женский голос с порога.
- Феликс! Сынок! Родной мой!
На ходу сбрасывая пальто, меховую шапку, в комнату вбежала Ляля. На её немного обветренном лице сияла счастливая белозубая улыбка.
- А я лыжи возле двери увидела, - обнимая и целуя сына, радостно пояснила она, - ну, где же ты шатаешься? Всех соседей обегала, с ног сбилась, тебя всё утро ищу. Спасибо тёте Мане сказала, что у вас какие-то соревнования в школе.
Ляля ласково трепала его шевелюру, целовала и заглядывала в глаза.
- Лыжные, - пояснил Феликс, высвобождаясь от материнских объятий, - Борька первым пришёл…
- Вы уже познакомились, - улыбаясь Виталику, заметила Ляля, - вот и хорошо! А ты? - бросила она мимоходом и скрылась в кухне, - каким пришел ты?
- Сошёл с дистанции, - вздохнул Феликс, - лыжа пополам переломилась.
- Виталик, картошка сварилась? – крикнула Ляля с кухни, громыхая кастрюлями, - сейчас…я уже скоренько… сейчас, сейчас сядем за стол.
- Не переживай, сынок. Будут у тебя и новые лыжи, и новые соревнования. И ты еще придешь первым, – обнадежила она, - как закончил четверть? Четверку по английскому исправил?
Феликс не успел ответить, его опередили.
Виталик разглядывал портрет Ляли.
- Реалистично. Рыбка моя, кто автор полотна?
Феликса сверкнул на гостя колким взглядом.
Слёзы умиления навернулись на глаза счастливой матери. Ляля подошла к сыну, обняла, крепко прижала к груди. Феликс почувствовал, как бешено колотится её сердце.
- Спасибо, родной мой. Сынок у меня художник, - не без материнской гордости, пояснила Ляля гостю, - вот подожди, Феликс тебе ещё покажет свои художества! Правда, ведь, сыночек?
Феликс смутился и покраснел.
- Сынок, дядя Виталик так виртуозно играет на баяне. Он настоящий профессионал. Дядя Виталик был солистом ансамбля «Россия» и аккомпанировал самой Зыкиной. Представляешь! Самой Зыкиной. Дядя Виталик тебе ещё покажет свой талант. Правда, ведь, дядя Виталик?!
Ляля металась по квартире в непонятном возбуждении. Феликс впервые видел её такой шабутной. Словно ураган, вихрь, пробегая мимо сына, она ласково трепала его по вихрастому загривку, расспрашивала о делах, учёбе. Феликс отвечал. Но ему казалось, что мама его не слышит. Она всё время перебивала, недослушав, и начинала рассказывать об увиденном шторме на море, о крымских красотах и все это в восторженных тонах, с восхищением. Каждую фразу сверяла с мнением Виталика. Виталик лениво бросал что-то в ответ и снова утыкался в газету. Ляля металась из кухни в комнату, из комнаты в кухню, самозабвенно напевая какой-то легкомысленный мотивчик.
Феликс стоял посреди прихожей, словно витязь на перепутье, не знал, куда ступить дальше, в какую сторону сделать первый шаг. Присутствие в доме чужого человека, чужеродный запах, незнакомый голос рождали в детской душе протест.
Ударить бы сейчас пяткой по полу со всей дури.
- Феликс!
Феликс нехорошо вздрогнул от прикосновения матери.
- Что же ты стоишь? Словно чужой, выдвигай на середину стол. Закатим пир на весь мир.
Потрепав сына по вихрастому затылку, она прижала его к себе и радостно заметила:
- Как же ты вырос за этот месяц. Совсем взрослый стал. Мамочка родная. Ведь ещё немного и в армию заберут. Слава Богу, хоть этот страшный Афганистан закончился, наконец-то. Я бы не выдержала этой пытки. Как же страшно отправлять своего сына на войну.
- Рыбка моя, как говаривали в одном гениальном фильме, - с пафосом выговаривал Виталик, разглядывая этикетку на бутылке со спиртным, - «в свое время мы подумаем и над этим».
Виталик и Феликс выдвинул стол на середину комнаты. Феликс взялся за край стола, Виталик за противоположный. Дружно дёрнули. С характерным скрипом стол раздвинулся. Серым облаком взметнулась в воздух пыль. Виталик принялся чихать, кашлять, сморкаться. На шум прибежала с кухни Ляля с полотенцем в руках и начала очищать стол от пыли.
- Откуда она взялась? Совсем недавно я раскладывала стол.
Виталик побагровел до корней волос от чихания и кашля.
- На поминки, - машинально добавила она и смутилась.
Когда на столе уже лежала праздничная скатерть, раздался звонок. Ляля недовольно поморщилась – как не вовремя. Феликс пошёл открывать дверь.
На пороге стояла Марья Ивановна.
- Какой у тебя грозный охранник, - улыбнулась учительница, сторонясь развалившегося под дверью пса, - здравствуй, Феликс.
- Кто там? – подбежала Ляля.
- Здравствуйте,- повторила Марья Ивановна, заглядывая за плечо Феликса, - извините, я без предупреждения. Я пыталась с вами связаться, но, оказывается, у вас нет домашнего телефона. Пришлось без звонка.
На пороге показалась хозяйка с полотенцем в руках.
- Да,- пожимая плечами, улыбнулась Ляля, - телефона у нас нет. Я его сняла! Звонить нам некому. У нас все дома.
- Это хорошо, когда все дома. В таком случае мне можно зайти? – спросила учительница, - или я не вовремя?
- Феликс! – спохватилась Ляля,- что же ты заставляешь гостью стоять в дверях. Проходите, пожалуйста. Гостям всегда рады.
Ляля кинулась, было, снимать пальто с гостьи, но спохватившись, бросилась в кухню. На плите что-то угрожающе шкворчало. Крикнула Феликсу, чтобы помог Марье Ивановне раздеться и повесил пальто.
Из комнаты вышел Виталик. Розовая сорочка, галстук-бабочка, сигара в руках и удушающий запах одеколона. Франт. Щеголь. Пижон.
- Ну, кто же так ухаживает за дамой? - попенял Феликсу бывалый ловелас, - прошу вас. Проходите. Мы всегда рады гостям.
Марья Ивановна мельком заглянула в дверь и смутилась, увидев накрытый стол. Хозяйка квартиры настойчиво зазывала к столу. Марья Ивановна отказывалась, ссылаясь на тысячу неотложных дел, но вошедший в роль гостеприимного хозяина Виталик был неумолим.
Марья Ивановна сбросила в руки Феликса пальто и осталась в платье. От изумления Феликс чуть было не подавился собственной слюной. На какое-то время он даже забыл про существование Виталика. Все внимание приковывала учительница.
- Я по пути зашла,- поправляя непослушные пряди распущенных по плечам густых волос и отдергивая книзу платье, оправдывалась Марья Ивановна, - у подруги сегодня именины. Она здесь живёт… неподалёку.
Платье было ослепительно розового цвета, но не легкомысленный колер сразил Феликса. Покрой платья был ещё более фривольный, чем его цвет. Обтянутые капроном острые коленки беспомощно сверкали из-под немыслимо короткой юбки. Высокие чёрные сапоги на дерзком каблуке ещё больше оттеняли эти незаметные ранее части, как оказалось, очень красивого тела.
Марья Ивановна совершенно была не похожа на училку – чёрный низ, светлый верх, застёгнутый до подбородка. Единственная деталь, соединявшая её с привычным глазу сухим образом строгого педагога, были часики на золотой цепочке. Часики в форме сердечка болтались на груди. По школьной привычке она то и дело открывала их, заглядывала туда и снова закрывала.
- Познакомьтесь,- гремя кастрюлями, кричала с кухни Ляля,- это Виталик. Виталик, а это наша классная – Марья Ивановна.
Виталик пробежался сальным взглядом по гостье:
- Я так и понял.
Скромная учительница пребывала в смущение от пристального мужского внимания. Приподняв игриво бровь, Виталик заметил:
- Какое попадание в тон, - намекая на розовый наряд гостьи и свой, - прошу вас, Мария, - подцепив гостью под руку, Виталик на правах хозяина сопроводил её в комнату.
- Ивановна,- поправила гостья.
- Марья Ивановна,- задумчиво повторил он, – так звали мою первую учительницу, – вздохнув, признался Виталик, беря в руки музыкальный инструмент, - как же это было давно.
При первых же аккордах Феликса нехорошо передёрнуло.
Я вспомнил годы славные, знакомые и милые края…
Задушевно пропел вошедший в раж Виталик.
тебя с седыми прядками,
над нашими тетрадками,
учительница старая моя.
-Да, - резко оборвав песню, красноречиво вздохнул певец, отставляя баян, - Феликс, теперь понимаешь, как тебе повезло! До сих пор помню уроки моей Марьи Ивановны, признаюсь честно, могу неправильно склонять падежи, но вот, что «жи-ши» пишется с буквой «и» знаю назубок. А какой предмет у вас, позвольте поинтересоваться?
- Английский язык.
Виталик картинно откинулся на спинку дивана, закинул ногу на ногу:
- Жаль, - вздохнул он.
- Почему же?
- Я изучал немецкий. Видите ли, Марья Ивановна, я тоже мечтал нести детям умное, доброе, вечное. Поступал в педагогический и провалился на сочинение.
- Странно, - удивилась Марья Ивановна, подержав беседу, - обычно к мужской части абитуриентов относятся более снисходительно. Ввиду их нехватки.
В комнату вбежала Ляля с большой дымящейся тарелкой в руках.
- Виталик, поухаживай за гостьей.
Виталик подхватил блюдо из рук хозяйки и начал раскладывать угощение по тарелкам.
- Ой, - спохватилась вдруг Ляля, обращаясь к учительнице, - Феликс что-то натворил?
У Феликса похолодело в душе.
- Ничего он не натворил.
- Вы понимаете, - словно оправдываясь, заговорила Ляля,- мы только что вернулись. Я отдыхала по путёвке на юге. Горящая путёвка. Уговорили на работе коллеги, я не собиралась ехать. Я, вообще, не любительница путешествовать. Люблю свой дом. Да и Феликс оставался один. Ну, не совсем один… я просила присмотреть за сыном соседку - Музу Адамовну. Очень хорошая, мудрая женщина. Она согласилась…
- Я пришла проведать своего ученика.
Марья Ивановна и Феликс переглянулись многозначительно.
- Просто проведать.
- И вовремя это сделали,- встрял в разговор Виталик, услужливо поднося к рюмке Марьи Ивановны бутылку водки.
Марья Ивановна заметила портрет. Виталик бросил его небрежно на диване.
- И это тоже ты? – удивилась учительница.
- Это наша мама, - ответил Виталик, сверкая захмелевшими глазами.
Феликса посмотрел на Виталика ненавидящим взглядом. Марья Ивановна заметила это.
- Я пришла сказать – я была не права,… ты прости меня. Ты молодец. Настоящий талант. У тебя Божий дар. А это не только твой хлеб с маслом, но и тяжкий крест.
Ляля насторожилась.
- Марья Ивановна, я вас умоляю, скажите, что же всё-таки стряслось? Вы так странно говорите. Какой ещё крест?
- Стряслось, - улыбнулась учительница, - вы счастливая мать. У вас есть сын. Очень талантливый мальчик. Берегите его.
Феликс молчал. Потупив взгляд, нервно сжимал вспотевшими ладонями вилку и нож. Виталик бесцеремонно вырвал из рук гостьи портрет, взглянул на него и небрежно швырнул рисунок на стол рядом с тарелкой.
Ляля вдруг резко подскочила с места и выбежала из комнаты. Через минуту она показалась на пороге с огромной кожаной папкой в руках.
Феликса кинуло в жар. В папке он хранил свои рисунки. Никому не показывал. О существовании рисунков знали только два человека - мама и отец.
Ляля распахнула папку.
- Я уговариваю, давай повесим рисунки на стену. Зачем прятать такую красоту, - перебирая рисунки, торопливо объясняла она, - а вот этот я люблю больше всех, - демонстрируя рисунок, улыбнулась Ляля. - Феликс подарил мне его на день рождения, - всё, решено, снимаю со стены это мещанство, - Ляля кивнула на ковер и посмотрела на Виталика преданными глазами, - покупаю багет и вешаю картину. И даже не спорь, – предупредила она сына.
Феликс не проронил ни словечка.
Марья Ивановна внимательно рассмотрела каждый рисунок.
Виталик принял тожественную позу и, приподнимая рюмку, произнёс тост:
- За талант!
Женщины переглянулись.
- За наших детей, - с пафосом добавил он, глядя на Феликса.
Марья Ивановна шепнула Феликсу:
- Всё будет хорошо.
Виталик не спускал глаз с гостьи. Марья Ивановна взяла в руки рюмку, чокнулась с хозяйкой и пригубила.
- За детей. До дна, - настаивал Виталик.
Марья Ивановна сомневалась какое-то время, потом зажмурилась и решилась. Задохнулась. Виталик заботливо подсунул гостье закуску – кусок сыра на вилке.
Виталик понюхал содержимое рюмки, поморщился, подмигнул Феликсу и со словами: «Пошла вода» опрокинул залпом.
С врожденной лёгкостью аристократа орудуя столовыми приборами, Виталик с аппетитом вкушал праздничный обед. По ходу трапезы непринуждённо поддерживал разговор, проявляя невиданное остроумие и эрудицию, сдабривал комментарии шутками, сыпал анекдотами, балансируя на грани фола. Ухаживал за Марьей Ивановной, смущая бесконечными комплиментами, вел себя свободно, раскованно, словно хозяин.
Феликс нервно сжимал в руках ножик и вилку и ждал, когда же, наконец, Виталик насытится и исчезнет. Но гость продолжал чавкать, поглощая пищу, с каким-то первобытным аппетитом. Ляля заботливо подкладывала в его тарелку лакомые кусочки, не сводя влюбленных глаз.
Давно уже Феликс не видел мать такой счастливой и одухотворенной. Он мечтал, придя из школы услышать с порога её заливистый смех. Мечта сбылась, но он не рад ей. Радость матери пугала и отталкивала Феликса.
- Сынок, почему ты не ешь? Ты же любишь картошку с мясом.
Феликс отложил в сторону столовый прибор.
- До первой звезды нельзя.
- До какой ещё звезды?
- До первой, - живо пояснил Виталик, орудуя крепкими челюстями, - рыбка моя золотая.
Феликса нехорошо передёрнуло от фривольного обращения к матери. От нервного напряжения вспотели даже ладони, задёргался правый глаз.
- Сочельник Рождественский, - объяснил он, промокая салфеткой жирные от масла губы, - православный люд не вкушает пищу до восхода первой звезды. Пост.
- О чём ты? - возмутилась Ляля, прикрывая ладонью порожнюю рюмку. Виталик собирался освежить её, - какой ещё православный люд.
- Бери немедленно вилку и ешь. Пока блюдо не остыло. Одни глаза остались. В чем душа держится. Скажут, что тебя не кормит мать.
Феликс демонстративно поднялся из-за стола, подошёл к Виталику, выхватил из-под мягкого места портрет матери и хлопнул дверью.
- Феликс!
Виновато улыбаясь ставшей нечаянным свидетелем семейного конфликта учительнице, Ляля поспешила вслед за сыном.
8
Комната была залита ярким солнечным светом от пола до потолка. Форточка настежь, свежий морозный воздух поддувал с улицы, играя податливыми занавесками. Письменный стол у окна, кровать вдоль стены, глянцевый постер Майкла Джексона. Отец привозил плакаты из командировок. Платяной шкаф возле двери, книжные стеллажи и пара мягких стульев с ворохом одежды на спинках. Ничего лишнего – комната Феликса.
Феликс захлопнул форточку и плюхнулся на койку, поджав под себя ноги и сжал кулаки. Взгляд его остановившихся глаз упирался в стену напротив. Паучок размером со спичечную головку юрко пробирался по стене наверх.
Зажмурить бы сейчас глаза и заорать во все горло.
Феликс чертыхнулся, достал со стола кассетник. Тишину комнаты огласил золотой голос заморского самородка из бедных кварталов чёрной Америки.
Дверь распахнулась. На пороге показалась Ляля.
Она прошла в комнату, присела рядом и приглушила громкость магнитофона.
- При посторонних? Что подумает Марья Ивановна? Обиделся, что я показала рисунки? Не злись, ёжик, - ласково потрепав сына за волосы, улыбнулась Ляля, - я – мать. Захотелось похвастаться. У них ведь нет такого сына, а у меня есть. Прости мою маленькую материнскую слабость, - протягивая сыну руку, улыбнулась Ляля, - миру - мир.
- Почему ты так долго не приезжала?
Ляля попыталась обнять сына. Лаской растопить сыновний гнев, успокоить и пожалеть. Феликс поддался на миг материнской ласке и вдруг резко отстранился.
- А я тебе подарок привезла, - смешалась Ляля и выбежала из комнаты.
- Не слепой,- бросил вдогонку Феликс.
Через минуту она вернулась с огромной морской ракушкой. Протянула подарок и таинственно прошептала, прижимаясь к сыну:
- Помнишь, у тебя была такая же? Мы отдыхали в Евпатории, первый раз я тогда увидела море. Ты в ту пору был такой маленький… хорошенький… ты и сейчас у меня лучше всех, - добавила она, взъерошив волосы сына.
Феликс дернулся от материнских рук, словно от разряда тока. Ляля сделала вид, что не заметила этой неприязни.
- Мы летели в самолёте из Симферополя в Горький, первый раз в жизни, а ты смотрел в иллюминатор и всё спрашивал: мама, а если мы упадём, облака нас удержат?
Феликс повернулся лицом к матери.
- И ты конечно соврала?
Ляля на миг смешалась и замолчала.
- Я же телеграфировала, ты ведь получил телеграмму? Нет? Не получал?
- Почему ты так долго не приезжала?
- Не было билета,- неуверенно ответила Ляля, пряча виноватый взгляд.
- Второго?
Ляля стушевалась.
- Сынок,- потянулась она к сыну, но Феликс остановил её прямым и жёстким вопросом:
- Когда он уедет?
- Как это – уедет? - растерялась Ляля, - куда уедет?
- К Зыкиной, - сквозь зубы процедил Феликс.
- Феликс,- начала оправдываться Ляля, нервно заламывая пальцы рук, щёлкая при этом суставами, - понимаешь, сынок,…ты все поймешь, когда вырастишь…
- А без него я не вырасту?
Губы Феликса скривились в усмешке.
Ляля почувствовала неприкрытую насмешку в голосе сына.
- Нет, сынок, я совсем не то хотела сказать.
Она всё больше и больше начинала нервничать, путаться в словах, сбиваться с мысли.
- Вернее, ты всё не так понял… я всё объясню…. мы поговорим… обязательно… времени у нас впереди много… целая жизнь впереди…
Феликс посмотрел на мать. Взгляды их встретились.
Ляля протянула руки, намереваясь обнять его. Феликс тоже потянулся к ласке. Он не сводил глаз с матери, ждал шаг навстречу.
Она видела в глазах сына, кажется всё: удивление, испуг, восторг, радость, страх. Впервые она увидела в них то, чего там никогда не было и быть не могло - злость. Ляля пребывала в смятении.
Стук в дверь помешал разговору.
Ляля отдернула руку, не успев прикоснуться к сыну.
- Спасибо за обед, Елена Ивановна, - сказала Марья Ивановна, - было очень приятно провести с вами время.
- Я провожу,- спешно покидая комнату сына, предупредила Ляля.
Дверь за матерью захлопнулась. Феликс не сдержался. Ракушка ударилась о дверной косяк и не разбилась. Словно резиновый мячик отскочила от двери и отлетела прямо к Феликсу в руки.
- Извините, ради Бога, - оправдывалась хозяйка, - чем богаты, тем и рады… угощение не ахти какое… на скорую руку….
Марья Ивановна задержалась на секунду на пороге и посмотрела Ляле в глаза.
- Ты потеряешь его, - предупредила учительница, неожиданно переходя на «ты».
На лице Ляли застыло изумление и растерянность.
- Кого? – сглатывая судорожно слюну, приглушенным голосом переспросила Ляля, оборачиваясь и заглядывая через плечо в комнату с праздничным столом.
Марья Ивановна с укором бросила уходя:
- Сына!
Ляля посмотрела ей вслед и, помешкав, захлопнула дверь.
- Старая дева!
9
Ломовой грохот железа об асфальт эхом разносился по улице, нарушая провинциальный покой. На часах полдень – молодежь на работе, старики кемарят после сытного обеда.
Борька и Феликс перекатывали ржавую бочку своим ходом. Чуть поодаль, шлепая девчачьими сандалиями по парапету и балансируя длинными мосластыми руками, плелся Саша-Маша. Раз пять Борька запускал камни в сторону провожатого, отпускал немыслимые по силе слога матюги, но дурачок только смеялся и визжал от удовольствия, принимая это за игру.
Потревоженные шумом обыватели выглядывали в окна, выбегали на балконы, осыпая хулиганов бранными словами. Игнорируя недовольство односельчан, мальчишки упрямо катили злополучную бочку в направлении заднего школьного двора.
Сегодня в школе был праздник детства – сбор металлолома. На заднем школьном дворе - аншлаг. Вдоль забора возвышались груды собранного детьми железного хлама. У каждого класса была своя именная куча мала. Пионеры наперегонки стаскивали на задний школьный двор со всего посёлка все, что плохо и не очень плохо лежит в подсобных хозяйствах запасливых аборигенов. Праздник был в разгаре, кучи росли на глазах.
Феликс, тупо уперев перед собой взгляд пустых глаз, думал о чем-то своем. На все вопросы отвечал невпопад, пространно или молчал. Был сам не свой, туча тучей. Не трогай.
Борька подспудно догадывался, что творится в душе товарища, какие кипят страсти в потайных закоулках маленького, но уже так безжалостно раненого сердца. Особенно настораживал взгляд, потусторонний, погружённый в себя, вовнутрь.
Борька из кожи лез, пытаясь разговорить, растормошить друга, отвлечь от дум окаянных.
Когда был исчерпан весь словарный запас и фантазии, Борька сорвался:
- Не пойму я. Бьёт он тебя, что ли?
Феликс сверкнул на приятеля помутившимися от застывших слёз глазами, и с остервенением ударил носком по ржавому боку железяки. Бочка с грохотом покатилась по асфальту.
- Ещё чего.
- Забей, как я забил, – рассудил с кондачка Борька и, помолчав, добавил, жуя жвачку, - со мной предок не церемонится, воспитывает всем, что под руку подвернется. Макаренко, блин! Недаром что родной.
Борька ввернул непотребное словцо и надул огромный пузырь из жвачки. Пузырь лопнул и рваными ошметками повис на чумазой физиономии.
- Вчера еле-еле успел увернуться, - собрав остатки жевательной резинки, Борька скатал их в шарик, сунул в рот грязными руками, - схватил из раковины мороженую мойву. Мамка оттаивать положила на ужин… хорошая такая рыбёшка.
Борька как заправский рыбак на руках показал невероятный размер рыбы.
- Где она такого мутанта выловила?! Пожарить собиралась с картошкой. Одно неверное слово и семейный ужин на стене отпечатался. И главное из-за чего!..
- Он чужой, - обрывая исповедь друга, сквозь зубы процедил Феликс.
- Чего ж тут не понять, - вздохнул в ответ Борька, щелкая пузырём из жвачки. - Здрасте, я ваш папа. Да если бы мне… какой-нибудь хмырь… заявил такое. Да он бы... Да я бы… Да я… - осёкся он, встретившись взглядом с Феликсом, - с лестницы бы спустил… чес слово….
Огромная словно бусина слезинка выкатилась из правого глаза Феликса и, сорвавшись с загнутых кверху длинных почти девчоночьих ресниц, одиноко покатилась по щеке.
У Феликса дрогнула нижняя губа, в глазах заблестели слёзы. Борька стушевался. От одной мысли, что вслед за этой одинокой бусиной-слезой покатится соленый водопад и причиной тому стал его несдержанный язык, Борьке сделалось дурно. Напустив на себя спасительную маску шалопая и балагура, что всегда хранил про запас для окружающих, Борька саданул со всего маха носком по железяке.
- Уеду я, - выпалил с угрозой в дрогнувшем голосе Феликс, - в Ленинград.
Борька вопросительно посмотрел на друга.
- Бабушка приглашала жить к себе, - пояснил Феликс, - обещала устроить в Нахимовское училище, а я – дурак… отказался.
- Отказался от Ленинграда?! – от удивления Борька вылупил щёлочки-глаза, - это поступок. Не мальчика, но мужа. Ходил бы сейчас по деревне в бескозырке – грудь в медалях, ленты в якорях, на поясе кортик… гардемарины, вперёд.
Ловким почти акробатическим движением ног Борька поставил вертикально бочку. Взгромоздился на неё, выплюнул жвачку и, отплясывая чечётку, завопил на всю улицу не своим голосом:
Не любите, девки, море,
а любите моряков,
за красивую походочку
и цвет воротничков.
Ржавое дно не выдержало. Подмостки под артистом затрещали. Бочка завалилась набок и покатилась вместе с горе артистом по дороге. Саша-Маша принялся хохотать и отчаянно бить в ладоши.
- Вот они – медные трубы, - выругался грязно Борька.
Феликс посмотрел исподлобья на шутовство товарища и саданул ногой по злосчастной железяке. Бочка отозвалась глухим ударом и отчаянным воплем. Борька основательно застрял в ржавом капкане.
- Да. Дурак – я. Дурак. Представь себе – отказался. Маму одну не мог оставить. Теперь могу со спокойной душой отчаливать хоть в Ленинград, хоть в Петроград, хоть в Санкт-Петербург, а хоть на край света. Отряд не заметит потери бойца. Я стал здесь лишним. Довесок. Нахлебник. Пасынок. Слово то какое придумали - огородное. А с пасынками что делают? – выговаривал Феликс, помогая приятелю выкарабкаться из ржавого капкана.
Борька вопросительно посмотрел на товарища.
- Прищипывают… чтобы не мешали. Понимаешь, чтобы не ме-ша-ли.
- Ещё бы, - шмыгнул носом Борька, отрясая штаны от ржавчины и грязи, - меня тоже никто не любит.
Одуванчик – золотой мальчик. Свет в окошке А я в доме хуже пасынка. Прищипывают каждый день… с утра до ночи… все кому не лень. Поначалу даже думал: может я у них неродной. Контрафакт. Подобрали, обогрели, ну и так далее… Улики искал, весь семейный архив перерыл – чисто. К зеркалу подойду, погляжу – грустно становится. Отец, чуть что, орёт благим матом – я тебя породил я тебя и выдеру как сидорову козу, мамка – наказание ты моё. Неужто я больше всех Бога прогневила. Баушка – паразит. Кровопивец. Сделали тебя в неурошное время. Котяра, мною же на помойке подобранный, и тот норовит укусить исподтишка. В школе за дурака схожу. Про соседей уж помалкиваю. Сердечные люди. Спят и видят мою загубленную молодость в мордовских лесах, в казённой телогреечке с порядковым номерочком на груди.
Опять по пятницам пойдут свидания,
и слёзы горькие моей родни… Таганка…
Откровения Борьки удивили Феликса:
- А я тебе всю жизнь завидую.
Борька сплюнул сквозь зубы, ожидая продолжения признания.
- У тебя есть брат, а я совсем один как перст. Это плохо… когда вот так вот… один. На всём белом свете ни одной родной души, – с горечью выпалил Феликс, - когда вы с Одуванчиком идёте в школу и весело болтаете, смеётесь, дурачитесь, я смотрю вслед и представляю, как бы я вот так же ходил и дурачился со своим братом. Если бы он у меня был.
- Нашёл чему завидовать. Этот цветок жизни собак боится, голубей и Ваню Чёрного. Вот и приходится провожатым быть. Обуза. Так что я бы, - приятельски хлопая Феликса по плечу, вздохнул Борька, - от такого заманчивого предложения не отказался, только не предлагает никто. Я ведь, вообще, дальше юганских ворот нигде не был – школа-дом, дом-школа. Летом отец по грибы да по ягоды в лес подзатыльниками тащит… поспать не даёт… будит чуть свет… да на картошку пинками жуков колорадских истреблять. Вот и весь мой выход в свет. Я даже в лыжную секцию записался нарочно. О! Если бы кто знал, как я ненавижу этот спорт. И этот и тот. Я ведь как думал: на соревнования будем ездить. Спартакиады, олимпиады, универсиады там всякие. На мир погляжу и себя покажу. Размечтался. Блин! Куда там. Опять по нашему лесу кругами бегаю, как волчара в загоне.
- А тут нате вам - на блюдечке с голубой каёмочкой - Ленинград предлагают – колыбель революции. Всю жизнь мечтаю побывать на «Авроре». Вскарабкаться на ворота Зимнего. Ура-а! - размахивая руками, прокричал Борька, пытаясь запрыгнуть на катившуюся бочку, - «ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй…» Да и на дедушку раз в жизни посмотреть хоть одним глазком хотелось. А то родня, а только на портрете и видел.
- У тебя дед в Ленинграде?
- В гробу в белых тапочках, - Борька шмыгнул носом, набрал полный рот слюней и сплюнул от души, - в мавзолее.
Феликс остановился посреди дороги и сосредоточенно посмотрел в шкодливые глаза.
- Всё-таки Марфа права, шут ты гороховый.
- Скоморох,- поправил Борька, - власть надо цитировать точно.
- Тебя без грима в передаче «Аншлаг» народу показывать можно за деньги. Савелий Крамаров за углом нервно курит.
- А чё я такого сказал?
- Ваньку Жукова опять валяешь. Тут вся жизнь под откос, а он, - Феликс безнадежно махнул рукой и прибавил шаг.
- И помечтать нельзя? У кого-то и Ленинград, и баушка в Ленинграде, а у кого-то, - Борька сложил фигуру из трех пальцев.
Феликс ответил:
- Аврора и мавзолей с дедушкой в разных городах находятся.
Борька состроил удивлённую мину.
- Скоморох, – рассмеялся Феликс.
В это момент словно из-под земли нарисовалась Ульянова.
Марфа была в ярко-красном фирменном спортивном костюме, в белоснежных супермодных кроссовках и как положено начальствующему составу с папочкой под мышкой и авторучкой в руках. Шикарный хвост волос цвета спелой пшеницы, связанный резинкой в тугой узел, болтался на затылке, словно маятник. Заприметив парочку, Ульянова помахала рукой.
- Легка, как на помине, – пробубнил под нос Борька, - вот втрескалась, так втрескалась, наповал.
Феликс посмотрел на Борьку удивленными глазами.
- Ну не в меня же. Я некрасивый, - вздохнул он, - а может…, - испепеляя пристальным взглядом лёгкую поступь одноклассницы, засомневался Борька, - этих женщин на трезвую голову не разберёшь… говорят, что красавицы, вообще, любят страшных… чем страшней тем лучше… даже в сказках, мультик про аленький цветок, помнишь,… правда, этот мордоворот под конец сказки красавцем писаным стал, прынцем, может и я тоже когда-нибудь стану – высоким, голубоглазым блондином. Если меня кто-нибудь полюбит.
- Чего гонишь? – опомнился Феликс, заливаясь краской стыда.
- Да об этой любви только ты один не догадываешься, - ухмыльнулся Борька, - слепец. Она же бегает за тобой с ясельной группы. А ещё в библиотеку записался, книжки умные читает. Вот про печенегов да варягов ты на лету сечёшь. Ботаник. А чтобы про жизнь, про настоящую, про нормальных людей…- Борька не договорил умную, слишком умную для его бедовой головы мысль, вздохнул и развел безнадёжно руками, - любовь-морковь.
Не любите, девки, море,
не любите моряков, - затянул Борька во всю улицу,-
у них каменное сердце
и слова из пустяков!
- Идиот! Сам не знаешь, чего гонишь.
- Бочку я качу, бочку. Можно конечно попробовать, - задумчиво проговорил Борька, потирая от удовольствия руки,- расставим точки над «ё». Эх, где мои семнадцать лет… Все-таки красивая она - эта Марфа, застрелиться можно… эх, где мой чёрный пистолет, на Большом Каретном. А где меня сегодня нет – на большом Каретном.
- Веселитесь? Не рановато ли частушки распеваете? Украли? - спросила в лоб Ульянова, разглядывая бочку, - хотите опять весь класс под монастырь подвести.
Марфа сверкнула на Борьку синевой красивых глаз:
- Чего уставился? Давно не видел?
Борька неожиданно хлопнул ладонями и пустился в пляс:
Эх, яблочко да на тарелочке,
Два матроса подрались из-за девочки.
Марфа остолбенела. Борька выдал чечётку и игриво подмигнул Феликсу.
- Марфуш, ну какой монастырь? Рано нам туда. Да и тебе тоже.
- А я и не собиралась, - растерялась Марфа.
- Догадываюсь, - улыбнулся Борька, - скажи уж прямо… не доводи до греха… кто он?
- Чего? – оторопела Ульянова.
- Герой твоего романа кто? - взорвался Борька, - я или Феликс?
Марфа растерянно огляделась по сторонам и остановила свой взгляд на Саше-Маше. Дурачок в девчачьих сандалетах на босу ногу лихо приплясывал на обочине.
От удивления у Борьки поползли на лоб брови.
- Этот заколдованный принц.
Ульянова вспыхнула вся словно спичка. Краска бросилась ей в лицо.
- Дураки! - Марфа замахнулась и ударила папкой по самодовольной физиономии Борьки, - кретины! – крикнула она и кинулась прочь. Копна соломенных волос, стянутых резинкой в тугой хвост, болталась, словно маятник вправо-влево.
- Типа обиделась, - ухмыльнулся Борька, - видел, как она слилась по цвету со своим большевистским костюмом.
- Он занял всё, - перебил его Феликс.
Борька оглянулся.
- Папины тапочки, его место за обеденным столом, его постель, даже бритву. А мама…
Феликс почувствовал, что сейчас расплачется, сжал кулаки и до боли закусил задрожавшую губу.
- Ненавижу гада!
- Любовь,- вздохнул Борька, провожая взглядом Ульянову, - не картошка.
- Любовь, – закричал Феликс, - ненавижу её. Будь она проклята эта любовь.
Белая «шестёрка» юрко вывернула из-за угла крайнего дома. У Феликса потемнело в глазах и перехватило дыхание, дрожь нарастающей волной прокатилась по телу. Феликс жадно вглядывался в лобовое стекло знакомой до малейшей царапины «шестёрки». Подпрыгивая на дорожных выбоинах, машина стремительно приближалась.
Борька откатил бочку к обочине.
Феликс прикрыл глаза и вновь, словно наяву увидел склонённую набок голову отца в кресле водителя. Кто-то открыл дверку машины, и отец беспомощно повалился набок. Его подхватили и стали вытаскивать из машины. Безжизненно повисшая рука с часами на запястье волочилась по грязному полу гаража. Браслет расстегнулся, часы упали, и зазвучала знакомая мелодия будильника. Феликс выхватил их из-под тяжёлых кирзовых сапог…
Резкий сигнал клаксона оборвал тягостные воспоминания.
Борька схватил Феликса за рукав и оттолкнул к обочине. Машина промчалась мимо, поднимая клубы рыжей пыли. Самодовольная улыбка Виталика показалась в лобовом окне Жигулей.
Со всей злости Феликс ударил ногой по бочке. Бочка покатилась вперед. Феликс кинулся прочь.
- А как же повышенные обязательства? – растерялся Борька.
Властным взмахом Борька подозвал дурачка. Саша-Маша нервно задёргал нечесаной головой, замахал руками и, спотыкаясь и падая, кинулся догонять Феликса.
10
Белые облака скользили по небу - низко, казалось – протяни руку и вот они в твоих руках.
Запрыгнуть бы на облако и умчаться верхом… ото всех и навсегда.
Феликс выбрал огромное похожее на барашка облако.
Сейчас ещё немного, ещё чуть-чуть и можно будет дотянуться. Он протянул руку и в испуге отдернул, словно от огня.
Отцовские часы на руке напомнили о себе знакомой до дрожи мелодией. Феликс резко очнулся. Наваждение рассеялось. Феликс огляделся.
Он стоял на краю крыши и смотрел вниз.
Бездна затягивала, манила и пугала одновременно. Со страшной, убийственной силой.
Сердце бешено колотилось в груди, готовое в любую минуту выпрыгнуть наружу и кинуться в эту пропасть. Дух захватывало. Поднялся шквальный ветер. Ещё минуту назад синее небо заволокло свинцовыми тучами. Исчезли белые облака, а вместе с ними растворилось и облако-барашек.
Феликс сделал шаг назад, второй, третий, четвёртый от края. Присел на корточки возле вытяжной трубы, пытаясь укрыться от ветра. Часы на руке продолжали играть – Гори, гори моя звезда.
- Ненавижу тебя. Ненавижу. Я не буду плакать.
Он вдруг осознал причину всех своих нынешних бед – отец. Он возненавидел отца за его поступок, за его уход, за предательство. Проклятия одно страшнее другого слетали с уст мальчишки и возносились к небесам, внезапно молния распорола серое пасмурное небо в дождевые клочья. Феликс резко замолчал и съёжился. Тело колотил озноб. Обнимая себя руками за плечи, Феликс попытался унять дрожь.
- Я не буду плакать. Не буду. Плевать я на тебя хотел. Если ты на меня наплевал.
Молнии сверкали над головой, словно сабельные клинки на поле брани. Ветер напропалую гулял по крыше, цепляясь за металлические остовы антенн, обрывая провода.
Какой дурак построил дом без чердака и подвала?! - дрожа от холода, возмущался Феликс. Оставаться дальше на крыше было невозможно. Ветер, сумасшедший дождь, молнии и холод согнали его. Уходя, Феликс ещё раз подошёл к краю крыши, посмотрел вниз.
А что если все-таки… что тогда? Народ соберется… Всем будет интересно посмотреть, что было в голове у этого парня, - не скрывая злорадства рисовал он в воображении картину своей погибели, - прибегут, хороводом столпятся вокруг бездыханного тела, детей с собой приведут, событие как-никак. Пойдут разговоры разговаривать, будут вспоминать «каким он парнем был». Может быть, даже кто-то и всплакнет. Не таким уж и плохим был он парнем.
Слазил пару раз в чужой сад за яблоками. Так за компанию же, ради азарта, на спор. Яблоки дикие – кислятина жуткая, оскомина неделю не проходила. Слово, ну очень неприличное художественно нацарапал гвоздём на лавочке склочной соседки - сама напросилась. Лавочки ей жалко, в самом деле. Ну, посидели с пацанами, в картишки перекинулись. Угрожала директором школы, милицией, Кремлём.
Феликс продолжал исповедоваться, каяться и тут же отпускать себе грехи, стоя на краю бездны.
Сигареты взял у отца из бардачка в машине. И не моргнув, соврал, мол, ни сном, ни духом. Отец поверил так и умер, не узнав, что сигареты его были выкурены в лесочке возле школы. В карты на деньги играл и проигрался Борьке в пух и прах, пришлось разбить копилку, а маме сказать, что деньги пошли на благотворительные цели – для голодающих детей Африки. Мама – поверила или сделала вид, что поверила, кто ж теперь узнает, а на душе-то мерзко.
Зарядил свинцовую пульку в рогатку и выстрелил в стаю воробьёв. Забавы ради. Все стреляли. Только все промахнулись, а его пулька достигла цели. Мёртвый воробей камнем рухнул с ветки рябины на землю. До сих пор перед глазами нет-нет, да и померещатся распростёртые крылышки несчастного воробышка и алая ягодка рябины в стиснутом намертво клювике.
Перебирая в голове свои вольные и невольные грехи, Феликс ужаснулся. Сколько же он успел наследить на этой земле, сколько натворил мелких делишек, от стыда за которых бросает то в жар, то в холод, то в дрожь. А как вспомнятся распростёртые крылышки несчастного воробья и алая ягодка рябины в стиснутом клювике, так и заноет что-то в груди, засвербит.
Феликс сильно зажмурил глаза и закусил предательски задрожавшую губу.
Последней прибежит мама. Увидит торчащий ботинок. Кинется к белому лоскуту. И вот тогда поймёт, она всё поймёт, - дрожа от обиды и холода, тростил Феликс, размазывая по лицу слёзы, - но будет поздно.
Идти домой не было желания.
Перед глазами нарисовалась физиономия отчима, и притупившаяся, было, ненависть к отцу новой волной накатила на сердце.
Спускаясь по лестнице с крыши на площадку пятого этажа, Феликс невольно громко и жалостно всхлипнул и испугался самого себя. Гулкое эхо прокатилось по подъезду.
Феликс закрыл глаза, чтобы смахнуть навернувшуюся влагу, и тут же перед ним опять мелькнул край крыши, белая заплатка на сером асфальте и торчащий ботинок… сердце забилось чаще, адреналин заиграл в крови с бешеной силой. Феликс вцепился окоченевшими от холода и дождя руками в железную перекладину лестницы, стиснул зубы. Желание назло всем воплотить наяву нарисованную им только что картину своей погибели с предательской силой зашевелилось, засвербело где-то на дне души и покатило снежным комом, леденя сердце и разум.
Феликс решительно дёрнулся наверх, мокрые от дождя ботинки соскользнули с железной перекладины. Он не удержался, оступился и ударился лицом наотмашь о лестницу. Свет в глазах померк, и на черном фоне опустившегося мрака побежали, сменяя друг друга разноцветные круги – фиолетовые, красные и снова фиолетовые. Круги сменились огненными вспышками. И все это сопровождалось монотонным звоном в голове. Феликс почувствовал на губах что-то тёплое, липкое и солоноватое. Инстинктивно облизнулся и с отвращением выплюнул. Открыл глаза. На коричневый кафель пола шлёпнулось кровяное пятно. Феликс вытер рукавом рот. Кровяной след на рукаве испугал его. Он спрыгнул с перекладины на лестничную клетку и едва не упал. Ноги не держали, колени дрожали и подгибались, из разбитого носа сочилась кровь. Запрокинув голову и зажав нос пальцами, Феликс попытался остановить кровотечение. Почувствовал, как тёплая и солоноватая струйка стекает по горлу, рефлекторный глоток и вот уже она в желудке.
На подоконнике дремал серый кот. Хвостатый оживился, сиганул с подоконника, и вальяжно потягиваясь попеременно сначала передними потом задними лапами, сладко зевая , направился к хозяйской двери. Феликс посмотрел на номер квартиры.
Борькино родовое гнездо, причал – родительский дом, начало начал.
Постучаться - промелькнула мысль. Борька дрыхнет как убитый, Одуванчик подавно, дверь откроет Борман. И что дальше?
Феликс бросил взгляд под ноги, кот терся о его штанины, издавая жалобные звуки. Чем не повод. И смело нажал на звонок.
Долго не открывали. Феликс уже собрался уйти. Лязгнул ключ в замке, в дверном проёме показалась седая голова. Прищурившись, бабка скользнула холодным взглядом выцветших глаз. Барсик прошмыгнул в квартиру и был таков.
- Оглаед, - завопила скрипучим голосом старуха, подставляя перебинтованную ногу в дверной проём, - покоя от тебя нету, шляешься по ночам… бездомная скотина…
Старуха посмотрела на Феликса исподлобья и бросила раздраженно:
- Дня-то вам не хватило на озорство?! Спит Борька, угомонился паразит. И ты ступай домой.
Дверь резко захлопывается, обдавая запахом жареной картошки.
Феликс потянул носом воздух и почувствовал, как неприятно сосёт под ложечкой. Тошнотворный комок подкатил к горлу. Феликс был не в силах побороть рвотный рефлекс, и его стошнило. Спёкшиеся ошмётки крови выскользнули из пустого желудка на кафельный пол вместе с остатками не переваренной пищи. Стало немного легче, тошнота исчезла и в голове просветление.
Борька на ужин лопал жареную картошку, на сале жарили в огромной чугунной сковороде.
Феликс прикрыл глаза и потянул носом воздух.
Тётя Маня - маленькая, полноватая женщина в заплатанном ситцевом халатике и в очках, несмотря на свою дородность подвижная и ловкая словно кошка, водрузила на кухонный стол огромную чёрную пышущую жаром сковороду с жареной картошкой, подложив под неё деревянный кружок с обуглившейся стороной. Феликса, почему-то, поразил тогда вид этой обуглившейся стороны. Борька с Одуванчиком оседлали табуретки и с аппетитом принялись за ужин.
Борман не торопился. Вальяжной походкой хозяина и отца семейства источая стойкий запах тройного одеколона, Борман вошёл в кухню последним. В растянутых трико линялого черного цвета, в синей майке-алкоголичке, безразмерных носках серого цвета из которых нагло выглядывал большой палец с желтым ногтем, аккуратно причесанный, побритый. На правах хозяина предложил Феликсу присоединиться к мужской компании. Тётя Маня поддержала предложение супруга, и не дожидаясь согласия, усадила гостя за стол.
Борман посмотрел в сторону дражайшей половины, поглаживая заскорузлые от тяжёлого физического труда натруженные ладони. Тётя Маня, обречённо вздохнув, укоризненно покачала головой и исчезла с кухни. Через минуту появилась, держа в руках наполненную доверху прозрачной жидкостью стопку. Борька потянулся было к напитку, и схлопотал звонкий подзатыльник. Реакция отца была молниеносной.
Борман осушил стопку, занюхал хлебушком и, выговаривая подрастающему поколению наставления о вреде пьянства и алкоголизма, подключился к трапезе. Орудуя алюминиевыми ложками Борька, Одуванчик и Борман наперегонки опоражнивали огромную чёрную чугунную сковороду, оглашая крохотную кухоньку смачным хрустом малосольных огурцов. Феликс из вежливости задел пару ложек. Общая посудина смущала его.
Тётя Маня стояла в сторонке возле окна с геранью, скрестив на высокой груди полные, маленькие, словно кукольные руки и с умилением следила за едоками.
Глотая голодную слюну воспоминаний, Феликс подумал - сейчас бы он поступил иначе, сейчас бы он эту картошечку да за милую душу. Феликс пошарил в карманах. Нащупал что-то жёсткое и шершавое. Косточка от терновника. Попытался раскусить. Косточка оказалась не по зубам.
Феликс зажал ее в ладони, свернул под голову куртку и стал укладываться на ночлег. Домой решил не возвращаться. Представил действия мамы: будет искать… перво-наперво прибежит сюда, не найдёт, спрячусь на крыше, мама будет обвинять во всём Виталика. Ведь если бы не он, если бы не он…
Феликс одолжил от Борькиной двери потёртый коврик, брезгливо стряхнул с него песок и кошачью шерсть, подсунул под мягкое место, под голову куртку. Слёзы снова выступили на глазах, как только он представил развалившегося на мягком диване перед телевизором с чашкой горячего чая Виталика.
Почему? Ну, почему я лежу здесь на холодной лестнице в вонючем подъезде? Словно бездомный, безродный пёс. А этот чужой человек живёт припеваючи в моей квартире. Спит на диване, который купил мой отец. Пьёт чай из его чашки. Не найдя ответа Феликс не заметил сам, как сон сморил его.
Сначала перед глазами маячила довольная физиономия Виталика, потом неизвестно откуда появился Борька…
Борька сидел за столом, а перед ним большая чугунная сковорода с дымящейся жареной картошкой. Знакомый съестной запах приятно щекотал ноздри. Феликс искал табуретку, чтобы присоединиться к Борьке, табуретки нигде не было, а картошка на глазах убывала. На табуретке сидел Виталик и уписывал жареную картошку. Знакомая до дрожи ухмылка на сытом, лоснящимся лице. У Феликса перехватило в зобу, он готов был выбить из-под самозванца табуретку, но не успел. Сон оборвался внезапно.
Феликс резко очнулся, открыл глаза и увидел портфель - чёрный, распухший от поклажи дерматиновый саквояж. Огромная засаленная именная ладонь крепко сжимала пластмассовую ручку. На тыльной стороне ладони татуировка - Миша.
Неизменная фуфайка цвета хаки, кирзовые сапоги, шапка-ушаночка – «а- ля зека» и большой черный портфель из кожзаменителя в руках Бормана говорили сами за себя. Борман возвращался домой после ночной смены в карауле, в портфеле он носил провиант. Сон как рукой сняло. Феликс подскочил с импровизированной лежанки.
- Феликс?! Ты, что тут делаешь?
Феликс молчал.
- Почему весь в крови?
Феликс спешно прикрыл разбитое лицо руками.
- Кто тебя обидел, сынок? Ты… спал здесь, что ли? – осторожно переспросил Борман, озираясь, - а Борька?
Феликс подхватил куртку, и помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и перила.
11
Туча появилась внезапно – огромная, серая, тяжелая, обременённая дождём. Только что нещадно палило солнце, ни облачка и вот уже полнеба окрасилось в свинцовый цвет. Медленно, но неотвратимо, туча выползала из-за леса, затягивая прозрачную синеву неба, и с какой-то звериной хищностью подкрадывалась к солнцу. Вдалеке за лесом уже слышались глухие отзвуки раскатов грома.
Феликс копал картошку - голый по пояс, потёртые джинсы засучены до колен, на ногах поношенные кеды, бейсболка козырьком назад. Уверенным движением ноги вонзил лопату в сухую, словно зола землю и подцепил очередной картофельный корень. Мелкие словно виноградные грозди клубни показались на поверхности. Феликс небрежно пошвырял лопатой горе-урожай, опершись обеими руками на черенок, распрямил натруженную спину, внутренней стороной бейсболки смахнул едкий пот с лица и оглянулся окрест.
Раскорчёванная земля ждала живительный глоток спасительной свежести. Когда, наконец-то, грянет гром и хлынет дождь.
В меже валялась бутылка с водой. Феликс взял её, сделал несколько жадных глотков и вылил на вспотевшее лицо. Вода была теплая, неприятная на вкус.
В тени березы на обочине картофельного поля отдыхал Виталик. Закинув руки за голову, прислонившись спиной к мощному стволу дерева, Виталик подставлял уходящему на закат солнышку босые костлявые конечности и сквозь растопыренные длинные пальцы ног наблюдал за Феликсом. На лужайке накрыта «поляна». На газете аппетитно краснели помидоры, свежие огурцы, варёные яйца, ломти чёрного хлеба, термос с кофе, бутылка с минералкой и плитка чёрного шоколада - любимая закуска Виталика. Горьким шоколадом он подпитывал мозг.
Виталик предлагал пасынку сделать антракт, подкрепиться. Феликс игнорировал заботу отчима. Кожей чувствовал - Виталик делал это напоказ, на зрителя. А публики хватало. На картофельном поле яблоку негде упасть. Все знают друг друга. Ничего не поделаешь – особенности провинции.
Виталик лез из кожи вон, чтобы произвести впечатление на старожил. Демонстративно называл Феликса – сынок. Феликса коробило и ломало, но он терпел до поры до времени. Доверчивые люди принимали все это за чистую монету.
Виталик посмотрел сквозь растопыренные пальцы ног на загорелое, худое, нескладное тело подрастающего пасынка.
- Сынок, тебе надо спортом заняться. Развивать мышечную массу.
Феликс демонстративно вогнал лопату в землю ногой. То ли от усталости, то ли от злости, нога соскользнула, он покачнулся и едва не упал в картофельную межу.
- Решено – завтра сажаю тебя в машину, и едем в город, покупаем гантели, эспандер. Мужчине, сынок, нужна не только интеллектуальная сила, но и физическая. Ну, ничего, ничего, благодари Бога, что у тебя есть дядя Виталик. Я серьёзно займусь тобой.
Стиснув зубы, Феликс продолжал копать, вымещая всю свою ненависть на рабочем инструменте, не замечая при этом боли в стертых в кровь ладонях.
Виталик нарочно громко и подолгу шелестел серебристой фольгой, ломая шоколад. Закусывал.
Метрах в двух от хозяина лежал его верный пёс - Батя. Высунув розовый язык, пёс с укоризной во взгляде следил за каждым движением хозяина. Батя на дух не переносил запах спиртного, зная принципиальную нелюбовь пса к зелёному змию, местные пьяницы за версту обходили кобеля. Единственный кому пес прощал эту слабость, был хозяин.
Феликс ещё раз окинул взглядом новый урожай, побросал собранные клубни в ведро, лопату на плечо и направился к Виталику.
- Осталось две борозды.
В ответ Виталик махнул небрежно рукой и полез во внутренний карман пиджака, там, где обычно носят бумажник. Он хранил плоскую фляжку с коньяком.
- Разве это картошка! - сделав глоток, сморщился Виталик, - вот у нас на гомельщине…
- Надо было осенью участок унавозить, - оборвал его Феликс, - здесь тебе не гомельщина. Песок сплошной. А без навоза – мартышкин труд.
Виталик посмотрел внимательно на пасынка и согласился.
- Лады. Унавозим.
- Унавозит он, - проворчал Феликс, морщась от боли. Он попытался снять с рук рабочие перчатки, но кровоточащие мозоли намертво прилипли к грубой ткани, пришлось отдирать по живому.
- А эту кто зимой чистить будет?! - разглядывая свежие мозоли, огрызнулся Феликс, - такую мелочь у нас только свиньям скармливают.
Виталик поднялся с насиженного места, надел сандалии и подошёл к Феликсу, взял его руки, повернул их ладонями вверх и сочувственно покачал головой:
- Просил же – без фанатизма. Запомни, сынок – от работы кони дохнут.
- Зря стараешься, - усмехнулся Феликс, резко отдёргивая руки из рук отчима, - зрителя нет. Спектакль окончен. Занавес. И еще. Пожалуйста, - предупредил Феликс, - и не называй меня больше - сынок. Я не твой сынок У меня есть отец.
- И, слава Богу, а у меня будет свой сын, - с вызовом добавил он и, отхлебнув из фляжки, намекнул, - скоро.
Виталик подмигнул пасынку:
- Закончится твоя вольная жизнь.
Феликс посмотрел на отчима долгим взглядом. Влажные губы Виталика тронула ехидная улыбочка. Феликс почувствовал, как что-то очень больно кольнуло его в груди и не вздохнуть, не выдохнуть.
У меня будет свой сын… скоро… будет сын… свой сын…
Феликс почувствовал головокружение, в глазах вдруг потемнело, словно ночь опустилась на землю, к горлу подступила тошнота. Ехидная улыбка отчима не сходила с самодовольного лица. Пересилив себя, Феликс громко сглотнул подкативший к горлу тошнотворный комок и, пряча навернувшиеся слезы, посмотрел на небо.
Небо окончательно затянуло серыми свинцовыми тучами. Вот-вот грянет гром.
- Ну чего ты лезешь в бутылку? Я же от души… помочь хотел, - оправдывался Виталик, доставая аптечку, - потерпи. Надо перекисью обработать и перевязать, пока мамка не увидела или, не дай Бог, кто-нибудь из добрых соседей. Они меня заживо распнут за сиротку.
Феликс резко отдёрнул руки и так посмотрел исподлобья, что Виталик оставил все попытки перевести разговор в шутку.
- Домой надо собираться, - бросил Феликс, складывая лопаты и ведра в багажник машины,- замолаживает.
Виталик запрокинул лицо к небу.
- Туча, што ли? Она за Оку уйдёт.
По краю убранного картофельного поля, дымя папироской в углу рта, устремив взгляд вдаль, крутил педали «лисапета» Борман. Полы распахнутой фуфайки цвета хаки трепал встречный ветер, оттопыренное ухо ушаночки – «а ля зека» болталось в такт движения. За версту чувствовалось приподнятое настроение велосипедиста. Борман издавал звуки, пел.
Однажды морем я плыла
На пароходе том,
Погода чудная была
Но вдруг начался шторм…
- Батя! Друг твой, - громким шёпотом бросил Виталик. Это был знак для верного кобеля.
Батя резво подскочил, завертел головой, навострил уши. И сломя голову через поле, поднимая клубы серой пыли, бросился навстречу.
Велосипедист попытался оторваться, надавил на педали, но тяжёлые кирзачи предательски соскользнули. Борман потерял равновесие, руль вырвался из рук, велосипед стал неуправляем, на пути показалась навозная куча.
Борман попытался объехать препятствие, но было поздно. Шапка отлетела метра на два от хозяина. Борман по локоть в навозе. Лисапет в стороне, колесами вверх.
Пёс скалил клыки, рычал, лаял, рыл задними лапами землю. Собачился.
Борман отряхиваясь, поднялся с земли. Мужчина пытался вспомнить кличку кобеля. Матерился. Злился. Безуспешно.
Вероломная атака пса напрочь выбила остатки памяти.
Батя разошелся не на шутку.
- Глупец, - орал благим матом Борман, - скока лет живёт бок о бок, а соседей распознавать не научится. Я тебя…, - тут Борман ввернул такую фигуру речи, что даже кобель захлебнулся, - прибью.
- Фу… Батя… фу… свои, - насладившись зрелищем, окликнул пса хозяин.
Поджав хвост, оскалив клыки, Батя рыкнул пару раз и удалился на место, поглядывая искоса на копошившегося возле покореженного велосипеда врага.
- Здорово живёте, соседи, - поприветствовал Борман, протягивая руку Виталику.
Батя зарычал.
- Место, - прикрикнул хозяин.
Брезгливо посмотрев на заскорузлую пятерню с наколкой, Виталик недовольно поводил носом, неистребимый запах солярки и мазута смешался с запахом свежего куриного помета.
- Здорово, Михал Иваныч, - нехотя протянул руку Виталик, отворачивая при этом лицо, - а ты, я смотрю, тоже не унываешь. С песней по жизни.
Умейте жить, умейте пить
И всё от жизни брать,
Ведь всё равно когда-нибудь
Придётся умирать…
- Всё путём… с устатку не грех, - кивая на поле, ответил Борман, - закрома полные. Жить можно. Вот хозяйка капусты наквасит… врачи, говорят, витамин «С»… и никакая перестройка не страшна. Борман подтянул песню:
С тех пор прошло немало лет,
Как морем я плыла,
А как увижу пароход,
Кружится голова.
- Здрасте, дядя Миш,- бросил на ходу Феликс, складывая рабочий инвентарь в багажник автомобиля.
Борман внимательно наблюдал за Феликсом.
- А моих лоботрясов только из-под палки разве что заставишь работать. Пока весь мат не выложишь на их дурные головы, палец о палец не ударят. Говорю, ведь не на дядю же. На себя, трутни, работаете.
- На дядю бы заставили, - съязвил Феликс.
Борман мгновенно сменился в лице, помрачнел, в глазах промелькнул влажный блеск. Начал теребить шапку на голове, то поправит, то снимет и снова наденет, потом подошёл к Феликсу, положил ему на плечо огромную, пропитанную мазутом и соляркой мозолистую рабочую ладонь и сочувственно похлопал мальчишку.
- Ничего, ничего, сынок, как это говорится у поэта: «ничто нас в жизни не может вышибить из седла…»
- «Такая уж поговорка у майора была», - улыбнулся Феликс, волоча по земле мешок.
Борман помог донести ношу до багажника.
Виталик наблюдал со стороны за умилительной сценой. Докурив сигарету, щелчком отбросил окурок, посмотрел на небо.
Туча уже полностью накрыла небосвод над картофельным полем, спрятав нещадно палившее ещё минуту назад солнце. Стало темно как в предвечерний час. Налетел верховой ветер и начал трепать верхушки плакучих берёз, срывая пожелтевшие кое-где листья и обнажая белые, словно кости скелета ветки и стволы. Вездесущие вороны с трудом удерживались на зыбких берёзовых ветках. Ветер раскачивал их словно на качелях. Начал накрапывать мелкий дождь.
Потревоженные птицы покидали насиженные места. Оглушительный разрыв грома внезапно прокатился над полем. Земля под ногами сотряслась, словно от мощного взрыва. Воинственно настроенный Батя мгновенно утратил бойцовский запал. Поджав хвост и уши, заскулил жалобно заглядывая в глаза хозяина.
- Домой, - скомандовал хозяин, садясь за руль «шестёрки».
Но очередной разрыв грома довершил своё чёрное дело. Батя, очумев от страха, сорвался с места, и, не реагируя на отчаянные призывы хозяина, бросился в противоположную от дома сторону.
- Глупец, - провожая взглядом кобеля, покачал головой Борман,- прятаться побёг. В подъезде грозу пережидает… возле моей двери. Гад!
Феликс пригласил соседа на заднее сиденье «шестёрки».
Борман махнул в ответ рукой.
- Я… я тут ещё… у меня дела… спасибо, сынок, я на лисапете, - растрогался пьяными слезами Борман, оседлав железного коня.
Ай-яй, в глазах туман,
Кружится голова,
Едва стою я на ногах,
Но я ведь не пьяна…
- Бродяга на лисапете, – сквозь зубы процедил Виталик и нажал по газам.
«Шестёра» резко дёрнулась и, забуксовав в песке, юзом выехала на твёрдое земляное покрытие, укатанное машинами. Дождь набирал силу и грозился перерасти в ливень. Дворники размазывали по лобовому стеклу пыль.
- Какой же бродяга?! Он Борьку с Одуванчиком родил, терновник в огороде посадил. Балкон застеклил. На работу каждый день ходит.
Виталик демонстративно отхлебнул из фляжки.
- Это я так понимаю, - скаля белые ровные зубы, окрысился он, - камень в мой огород? На работу он каждый день ходит. Работничек. Одяжка. Чего он там наработал?!
Машина уже выруливала на асфальтированную дорогу, как вдруг перед капотом промелькнула тень. Виталик резко нажал по тормозам. Машина остановилась. Феликс едва не перелетел через переднее сиденье.
- Чёрт! - вырвалось невольно у Феликса.
- Кошка, - поправил Виталик, – черная. Зараза. Час от часу.
Виталик был очень суеверным и мнительным. Это свойственно творческим натурам, к коим он себя причислял. Виталик верил как ребенок во все приметы.
Небо рассекали молнии. Причудливо ломаные линии пронизывали его насквозь, слепя глаза и леденя душу. Оглушительные разрывы грома невольно заставляли втягивать голову в плечи. Ураганный ветер рвал и метал кроны деревьев с такой силой, словно хотел вырвать их с корнем. Природная стихия набирала силу. Дворники на лобовом стекле едва справлялись с потоками дождевой воды. Машина двигалась почти вслепую.
- Да, ну? - удивился Феликс,- с какой стороны?
- Какая разница, – заорал истерично Виталик, разворачивая машину, - придётся ехать лесом… в объезд.
- Не скажи, - начал рассуждать Феликс,- вот, к примеру, в Германии несчастье приносит только чёрная кошка слева, а если справа то эффект прямо противоположный.
- О-о-о! Если бы это была Германия.
- А вот в Великобритании…
- Издеваешься? – оборвал его Виталик, - умник. Всё неймётся? Германия. Великобритания. Успокоиться никак не можешь. По-твоему ведь всё равно не будет. Никогда, – заорал он побелевшими от злости губами.
- Никогда не говори никогда.
- Начитался. Ботаник! Жизнь это тебе не книга. Ничего-ничего. Она и не таких умников под самый корешок обтесывала. Ты что думаешь, я не догадываюсь, как ты меня любишь? Да я эту твою любовь почувствовал в первый же день, как только увидел тебя на пороге. Лыжник! Да мне твоя любовь, - Виталик грязно выругался, - до одного места. Хоть бы мать пожалел. Извелась вся.
Виталик раздражался всё больше и больше. Феликс не уступал. В запале ссоры Виталик бросал руль на ходу «шестёрки», поворачивался всем корпусом назад и начинал словесную дуэль.
Шестёрка на автопилоте продиралась по просёлочной дороге.
Ливень набирал силу. Дворники на лобовом стекле не успевали за потоками дождевой воды. На улице стало темно, а на лесной дороге и вовсе сгустились сумерки. Машина буксовала, но Виталик всякий раз выдёргивал «шестёрку» из раскисшей песчаной трясины, продолжая одновременно пикироваться с Феликсом. Слово за слово.
В какой-то момент Виталик потерял над собой контроль. В запале перебранки Феликс перешёл границу незримо разделявшую их с отчимом. Какие слова довершили свое черное дело, Феликс припомнить не мог. Слишком много их было с легкостью брошено в тот роковой вечер. Словно кто-то невидимый и очень злой нарочно подталкивал их к фатальной черте. Виталик развернулся в очередной раз, бросив руль, и занёс над пасынком руку для удара. Феликс, стиснув зубы, сжал в ответ кулаки.
Глухой удар машины остановил их обоих.
Они даже не поняли в первую минуту что произошло. В расплывшемся от дождя лобовом стекле мелькнуло что-то темное, затем последовал глухой удар.
Виталик схватил руль, резко нажал по тормозам. Машина остановилась, но не сразу, юзом её протащило по мокрой земле ещё несколько метров.
- Надо было всё-таки поплевать три раза через левое плечо,- вглядываясь в слепое окно, сжимая кулаки, процедил сквозь зубы Феликс.
Когда дворники очистили от потоков воды обзор, они оцепенели оба. На капоте лежала знакомая вислоухая шапка – «а ля зека».
На дороге в раскисшей грязи валялся искореженный велосипед, а в нескольких метрах от него в неестественной позе, уткнувшись лицом в грязь, лежал человек.
12
Дождь барабанил по жестяному подоконнику.
Ляля не находила места, крестила шагами пустую квартиру. Нервничала. Рассохшиеся половицы скрипели под ногами. Соседова уже перебудила весь стояк - грохала по батарее, вымещая недовольство и злобу. Ляля пыталась успокоиться, взять себя в руки, но, едва завидев отблески света на слепом от дождя стекле, бросалась к окну, тревожно вглядываясь в темноту.
Вспышки молний рассекали черное небо, на мгновение, приоткрывая промокший полог глухой ночи. Ляля невольно закрывала глаза, вздрагивая от раскатов грома, и снова припадала к слепому стеклу. Сквозь шум дождя ей слышался знакомый звук мотора. На чёрных тенях соседних домов она пыталась увидеть бегущий свет от фар.
В голову лезли мысли, от которых впору бросаться на стенку. Сил ждать больше не было. Ляля схватила зонтик и выбежала во двор.
На улице темно и безлюдно. Лужа перед крыльцом пузырилась от дождя и блестела от пробивавшегося из подъезда света. Дверь захлопнулась, свет погас. Стало не видно ни зги.
Ветер вырывал из рук зонтик, рвал одежду. Острыми шпильками дождевые струи впивались в лицо, слепили глаза. Свет дежурного фонаря на крыльце двухэтажного здания котельной пробивался сквозь пелену обложного дождя.
Ляля пошла на этот свет. В двух шагах от котельной располагались гаражные боксы.
Вокруг ни души – только ветер в лицо и дождь. Вдруг из кромешной темноты показались тени. Они медленно двигались по дороге. Ляля обрадовалась, кинулась навстречу. Радость была недолгой.
В защитных дождевиках с бидонами и ведрами наперевес с вечерней дойки брели местные фермеры – семейная пара.
В потёмках Ляля нащупала амбарный замок на железной двери гаража, дёрнула. Замок ответил глухим молчанием.
Только на полпути Ляля заметила, что забыла переобуться в спешке. Войлочные тапочки размокли и стали тяжелыми, словно кандалы. Ляля сбросила их и пошла босиком.
Шла наобум, уличное освещение уже давно выключили. Время было позднее и как говорится: добрый хозяин собаку на двор не выпустит. Ляля брела по пустынным улицам спящего городка, вслед ей смотрели чёрные окна домов. Когда она перестала чувствовать этот слепой взгляд чужих окон, стало страшно. Дома закончились, тёмный лес встал стеной, она продолжала идти вперед…
Начинало светать. Бессонная ночь подошла к концу.
Босая, промокшая до нитки, Ляля устало поднималась по лестнице, оставляя за собой мокрые следы. В голове сумбур. Мысли одна страшнее другой проносились в голове. Гнать их прочь не осталось сил. Дикая усталость валила с ног. Яростный звериный крик привёл её в чувство. По лестнице промчался кот, за ним второй, третий, четвертый, следом выскочил Батя.
Ляля кинулась вверх по лестнице. Влетела в квартиру, дверь была не заперта. Споткнулась, в потемках, нащупав выключатель на стене, зажгла свет. На пороге валялись кеды сына. От радости учащенно забилось сердце.
Феликс спал крепким сном. На полу валялась одежда – мокрая и грязная. Ляля собрала её в охапку, подошла к койке сына и осторожно приподняла краешек пледа.
Феликс недовольно поморщился и резко перевернулся на другой бок.
- Сынок,- прошептала Ляля, целуя сына, - живой.
- Мёртвый, - выкрикнул Феликс и открыл глаза, - шапка… шапка, я нашёл… нашёл.
- Проснись, сынок.
Феликс метался по койке, собирая под себя постельное бельё, остекленевшими глазами смотрел по сторонам и тростил про какую-то шапку. Ляля принялась тормошить сына, пытаясь разбудить его.
Феликс резко подскочил с койки, запутался в пледе и кулем свалился на пол. Увидев мать, обрадовался, обнял её.
- Что же это за шапка-то такая ужасная?
- Шапка? – испуганно переспросил Феликс, отстраняясь от материнских объятий, - какая шапка? Я не видел никакой шапки, я ничего не видел.
- Успокойся, сынок, - приглаживая взъерошенные волосы сына, уговаривала она, - мало ли что может напутаться во сне. Да ты весь горишь. – испугалась Ляля, щупая губами лоб сына, - температура. Простудился. Я согрею чай с мёдом или с малиной. Как ты хочешь?
- Не надо чай, - испугался Феликс, удерживая мать, - не надо мед. Ты только не уходи… никогда не уходи. Будь со мной… я только немного посплю, а ты посиди рядышком, - бормотал Феликс, крепко держа за руку мать, - только не уходи… никогда не уходи… я немного посплю… и все пройдёт…
Ляля укутала сына пледом, пощупала лоб. Лоб был болезненно горячий с испариной.
- Почему ты не сходил в парикмахерскую? Тебя в школу не пустят с такими патлами, - приговаривала она, перебирая в руках шевелюру сына, заметила белую прядь на макушке, - господи, - взмолилась Ляля, - где тебя нелегкая носило всю ночь? Краска, что ли? Придётся выстригать. На самом видном месте, может ацетоном ототрется? Надо будет Виталику сказать, чтобы принёс из гаража растворитель.
Феликс засыпал на глазах.
- Ты спи, сынок, спи. Я и сама думала, что эта ночь меня сведёт с ума. А ты спи. Рано ещё. Виталик пошёл ставить машину в гараж?
Феликс выпустил руку матери из своей руки. Накрылся с головой в плед и отвернулся лицом к стене.
- Где вы были? – не отставала Ляля, разглядывая грязную рубашку сына, - в лесу заблудились? Сосновые иголки даже в карманах, - Ляля понюхала одежду, - болотом пахнет. Предупреждала Виталика – не знаешь леса - не ходи один. А он еще и ребенка потащил. Грибник.
Феликс открыл сонные глаза и посмотрел на мать:
- Он уехал.
- Как уехал? Куда уехал?
Ляля присела на койку сына.
- На родину, - уточнил Феликс,- там картошка крупная родится без навоза не то, что у нас…
- На родину,- автоматически повторила Ляля и осеклась, - какая родина? Какая картошка?
- Мама, пожалуйста, - взмолился Феликс, зябко кутаясь в теплый плед,- не сейчас. Потом.
Ляля поднялась на ноги.
- Ты не уснёшь, пока не расскажешь, что произошло. Я должна знать правду.
- Лучше бы её не знать.
Ляля резким движением сбросила плед.
Феликс вскочил с постели:
- Ты чё, мам, с ума сошла.
- Угадал, чего я только не передумала за эту ночь. Где я только не была. Добрые люди в тёплых постелях спали, а твоя мама под дождём и громом босиком по посёлку из конца в конец бегала словно ищейка.
- Не спрашивай меня ни о чем, я спать хочу.
- Что ты ему сказал? Признавайся.
Феликс приподнялся с подушки и посмотрел на мать растерянными глазами.
- Ты с самого начала пытался разлучить нас, - нагнетая драматизм в голосе начала издалека Ляля. Передохнув и набрав в грудь воздуха, она продолжила говорить:
- С самого первого дня, как только этот человек появился в моём доме, ты не возлюбил его. Хотя Виталик не сделал тебе ничего плохого, наоборот, старался помочь. Он к тебе со всей душой. Ремонт в квартире сделал. Наконец-то. За столько лет. От твоего отца этого шага было не дождаться.
Феликс посмотрел в упор на мать.
- Да-да, - сорвалась на крик Ляля, - и не смотри на меня таким укоризненным взглядом. Я знаю что говорю. Телевизор цветной купил… видеомагнитофон, - задыхаясь от волнения, перечисляла Ляля добрые дела Виталика,- для тебя купил, - с укором бросила она в лицо сына, - давай, говорит, Феликсу подарок сделаем. Сделали.
- Я его об этом не просил.
- А Виталика не надо ни о чём просить. Это же не твой драгоценный отец из которого все надо было клещами вытаскивать.
Феликс нехорошо вздрогнул.
- Виталик редкой души человек.
- Этот человек появился не только в твоем доме, но и в моём.
Феликс испугался своих слов. Никогда ещё он не позволял себе разговаривать с мамой в таком дерзком и неподобающем тоне. Первый шаг сделан. Феликс перёшёл эту невидимую, запретную грань.
- Ты не спросила меня - хочу ли я видеть его и в моём доме. Каждый день.
Ляля опешила от такого оборота, но быстро взяла себя в руки. Как бы он не посмотрел, чтобы не сказал - он её сын, а она его мать. И не изменить этого - никогда и никому.
- Ты не смеешь разговаривать со мной в таком тоне. Я твоя мать. Я не обязана спрашивать твоего разрешения. Это моя жизнь. И она у меня одна. И я буду строить ее так, как посчитаю это нужным. И у тебя, дорогой мой сыночек, на поводу я не пойду, - пригрозила она, - я хочу быть счастливой. Ляля нервничала, прохаживаясь взад-вперёд по маленькой спальне.
- Просто быть счастливой женщиной. Я хочу любить и быть любимой. Я имею на это право. И я буду счастливой.
- А моей любви тебе мало? Ведь я люблю тебя… папа тебя любит… любил…
Ляля посмотрела на сына и расхохоталась.
Не задумываясь о сказанных в запале словах, она бросала обвинения одно чудовищнее другого. Выплёскивая отрицательные эмоции, которые подавляла в себе все это время ради худого мира в трещавшей по швам семье. Феликс не мог оторвать взгляда от искажённого истерикой лица матери, он впервые не узнавал её. Смотрел и не узнавал. А Ляля не замечала, что гнев её перешёл все мыслимые и немыслимые границы. Она продолжала клеймить сына, обвиняя его в новых грехах. Когда она снова затронула память отца, Феликс не выдержал.
- Я не хочу этого знать. Не хочу. Я люблю вас. Тебя и папу… люблю… всегда… только тебя и папу…
Но Ляля не услышала мольбы сына.
- Да, твой отец не любил меня никогда. Он и женился-то на мне только из-за тебя. И всегда, ты слышишь меня, сын, всегда напоминал мне об этом благородном поступке. Ты послушай. Послушай. Ты должен всё знать? Ты уже взрослый. Хватит притворяться… я устала жить во вранье… устала…
Феликс затыкал уши, даже порывался уйти, но Ляля насильно отнимала его руки, заставляя слушать обличительную исповедь.
- Так знай. У него была женщина,… у твоего святого отца была женщина… любимая женщина… и это была не я. Слышишь меня. Не я! Не я! Не я!
Феликс хлопал испуганными глазами и молчал.
- Нет, сыночек мой дорогой, ты слушай. Слушай. Ведь ты его сын, а значит ты такой же! Это тебе на будущее! Я все знала… и знала не от людей… от него… он сам мне признался… думаешь, он случайно забыл выключить машину в гараже?… Не-эт! Он это сделал сознательно… запутался,… заигрался в благородство… аристократ,… белая кость,… голубая кровь…Я ненавижу его даже мёртвого. Он поломал всю мою жизнь, - сжимая кулаки, кричала, не слыша саму себя, Ляля,- ненавижу вместе с его проклятой мамашей. Почему ты не уехал с ней? Почему?! Она ведь звала тебя, и тебе было бы хорошо, и мне было бы хорошо, и всем было бы тогда хорошо. Ну, почему ты не уехал?!
Феликс зажмурил глаза и дико закричал. Ляля вздрогнула и отступила назад в растерянности. Феликс набросил на голое тело подвернувшийся под руку свитер, натянул джинсы, сунул ноги в промокшие кеды и выбежал из дома.
На дворе раннее утро. Накрапывал мелкий осенний дождь – остатки ночного ливня.
Феликс остановился на крыльце, смахивая кулаками слёзы, но они продолжали катиться, а в ушах звенел голос:
«… ты думаешь,… он случайно забыл выключить машину в гараже?… не-эт!… он это сделал сознательно,… сознательно,… сознательно...»
Укрывшись под зонтиком, по лужам шлёпали красные резиновые сапоги, брызги разлетались в стороны.
Внезапный окрик остановил покорителя водных преград. Зонтик приподнялся, и показалось курносое лицо Одуванчика, обрамлённое белокурыми кудрями.
- Борька где? - спросил Феликс.
Одуванчик нагнулся вперёд и подпрыгнул, поправляя на спине тяжелый ранец, тряхнул белокурыми африканскими кудрями, сморщив курносый нос, небрежно кивнул в сторону подъезда и прыгнул в очередную лужу.
Сегодня же первое сентября, - спохватился Феликс.
Феликс прыгнул с крыльца и, пробежав под балконами, скрылся в соседнем подъезде. Перемахивая через две ступеньки, забежал на второй этаж. Сверху послышались быстрые и уверенные шаги, задрожали перила. По подъезду прокатился художественный свист - «Белые розы».
- Борька, – обрадовался Феликс, но тут же испугался.
Перед глазами, словно на огромном экране - страшная картина прошедшей ночи… Озноб охватил его с ног до головы, зубы самопроизвольно выстукивали дробь.
Как теперь смотреть в глаза друга, как заговорит с ним, как рассказать правду?! До этой минуты ему и в голову не приходила такая мысль. Про Борьку он вспомнил в последнюю очередь. Хотелось поскорее всё забыть, вычеркнуть из памяти страшные воспоминания. Казалось, что он проснётся и всё будет как прежде, но мать потревожила спасительный сон. Разбудила. Теперь уже никогда не оправиться от этого кошмара.
Шаги приближались. Феликс заметался, занервничал, торкнулся в первую попавшуюся квартиру. Дверь оказалась не заперта.
Когда опасность миновала, Феликс расслабился. Огляделся. Это была квартира Музы Адамовны.
Феликс поводил носом. С кухни пахнуло гарью.
Наглухо закрытое окно обливалось потоками слёз. На плите горела кастрюля. Феликс погасил горелку, закопченную посудину схватил в запале голыми руками, бросил в раковину, отвернул кран, распахнул форточку. Раскалённая кастрюля недовольно зашипела под струёй холодной воды. Феликс заглянул под крышку. На подгоревшем дне маялись несколько очищенных картофелин. Феликс почувствовал зверский аппетит. Со вчерашнего дня во рту не было маковой росинки.
Из комнаты доносился звук работающего телевизора. Феликс обошел квартиру, в доме никого, вернулся в кухню. Накинулся на еду. Насытившись, почувствовал боль во рту, драло нёбо, язык, пальцы рук – всё было обожжено. Картошка - горячая, в пылу жора он этого не заметил.
Вернулся в комнату, выключил телевизор. На журнальном столике лежали очки и раскрытая книга. Чувствуя приятную тяжесть в желудке, Феликс решил передохнуть пару минут. Развалился на диване, нацепил на нос очки, взял в руки книгу. Буквы расплывались в бесформенные линии, глаза собирались в кучку. Снял очки, протёр ладонями глаза.
Лев Толстой собрание сочинений в двенадцати томах.
Веером перелистал увесистый том и подумал – где он только столько мыслей находил. Двенадцать томов и ни одной картинки. «Анна Каренина» роман в восьми частях, - пробежался глазами и перевернул страницу, - часть первая: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Невольная усмешка слетела с его губ.
Как точно подметил старик, - вздохнул Феликс, - гений. Всё смешалось в доме Облонских, - прочитал он и задумался.
Ещё как смешалось.
Сыночек мой дорогой, ты слушай. Слушай! Ведь ты его сын, а значит ты такой же. Это тебе на будущее. Я это знала… и знала не от людей от него. Он сам мне признался… думаешь он случайно забыл выключить машину в гараже… не-эт… он это сделал сознательно… запутался… заигрался в благородство… аристократ… белая кость… голубая кровь…я ненавижу его даже мёртвого… ненавижу вместе с его проклятой мамашей…
Феликс захлопнул книгу, отбросил на диван и собрался уходить. Тишину комнаты огласил протяжный скрип.
Дверка платяного шкафа распахнулась. Встроенное во всю высоту шкафа зеркало сверкнуло игриво. Феликс вздрогнул, увидев своё отражение и подошел ближе.
Синяки под запавшими глазами, взъерошенные волосы, ссадина на щеке. Осторожно потрогал, ссадина была свежая, саднила и кровоточила. Оторвал от газеты чистый от шрифта клочок бумаги, поплевал и приклеил к ранке. Затем попытался пригладить ладонями взъерошенные волосы, но отросшая за лето шевелюра не поддавалась. Особенно непокорным был белый клок на макушке. Под руку подвернулись ножницы.
Феликс долго всматривался в бесцветный клок волос, тёр в ладонях, цвет не исчезал, потом дунул, и припорошенная инеем прядь разлетелась по комнате.
Не поднимаясь с дивана, ногой Феликс захлопнул зеркальную дверку. Скрип повторился. Дверка открылась, обнажая забитые вещами полки шифоньера.
На одной из полок среди белья и прочей мануфактуры стояла бутылка водки. Бутылка была початая, но практически целая. Феликс отвернул пробку, понюхал, поморщился. Резкий запах спиртного ударил в нос. Он взболтнул прозрачную жидкость, выдохнул ртом воздух в сторону. Подсмотрел это у Борькиного предка. Прежде чем выпить стопку перед обедом, а в Борькиной семье это было заведено, Борман поворачивал лицо в сторону, громко выдыхал ртом воздух, подносил стопку ко рту и прикрывал от удовольствия глаза.
Стопку искать Феликс не стал. Задержал дыхание, зажмурился и сделал глоток из горлышка. Водка обожгла рот, опалила пищевод и камнем упала в желудок, перехватило дыхание. Феликс раскрыл рот, выпучил испуганные глаза. Словно выброшенная на берег рыба он беспомощно хватал воздух ртом, махал руками, но вздохнуть не мог. Испугался. Надсадный кашель разрывал лёгкие, из глаз прыснули слёзы, наконец, спасительная порция кислорода наполнила лёгкие. Тяжело и часто дыша, Феликс переждал несколько секунд, ожидая дальнейшей реакции. Реакция не заставила себя ждать – прицепилась икота.
Феликс повторял ритуал до тех пор, пока в бутылке не осталось на дне капли. Икота не проходила.
В голову ударила тёплая волна, приятная истома постепенно перекатывалась по всему телу, согревая и успокаивая. Потом вдруг Феликс почувствовал нестерпимое желание заплакать.
Почему ты не уехал с ней? Почему? Почему? Почему? И тебе было бы хорошо… и мне было бы хорошо… и всем было бы хорошо… почему ты не уехал с ней?
Рукавом он вытирал катившиеся по щекам слёзы, икал и горько всхлипывая, причитал: я уеду… уеду… уеду и всем будет хорошо и мне будет хорошо и тебе будет хорошо.
Бой стенных часов привёл в чувство.
Феликс замолчал, испуганно посмотрел вокруг и схватился руками за голову.
Стены начали двигаться вместе с мебелью, словно шахматные фигуры на доске, окно опасно качнулось, занавеска надулась парусом, люстра на потолке принялась раскачиваться, зелёная шерстяная дорожка с красными полосами по краям стала уходить из-под ног вместе с полом. Феликс резко поднялся на ноги и рухнул камнем на диван.
Почему Облонских? Кто они такие эти Облонские? – вопрошал в сердцах Феликс, пытаясь подняться на ноги, - литературные персонажи. Вымысел гениального художника. Всего лишь вымысел. Образ! Всё смешалось в доме Озорных.
Феликс расхаживал взад-вперёд по комнате и повторял запавшую в сердце фразу, перемежая монолог пьяными слезами, икотой и бранными словами.
Уголок махрового полотенца не давал закрыться дверке. Феликс закрывал, она открывалась. Это начинало действовать на нервы.
Феликс выдернул с полки тряпку и вместе с полотенцем под ноги ему шлёпнулся кошелёк – потрёпанный, местами рваный и неприлично раздувшийся от денег. От удара о пол кошелёк открылся, разноцветные купюры рассыпались по ковровой дорожке. Феликс впервые увидел столько денег!
Мысль о бегстве в Ленинград мгновенно зародилась в его воспалённом алкоголем мозгу.
На билет должно хватить.
Он уже представил себя трясущимся в вагоне скорого поезда, на верхней полке плацкарта. Одна ночь и вот она – другая жизнь. Ленинград, Ленинград, я ещё не хочу умирать, у меня ещё есть адреса, по которым найду голоса… я уеду… уеду… уеду… вот увидишь, мамочка… и всем будет хорошо… и мне… и тебе… и Виталику… и Борману, - Феликс вздрогнул нехорошо, - ему-то уже не будет хорошо… никогда… там холодно и сыро… там лягушки мерзкие, зелёные.
В прихожей послышались голоса. Феликс очнулся от наваждения и свалился с верхней полки мечтаний.
Начал бестолково метаться. Кое-как запихнул деньги в кошелек, руки дрожали как у Вани Черного и делали все наоборот. Сунул кошелек на полку и захлопнул дверку. Мерзкий скрип дверных петель повторился, кошелёк упал под ноги. Разноцветные купюры, словно осенние листья, разлетались по полу. Шум в прихожей нарастал, голоса становились всё более отчётливыми и оживлёнными. В горячке Феликс собрал в охапку деньги, схватил кошелёк, попытался все это добро где-нибудь спрятать, но не нашёл подходящего места и сунул за пазуху.
Кинулся к выходу, опомнился, заметался, увидел открытую дверь балкона и второй этаж….
Глава третья
____________________________________________________
1
Глаза. Она запомнила его глаза. Холодные, бесцветные глаза. На секунду оглянулась и встретилась с ними взглядом. Глаза презрительно сверкнули и исчезли, затерялись в толпе.
Ляля почувствовала удушье, словно чья-то невидимая рука ухватила её за горло. Перед глазами - красные круги и воздуху стало не хвать. Она испугалась, что потеряет сознание и упадёт посреди улицы в чужом, незнакомом городе. Кругом были люди. Много людей. С трудом передвигая ватные ноги, она брела вслед за толпой.
Возле входа в тоннель остановилась. Пожилая плохо одетая женщина стояла у входа. На груди серая картонка, от руки фломастером написан плакат – Люди! Нас ограбили. Помогите собрать деньги на обратный билет до дома. Рядом стояла девочка лет десяти с шапкой в руках. Прохожие бросали деньги. Женщина благодарно раскланивалась и, осеняя себя крестом, благодарила господа Бога за милость.
Ляля подошла ближе. Женщина посмотрела на неё и начала креститься поспешно. Ляля смущённо потупила взгляд и кинулась прочь.
Никчёмная дура… деревенщина неотесанная, - костерила она себя, впиваясь ногтями в ладони, - так тебе и надо. Ворона. Неудачница. Закусив обиженно губу, беззвучно плакала.
Окрик за спиной застал врасплох. Ляля вздрогнула, размазывая по лицу туш, оглянулась.
Два идеально ровных ряда золотых зубов улыбались ей.
Небольшого роста, коренастый, лысоватый мужчина в спортивных штанах и сандалиях на босу ногу, в фирменной майке с логотипом – Наш дом - Россия, из-под которой выпирал голый живот.
- Вах, какая женщина!
Ляля испугалась, бросилась бежать, оступилась на асфальте. Нога подвернулась, туфля отлетела, Ляля готова была упасть. Мужчина с золотыми зубами вовремя удержал.
- Москва слезам не верит, - скороговоркой заметил он, коверкая слова страшным акцентом.
Ляля несмело улыбнулась в ответ.
- Кино такое есть. Хорошая картина, - пояснил незнакомец, помогая даме обуться. И добавил что-то скороговоркой на своём родном языке, - все чужие, - кивая на застывшую в бетоне и камне неприветливую красавицу - столицу, - плачь не плачь.
Мужчина пошарил в карманах и подал носовой платок. Ляля вдруг вспомнила про накрашенные ресницы и спохватилась – макияж.
Посмотрела на платок сомнительной свежести, поблагодарила незнакомца и сунулась в свою сумочку. Сделала она это неловко, нервничала, торопилась, сумочка выпала из рук. Мужчина кинулся поднимать. Характерный разрез на сумочке не оставлял сомнений. Мужчина понял причину женских слёз.
Сумочку разрезали на Курском вокзале, куда поутру примчал Лялю скорый поезд Нижний Новгород – Москва. Она даже не почувствовала – когда и кто это сделал. Кругом вроде бы были солидные люди, женщины. Вытащили все деньги даже из потайного кармана. Ляля не могла унять слез от обиды.
Пробормотав скороговоркой что-то на непонятном языке, мужчина посмотрел участливо на обворованную женщину.
- Вах! Такой красавица не должен лить слёзы по мелочи. Красавица должен улыбаться. Ничего-ничего, главней всего погода в доме, а остальное заработаем.
- А у меня и в доме сплошное ненастье, - призналась Ляля, - они же всё до копейки забрали. А мне ехать надо… срочно… меня сынок ждет… а я… ворона…, - всхлипывая, пыталась объяснить Ляля,- может… в милицию?
- Можно, - согласился мужчина, - только не нужно… много тут нас не местных…
Ляля посмотрела на золотую улыбку незнакомца, стащила с руки обручальное кольцо и протянула украшение.
- Обручальное кольцо, - повертев в руках украшение, задумчиво проговорил он, возвращая кольцо владелице,- не простое украшенье… двух сердец одно решенье, - улыбнулся он, - по радио часто крутят… хорошая песня… душевная. Я слушаю, подпеваю… в дороге…
- Пожалуйста, - умоляла Ляля, - ради всего святого, купите у меня это кольцо… оно настоящее золотое…. старинное… оно досталось мне от свекрови… мне очень, очень нужны деньги…
- Красавица джан, зачем так?! Плохо с сыном-то?
Ляля ничего не ответила и лишь многозначительно посмотрела в глаза.
Через минуту она сидела в кабинке «Камаза» и не знала, куда деть себя от смущения и неловкости.
Толстая женщина в чёрном платке встретила пассажирку неприветливым взглядом таких же чёрных глаз. Минут десять мужчина и женщина оживлённо переговаривались на своем родном языке. Мужчина пытался сгладить конфликт, но женщина была неумолима – размахивала руками и бранилась. Ляля догадалась, что невольно явилась причиной семейного конфликта. Перебранка закончилась так же внезапно, как и началась. Женщина в чёрном платке резко замолчала и вперилась взглядом в лобовое стекло.
- Красавица! – окликнул водитель Лялю и осёкся. Женщина в чёрном так посмотрела в его сторону, что он поперхнулся слюной.
- Как тебя зовут? – оглядываясь с опаской на жену, робко спросил он.
- Ляля.
Водитель посмотрел на пассажирку и удивлённо приподнял брови.
Ляля смутилась.
- Лена зовут, - пояснила она,- Елена Ивановна. А Лялей меня мама называла. Мама меня очень любила. Посёлок у нас маленький, все друг друга знают. Вслед за мамой все меня так называют с детства и до сих пор. Я привыкла.
- Меня тоже мама очень любиль, - бросив взгляд на притихшую жену, грустно вздохнул мужчина.
Ляля посмотрела на шофёра и улыбнулась.
- Карен, - представился он,- Карен Георгиевич. А это моя вторая половина.
Вторая половина сверкнула исподлобья чёрным взглядом на первую и резко отвернулась.
Утреннее шоссе, не смотря на будничный день, было подозрительно пустынным, редкие автомобили ехали на предельно низкой скорости только в одну сторону из столицы. Навстречу колонной в сторону Москвы шла бронетехника. Танки, бронетранспортеры, машины боевой пехоты. И все это шумело, грохотало, поднимая клубы рыжей пыли.
- Война! - испуганно обронила женщина в чёрном. И тут её снова прорвало. Непонятные слова слетали с языка со скоростью звука.
Мужчина терпеливо выслушал бранный поток и равнодушно бросил:
- В колхоз собрались… картошку копать… осень! Понимать надо. Женщина!
Карен крутил ручку радиоприёмника, пытаясь поймать нужную волну, но из эфира неслась только классическая музыка.
С бешеной скоростью за окном мелькал пейзаж среднерусской полосы. Ляля считала минуты до встречи с Феликсом и не замечала ничего вокруг. Мыслями она была далёко отсюда.
Машину остановил дорожный патруль. Пришлось съехать на обочину. Ляля нервничала, то и дело поглядывала на часы. Она понимала, что безнадежно опаздывает. Колония – заведение режимное. Все расписано по часам. Колонна военной бронетехники продолжала двигаться в сторону Москвы, и не было видно конца и края этому железному потоку.
Ляля решила больше не ждать, поблагодарила водителя, извинилась за доставленное беспокойство, подхватила в руки поклажу и продолжила оставшийся путь пешком. Страж порядка обнадёжил, сказав, что до колонии рукой подать.
Навстречу, поднимая клубы пыли, проносились железные громады военной техники. Несколько поломанных грозных машин съехали на обочину. Бритоголовые рекруты - мальчишки сидели на броне и, озираясь растерянно по сторонам, смачно хряпали сочные, румяные яблоки. Ляля старалась жаться к обочине, с дрожью в поджилках наблюдая, как гусеницы танков врезаются в асфальт и крошат его.
Показался заветный поворот.
Сквозь шелестящую на ветру крону деревьев Ляля увидела, как за поворотом мелькнула седая голова. Обрадовалась - попутчик.
Ляля ускорила шаг и вскоре услышала низкий, сильный, хорошо поставленный мужской баритон. Чётко, почти по-военному печатая шаг по песчаной, укатанной колее шёл человек в чёрной рясе. На спине он нес огромную корзину с яблоками и распевал молитвы.
Ляля боязливо огляделась, кругом был лес. Попутчик как будто не замечал её. Шёл впереди. Только чёрная ряса развивалась от его быстрой ходьбы. Ляля стояла на распутье. Что делать, куда бежать? Певец остановился, оглянулся. Смерил её таким странным блаженным взглядом, что желание заговорить с ним тут же улетучилось, мороз пробежался по спине. Попутчик подошёл к Ляле, читая нараспев молитвы, и осенив её размашистым крестом, попытался предложить помощь.
Ляля вцепилась в поклажу мертвой хваткой.
- К сыночку еду.
Певец улыбнулся и протянул яблоко. Поправил на спине корзину, затянул молитвенную песнь и пошагал вперед.
Ляля замедлила шаг, дождалась, когда певец скроется из вида, перевела дух. Опустила на землю сумку, посмотрела на руку. Красный отпечаток от ручки пересекал ладонь точно по линии жизни. В другой руке яблоко. Ляля посмотрела на подарок и зачем-то выбросила его в кусты.
Треск сучьев заставил вздрогнуть. Из густых зарослей кустарника выпорхнуло что-то огромное, Ляля почувствовала на лице удар крыла. Схватила поклажу и бежать.
Зачем догнала его? Надо было идти следом. Псих какой-то… выскочит сейчас из-за кустов, ударит чем-нибудь по башке.
Полоска дороги оборвалась, лес расступился, но не закончился. Железнодорожное полотно разделило его. Ляля с разбега забралась на насыпь, глянула вдаль и увидела караульные вышки.
Сердце в груди сжалось от тоски. Она уже представила, как распахнёт тяжёлую поклажу, вынет «Птичье молоко». Феликс раскроет коробку с райскими птичками, потом они сядут рядышком и, задыхаясь от эмоций, будут говорить бесконечно.
Она была уже на середине железнодорожного полотна, осталось перейти пару путей, блаженная улыбка не сходила с губ, когда она почувствовала, будто чья-то рука толкнула её в спину. Резко повернула голову назад и остолбенела.
Скорый поезд летел на неё. Тревожные гудки резали слух, земля под ногами содрогалась. Надо бежать, немедленно. Ляля попыталась это сделать, но не смогла пошевелиться. Ноги словно вросли в землю.
Как в страшном и почти уже подзабытом сне.
В детстве её преследовал один и тот же сон. Каждую ночь.
Железнодорожное полотно, платформы переполненные людьми. Она стоит на железнодорожных путях между платформ, скорый поезд мчится на неё. Надо бежать, но сделать этого не может, ноги, опять они не слушаются. Хочет закричать, но голос пропадает. А поезд все ближе и ближе.
Сон обрывался в самый страшный момент. В холодном поту она просыпалась от собственного крика…
Поезд был уже в нескольких метрах от неё. Ляля в страхе закрыла глаза и как наяву увидела Феликса, маленький человечек бежал навстречу с распростёртыми объятиями. Она кинулась наперерез. Перепрыгнула через рельсы, споткнулась и упала плашмя. Раздавленная рёвом сошедшихся параллельно поездов, прижалась к дрожащей земле между путями. Когда шум затих, приподняла голову, открыла глаза.
Автобус стоял на переезде. От автобуса бежали люди. Она разглядела женщину в военной форме. Следом спешили нескладные, угловатые фигуры подростков. И чуть поодаль человек в рясе. Ляли узнала своего попутчика.
- Господи Иисусе Христе, боже наш!
Ляля неподвижно лежала на насыпи между путями.
- Рано, отец Аристарх, - осадил человека в рясе начальственный голос. Голос принадлежал женщине в военной форме.
- Живая, – послышался разочарованный голос подростка.
- Ширинкин!
Увидев столпившуюся на путях группу подростков, женщина в форме скомандовала:
- Марш в автобус! Кто позволил.
- Галина Виссарионовна, да я же помочь хотел, - оправдывался Ширинкин, со смачным хрустом пережёвывая сочное яблоко, - там… искусственное дыхание… непрямой массаж сердца… я умею… у меня сосед на «скорой»… шоферит…
Галина Виссарионовна махнула на добровольного помощника рукой.
- Отец Аристарх, уведите детей в автобус.
- Может, помощь моя нужна? – спросил священник, - наклоняясь участливо над Лялей.
- Нужна. Уведите детей с опасного места.
Галина Виссарионовна была резка.
Ширинкин и остальные подростки в сопровождении отца Аристарха, нехотя побрели к автобусу.
Ляля с трудом приподнялась с земли.
- Нельзя же так, милочка, мы же думали что уже всё.
- Ширинкин! - увидев замешкавшегося подростка, прикрикнула она.
Ширинкин прибавил хода, демонстративно выкидывая вперёд длинные, худые ноги.
- Смотрит в глаза и изгаляется. Поганец!
Проводив строгим взглядом строптивого воспитанника, Галина Виссарионовна снова переключилась на Лялю:
- Два поезда… навстречу и вы между, дети кричат…поезда гудят… Господи! – сморщив от боли холёное, ухоженное лицо взмолилась Галина Виссарионовна, хватаясь рукой за высокую грудь.
Сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, Галина Виссарионовна убрала ладонь с левой груди и протянула руку Ляле. Не в силах подняться с первого раза Ляля продолжала сидеть между путями, рядом валялась сумка.
- Кто это? - спросила Ляля.
Галина Виссарионовна оглянулась. Стайка подростков во главе со священником толпилась возле автобуса.
- Поп, что ли? – переспросила Галина Виссарионовна, - отец Аристарх - священник в местной колонии возлюбленных богом детишек окормляет.
Ляля вопросительно посмотрела на Галину Виссарионовну.
- Ну, как он проповедует. Бог посылает испытания только тем, кого сильно любит. А уж, через какие испытания прошли эти возлюбленные богом детки одному ему известно, - кивая на небо, бросила Галина Виссарионовна,- если, конечно, он там есть на самом деле. В чём я сильно сомневаюсь,- призналась она и добавила, - Господи! Красота-то кругом какая. Божественная. Глаз не отвести.
Белоснежные словно взбитые сливки облака медленно и низко, почти цепляясь за маковки сосен, проплывали по синему небу.
– Не верю я в эти бредни, - призналась Галина Виссарионовна и, помолчав, добавила доверительно, - и рада бы поверить да не могу. Нагляделась… особенно в последнее время… на создания божьи. Как любит выражаться наш святой отец.
- Ну же. Поднимайтесь, они ждать себя не заставят, - кивая на хвост умчавшегося вдаль железнодорожного состава, предупредила Галина Виссарионовна.
- Он настоящий поп?
Галина Виссарионовна оглянулась в сторону автобуса.
- Никак я не могу взять в толк, - после минутной паузы. Заговорила, - как это мракобесие снова завладевает умами неглупых молодых людей. На первый вроде бы взгляд! Медицинский институт закончил, - продолжала она рассказывать об отце Аристархе, - военный врач в третьем поколении. Хирург. Комсоргом был. И вдруг эта ряса, эти проповеди. Монастырь. Не понимаю. После всего, что пришлось увидеть на моей работе, невольно убедишься в правильности теории Дарвина. Но что-то надо делать. Как говорится, всеми правдами и неправдами надо спасать наше светлое будущее. Цветы жизни. Родителям они не нужны, - бросила в сердцах Галина Виссарионовна, кивая на автобус, - у них свои проблемы. Одни и день, и ночь работают, другие пьют беспробудно, третьи сидят. Четвёртым, вообще, плевать – родили, и живи, как хочешь. А в итоге, - развела руками Галина Виссарионовна, кивая в сторону леса, где виднелись караульные вышки, - вон она… переполнена… под завязку… а они всё поставляют и поставляют «на-гора». Галина Виссарионовна резко замолчала, посмотрела на Лялю.
- Я бы вместе с детьми, сажала бы и родителей… у меня порой опускаются руки, - доверительно призналась женщина, - бывают моменты, когда я сама готова поверить и в чёрта и в бога.
Ляля посмотрела на Галину Виссарионовну и виновато потупила глаза.
- Спасибо,- отряхиваясь от песка, оправдывалась Ляля, - я не заметила поезда, шла и о своём думала. Задумалась.
- В следующий раз внимательней надо быть, внимательней, - наставляла Галина Виссарионовна, хватаясь за левую грудь,- всё-таки надо будет сходить к доктору,- добавила она самой себе, - с этой адской работой некогда заняться своим здоровьем.
- Да я бы сама заточила себя за решётку и кандалы бы надела, - дрогнувшим голосом призналась вдруг Ляля.
Галина Виссарионовна вскинула удивленный взгляд на женщину.
- Сынок у меня там.
Женщина в форме смерила пристальным взглядом Лялю, потом посмотрела на караульные вышки, видневшиеся за лесом, и бросила повелительным тоном:
- Садитесь в автобус. Мы как раз туда и направляемся, детишек наших пытаемся наглядным примером напужать, - добавила она с иронией, - на экскурсию возим. Только толку от этого мало, чужие ошибки они и есть чужие.
Из приоткрытого окна автобуса наполовину высунулась бритоголовая голова.
- Ширинкин! - прикрикнула Галина Виссарионовна.
- Че сразу Ширинкин - то, чуть что, сразу Ширинкин… чё… свежим воздухом подышать нельзя после душного мегаполиса.
- Если тебе так хочется, - заходя в автобус вслед за Лялей, пригрозила Галина Виссарионовна,- я могу и похлопотать насчёт тебя лично. Володя, - бросила она по ходу разговора водителю, - трогай.
Володя – молодой парень лет двадцати напялил на лоб козырёк от бейсболки, солнце светило в лобовое окно, завёл мотор, автобус зарычал, задребезжал и резко дёрнулся в сторону переезда.
Ляля едва успела удержаться за поручень. Подпрыгивая и покачиваясь, словно хромая утка, автобус медленно пересёк железнодорожное полотно.
- Воздух здесь и вправду свежий, экологически чистейший, - Галина Виссарионовна демонстративно вдохнула, пышная грудь под форменным пиджаком высоко приподнялась, - соснами пахнет. Как на моей малой родине, - с ностальгической грустинкой добавила она, - пьянит без вина, - Галина Виссарионовна кивком головы указала место Ляле сразу за водителем. Там сидел долговязый подросток с неимоверно маленькой, как показалось Ляле, бритой под ноль головой на тоненькой, словно стебелёк одуванчика шее.
- Корчагин, уступи место.
Корчагин смерил Лялю с ног до головы пристальным взглядом, демонстративно надул из жвачки пузырь, лопнул его, усмехнулся и пересел.
Ляля заняла освободившееся место.
- Может быть, это очистит твои замусоренные мозги,- продолжая отчитывать подростка, констатировала Галина Виссарионовна и, выдержав паузу, добавила, глядя в пустые глаза тинэйджера,- если они у тебя, Ширинкин, ещё сохранятся к тому времени.
- А вы чё сомневаетесь? – парировал подросток.
- Не обо мне речь. Уж я-то как-нибудь переживу этот прискорбный факт. А вот тебе жить с ними… с родимыми.
По салону автобуса прокатился раскатистый смешок подростков. Ляля оглянулась назад.
Полуразвалившийся автобус был забит подростками. Каждый из ребят отстранённо следил за перебранкой, занимаясь потихоньку своими делами. Кто-то втихаря резался в карты, кто-то грыз семечки, кто-то попросту дремал.
- Да ладно вам, Галина Виссарионовна, - пристыжено отозвался Ширинкин, оглядываясь на развеселившихся товарищей.
- Я уже, слава Богу, пятьдесят лет Галина Виссарионовна. А вот ты, Ширинкин, так и умрёшь, видимо, для всех…
Галина Виссарионовна не успела докончить обличительную мысль.
- Ширинкой, - подхватил чей-то ломаный мутацией голос из хвоста автобуса.
По салону прокатился гомерический хохот подростков.
- Полотенце это по-русски, полотенце, - огрызаясь на товарищей, заорал Ширинкин, - дурачьё! Темное. Ну, скажите им, Галина Виссарионовна.
Смех усилился.
- Думаете,- воскликнула в сердцах Галина Виссарионовна,- на экскурсию едем. Достопримечательности разглядывать. На память фоткаться. Сосновым воздухом дышать. Я погляжу на вашу спесь, когда обратно поедем.
- Галина Виссарионовна,- раздался чей-то бойкий голос из хвоста салона,- а обед будет? Кушать хочется.
- Не переживай,- осадил подростка иронический мужской голос,- с баланды и начнём экскурс.
Ляля оглянулась и впервые заметила ещё одного человека в военной форме. Он сидел в хвосте салона. Мужчина лет сорока, худосочный до болезненного вида, поэтому Ляля не сразу и признала в нём взрослого человека. Встретившись взглядом с мужчиной, Ляля автоматически кивнула ему. Мужчина ответил тем же и снова уткнулся вниз лицом. Мужчина усердно крутил кубик Рубика. Ляля перевела взгляд в сторону и увидела отца Аристарха. Священник стоял возле заднего выхода и держался рукой за поручень, на плече корзина с яблоками. Отец Аристарх дружелюбно кивнул ей. Ляля натужно улыбнулась и поспешила отвернуться. Пристроив поклажу между ног, она остановила взгляд в окне.
Подпрыгивая на рытвинах просёлочной дороги, автобус набирал ход. За закопчённым от пыли окном мелькал лесной пейзаж: елки, сосны, сосны, елки. Ляля пригляделась и увидела на стекле своё отражение. Спешно пригладила ладонью растрепавшуюся причёску и инстинктивно отвела взгляд от окна. На стекле довольно внушительными буквами было нацарапано неприличное слово. Ляля оглянулась. Тот, кого Галина Виссарионовна называла Корчагин, усердно работая челюстями, насмешливо посмотрел ей в глаза, надул пузырь из жвачки и демонстративно лопнул его.
Галина Виссарионовна впилась в подростка испепеляющим взглядом.
Корчагин нервно заёрзал, пряча виноватый взгляд.
- Я понимаю, - устало вздохнула Галина Виссарионовна, - вырос ты не в Царском Селе с няньками и гувернантками. Манерам не обучен. Но элементарная вежливость по отношению к взрослому человеку должна же присутствовать. Априори!
- Да не знаю я никакой априори. Я её, вообще, первый раз вижу, - кивая на Лялю, простодушно признался Корчагин.
Галина Виссарионовна и Ляля переглянулись. Смех срывался с губ, но Галина Виссарионовна сдерживала себя. Поправив фирменный пиджак, пышно взбитую причёску белокурых волос, она ещё раз пересеклась взглядом с Лялей.
- Корчагин! Корчагин! - повторила она.
Корчагин сидел, потупив долу пустые глаза, только челюсти продолжали отчаянно работать, пережёвывая жевательную резинку.
- Ты хоть знаешь, какую фамилию ты носишь?
Корчагин перестал жевать, посмотрел исподлобья на Галину Виссарионовну. В глазах его промелькнула растерянность.
- Мамкину… девичью…
Поймав недоуменный взгляд глубоко посаженных глаз, Галина Виссарионовна тяжело вздохнула.
- Мамкину. Девичью, – передразнила она подростка, - ведь ты же, ко всему прочему, ещё и Павел. Павел Корчагин! Пятьдесят лет назад это имя для миллионов людей нашей страны было символом преклонения и почитания. Солдаты Великой Отечественной шли в бой с этим именем, пионерские дружины соревновались за право носить это имя, школьники писали сочинения. А ты, - тыча указательным пальцем с хорошо наложенным маникюром на присмиревшего подростка, выкрикнула Галина Виссарионовна, - ты даже не знаешь, чьим тёзкой ты являешься. Откуда нам знать. Ты же за свою жизнь не прочёл ни одной книги.
- Прочёл я, - огрызнулся Корчагин.
- Протокол. Прочел. Ведь у тебя же, Корчагин, жизнь только-только началась, а уже статья на твою непутёвую башку нашлась. Дети перестройки. - кинула она в сердцах на забитый недорослями салон автобуса,- что же вы, ироды, творите со своей жизнью. Ведь она же у вас одна. Другой не будет.
- А отец Аристарх говорит, - послышался насмешливый голос, - что земная жизнь временная, душа переселится в вечное небесное царство и вот тогда-то только все и начнётся самое интересное.
И снова весёлый раскатистый смех подростков прокатился по салону автобуса.
2
Автобус уткнулся в ворота КПП. Мотор затарахтел, движение остановилось, в салоне воцарилась гробовая тишина. Подростки прилипли к пыльным окнам автобуса.
Забор с большими витками колючей проволоки поверху поражал невероятными размерами и протяжённостью. Сторожевые вышки и лай натасканных собак мгновенно умерили веселье безбашенных подростков. Ляля поблагодарила Галину Виссарионовну и направилась к воротам КПП.
Автобус с подростками после небольших формальностей въезжал на запретную территорию. Ляля мельком глянула в открытые ворота, в глаза бросился плакат: «Мы оступились и попали в колонию, но на этом жизнь не заканчивается».
Не заканчивается, - повторила она вслух последнюю фразу и решительно взялась за турникет.
Пройдя через сито пропускного режима, Ляля оказалась на территории колонии. Озираясь по сторонам, она пыталась зацепиться взглядом за что-нибудь, чтобы унять подступившую тревогу. Взгляд всё время натыкался на колючую проволоку, на вышки, на серые облупившиеся здания с зарешёченными окнами. Плакат черным по белому – «женщинам поодиночке не ходить» настораживал и пугал. Мимо, по-военному чеканя шаг, с песней про гордый Варяг промаршировал строй воспитанников. Ляля жадно вглядывалась в их лица. Лица сливались в одно незнакомое, чужое, пугающее лицо, и коричневый цвет от форменных роб, словно грязный селевой поток смазывал всё.
Сотрудник колонии не уставал повторять, чтобы Ляля не отставала ни на шаг.
Мамочка родная! Говорили что воспитательное учреждение, - оглядываясь на колючую проволоку, на караульные вышки, на мрачные корпуса серых зданий с решётками на окнах, вздрагивая от лая невидимых глазу собак, поражалась Ляля,- это же настоящая тюрьма.
Провожатый всю дорогу что-то говорил, инструктировал, задавал вопросы.
Ляля соглашалась , выполняла все команды. А глаза всё время искали точку опоры в этом сером и страшном мире за колючей проволокой. Сопровождающий остановился перед массивной железной дверью, со страшным лязгом дверь отворилась. Ляля вскинула глаза и увидела синее-синее небо.
Белоснежные перистые облака медленно плыли по небу, змейкой тянулся рассыпавшийся след от самолёта.
Мама, а если мы упадем, облака нас задержат?
3
Василь Василич замешкался. Дверь «Газели» оставалась открытой. Феликс выглянул.
По плацу, цокая каблучками, шагала женщина в плаще. Как у мамы туфельки стучат. Подумал сразу же Феликс.
Муза Адамовна принесла в дом обнову – модные туфли, а мама долго примеряла, ходила взад-вперёд по квартире, не могла решиться на покупку. Спрашивала совета у Феликса. Будто он в этом деле что-то смыслит.
Феликс смотрел, как туфельки семенят по плацу зоны, и вдруг поймал себя на мысли: походка точь-в-точь как у мамы. Феликс поднял глаза – мама! Мамочка моя!
Взгляд его скользнул по серым облупившимся стенам колонии, по караульным вышкам, колючая проволока больно кольнула глаза, потом посмотрел на маму. Беззащитной и маленькой показалась ему мама на сером, убогом фоне его невольничьей жизни. Броситься к ней, обнять, спрятать, укрыть собой от этого страшного и жестокого мира. Феликс дернулся вперед, дверь с лязгом захлопнулась перед его носом.
4
В кузове «Газели» было душно, как в сауне.
Феликс не находил места. Казалось, что он сходит с ума. Тихое и медленное помешательство просачивается в сознание и отравляет его. Перед глазами стоял образ: плащ, туфли, походка. И снова караульные вышки, заборы, колючая проволока, лай натасканных сторожевых псов. Феликс попытался дорисовать в воображении в пейзаж знакомый плащ, туфли, походку. Но рука не поднималась даже мысленно соединить одно с другим.
Духота в кузове становилась невыносимой. Феликс начал задыхаться. Если эта колымага не остановится, ему конец, он отдаст концы. Машина набирала скорость.
Спасаясь от удушья, Феликс начал срывать с себя одежду.
Обливаясь потом, голый по пояс, Феликс хватал ртом пропахший бензином и пылью воздух и дивился спокойствию товарищей по несчастью.
Запрокинув бритую голову и широко открыв зубастый рот, сном праведника спал Лис, заглушая здоровым храпом шум работающего двигателя. В дальнем углу кузова, скорчившись в позе зародыша, беспокойно клевал носом Марсельеза. Молодецкий храп товарища не давал ему погрузиться в крепкий сон. Марсельеза то и дело просыпался, вскидывал пустые сонные глаза.
В полуобморочном состоянии Феликс метался по кузову, пытаясь открыть дверь. Глоток свежего воздуха - все, что было нужно сейчас. Дверь была на надёжном запоре.
В очередной раз по кузову прокатился оглушительный раскат здорового храпа. Запрокинув навзничь бритую голову, Лис замер с открытым ртом. Тонкая струйка слюны стекала из угла рта.
Марсельеза очнулся, окинул сонными глазами вокруг и снова уронил голову на грудь. Рыжая голова Лиса, словно футбольный мячик перекатилась с груди на плечо и от резкого виража машины откинулась назад. Феликс не сводил глаз с Лиса. Запрокинув голову и страшно оскалив зубастый рот с фиксой на переднем зубе, Лис вдруг замолчал.
Тимур Алисов по кличке Лис был ровесник Феликса, даже дни рождения у них шли один за другим. Статья тоже была одна - кража. Правда, если для Феликса всё было здесь в новинку, Лис был воробей стреляный, как говорится с биографией. Знал все ходы-выходы. Они познакомились ещё в группе карантина. Раскосый татарский взгляд исподлобья, рыжая масть и невероятная изворотливость, начиная с физики и кончая умом, делали его похожим на хитрого лисёнка.
Чтобы хоть как-то привести мысли в порядок, успокоиться, взять себя в руки, Феликс начал тогда рисовать. Под руку подвернулся огрызок от карандаша и вскоре все поля пожелтевших от времени газет и журналов, что валялись на подоконнике зарешеченного окна, были разрисованы.
Лис оценил творческие способности товарища по несчастью, и предложил перенести вдохновения художника с бумажного листа на молодое. здоровое тело. Феликс попытался отказаться. Но Лис быстро и доходчиво объяснил новичку, что к чему и почему в этом мире. Две недели Лис с видом покровителя ознакомлял новичка с тонкими нюансами новой жизни. Вводил в курс дела. Втайне от охранников, воспитателей и стукачей Феликс расписывал тело товарища.
Феликсу показалось, что Лис не дышит, задохнулся. Подозрительно долгим было это молчание. Вдруг рука Лиса соскользнула с подлокотника и безжизненно повисла. Сердце Феликса бешено заколотилось в груди готовое выпорхнуть, словно птица из клетки. Судорожно сглотнув слюну, Феликс прикрыл глаза.
Бледная, словно плат рука безжизненно болтается навесу. На левом запястье, контрастируя с неестественной белизной тела, блестят часы на браслете. Напряжённая тишина и вдруг часы заиграли знакомую мелодию – «Гори, гори, моя звезда». Феликс стиснул зубы и застонал. Он зажимал ладонями уши, но мелодия просачивалась сквозь пальцы, оглушая сознание. Феликс резко очнулся от наваждения. Машину начало трясти и раскачивать из стороны в сторону, словно утлое судёнышко во время шторма. «Газель» свернула с трассы на просёлочную дорогу.
Из кабины водителя доносилась мелодия знаменитого романса…
Феликс посмотрел на товарища, осторожно дотронулся до руки Лиса. Лис нервно дёрнулся, глубоко вздохнул, оглашая храпом кузов, и очнулся:
- Чё… уже? – сладко потягиваясь, зевал он, - сморило как.
У Феликса отлегло от сердца.
- Долго ещё?
Лис ответить не успел. Пока разминал затёкшую шею, морщился от боли, поминая недобрым словом всю свою многочисленную родню по линии матушки, пока раздирал зевотой рот, машина остановилась.
- Руки чешутся по честному труду? - бросил небрежно Лис, напяливая на бритую голову форменную фуражку арестанта, - приехали. Кажись.
Дверь «Газели» отворилась.
Живительный воздух улицы ворвался в душный кузов. Феликс жадно вдохнул. Несмелый ветерок доносил вместе с хвойным запахом леса запах строительной пыли. В дверном проёме показалась физиономия Василь Василича - сопровождающего.
Маленький, кругленький, лысоватый прапорщик лет сорока, окинув взглядом расхристанных воспитанников, оскалился в белозубой улыбке и захохотал лошадиным смехом. Но тут же лицо его перекосило от боли, он схватился обеими руками за припухшую щёку и застонал. Со вчерашнего вечера Василь Василич маялся зубами.
- Ну, че, зекарбайтеры, по одному на выход.
Чуть поодаль стоял высокий, представительный мужчина с изрядно помятым лицом славянской наружности. На вид было ему лет сорок или чуть больше. Мужчина был в кроссовках, фирменных штанах от спортивного костюма с лампасами, в тельняшке, из-под которой виднелся крест на золотой крученой цепочке. Прищуривая один глаз, мужчина дымил сигаретой и присматривался.
- Ограниченный контингент. Первый пошё-ол, – играючи командовал прапор, придерживая вспухшую щёку холёной ладошкой, – второй пошё-ол. Третий пошё-ол.
Лис выпрыгнул первым, Феликс замешкался, пытаясь надеть на потное тело сброшенную робу, его опередил Марсельеза – долговязый, страшно нескладный четырнадцатилетний паренёк – Марсель Иванов.
В отряде он давно уже перерос своих сверстников, вытянулся, словно оглобля и вроде бы не с чего было ему так резво развиваться, потешались ребята. Только оказавшись за колючей проволокой в неволе, Марсельеза впервые узнал, что на свете бывают завтраки, обеды, ужины. До той минуты, когда суд зачитал ему приговор, он даже не знал этих слов. Про существование зубной щётки и пасты Марсельеза, само собой, не догадывался. Первое время пытался принимать содержимое из тюбика внутрь, даже серая застиранная до дыр казённая простыня со штемпелем поражала его скудное воображение своим существованием. Марсельеза по наивности и душевной простоте удивлялся всему вслух. И вскоре над бедным, но наивным, словно малое дитя подростком с необычным именем, схлопотавшим тут же обидную кликуху Марсельеза, потешались все кому не лень.
Марсельеза был неловок. Прыгнул, наступил на камень и хлопнулся плашмя в дорожную пыль.
- Ты погляди только, Антон Иваныч, - словно торговец человеческих душ на невольничьем рынке рабов на все лады расхваливал подопечных Василь Василич, - орлы!
- Почему только трое?
- Бог любит троицу, - богохульствовал прапорщик, - а эта троица семерых стоит.
- Отборные, значит.
- Хозяйка в курсе, - спешно пояснил прапорщик, махнув рукой, - мое дело маленькое – под козырёк, - при этом прапорщик сделал соответствующий жест. - Твоё тоже, кстати, – напомнил он, - закурить, не найдётся?
Антон Иванович достал початую пачку из нагрудного кармана куртки. Василь Василич взял сигаретку, сунул в рот и молчаливым жестом попросил огонька.
За высоким каменным забором возвышалась стрелка строительного крана.
Огромный дворец из красного кирпича под черепичной крышей в четыре этажа, походивший своими вычурными формами на средневековую крепость времён какого-нибудь заморского Людовика, красовался в центре живописного участка. Сосновый лес окружал со всех сторон частные владения. Готические линии особняка, взметнувшегося до макушек вековых сосен, резко контрастировали с пейзажем среднерусской природы и больше походили на искусственные декорации к очередной экранизации нетленных произведений Дюма.
Василь Василич жадно затянулся дармовым табачком, подержал во рту дым – дедовский способ приглушить зубную боль, окинул взглядом особняк и, шумно выдохнув, почесал лысеющий затылок под военной фуражкой.
- Умеют, чёрти! От жизни брать.
Василь Василич покосился на Антона Ивановича и подмигнул.
- Вот это я понимаю перестройка, – окидывая взглядом окрестности, заметил прапорщик, - сюда бы ещё тысчонки две-три крепостных душ и жизнь удалась.
- Целовать так королеву, воровать так миллион! - разглядывая дворец, вздохнул Лис.
Василь Василич посмотрел на дерзкого воспитанника и разразился криком. Больной зуб был на чеку, тут же умерил гнев прапорщика. Василь Василич присел на корточки, схватившись обеими руками за припухшую щёку, и взвыл по-волчьи.
Уже не первый месяц воспитательная колония, Бог знает, на каких правах, чётко поставляла на эту ударную стройку бесплатную рабсилу. Свое производство в колонии давно остановилось и неизвестно когда снова заработает. Да и заработает ли вообще? Великая держава на глазах трещала по швам. Уже не первый год полыхали огнем её южные границы, еще вчера казавшиеся нерушимыми. «Горячие точки» вспыхивали на карте Советского Союза с пугающей периодичность, все ближе и ближе приближаясь к первопрестольной. Власть день за днем теряла контроль над народом – этнические конфликты разрывали вековые устои, забастовки шахтеров, пустые прилавки и жизнь по талонам и по блату. Народ выходил на площади, требуя перемен. И не было уже той силы, которая смогла бы остановить это безумное колесо великого развала. Страна победившего социализма уходила в анналы истории под вечную музыку Чайковского. И музыка великого гения, рожденного русской землей, оставляла надежду истерзанному противоречиями народу, что есть еще в России неизменные ценности, а значит, будет жить и Россия.
Экономический кризис докатился и до мест не столь отдалённых. От всего производства в колонии осталось только на ладан дышащее подсобное хозяйство. Но и тут всё пошло не так как у людей. Картошку сожрал колорадский жук на стадии цветения, не было денег на средство борьбы с заморским зверем, а собирать вручную пожирателей ботвы, как приказал гражданин начальник, подростки не торопились, думали, хватит и «сволочи заморской» и им. Но «сволочь заморская» оказалась куда как прожорливее воспитанников. На капусту напала неведомая кила, морковь, лук, чеснок и прочая зелень были съедены оголодавшими растущими организмами ещё на стадии роста культур.
Чтобы занять хоть чем-нибудь и без того беспокойные души подростков воспитатели из кожи вон лезли придумывая новые формы трудотерапии. Начальник колонии мудрствовать особо не стал и продал в рабство собственной сестре – новой русской «хозяйке жизни» заблудшие души. Обещая каждому «стахановцу» капиталистического труда досрочное освобождение.
Трудились вахтовым методом воспитанники в основном на чёрных, неквалифицированных работах – копай поглубже, кидай подальше. Подошёл черед и Феликсу узнать, что такое трудовая терапия в новых экономических условиях. До этой минуты планида эта до обидного, как казалось Феликсу, несправедливо обходила его и, причиной тому был, видимо, данный ему в наказание талант живописца.
Марья Ивановна - добрая душа. Она понимала, что придется отвечать по всей строгости закона за глупое преступление, в которое Феликс вляпался как кур в ощип. Чтобы смягчить неотвратимое наказание Марья Ивановна расписала в характеристике все положительные качества Феликса, о которых он сам даже и не догадывался, а особенно Божий дар - талант живописца.
Как тут не убедишься, - размышлял Феликс, глядя на небо в клеточку и выводя на кусок ватмана очередной педагогический перл какого-нибудь высоколобого гения, - куда ведёт дорожка, вымощенная благими намерениями.
Большую часть времени Феликс отбывал наказание с кистью и красками. За что сразу же приобрёл в местной среде кличку - Маляр. Малевал для колонии агитки, плакаты и прочую наглядную мишуру, чтобы пускать пыль в глаза всевозможным проверяющим комиссиям. Те, к кому были обращены все эти прописные истины, самое большее, что себе позволяли, смотрели на них сквозь пальцы. Это уже потом с лёгкой руки Лиса все стали звать его – Счастливый. Отец Аристарх в одном из разговоров по душам затронул тему имён. Лис тут же подхватил и развил её до логического конца. Так у Феликса появилась новая кликуха.
Оправдывая новую кличку, Феликс добился своего. Обещание скорой свободы с маниакальной силой манило исковерканные жизнью души. И надо же было такому случиться, что всё это произошло именно в тот день и час, когда приехала мама.
– Ну, что, орлы, давайте знакомиться. Теперь я ваш новый командир или как там у вас это называется? Воспитатель, что ли? Зовут меня Антон Иванович.
- Макаренко,- невольная усмешка сорвалась у Феликса с губ.
Антон Иванович подошёл к насмешнику, смерил его с ног до головы изучающим взглядом.
- Приятно иметь дело с образованным контингентом.
- Ты, Антон Иваныч, с этим осторожней,- предостерёг Василь Василич, косясь на Феликса, - начитанный, сволочь!
- Как зовут?
- Феликс,- бойко и чётко отрекомендовался питомец воспитательно-трудовой колонии.
- Железный? – с улыбкой переспросил Антон Иванович.
- Озорной.
Антон Иванович переглянулся с Василь Василичем.
- Озорной! Ты что, мать твою, забыл, как представляться по форме. Клифты свои запахни.
Феликс застегнул робу, и Антон Иванович увидел нашивку на правой стороне груди с именем воспитанника.
- Умный, - усмехнулся Василь Василич испепеляя подростка убийственным взглядом подозрительно бегающих глаз, - а вляпался как последний дурак. Грабанул бедную старушку. Раскольников! И напился… не отходя от кассы, смешно сказать. Уснул. Тут его тёпленького и повязали под белы рученьки. Не люблю я, - сплюнул сквозь зубы прапорщик, - этих умников. Повидал на своём веку, никогда не знаешь что у них на уме. Всё зло на земле от таких вот…
Василь Василич смерил недружелюбным взглядом Феликса и отошёл в сторону.
- Некогда мне, - заглядывая на часы, заторопился прапорщик,- принимай и этих маньяков,- кивая на Лиса и Марсельезу, бросил Василь Василич. - Успеете ещё познакомиться. А я отчаливаю. Договорился с дантистом, я скоро… туда и обратно… чтобы все у меня было тип-топ,- пригрозил он воспитанникам и ретировался, забравшись в машину.
Феликс словно на амбразуру кинулся на лобовое стекло «Газели».
Прапорщик выскочил из кабины.
- Ты что? Баланды обожрался?!
- Там мама. Возьмите меня домой, - Феликс замотал головой, поправляя себя, - в колонию. Я отработаю, честное слово. Я всё сделаю… что прикажете. Там мама… она приехала ко мне.
- О маме надо было раньше думать, - оборвал его прапорщик, - когда в чужой карман щупальца свои засовывал.
Феликс судорожно сжал кулаки и стиснул зубы. Василь Василич заметил неадекватную реакцию подростка и отступил назад.
- Спокойно, Озорной, спокойно. Побереги нервные клетки… они, говорят, не восстанавливаются.
- Василь Василич, - не отставал Феликс, - я на любую работу согласен. Только возьмите меня обратно в колонию. Там мама… она приехала… она меня ждёт.
Василь Василич зло усмехнулся.
- Страдалец. Ты разве ещё не понял. Покажи мне такого дурака, кто здесь будет спрашивать твоего согласия.
Феликс побледнел, кулаки сами собой непроизвольно сжимались, издавая характерный хруст в напряжённых суставах, желваки заиграли на скулах и глаз предательски задёргался.
- Спокойно, корефан, – прошептал Лис, - нас мало, - окинув взглядом товарищей, развязно подмигнул он Антону Ивановичу, - но мы в тельняшках. Прорвёмся.
Василь Василич заорал благим матом, выглядывая из кабинки «Газели»:
- Я те прорвусь. Я те так прорвусь. Ты что, Алисов, мать твою, забыл, сколько у тебя дисциплинарных взысканий. Бунтовщики. Крамольники.
Василь Василич сверкнул стальным взглядом:
- Смотрите у меня, путчисты сопливые. Уголовный кодекс длинный и Сибирь бескрайняя.
«Газель» дёрнулась. Феликс едва успел отскочить в сторону.
- Командир, - окликнул нового воспитателя Лис, - и вправду… давай короче. Показывай - где тут наши галеры? - окидывая деловым взглядом живописные окрестности, Лис, демонстративно потирал ладони, - а то руки страх как чешутся по честному труду.
Антон Иванович схватил лопату и кинул дерзкому колонисту. Лис играючи поймал инструмент перевоспитания, и, сверкая татарскими глазами, самодовольно усмехнулся.
- Проблема? – участливо переспросил Антон Иванович, обращаясь к Феликсу.
Феликс демонстративно сплюнул под ноги и, не ответив, выхватил из рук Лиса лопату.
- Неволя, командир, - развёл руками Лис.
- Всё пройдёт, - понимающе вздохнул Антон Иванович, - пройдёт и это.
Ребята были брошены на чёрную работу – возводили подсобные помещения. Феликс месил цемент, Лис с Марсельезой таскали носилки с кирпичами. Словно в омут Феликс с головой кинулся в тяжёлую физическую работу, пытаясь заглушить, выгнать из сердца боль душевную. Он не замечал ни усталости, ни самой работы. Все его действия были механические. Товарищи давно уже выдохлись и при любом удобном случае устраивали перекур за перекуром, стреляя сигаретки у Антона Ивановича, отлынивали. Феликс продолжал рвать жилы. Казалось, если сейчас он свернёт горы, его отпустят. Распахнут железные ворота и скажут: «ступай -ка ты, парень, на все четыре стороны». Только не нужны ему все четыре, ему нужна одна-единственная, та, где был его дом, а в доме том – мама. Он уже представлял, как сбросит ненавистную робу, кинет её в костер и нагишом, - плевать на всех, - в сердцах выкрикивал Феликс, озвучивая потаённые мысли, - кинется домой, а там мама, она ждёт, она любит, она простит, она поймет.
- Озорной!
Феликс продолжал размешивать серую массу цемента.
Антон Иванович силой вырвал из рук подростка лопату.
- Ужин, - напомнил наставник и швырнул лопату в дальний угол.
- Аппетит приходит во время еды. Шагай вперёд, - приказал Антон Иванович, - а то эти «стахановцы» смолотят всё без нас.
Безумными глазами несчастного подранка Феликс смотрел на Антона Ивановича. Лицо бледное как полотно, правый глаз нервно дёргался. Мелкая дрожь сотрясало тело, словно в падучей. Феликс кинулся, было, снова к лопате, но Антон Иванович жёстким физическим приёмом пресёк намерения воспитанника. Феликс вскрикнул от причинённой боли.
- Не надо, - предупредил Антон Иванович, глядя в помутившиеся от боли глаза мальчишки и прижал по-отцовски его голову к своей груди. Феликс вырвался, обхватил руками стриженную под ноль голову и обессилено опустился на корточки. Боль пронзила тело, болело всё: спина, руки, пальцы на руках. Феликс жалобно застонал и беспомощно повалился на землю. Антон Иванович подхватил его под мышки, встряхнул и поставил на ноги. Достал из внутреннего кармана фляжку и насильно сунул Феликсу в рот.
Феликс сделал несколько глотков и захлебнулся, кашель начал выворачивать наизнанку.
- Помогает… когда в малых дозах… как лекарство… «для дома для семьи» ещё Никулин в «Бриллиантовой руке» советовал, - улыбнулся Антон Иванович.
Феликс отхлебнул ещё пару глотков и снова поперхнулся.
- Ничего, ничего, - похлопывая воспитанника по спине, приговаривал Антон Иванович,- как говорит наш хозяин: «пошла вода».
Феликс удивлённо посмотрел в глаза шефа. Кашель в миг как рукой сняло.
- Я же говорил - панацея.
Антон Иванович отхлебнул из фляжки и сказал:
- А Макаренко звали Антоном Семёнычем.
5
Лис и Марсельеза сидели за столом в строительной подсобке.
На гладко выбритой голове Лиса - голубой берет десантника. Головной убор был лихо заломлен набекрень. Смачно чавкая и наперегонки орудуя алюминиевыми ложками, арестанты с волчьим аппетитом уписывали ужин. В центре стола - большое эмалированное блюдо. Отварная картошка в мундире с пылу с жару источала сытный дух. Огурцы, помидоры, зелёный лук, порезанный на куски чёрный хлеб, добрый шматок сала с аппетитными мясными прожилками, трехлитровая банка молока и яблоки – румяные, спелые дары осени.
Увидев на пороге Феликса, Лис оживился:
- Комната эмоциональной разгрузки.
Феликс огляделся и замер в дверях.
В переднем углу висела ростовая икона. Тихий огонёк лампадки освещал лик Спасителя.
Антон Иванович снял кепку, склонил голову, перекрестился на святой образ и посмотрел на Феликса.
- В Бога веруешь?
Феликс смутился и стянул с головы арестантскую фуражку.
- Крест, зачем носишь?
- Это нас отец Аристарх окрестил, - живо пояснил набитым ртом Лис, демонстрируя нательный крестик, - интересно было. Тоска же смертная в колонии, ни хлеба, ни зрелищ, кормят хищно, а тут, я вам скажу – «всё было впервые и вновь».
Лис вскинул руку. Словно по команде Марсельеза замер, торжественно держа ложку возле сердца. Лис склонился к Марсельезе и, понизив голос, произнёс нараспев: Крещается раб Божий Марсельеза во имя отца аминь. И сына аминь. И Святаго Духа аминь.
Лис отломил горбушку черного хлеба, поплевал на неё и сунул в рот Марсельезы. Марсельеза с удовольствием подыграл.
Антон Иванович тяжело вздохнул, глядя на богохульство подростков:
- Прости им, Господи! Не ведают что творят, - и сорвал с бесшабашной головы голубой берет.
- Бог не фраер, - ответил Лис, машинально приглаживая отсутствующую причёску, - простит.
Антон Иванович снова обратился к Феликсу:
- Ты не ответил, парень?
- Он в меня верует, - с вызовом бросил Феликс, пряча крестик за пазуху.
Лис налил стакан молока и залпом осушил его. Сытно рыгнув, приложился к второму стакану. Со словами – трапезу разрешаю, придвинул стакан Феликсу.
Придвинув ногой к столу табуретку, Феликс оседлал её, но к еде не прикоснулся. Обхватив ладонями голову, оперев локти в стол, огляделся.
В бытовке Антона Ивановича было уютно и чистенько. Вещи аккуратно развешаны по своим местам, гитара с алым бантом на грифе на стене создавала окончательную иллюзию домашнего очага.
Не поднимаясь из-за стола, Лис потянулся к гитаре.
- Ни хрена себе! - присвистнул он, заметив на корпусе инструмента памятную надпись. – От Кобзона! От Иосифа! Это от этого? Самого Кобзона? - переспросил Лис, показывая монументальную выправку, - он че и в Афгане тоже?.. Мужик!
Антон Иванович вырвал гитару.
- Может, споёте? - предложил Лис, - а! Антон Иваныч! Нам песня строить и сидеть помогает.
Антон Иванович смахнул с изгиба невидимую глазу пыль с гитары и внимательно посмотрел на ребят. Марсельеза продолжал бессмысленно скалиться и жевать, Лис смотрел исподлобья, Феликс сидел, потупив взгляд.
- Вам, поди-ка ты, «Мурку» подавай.
Лис сморщил презрительную гримасу и смачно откусил румяное яблоко.
- Штампами мыслите, гражданин воспитатель. Признаться я и так думал до недавнего времени, - ковыряя указательным пальцем в блестящем зубе, разглагольствовал Лис, – пока не услышал другой хит. На днях Василь Василич - воспитатель наш. Ну, вы с ним знакомы. Песню с нами разучивал ко Дню защиты этих как бишь их спиногрызов, - почесал бритый затылок Лис, - детей.
Феликс не реагировал на клоунаду товарища.
- Слова я не все запомнил. Слава Богу, от такой хищной жрачки имя своё еще не забыл, - добавил Лис, и, взглянув на яблочный огрызок, сытно рыгнул. - Но кое-что запало в душу, легло на сердце. Василь Василич хором подпевать заставлял припев. Садюга!
- Ну, что. Босота, грянем. Нашу… родную.
Лис закатил глаза, набрал в лёгкие воздуху и запел, страшно фальшивя:
Ты что грустишь, бродяга?
А ну-ка, улыбнись.
Марсельеза подхватил низким корявым голосом, выкрикивая отдельные слова. Подталкивая локтем Феликса, Лис попытался втянуть и его в балаган. Феликс оставался безучастен. Лис был в ударе. Драл глотку, размахивал руками, пританцовывал под столом ногами.
И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
- Романтик у вас Василь Василич.
Антон Иванович достал из внутреннего кармана пиджака фляжку, сделал несколько глотков. Лис жадно сглотнул слюну, Антон Иванович живо убрал фляжку от греха подальше, пристроил удобнее гитару, взял несколько аккордов и запел.
Снится часто мне мой дом родной
Лес о чем-то, о своём мечтает
Серая кукушка за рекой
Сколько жить осталось мне, считает…
Феликс невольно прикрыл глаза.
Ясный, солнечный день, канун Рождества. Возле окна убранная ёлка, ослепительно блестящие игрушки в лучах январского солнца, чёрно-белая «Чайка» на ножках в красном углу, тонкий слой серой пыли на полированном корпусе телевизора. Стол, хрустальная ваза в центре стола, коробка конфет с райским птичками на картинке. Мелкая дрожь пробежалась по телу. Стиснув зубы и сжав кулаки, Феликс попытался побороть нахлынувшие чувства. Он протянул руку, чтобы дотронуться до коробки с конфетами и резко отдёрнул её.
- Фальшивишь, Антон Иваныч. Фальшивишь.
Музыка оборвалась.
На пороге подсобки стоял Виталик. Свет падал ему в спину, лицо скрывала тень, виден был только силуэт, но Феликс не ошибся. Признал недолгого родственника.
Виталик мало изменился с того памятного времени. Новая причёска была ему даже к лицу. Виталик начал наголо брить голову, выставляя напоказ голый череп, это придавало образу брутальный вид. В былые времена мачо изо всех сил пытался прикрыть остатками волос лысину на темечке и макушке.
Отращивал на висках жиденькие волосы и зачёсывал от уха до уха.
- У нас перерыв, - пояснил Антон Иванович.
- Делу время, потехе час.
Виталик вежливо поздоровался с каждым за руку. Дошла очередь и до Феликса.
От нервного напряжения у Феликса взмокли ладони. Виталик подозрительно покосился на мальчишку, пожал руку и отошёл в сторону. Феликс натянул на глаза арестантскую фуражку и затаился в дальнем углу подсобки - ни жив, ни мертв.
- Осталось совсем ничего,- оправдывался Антон Иванович, - завтра, в крайнем случае, послезавтра, с Божьей помощью и вот с этими добрыми молодцами, - кивая на ребят, - работа будет завершена, - угощая хозяина яблоками, твердо пообещал прораб, - с праздником.
Дверь резко распахивается и на пороге появляется женщина. Небольшого роста крашеная блондинка, довольно полноватая, но при этом подвижная и быстрая. Белоснежный брючный костюм и модный крой ещё больше подчёркивали богатство форм дамы. Женщина окинула брезгливым взглядом рабочее помещение и зажала платочком нос.
- Милый, я ищу тебя в доме, а ты…
Женщина не успела договорить.
Марсельеза подбежал к ней и протянул руку.
Женщина заметила на груди подростка нашивку с лагерными координатами, и пугливо отшатнулась.
- Рыбка моя, золотая…
У Феликса перехватило дыхание. Он посмотрел на новую «рыбку» отчима, на его сытое, лощёное лицо и нервно сжал кулаки.
Виталик нежно обнял даму за талию и легонько стал подталкивать её к выходу.
- Тебе нет нужды бывать здесь. Положись на меня.
Женщина резко пресекла попытки удалить её из помещения и поставила благоверного на место. Руки в боки.
- Как нет нужды. Я плачу огромные деньги. Почему до сих пор кругом бардак? В доме. Вокруг дома. Видимо, этот бардак не закончится никогда.
- Милая, сегодня большой православный праздник, - протягивая яблоко, слащаво улыбнулся Виталик. - Работать грех.
Белоснежная дама окинула высокомерным взглядом Антона Ивановича, его подопечных, стол с незатейливым провиантом и бросила с презрением:
- Послушалась доброго совета. Да лучше бы я молдаван наняла. Сколько раз я давала зарок не связываться с родственниками.
В разговор встрял Марсельеза:
- А я молдаванин, наполовину… честное пионерское.
Дама бросила брезгливый взгляд на прыщавое лицо мальчишки и живо отвернулась.
- Тётенька, – упрямо твердил Марсельеза, - правда… я не вру… наполовину. Мамка у меня молдаванка. Вот она скоро приедет на свиданку и вы сами спросите у неё.
- Болван, – не выдержал Лис, - не приедет к тебе никто. Заруби себе это на своём молдаванском носу,- папашку своего ты собственноручно прикончил. А молдаванка твоя смуглянка по тропинке в лес ушла, - усмехнулся Лис, - нужен ты ей… как зайцу барабан. Деньги… дурень! Отправляет, на билет, а она на них бухает с утра до ночи с алкашами. И забила она на тебя – идиота.
Лицо Марсельезы на глазах начало багроветь, белки налились кровью. Мальчишка затрясся, словно в эпилептическом припадке, и заорал истошно, накидываясь с кулаками на обидчика.
Вспыхнула драка. Антон Иванович кинулся разнимать драчунов.
- Господи! - взмолилась женщина, - ну и братец подсобил, - приговаривала она, глядя на сцепившихся не на жизнь, а на смерть подростков, - не хватало мне только уголовников.
- Ступай в дом, - теряя терпение, строго приказал Виталик,- я скоро буду, только поговорю по душам с товарищем пролетариатом, - саркастически бросил он, окидывая взглядом, вышедшую из-под контроля рабочую силу.
- Да они же перережут друг друга, – всплеснула руками женщина, прячась за спину Виталика, - меня потом затаскают по судам. Милиция мне здесь ни к чему. Избавь, ради Бога от этой напасти.
Виталик выпроводил подругу из бытовки.
Несмотря на немалую физическую силу, Антон Иванович с трудом растащил сцепившихся малолеток. Марсельеза горько всхлипывал, размазывая по лицу кровь и слёзы. Лис судорожно сжимал кулаки, сверкал исподлобья бешеными глазами и угрожал.
Виталик подошёл к зачинщику драки, взял за грудки и вкрадчивым, но властным голосом предупредил:
- Только без поножовщины. Ты понял?!
Лис вырвался из рук Виталика.
- Это ты ему скажи.
Марсельеза жалобно всхлипывал в руках Антона Ивановича.
- Он у нас душегуб, - добавил Лис и сплюнул сгусток спекшийся крови из разбитого рта.
Виталик переключился на Феликса. Взгляды их пересеклись.
Надо отвернуться, понимал Феликс, уйти, но вопреки здравому смыслу не в силах был отвести глаз. Тело намертво сковала предательская судорога.
Виталик морщился, словно от изжоги, отворачивался и снова присматривался к Феликсу. Но так и не признал его в новом обличии.
С той страшной грозовой ночи, когда сама судьба развела их по разные стороны, минуло уже почти три года. За это время Феликс заметно вырос и возмужал, несмотря на неволю, колючую проволоку, конвой, тюремную баланду с неизменной сечкой на второе в лагерной столовке. Внешне он давно уже перестал быть тем ершистым подростком с наивными глазами. Прошло, кануло в Лету благословенное время беззаботного детства. Жестокая судьба закружила маленькую хрупкую жизнь в безумной круговерти. Каждодневное выживание в колонии не оставляло место для воспоминаний.
Малейшее прикосновение и память снова возвращает в прошлое…
Ночь, лес, просёлочная дорога, дождь – холодный, колючий, бесконечный и властный голос отчима…
- Лопаты тащи.
Феликс кинулся к машине.
- Копай. Живее… Поторапливайся…
Феликс вогнал ногой лопату в раскисшую от дождя землю. Виталик стоял рядом, закурил.
- Ты что. Дурень! Не здесь копай. Подальше от дороги.
Феликс послушно выполнял все команды.
Земля была насквозь пропитана дождем, отчего сделалась тяжёлая словно каменная, лопата натыкалась на корни деревьев, путалась в траве. Виталик отбросил недокуренную сигарету, выхватил из онемевших от холода рук пасынка инвентарь и начал копать. Когда яма была вырыта на полметра, Виталик воткнул лопату в образовавшийся холмик земли и растворился в темноте. Феликс продолжал рыть, под ногами чавкала мокрая земля. Он боялся остановиться, как только он останавливался, страх тут же заползал в сердце, переворачивая всё в душе вверх дном. Ноги утопали по щиколотку в ледяной воде. Болотная жижа просачивалась в яму.
Подозрительный стон послышался в темноте. Феликс замер, прислушивается. Дождь слепил глаза, смахивая ладонями воду с лица, он вглядывался в кромешную темноту ночи. Попытался выбраться из ямы, ноги засосала тина. Испугался. Обезумив от страха, на карачках, на пузе, вгрызаясь в землю, цепляясь за корни и траву, кое-как выкарабкался на поверхность. Огляделся по сторонам. Кусты, что росли поблизости от ямы, затрещали и закачались.
Из-за куста показался силуэт. Виталик шёл к яме спиной и тащил что-то волоком по земле.
- Чего оцепенел? Жмуриков никогда не видел?! Помогай. Это не Борман, - со стоном продвигаясь к яме, возмущался он, волоча за ноги мёртвое тело, - боров какой-то. Жрал одну картошку. Быдло на лисапете.
Феликс кинулся помогать, запутался ногами в траве и грохнулся, уткнувшись лицом во что-то мягкое, холодное и мокрое. Косая молния на секунду осветила чёрное небо, Феликс открыл глаза и увидел остекленевший глаз. Глаз смотрел на него в упор, второй был заляпан грязью. Широко открытый рот обнажал ровный ряд металлических зубов и страшно храпел. Из горла вырывались болезненные хрипы.
- Живой, – тростил Феликс, - он дышит.
Виталик резко размахнулся лопатой и опустил её на бездыханное тело.
- Агония, дурень!
Феликс почувствовал, как в лицо что-то брызнуло теплое и липкое, машинально утерся рукой. Это была кровь. Феликса начала бить дрожь, он заорал нечеловеческим голосом.
Жёстким ударом Виталик осадил пасынка. Феликс упал в грязь, захлебнулся от боли и замолчал.
- Лисапет тащи.
Феликс кинулся на дорогу, на ощупь отыскал в темноте покореженный велосипед.
Тело Бормана лежало на дне ямы в болотной жиже. Виталик опустил «лисапет» на тело и начал закапывать. Когда яма была уже полностью покрыта землёй, утаптывая её ногами, спохватился.
- Шапка! Где? Где эта чёртова шапка? Убью.
Размахивая лопатой, рвал и метал Виталик. В страхе, прощаясь с жизнью, Феликс беспомощно заплакал…
6
- Кто это? – спросил Феликс.
Антон Иванович достал из внутреннего кармана фляжку, сделал несколько глотков, посмотрел на дверь и сказал:
- Хозяин.
- Хозяин чего? – переспросил Феликс, припоминая потёртый жёлтый чемодан с недолгими пожитками, белые трусы и баян.
- Жизни, - бросил Лис, вступая в разговор, - жизни, корефан.
Марсельеза жалобно всхлипывал, забившись в дальнем углу подсобки. Феликс выглянул в окно.
Виталик неспешно пересекал барскую усадьбу. Возле хозяйского крыльца был припаркован дорогой иностранный автомобиль ярко-красного цвета.
- Бумер, - заметил Лис, повиснув грудью на подоконнике,- немецкая машинка. Умеет же делать. Фашисты. У меня будет такая же, - самодовольно заявил он, - а на переднем сиденье – рыбынька вся в позолоте с икоркой чёрной. Икринка к икринке. Блондиночка. Ноги от ушей. Девяносто, шестьдесят, девяносто, – лукаво прищурив хитрые восточные глаза, поклялся Лис, - целовать так королеву, воровать так миллион. Чё не верите? У меня уже был «Запорожец»,- с гордостью заявил Лис, поворачиваясь лицом к ребятам, - личный… такой же красный… с ушами…
Напряжённая обстановка разрядилась бурным весельем. Смех прокатился по подсобке.
- Чё ржёте-то? - обиделся Лис.
- Что ж ты так, – улыбнулся Антон Иванович, утирая ладонью навернувшиеся слёзы, - такой реальный пацан и на «Запоре»… с ушами.
- Ноги у меня до педалей на реальной тачке в ту пору не доставали, – оправдывался Лис, - маленький я был…
Смех перерос в гомерический хохот. Настроение поднялось даже у Марсельезы.
- Про меня тогда уже все газеты писали – «Криминальный вундеркинд». Восхищались. Участковый меня по имени отчеству называл – Тимур Загидуллович. Уважал. Я же на свои деньги «Запор» - то купил. А вам слабо.
Лис подхватил рабочий инвентарь и направился к выходу.
- Вы ещё обо мне услышите. Смотрите программу «Время».
- Скорее «Человек и закон», - поправил самоуверенного мальчишку Антон Иванович.
Лис в ответ оскалился золотой фиксой:
- Завидуйте. Посмотрим ещё кто кого и за сколько.
- Целовать так королеву! - подхватил Антон Иванович.
- А что, скажите, я не прав? – окрысился Лис, - то-то же.
Проводив взглядом товарища до двери, Феликс снова выглянул в окно.
Виталик поднялся на крыльцо, окинул хозяйским взглядом богатые владения, откинул в сторону окурок и скрылся за добротной дверью особняка.
Не узнал, гад… только поморщился, словно после опрокинутой рюмки,… а может, всё-таки, сделал вид, что не узнал?… дипломант хренов… он меня боится! Зачем он снова появился на моём пути? А может это судьба? - спрашивал Феликс.
- Знакомый?
Феликс вздрогнул нехорошо и отошёл от окна. Антон Иванович закурил. Молчаливым жестом Феликс попросил сигарету. Антон Иванович протянул пачку и поднёс зажигалку. Феликс глубоко затянулся и прикрыл от удовольствия глаза.
- Когда он вошёл, тебя передёрнуло всего. Глаз вон до сих пор дёргается.
Феликс выдохнул из лёгких густой серый дым, демонстративно усмехнулся и, подхватив лопату, направился к выходу.
- За табачок, - бросил он как можно развязнее, - отдельное спасибо, гражданин воспитатель.
7
Ночью Феликс долго не мог заснуть. Тело ныло и болело после непривычной физической работы.
Ворочался с боку на бок, пытая скрипучий продавленный чужими телами матрац. В голове роились какие-то путаные мысли, обрывки воспоминаний, чьи-то голоса, бессмысленные фразы, звуки, бесконечные шумы, мелькало лицо Виталика. Всё это кружилось, звенело и не давало уснуть. А спать хотелось безумно. До тошноты.
На соседней раскладушке Лис на пару с Антоном Ивановичем соревновались богатырскими раскатами храпа. Марсельезу, после всего случившегося, Антон Иванович предусмотрительно положил поближе к своей лежанке.
Феликс толкал кулаком Лиса в бок. Лис ворчал впросонках, поворачивался на другой бок и затихал ненадолго.
С головой уткнувшись в тоненькое байковое одеяло, пропахшее табаком и человеческим потом, Феликс пытался заснуть.
Сон не шёл. Глаза - выколи. Храп с соседних коек сводил с ума и бесил. Феликс неожиданно поймал себя на том, что уже который раз повторяет: «ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох…»
- Вот если б сдох маленьким, чтобы тогда было? Не валялся бы сейчас на нарах. Гулял бы, наверное, в райских гущах», - зевнув, усмехнулся он и прикрыл сонные глаза.
Солнце светит, птички райские поют на все голоса, травка под ногами зеленеет, кузнечики трещат. Идёт он по райским гущам счастливый. А повсюду заросли терновника. Спелые ягоды сами так и падают в руки. Только успевай подставлять.
Но как только он дотрагивался до ягод, они исчезали, в ладонях оставались шершавые косточки. Феликс посмотрел наверх.
На высоком бетонном заборе, опутанном колючей проволокой, сидел Борька: Ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох…
Хохочет, заливается от смеха.
Феликс грязно выругался. К ужасу своему, понял, что не может произнести слова. Голос пропал, исчез. Напрягая до боли голосовые связки, Феликс пытался выдавить хоть какой-нибудь звук. Обглоданные косточки продолжали сыпаться на голову.
Феликс разозлился, кинулся к забору. Раздирая в кровь руки и ноги, начал карабкаться наверх. Проучить дурака, чтобы помнил. С трудом взобрался на забор, замахнулся на товарища и оцепенел.
На заборе сидел Саша-Маша в шапке «а-ля зека» и кидался косточками от терна.
У Феликса похолодело в груди.
Он отчетливо помнил, как топил шапку в болоте.
Кругом темный лес и ни одной живой души, только лягушки квакали и дождь в лицо. Под руку подвернулся сук. Он начал отчаянно лупить этим суком по затянутому тиной болоту, чтобы разогнать пучеглазых свидетелей. А лягушки, словно в насмешку, продолжали кричать хором: «ох – ох - ох, что ж я маленьким не сдох».
Феликс почувствовал, как земная твердь покачнулась, он начал проваливаться в пропасть – чёрную и бездонную словно вселенная. И не было конца и края этому падению.
Феликс испуганно вздрогнул и очнулся от собственного крика. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и мертвой хваткой обнимал её.
Резким движением Феликс откинул в сторону байковое одеяло и опустил на пол босые ноги. Посидел некоторое время на постели, пытаясь успокоиться, унять тревогу.
Феликс посмотрел на икону. Мерцающий свет лампадки очень ярко и отчётливо освещал в ночи глаза Христа. Взгляд их был устремлён на Феликса.
Бог смотрит на тебя и видит все, что у тебя на уме и на сердце… Бог всё видит, что у тебя на сердце.
Феликс почувствовал желание заплакать. Страшный сон разбудил воспоминания. Всё прошло, всё забыто, казалось еще вчера. Страшный лес, грозовая ночь, яма, остекленевшие глаза покойника. Он с лихвой расплатился за все грехи.
Феликс стиснул зубы и сжал кулаки.
Учись помнить, - напутствовал отец Аристарх, - Бог смотрит на тебя и видит всё, что у тебя на уме и на сердце. Знаешь за собой грехи – покайся! Покайся! Покаянием можно спастись от мрака уныния, бессилия, от всего, что тяготит душу и отравляет жизнь.
Феликс не раз порывался рассказать все отцу Аристарху, покаяться, но в последний момент не решался. На исповеди перед причастием сознательно умолчал свой страшный грех.
А что если этот отец все расскажет… донесет кому следует… и тогда не видать ему вольного света. Никогда не переступить порог родного дома, не увидеть маму. И слова Лиса метрономом стучались в воспаленном мозгу – «дом временно, тюрьма навсегда… дом временно, тюрьма навсегда».
Несколько глубоких вздохов и Феликс почувствовал лёгкое головокружение. Воздух в бытовке был спёртый, пахло человеческим потом, сыростью и табаком.
Феликс посмотрел на окошко. Из окна бытовки хорошо просматривался хозяйский дом. На первом этаже особняка горел свет. Отблеск хрустальной лампы падал точно на шконку Феликса.
Чёрт! Опять я валяюсь словно пёс бездомный в смрадном сарае, а эта сволочь!.. Обида захолонули сердце.
Покаянием спасается любой, кто осудит себя, но себя, а не других, - уверял отец Аристарх.
Почему каяться должен я? Почему! Я не хотел… я не убивал…
Феликс натянул на потное тело арестантскую робу, подошёл к иконе, посмотрел в глаза Спасителя и… задул огонёк в лампадке.
На цыпочках, чтобы не потревожить сон Лиса, пробрался к двери. Торкнулся. Дверь была на запоре, ключи у Антона Ивановича.
Ах, Антон Иваныч, Антон Иваныч, взрослый человек, в воздушной гвардии воевал, песни душевные поет, а наивный до глупости.
На спинке стула, что стоял рядом с койкой прораба, лежала по-военному аккуратно сложенная куртка. Во внутреннем кармане Антон Иванович хранил фляжку с коньяком. Феликс сделал несколько глотков. Приятная истома разлилась по телу. От сердца отлегло.
Феликс подкрался к окну. Форточка - настежь.
Ночь встретила свежестью вечерней прохлады. Феликс жадно вдыхал пьянящий воздух свободы. Пахло хвоей, свежестью, свободой. Где-то поблизости квакали лягушки. Звёзды на чёрном небосклоне подмигивали сквозь корявую крону сосны, соблазняя и маня в неведомую даль. Хотелось крикнуть им таким далёким и манящим - возьмите меня к себе. Необъяснимое чувство восторга охватило вдруг Феликса. Глубоко и жадно вдыхая воздух свободы, Феликс почувствовал естественную и приземлённую до гадливости потребность. Пристроившись к дереву, он запрокинул лицо к звёздному небу и словно сумасшедший, позабыв об осторожности, восторженно прокричал: «Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне дна…»
Крона сосны вдруг ожила, корявые ветки зашевелились, послышался треск, огромная птица испуганно взметнулась, оглашая окрестности нервным криком. Минутное наваждение быстро рассеялось, Феликс застегнул ширинку, в страхе присел на корточки и затаился.
Свет в окне особняка продолжал гореть.
Недалеко от дома валялась жестяная банка из-под краски, брошенная строителями. Феликс подтащил её к окну и заглянул на огонёк.
Комната размерами напоминавшая спортзал. Посреди - огромная кровать с балдахином. В позе барина на высоких подушках в расшитом золотыми нитями восточном халате возлежал Виталик, щёлкая кнопками пульта. Барин смотрел телевизор.
Комната утопала в коврах, зеркалах и прочей кричащей роскоши восточного стиля. Зеркальная дверь отворилась и на пороге появилась блондинка в коротеньком кружевном пеньюаре. Блондинка игриво потянулась руками вверх, и свет погас. Феликс от неожиданности зажмурил глаза, потерял равновесие и свалился. Банка загремела.
В доме зажёгся свет. Феликс метнулся в укрытие, схоронился за припаркованной машиной. Виталик выскочил на крыльцо. Посветил фонариком окрестности, ничего подозрительного не заметил и удалился в покои.
Феликс запрокинул к чёрному звёздному небу лицо и сжимая кулаки, прошептал сквозь зубы:
Это несправедливо, несправедливо, должна же быть правда на этой земле! Господи, ответь мне: где прячется правда на земле? Я найду её. И тогда спрошу. Почему? Борман лежит зарытый в лесу, я шконку полирую, а этот подонок... Где она эта - долбаная правда?! Неужели ты ослеп, Господи!
Звёзды ответили надменным молчанием и холодом. Лишь одна самая большая и самая яркая очень игриво и некстати подмигнула.
Феликс подхватил горсть земли и запустил в небо.
Ненависть затмила разум. Позабытая детская обида с новой какой-то дикой, необузданной силой всколыхнула беззащитную душу…
Феликс отчаянно цеплялся руками за ремень безопасности, за сиденье, за дверку машины. Силы были не равны. Виталик вышвырнул пасынка из автомобиля.
- Домой… ты возвращаешься домой. Один. Ты должен всё хорошо запомнить. Чтобы всё забыть. Навсегда. Ты понял. Всё забыть.
Виталик грубо оттолкнул Феликса, мальчишка не устоял на ногах и упал и в придорожную грязь.
Тускло мелькнул в ночи свет от фар, машина скрылась из вида. Феликс остался один на один со свежей могилой. Он не плакал, слёз не было, только дрожь сотрясала тело, зубы выбивали дробь. Страшный раскат грома прокатился по небу и ударился о землю. Мёртвой хваткой Феликс вцепился в землю обеими руками и зажмурил глаза. В памяти промелькнуло застывшее, словно маска лицо и остекленевший глаз Бормана. Феликс вцепился в землю руками, чувствуя, как мокрый от дождя песок просачивается сквозь пальцы, как уходит из-под ног земля. Яркая вспышка молнии, словно лезвием вспорола чёрное небо, лес высветился холодным неоновым светом.
Феликс увидел в руках шапку-ушаночку…
Яркий свет ослепили глаза. Феликс болезненно вздрогнул, огляделся вокруг, в руках его был руль. Встречные машины слепили фарами. В первый момент он даже не понял где он, как он оказался в машине. На встречной полосе. Испугался, но руль из рук не выпустил и надавил на педаль газа. Машина мчалась на бешеной скорости по ночному шоссе….
Глава четвёртая
____________________________________________________
1
Обеденный стол не хотел раздвигаться и готов был развалиться на части. Самой было не справиться, позвать на помощь, здесь нужны мужские руки. Ляля отказалась от этой мысли. В ближайшем радиусе кроме стариков, инвалидов и беспробудных пьяниц не наблюдалось. Дождаться Феликса, - мелькнула здравая мысль, - тогда не получится сюрприз.
Кое-как ей удалось совладать с непослушным механизмом. Внутри стола толстым слоем лежала пыль. Потревоженная она хлопьями разлеталась по воздуху и оседала на пол. Ляля схватилась за пылесос.
Чайник на плите сходил с ума. Хозяйка металась от плиты к столу, хваталась то за одно, то за другое, в итоге всё валилось из рук. Драгоценное время, словно вода в песок, бесследно исчезало. Знакомая мелодия приподняла упавшее, было настроение. В кухне работало радио. До упора Ляля вывернула звук динамика и стала тихонечко подпевать, дорезая салат. Колбаса не резалась, хозяйка нервничала, пытаясь вспомнить: где лежит наждак. В доме должен быть наждак! Отвлеклась на секунду, лезвие соскользнуло и врезалось в живую плоть. Кровь прыснула из пальца. Ляля инстинктивно стала зализывать ранку.
Хорошо поставленным голосом диктор сообщил точное московское время. Ляля глянула на будильник. Феликс! С минуты на минуту он будет дома.
Натянутые отношения между матерью и сыном не располагали к общению. Они продолжали жить в одной квартире, под одной крышей, но с каждым прожитым днём становились всё дальше друг от друга. Они почти не разговаривали между собой, только по необходимости перекидывались парой фраз и каждый раз даже эти скупые, вымученные слова порождали скандал. Ненужный, пустой, бессмысленный скандал.
И всё же и все же. Ляля не оставляла попыток найти оборванный конец той невидимой, но казавшейся всегда такой прочной ниточки, соединявшей их родные души. Она чувствовала, она знала, что где-то есть этот оборванный конец, лежит и дожидается её первого шага.
Сегодня день рождения Феликса. Она решила устроить праздник. Забыв обиды, распри, ссоры решила начать все сначала. Сделать первый шаг к примирению.
Ляля заклеила пластырем покалеченный палец и снова занялась праздничным столом. Заправила майонезом салат, выложила в хрустальную вазу, воткнула в центр ложку. Окинула взглядом именинный стол, поправила главное украшение стола – торт…
2
До закрытия магазина оставались считанные минуты. Ляля домывала полы в торговой лавке, с завистью поглядывая на стеклянную витрину.
С утра, как только в магазин завезли свежую выпечку, она невольно загляделась на кондитерский шедевр. Промелькнула мысль: купить торт, собрать стол, устроить праздник. Как у людей.
Перебирала в голове у кого бы перезанять до зарплаты деньги. Всем - должна. На заводе уже несколько месяцев деньги не платят, поборов гордыню и стыд, пришлось подрабатывать уборщицей в частной лавочке. И всё равно денег едва-едва хватало расплатиться за коммуналку и не протянуть ноги от голода, на всем остальном приходилось жестко экономить.
Чужой невыкупленный кем-то праздник, оставался лежать в витрине. Ляля не удержалась.
В обеденный перерыв, добежала до поселковой больницы.
Муза Адамовна второю неделю находилась на стационарном положении в местной лечебнице. Старуха с норовом, ворчливая, временами непредсказуемая, но у неё всегда можно было перехватить до зарплаты денег.
Муза Адамовна лежала на койке после обеда, демонстративно зажав руку в локтевом суставе, и оживленно рассказывала историю своей жизни, собрав возле себя соседок по палате.
Жаловаться на судьбу - злодейку Муза Адамовна могла бесконечно и страшно обижалась, когда кто-нибудь обрывал её на полуслове. Враг навеки. Ляля приготовилась выслушать заученный уже наизусть всей деревней печальный монолог. Был момент в речи, когда можно было вставить словечко. Посочувствовать несчастью всеми позабытой и брошенной «на произвол судьбы» старухе. Момент этот назывался – зять. Из всех зол, что выпали на её долю, зять был самым горшим. Любой разговор, с чего бы он ни начинался, заканчивался на этой ноте. С ним не могло соперничать ни сиротское детство, ни раннее вдовство, ни война, ни болезни, ни нагрянувшая старость, ни пресловутая пенсия, ни перестройка, ни шоковая терапия реформ. Даже убийственные цифры на измученном частыми измерениями тонометре. Всё меркло с образом близкого родственника. Муза Адамовна ненавидела зятя.
Ляля едва не упустила подходящий момент.
- И вот стою я, девочки, на платформе… встречаю… дорогого родственника… народу - не протолкнуться. Глаза разбегаются,… все-таки первая встреча,… волнуюсь… сердечко так, и колотится и вдруг вижу,… идёт моя красавица… моя королева, богиня!… Царица Клеопатра!… Нефертити!!! А рядом,- здесь Муза Адамовна делала паузу, лицо её искажалось болезненной судорогой, отчего начинало напоминать гениальные творения Пикассо, переведя дух, в лучших традициях театрального искусства восклицала:
- Маленький… паршивый… лысый… Кот!… натуральный кот!… У меня сердце разбилось, словно хрустальная ваза на мелкие осколки на той платформе и с тех пор, девочки, ни одна кардиограмма не может передать материнское горе…
Муза Адамовна заметила посетительницу и к великому огорчению охочих до таких историй соседок по палате оборвала исповедь.
Муза Адамовна встретила клиентку без энтузиазма, но с драматизмом.
- Двести! На двести двадцать!
- Может наоборот?- осторожно поправила старшую подругу Ляля.
Загадочные цифры означали кровяное давление Музы Адамовны.
- Как не крути, - хватаясь за голову, воскликнула Муза Адамовна,- только что из-под капельницы, - показывая синяк в локтевом сгибе, покачала она головой, - двести оно со всех сторон двести.
Ляля заранее знала – прежде чем дать денег Муза Адамовна вывернет её расспросами наизнанку. Делать нечего – надо раскрывать карты.
- Денег нет,- категорически заявила старуха, едва Ляля заикнулась о деньгах,- откуда, Лялечка. Выживаю от пенсии до пенсии. Всё отношу в аптеку и ЖКХ. Как дань плачу. А зачем тебе такая астрономическая сумма?
Ляля призналась.
Муза Адамовна мгновенно сменилась с лица.
Много лет прошло с того злополучного дня, а она подспудно продолжала чувствовать себя виноватой во всей этой семейной драме. Запущенный невзначай механизм зла, словно молох продолжал раскручивать её. Не говоря ни слова, старуха поднялась с больничной койки, пошарила в карманах халата, достала кошелёк.
3
Скатерть пришлось искать долго. Спрессованная в форму тетрадки, она покоилась на самом дне платяного шкафа. Льняная белая скатерть с искусно выбитыми цветами по кайме – осколок приданого. Ляля прижала скатерть к груди и прикрыла глаза.
Убогая коморка в шумной коммуналке, милый сердцу образ. Уставшая и счастливая мама прибежала домой после рабочей смены, прижимая к груди сверток из газеты. Они жили в Коробочке в маленькой комнатушке на четвертом этаже.
Это был первый каменный дом в барачном поселке. За большое скопление народа на один квадратный метр какой-то местный остряк окрестил дом – Коробочкой. С тех пор так и повелось в народном обиходе. Со временем шуточное имя стало нарицательным с негативным оттенком, олицетворявшим самые неприглядные стороны коммунального мира…
Ляля сидела за круглым по-царски раскорячившимся посреди комнаты столом, делала уроки. Мама с гордостью раскинула перед ней покупку: «достала по блату. Тебе в приданое, дочка».
Ляля прижалась к скатерти губами и прошептала, - мамочка, миленькая, родненькая, помоги.
Скатерть была аккуратно расчерчена на квадраты. Ляля попыталась разгладить её раскалённым утюгом, но залежавшаяся в бездействии материя продолжала принимать привычную форму. Ляля выставила на стол столовый сервиз, чтобы под его грузом заставить непокорную скатерть обнять праздничный стол. В центр водрузила торт.
Переоделась в свое лучшее джинсовое, платье, последние лет двадцать - привела себя в порядок и села к столу ждать именинника. Раненый палец саднило, сердце тревожно билось. Нехорошо было на сердце.
Смеркалось. В комнате стояла гнетущая тишина. Слышно было, как отмеряют время часы за стеной. У соседей снизу играла музыка. Глухие удары ритма отдавались в пол.
Ляля окинула взглядом именинный стол и вдруг спохватилась – свечи!
Расставила между кремовыми розочками разноцветные свечи. Когда свечи зажгутся, куда будет капать воск?
Никогда не приходилось украшать торт свечами. В кино видела, в книгах читала. В кино было красиво, в книгах брало за душу. Решила попробовать воплотить этот торжественный ритуал в жизни. На оставшиеся деньги купила именинные свечи. И только когда воткнула последнюю тридцатую свечу, устало выдохнула, опустилась на стул и, уронив голову на руки, прикрыла глаза. Размеренные ритмы музыки с нижнего этажа приятно убаюкивали. Ляля не заметила, как подкралась дрема…
- Мама, а если мы упадем, облака нас удержат?
- Конечно, - не задумываясь, ответила Ляля.
- Опять соврала.
В ответ послышался смех.
Ляля огляделась.
Вокруг - никого. Яркий свет бил в окно. Ляля кинулась к окошку, чтобы опустить штору и замерла.
Белые облака медленно проплывали по синему небу. На одном из них, свесив ноги, сидел Феликс.
Ляля дёргала ручку рамы, пытаясь открыть окно, но не смогла. Облако все дальше и дальше уносило Феликса.
Ляля билась в истерике, кричала - что это неправда… она обманула его. Когда облако окончательно потонуло в лучах солнца, стекло разбилось. Мелкие, острые осколки посыпались дождём на голову Ляли. Она посмотрела на руки, кровь сочилась по изогнутым линиям на ладонях…
Ляля очнулась от собственного крика. Огляделась спросонья и вздрогнула.
Соломенная шляпа с неимоверно огромными полями таинственно прикрывала верхнюю часть лица незнакомки, виден был только подбородок, ярко крашеный рот, кончик острого носа. В глаза бросалась неестественно тонкая шея украшенная ожерельем из очень крупного янтаря, блестящий топик с дерзким вырезом на плоской груди. При малейшем движении топик переливался блестками, словно рыбья чешуя и слепил глаза. Ляля посмотрела на свои руки, потрогала заклеенный пластырем палец. Растёрла ладонями заспанные глаза и посмотрела перед собой.
Нинка – Ламбада.
Местная достопримечательность. Нинка пила безбожно, запоями, все что горело.
Но при этом изо всех сил старалась держать лицо, от которого там давно уже ничего не осталось. Одни голубые глаза и вывернутые африканские губы, ставшие причиной экзотического прозвища. Горькую любовь к зелёному змию Нинка искусно прятала под большим слоем дешёвой косметики, придававшей её испитому лицу карикатурное выражение.
Ламбада отрезала от именинного торта щедрый кусок со свечкой в кремовой розочке, выдернула свечку и швырнула на стол. Подняла бокал с вином и демонстративно выпила.
Ляля впилась глазами в испитое, синюшное лицо и стала медленно подниматься на ноги. Ламбада насторожилась, оторвала костлявый зад от стула, отставила недопитый бокал и, прихватив со стола горсть конфет, пулей выбежала за дверь. Ляля следом, поспешно замкнула входную дверь и, припав к косяку спиной, посмотрела в зеркало.
Дверь в спальню была открыта и отражалась в зеркальной глади.
Феликс спал мертвецким сном поверх покрывала в верхней одежде и ботинках.
Ляля провела ладонью по зеркальной поверхности, словно пыталась стереть страшное отражение. Провела раз, провела второй, третий, но зеркало оставалось всё так же холодно и безразлично, отзываясь нервным скрипом.
Ляля кинулась в комнату, где стоял праздничный стол. Разноцветный воск капал с зажженных свечей на торт. У Ляли перехватило в зобу. Она налила вина в бокал и залпом осушила его. Легче не стало. В голове помутилось. Ляля схватила за край скатерть и резко дёрнула его. Скатерть оказалась в руках, а все, что было на столе осталось стоять на своих местах. Даже столовые приборы не поменяли положения – ножик справа, вилка слева, лишь хрустальные бокалы отозвались торжественным звоном.
Двадцать девять свечей продолжали плакать восковыми слезами. Тридцатая валялась в грязной тарелке. Размахивая скатертью направо налево, Ляля принялась гасить свечи. Огонь перекинулся на шерстяную дорожку. В квартире запахло паленым. Феликс силой вырвал из рук матери обгоревшую скатерть и стал тушить огонь.
Ляля ползала по полу, собирала огарки с именинного торта и приговаривала:
- Да лучше бы я как Маня! Один раз! Один только раз! Всего один только раз оплакала. И цветочки бы носила. Не-эт, не носила бы. Они ж завянут. Живые ведь они. Цветочки-то. Некрасиво будет. Я не могу каждый день к тебе ходить. У меня работа, кто же будет полы подтирать? Некому. Маня не работает. Маня на пенсии. Что же делать? Что же делать? Что же делать-то?
Феликс молчал. Остатки хмеля, словно рукой сняло. Картинно заламывая руки, Ляля продолжала кричать, смеяться и плакать одновременно. Истерика.
Феликс попытался успокоить мать. Ляля упрямо пересчитывала огарки от именинных свечей и отмахивалась.
- Ну, подскажи,- умоляла она, - что я должна сделать… что? Ответь мне! А потом лети… куда хочешь… только ответь…
Ветер ворвался в форточку и распахнул её. Стекло опасно задребезжало. Ляля вздрогнула и оглянулась на окно.
- Я бы их прямо там посадила… на твоей могилке.
Феликс выбежал из квартиры.
4
Стройный церковный хор доносился из распахнутых ворот храма.
За последние несколько лет некогда развалины, состоявшие из груды битых кирпичей и бытового мусора на старом кладбище, на глазах обывателей принимали свои первоначальные очертания. Стены храма кое-где ещё подпирали строительные леса, но даже сквозь эти убогие подпорки хорошо проглядывался восставший из небытия белоснежный исполин, поражая людские взоры божественной красотой и величественностью. Золотой крест на куполе купался в чистой синеве неба, привлекая сусальным блеском беспокойные птичьи стаи. Стараниями приходского священника возрождалась церковная жизнь. Приход рос. Люди сначала из любопытства, потом по необходимости потянулись в храм, возрождая его биениями живых сердец.
Феликс проходил мимо. Остановился закурить и невольно заслушался церковных песнопений.
Феликс носил православный крест, но в церковь не ходил, жизнью церковной не интересовался, да и в тягостные минуты раздумий в душу закрадывался червь сомнения. Пытливый ум всё подвергал анализу. Феликсу искренне хотелось стать истинным христианином. Но что-то всё время останавливало, занозой сидело в сердце. И тогда рука сама тянулась к другой вере, проверенной не одной изломанной душой. Феликс наливал стакан прозрачной жидкости, выпивал и все что терзало и мучило душу, исчезало на время.
Феликс смахнул навернувшиеся слезы и поймал себя на мысли, что становится сентиментальным. Огляделся по сторонам. Не видел ли кто его нечаянной слабости.
Бомж топтался в сторонке. Потёртый пиджак, рубашка нараспашку, спортивные трико, модная бейсболка с логотипом знаменитого немецкого автоконцерна на лбу, синяк под глазом.
Феликс свистнул. Бомж не заставил себя ждать – посеменил навстречу, пыль из под ног столбом. Феликс заглянул в заплывшие болезненной синевой мутные глаза, отсчитал деньги и послал за водкой.
Страдалец кинулся в противоположную от храма сторону. На другой стороне улицы бойко торговал ларёк.
Шкалик, Шкалик, - приглядываясь к незнакомцу, припоминал Феликс отвратительную сцену, подсмотренную на днях на улице.
Стайка мальчишек бежала за подвыпившим типом с криком, - Шкалик, Шкалик. Интересно, - подумал Феликс, провожая взглядом неверную походку Шкалика, - меня, наверно, тоже как-то называют за глаза.
На паперти, словно куры на насесте, сидели старухи, выставив перед собой батоги. Чуть в стороне - безногий калека в камуфляжной форме на инвалидной коляске и рыжий пёс с грустными слезящимися глазами, и все они с какой-то безбрежной тоской смотрели в глаза благодетеля.
Феликс окинул беглым взглядом нищий люд, пошарил в карманах и, стараясь не глядеть в глаза просящих, одарил каждого. Сегодня Феликс был сказочно богат. Продал картину. Покупатель не торговался, глянул на картину и с хода предложил приличную сумму.
Размашисто перекрестившись, сухая, словно коряга старуха с низким поклоном приняла милостыню.
- Дай Бог тебе, сынок, здравия, а родителям царствия небесного!
- Ты что говоришь-то, бабка! - оборвал её Феликс, поперхнувшись табачным дымом, - типун тебе на язык. Мама жива.
- И, слава Богу! - перекрестилась старуха, - Я что. Разве ж я против. И матушке твоей доброго здравия на долгие годы.
Феликс пригляделся к нищенке.
Чёрная косынка небрежно перетягивала голову, из-под косынки выбивались заплетенные в корзиночки две седые жиденькие косички, линялый синий рабочий халат поверх каких-то древних заплат болтался на испитом теле старухи, словно обноски на огородном чучеле. Резиновые колоши на босу ногу были размера на два больше и при каждом движении с характерным звуком хлопали о заскорузлые пятки.
- Тётя Катя?
Феликс признал в церковной попрошайке старую знакомую. Удивился.
- Не признаю что-то, - засуетилась старуха, спешно пряча в карман милостыню.
- Я, Феликс…Озорной…
Нищенка подозрительно прищурилась.
- Мы жили по соседству на Юганце, - пояснил он, - вы убирались в нашем подъезде. За водой горячей ко мне приходили…
Старуха без обиняков спросила:
- У тебя выпить есть, сосед?
Феликс смутился, в кармане оставалась недопитая бутылка сорокоградусной.
Невзирая на видимую немощь, тётя Катя довольно проворно переставляла ноги. Звонко шлёпая галошами по заскорузлым болезненно потрескавшимся пяткам, она уверенно продвигалась вглубь погоста по узеньким, заросшим сорной травой кладбищенским тропкам, петляя между высоких оград. Беспрестанно оглядываясь, тётя Катя всякий раз убеждалась, не отстал ли благодетель. Феликс едва поспевал за ней. Ноги с непривычки путались в густой траве, натыкаясь на поваленные ограды и кресты. Причудливо плутая среди поросших бурьяном и кустарником заброшенных могил, тётя Катя вывела его к покосившемуся забору.
Вдоль подгнившей от времени кладбищенской изгороди вытянулась огромная железная ограда, выкрашенная в серебристый цвет. Дымса, кажется, так назвалась эта краска.
Тётя Катя распахнула дверку и вошла в ограду.
Феликса оторопел. Три железных креста выстроились в ряд. Чёрной краской по трафарету на крестах были написаны имена её сыновей и мужа.
Старуха поочерёдно подошла к каждому кресту, постучала узловатыми костяшками пальцев по перекладине, поздоровалась и, смахнув рукавом халата пыль с фотографий, смачно расцеловала каждую.
Потом присела на скамейку, достала из кармана аккуратно сложенную газету, расправила на добротно сколоченном возле лавочки поминальном столике. Пошарила рукой в одежде, выудила из многочисленных складок хламиды шоколадную конфету, положила в центр стола, вежливо подвинулась на край лавочки и жестом предложила Феликсу присесть.
Беспокойно поерзав по гладкой пластиковой поверхности лавочки, поболтав ногами навесу, старуха посетовала:
- Говорила ему: пониже надо было лавочку ладить. Неудобно сидеть. Поперешный мужик! У него на всё один ответ - и так сойдёт. Разве же он послушает меня. Глупая баба! - с обидой в дрогнувшем голосе всхлипнула она. – Я и без него знаю, что глупая… была бы умная, не то бы было….
Феликс выставил остатки спиртного. У тёти Кати болезненно загорелись глаза и задрожали руки.
Она огляделась, живо подскочила с места, подняла на соседней могиле помятый пластиковый стаканчик, расправила его. Феликс смерил брезгливым взглядом находку, посмотрел на осунувшееся, испитое лицо старухи и стыдливо перевел взгляд.
Посмотрел на врытые в могильные холмики железные кресты с именами её сыновей и мужа.
Жили они в соседнем дворе. Феликс, приходя из школы, по обыкновению первым делом садился за уроки. Сделал дело – гуляй смело. Письменный стол стоял напротив окна. Устав грызть гранит науки и делая зарядку глазам, Феликс тупо таращился в окошко.
На противоположной стороне улицы возле хозяйственных построек, именуемых сараями, эта дружная троица вечно прислуживала своему двухколесному другу. Мопед был всегда в ремонте и стоял колёсами вверх. Как же он завидовал им в эту минуту.
Феликс проглотил подкативший к горлу нервный ком, наполнил до краёв стакан водкой. Дрожащей рукой тётя Катя притянула к впалой груди стакан, перекрестилась, поклонилась каждому своему кресту, плеснула по глотку на могилы и залпом опрокинула остаток спиртного, сморщившись, крякнула, притопнув ногой, галоша звонко стукнулась о пятку. Занюхав рукавом, тётя Катя протянула пустой стаканчик. Феликс вежливо отказался.
- Он же ничего не понимает, - пояснила тётя Катя, утирая ладонями влажные губы, - говорит, что я богохульствую. Язычница, говорит, ты грешная. А как без греха прожить на этом свете? Никак. Я ж ведь не в пустыне живу и не в лесу с медведями да волками. Среди людей. А жить среди людей и быть без греха не получается. Так уж мир устроен. Только я лучше знаю, я - мать, - сверкая безумными глазами по сторонам, настойчиво повторяла она,- он отец, - при этих словах тётя Катя кивнула головой куда-то в сторону. Феликс оглянулся на этот кивок.
Сквозь корявые ветки кондовых сосен проглядывал золоченый купол церкви. Чёрная стая шумных завсегдатаев этих тихих мест, беспокойно покружив вокруг церковного купола, словно по чьей-то команде рассыпалась в разные стороны. Одна из птиц отделилась от стаи и картинно спланировав, уселась на крест. Сверкнув чёрным глазом, ворона распахнула хищный клюв. Дикий вороний возглас разразился над кладбищенской тишиной.
- Молчи уж, - прикрикнула на птицу тётя Катя.
Ворона сверкнула чёрным глазом и каркнула.
- Я – мать. Мне лучше знать.
Ворона не унималась. На каждый окрик старухи отвечала дикой бранью. Тётя Катя не уступала. Она замахивалась на птицу, отпуская немыслимые ругательства. Ворона прыгала с могилы на могилу, размахивала крыльями, разрывая хищный клюв благим матом, будто нарочно дразнила. Нервы старухи дали сбой. Тётя Катя сняла с ноги галошу и запустила в склочницу. Ворона увернулась от удара. Исподтишка приблизилась к старухе и каркнула что было сил, расправила крылья и вспорхнула на сосну.
Феликс наблюдал за странным диалогом старухи и вороны, и с каждой минутой все больше и больше казалось, что он тихо сходит с ума или уже сошёл.
Тётя Катя вцепилась в руку Феликса и прошептала:
- Ты, сынок, не слушай её. Я - глупая баба, а она и подавно. Ворона. Ничего она не понимает. Только меня не выдавай, - шёпотом попросила она, кивая на храм, - ругать будет, язычница, скажет, ты грешная. Я и без него знаю, что грешница. Я про себя всё знаю, - бормотала она заплетающимся языком.
Старуха опьянела.
Ворона решила вернуться. Покружив, птица села на поминальный столик, воровски поглядывая хитрым глазом на конфету. Тётя Катя прогонять гостью не стала. Махнула безнадежно рукой, отпустив пару крепких выражений.
Феликс усадил старушку на лавочку, поставил на поминальный столик оставшуюся водку. Ворона повернула голову и подозрительно покосилась чёрным колдовским глазом. Феликс в испуге попятился назад.
- Только не выдавай, сынок, - крикнула ему вдогонку тётя Катя,- ругать будет… язычница… грешная…я - мать…
Голос старухи перемежался с вороньим криком.
Каким-то чудом Феликс выбрался из путаных лабиринтов кладбища. Сердце бешено колотилось. Хотелось курить, Феликс пошарил в карманах - пусто – ни денег, ни водки, ни сигарет. Благодетель, - усмехнулся он. Маршрутный автобус показал заляпанный грязью хвост. Домой придётся топать пешком, а это километра четыре. В расстроенных чувствах Феликс добрёл до ворот храма, присел на опустевшую паперть.
Служба закончилась, прихожане разбрелись по своим делам.
Желание курить не проходило. Нечаянно взгляд его упал под ноги. Едва заметный слабый дымок поднимался над землёй. Феликс огляделся. Вокруг ни души. Дрожащими руками поднял окурок, отряхнул от земли, но закурить не успел. Испуганно вздрогнул и зажал в кулаке бычок.
- Озорной?!
Красивая высокая, стройная блондинка в строгом чёрном деловом костюме стояла перед ним. Незнакомка сняла солнцезащитные очки. Полные ужаса и удивления голубые омуты бездонных озёр смотрели в упор.
- Озорной?.. – переспросила незнакомка.
Феликс мгновенно узнал эти властные интонации.
- Ульянова!?
Красавица скривила подведённые алой помадой капризные губки, знакомая ямочка улыбнулась на правой щеке, развеяв оставшиеся сомнения. Ульянова стала медленно подниматься по ступенькам храма. Феликс не пошевелился.
- Я уже давно Шереметева,- поправила она и скользнула небесно-голубым взглядом по окурку.
Поначалу Феликс хотел незаметно выбросить его. Но, заглянув в расширенные от ужаса и брезгливости красивые и умные глаза, понял - терять нечего.
Феликс демонстративно закурил его.
- Озорной. Неужели это ты? Боже мой! Здесь, - развела руками Марфа.
Феликс заметил промелькнувший перед глазами блеск. Дорогие ювелирные побрякушки украшали изящные безымянные пальчики. Массивный золотой браслет с россыпями разноцветных камней стягивал тонкое запястье и при каждом движении излучал ослепительный блеск.
Феликс театрально повалился в ноги старой знакомой. Марфа опешила и непроизвольно сделала шаг назад.
- Барыня! Не вели казнить, вели выслушать холопа своего смердящего,- наигранно запричитал Феликс.
Словно из-под земли нарисовался брутального вида мужчина. В нескольких метрах от храма стоял легковой автомобиль представительского класса. Мужчина выбежал из авто и загородил своим телом Марфу. Властным жестом Марфа остановила его.
Охранник окинул подозрительным взглядом Феликса и отступил на шаг.
- Я же сказала, - жестко повторила Марфа, - всё нормально. Это мой старый знакомый.
Охранник сверкнул исподлобья на старого знакомого патронессы и неспешно ретировался.
- Узнаю, - констатировал Марфа, хлопая в ладоши, - браво! Теперь вижу. Не обозналась - это ты. Здравствуй, что ли, счастливое мое детство.
Феликс пожал плечами, поднимаясь с колен.
Гладко выбритое и слегка прикрытое тональным кремом возле правого виска (Феликс всё утро замазывал посаженные накануне по пьяной драке ссадины и синяки) ухоженное лицо, аккуратная стрижка, джинсы, сорочка с чистым воротничком кокетливо выглядывала из-под кожаной куртки, начищенные до блеска ботинки, запах одеколона и этот окурок с земли немного смутили Марфу. Она вглядывалась в каждую чёрточку некогда знакомого лица, пытаясь связать воедино все те слухи о неприглядной жизни бывшего одноклассника, и терялась в догадках.
Феликс терпеть не мог неряшливость. Видимо, это качество было заложено в нём с генами предков. В каком бы ни был он накануне состоянии, на людях всегда был опрятен - одежда отутюжена, лицо гладко выбрито, модная прическа и непременный запах парфюма, чем несказанно раздражал и приводил в замешательство местных любительниц жареных сплетен.
- Признаюсь, слышала про тебя всякое. Но чтобы, - тут Марфа безнадёжно развела руками.
- Селяви! - пожал плечами Феликс.
- Не поняла сарказма. Озорной! Озорной! - взмолилась Марфа, - боже мой! Ведь ты же был в классе самым умным. Самым талантливым. Самым перспективным. Как же так получилось?! Почему так?
Феликс поднялся с паперти, заглянул в красивые голубые глаза. Заметив на лацкане фирменного пиджака депутатский значок с триколором, удивленно приподнял бровь и отошёл.
Марфа решительно отдернула лацкан, деловито поправила пиджак:
- Я ведь искала тебя. Маму твою в магазине встретила. Феликс! - поразилась Марфа, доставая из сумочки белоснежный шёлковый платок, - она моет там полы.
- У нас в стране любой труд в почёте.
Марфа помолчала и продолжила говорить:
- Да-да… ты прав. И всё-таки…– пожимая плечами, заметила она, - жена офицера и швабра…
Марфа осеклась. Феликс посмотрел на бывшую одноклассницу таким взглядом, будто она полоснула его острой бритвой.
- Но я совсем не об этом хотела поговорить… не только об этом. Я ведь тебя искала... да я уже говорила… Мама твоя сказала, что тебя нету… я хотела расспросить… где ты? Что с тобой? Но у неё такой строгий хозяин… кричит… на неё. Но, видимо, Бог всё-таки есть,- наивно призналась она и демонстративно перекрестилась.
- Да, ну?!
Марфа поймала ироничный взгляд и смутилась, повязывая платок.
Феликс внимательно следил за каждым её движением.
Марфа была хороша. Лёгкий румянец на щеках, ухоженная кожа. Огромные глаза небесно-голубого цвета, обрамлённые бархатом чёрных загнутых ресниц. Феликс невольно залюбовался. Заметив на себе пристальный взгляд, Марфа смутилась ещё больше, покраснела и отвела взгляд.
- А где коса?
Марфа удивлённо посмотрела на него.
Феликс кивнул на короткую стрижку.
- Дома в шкатулке, - растерянно призналась она.
- Жаль.
- А ты нисколько не изменился,- бросила она в ответ, - всё тот же сарказм. Всё та же ирония. Узнаю, Не хватает только дружка верного Санчо Панса – Фортунатова. Он, как поведала мне на днях Родина, теперь штучка столичная. В шоколаде… с орехами и изюмом. Новый русский, кто бы мог подумать. «Из какого сора растут стихи, не ведая стыда» - продекламировала Марфа знаменитые ахматовские строчки.
- Как жёлтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда, - подхватил Феликс и резким движением руки отбросил в сторону злосчастный окурок.
Марфа улыбнулась.
- Должно же кому-то повезти, - заметил Феликс.
- Должно,- согласилась Марфа, - только почему-то везёт всегда не тому, кто этого по-настоящему достоин.
- Ему оттуда виднее,- кивая на небо, возразил Феликс.
Марфа запрокинула аккуратную головку в белом платочке и посмотрела на небо. Задумалась.
- Так оно, наверно, и есть, - согласилась она и после паузы оживлённо заговорила, - я ведь искала тебя не ради праздного интереса. Для дела.
Феликс с удивлением посмотрел на Марфу.
- Ты же художник, Озорной.
В глазах Феликса промелькнуло недоумение.
- Я - зек! По-вашему – тюремщик. Кличка, - Феликс на мгновение запнулся и выпалил, – «Счастливый».
Марфа рассмеялась, но, увидев растерянное лицо Феликса, смутилась.
- Красивая, - заметила она, с трудом пряча улыбку, - главное - обнадеживает.
- Может тебе татуировку сделать? - сверкнув исподлобья затравленным взглядом, выпалил Феликс, демонстративно сплюнув сквозь зубы, - так это ты по адресу,- напуская в голосе развязные блатные нотки, выпалил он.
Марфа невольно поёжилась.
- Опыт огромный и практика - не приведи Бог. По старой дружбе много не возьму. Не обидишь и ладно.
Феликс смерил Марфу с ног до головы изучающим взглядом, чем мгновенно вогнал её в краску.
- Я так думаю, всякие там бабочки и стрекозы нам не подойдут. Не по чину! - намекая на общественный статус, улыбнулся он, продолжая глумиться.
Марфа смотрела на Феликса и не узнавала. Такого Феликса она ещё не знала, и знать не хотела. Всё это вранье, игра, бравада, замешанная на обиде и что самое непоправимое – детской обиде.
- Ты можешь это говорить кому угодно, только не мне. Я знаю тебя, - поспешно призналась она. Но предательски дрогнувший голос выдал неуверенность. Феликс заметил это.
- С детского сада, – смущённо выпалила она, - ты не такой, каким хочешь казаться. Ты не можешь быть таким. Так не должно быть.
- Побереги свой пафос для электората.
Марфа вздрогнула. Она почувствовала, что если бы Феликс не оборвал её на полуслове, она бы не совладала с эмоциями.
Когда она увидела, как очередной маргинал подбирает на обочине окурки, брезгливо поморщилась и отвела взгляд, намереваясь пройти мимо. Что-то заставило остановиться. Какой-то жест, движение показались ей подозрительно знакомыми. Она попыталась отогнать эту мысль – не может среди её знакомых быть таких. Бред! Ускоряя шаг, ступила на крыльцо храма и остолбенела.
Это был Феликс. Брезгливость и презрение тут же сменились ужасом и растерянностью. Наблюдая, как Феликс дрожащими руками очищает подобранный с земли окурок, Марфа готова была разрыдаться.
Слёзы готовы были выплеснуться наружу. Она почувствовала, что теряет контроль.
Феликс был её первой наивной и тайной детской любовью. Чувство это она таила ото всех. Прятала за маской надменности, высокомерия и Бог знает ещё чего. Чувство первой влюблённости осталось в душе навсегда. Было больно видеть, как это светлое чувство топчут в грязи, словно ненужный окурок. Стараясь казаться равнодушной, Марфа резко бросила ему в лицо:
- Ни к чему передо мной разыгрывать этот дешёвый спектакль. В конце концов, ты молодой, здоровый. С руками, ногами, с головой – дай-то Бог каждому. Мы сами творим свою судьбу, - с пафосом добавила она.
Феликс остановил её монолог проникновенным взглядом. Марфы смешалась и резко замолчала.
- Ты сама-то хоть веришь в то, что сейчас сказала?
- Я верю в людей, в человеческий разум. В добро.
- В справедливость, - добавил Феликс.
- Да! - с вызовом бросила Марфа, - представь себе. И в справедливость тоже.
Феликс усмехнулся.
- А сюда тогда зачем пришла? – спросил он, кивая на распахнутые врата храма.
- Сюда? - растерянно переспросила Марфа, - сюда я по делу.
- А-а! - многозначительно протянул Феликс, кивая на депутатский значок Марфы, - долг. Я уж подумал, Бог знает что, прости.
Нервно закусив нижнюю губу, Марфа выдержала паузу, выдохнула из груди воздух и сказала:
- Я тебя сейчас познакомлю с очень интересным человеком.
- Стоит ли? Я без галстука и, вообще - выпил…
- Я хочу познакомить тебя с очень интересным человеком, - настойчиво повторила Марфа, - нашему храму нужен художник. Ты художник от Бога.
Феликс усмехнулся.
- Я знаю, что ты сейчас скажешь – при желании можно и медведя научить держать кисть. Научить можно, конечно, любого, даже Родину, наверно, - усмехнулась она, - она теперь директор школы, - как бы к слову добавила Марфа, - пути господни неисповедимы. И, ничего, представь себе иногда и у неё получается.
Феликс хранил молчание.
- Но тебе-то дано это свыше. Как ты этого сам не поймёшь? – горячилась Марфа,- я до сих пор под впечатлением от твоих рождественских открыток,- призналась она и после паузы осторожно добавила, - да и сегодняшние картинки – не оставляют равнодушных.
Феликс сверкнул на Марфу растерянным взглядом.
- У меня скопилась уже целая коллекция. Один очень известный коллекционер заинтересовался твоими работами. Он увидел их у меня дома… он друг моего мужа… очень богатый и влиятельный человек… ну, это интересная история… я тебе расскажу как-нибудь на досуге.
Феликс рисовал картинки и продавал на вокзале транзитным пассажирам, зарабатывая, таким образом, на жизнь. На бутылку, больше от этой жизни ему ничего не было нужно. После третьего срока все парадные двери были для него наглухо закрыты. Заколочены крест-накрест. Замурованы. С такой занимательной биографией мало кто отваживался предлагать ему работу. Выбор был невелик – либо грузчик в магазине, либо могильщик на кладбище. И то и другое Феликс перепробовал до тошноты, до отвращения. Только когда брал в руки кисть и опускал её на чистый холст, только тогда он забывал про свою поганую жизнь, на время, на миг злодейка судьба давала передышку.
- Я же сказала, - предупреждая вопрос, вкрадчивым голосом пояснила Марфа, - я всё про тебя знаю.
В этот момент на пороге храма показался священник, и разговор резко оборвался.
Феликс оторопел.
Это был отец Аристарх.
- Марфа Васильевна! - простирая руку, для приветствия воскликнул священник.
- Здравствуйте, отец Аристарх, простите и благословите,- склонив покорно голову, раболепным голосом пролепетала Марфа.
Отец Аристарх перекрестил её размашистым знамением:
- Бог благословит. Очень, очень рад вас видеть. Как сыночек? Давно вы не приводили этого ангела в храм. Как супруг, родители? Надеюсь все они в добром здравии?
- Спасибо, отец Аристарх,- вкрадчивым совершенно непохожим на Марфу голосом пролепетала она, потупив долу взгляд, - с Божьей помощью и вашими молитвами. Каюсь – виновата. Работа, дела какие-то, суета, - развела руками Марфа, - но я обещаю, что исправлюсь, обязательно приведу сына…
- Рад, несказанно рад, - улыбнулся отец Аристарх,- видеть вас в добром здравии. Благодетельница вы наша.
Марфа смутилась, с опаской оглянулась на Феликса.
- Что вы, отец Аристарх, я только делаю, то, что должна делать и даже обязана в силу своих возможностей и сил.
Отец Аристарх воздел руки к небесам:
- Если бы каждый из нас так же ревностно относился к своим обязанностям.
Марфа готова была сгореть от стыда. Спинным мозгом она чувствовала саркастический взгляд зелёных глаз из далёкого прошлого.
К священнику присоединилась его помощница и правая рука - старуха Соседова. Заискивающе улыбаясь железным блеском вставных зубов, бесцеремонно перебивая на полуслове священника, ушлая старуха засыпала чиновницу просьбами и пожеланиями. Марфа кивала головой, соглашаясь со всем. Взглядом она удерживала Феликса.
- Как и обещала… я нашла вам художника,- перебивая бесконечный монолог Соседовой, вставила Марфа, - знакомьтесь.
Марфа подвела Феликса к священнику.
Нервно покусывая тоненькие ниточки сухих губ, Соседова препарировала Феликса острым взглядом. В глазах - болезненный блеск, багровые пятна по лицу, руки заходили ходуном, выдавая нервное возбуждение.
Соседова попыталась отвести священника в сторонку для доверительного разговора, но отец Аристарх молчаливым жестом остановил её и протянул Феликсу руку.
Феликс словно зачарованный стоял и смотрел то на отца Аристарха, то на Марфу, то на старуху.
Расхристанный тип в бейсболке, переминаясь с ноги на ногу, топтался в сторонке, с нетерпением поглядывая из-под козырька на Феликса. Подавал знаки, всячески привлекал внимание. Феликс не видел ничего вокруг.
Перед глазами, словно в немом кино, промчались картинки из его прошлой жизни. Словно кто-то отмотал назад киноплёнку, и по белой простыне экрана побежала заново его прожитая жизнь. Замелькали полузабытые лица, послышались голоса, звуки и запахи. Ни с чем несравнимый запах неволи. Неволя пахла сыростью, хлоркой и металлом. Феликс ощущал на ладонях этот жёсткий запах железных преград. Он въелся словно ржа в память навечно, навсегда. Тоненький луч света, каким-то чудом пробившийся сквозь железные решётки в темное беспробудное царство воспитания за колючей проволокой метущейся, запутавшейся в тенётах человеческих страстей беззащитной души. Вспомнил красный уголок с гипсовым бюстом вождя, зарешеченное окошко, импровизированную купель из эмалированного таза, бритоголовую очередь из беспокойной братии.
Сумбурные воспоминания оборвались внезапно. Феликс очнулся от наваждения, посмотрел перед собой невидящим взглядом. Фирменный значок знаменитой немецкой машины мелькнул перед глазами. Бесцеремонно оттеснив священника и Марфу, Шкалик подошёл к благодетелю. Боязливо кося заплывшими от синяков глазами, он оттопырил лацкан заношенного до зеркального блеска пиджака. Сияя беззубой улыбкой, заговорщицки продемонстрировал пластиковую бутылку с подозрительной жидкостью.
Феликс посмотрел затравленным взглядом на отца Аристарха, на Марфу, на искажённое радостью лицо святой постницы. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, раствориться…
5
Погода на дворе стояла мерзкая. С утра накрапывал мелкий дождь. Нудная и монотонная капель разгоняла по домам прохожих, бродячих псов, котов и прочую живность.
Ляля любила раскрыть зонтик и бродить по опустевшим улочкам, пока не устанешь. Любила смотреть, как расходятся в лужах круги от дождя, слушать, как дождевые капли глухо стучатся о раскрытый зонтик. Любила тишину опустевших улиц и одиночество.
Сегодня выдался именно такой вечер – дождливый, тихий и безлюдный.
Ляля посмотрела на часы. Пять часов она слушает эту капель – ненавистную и бесконечную. В окнах уже начали зажигать свет. Кнопка едва переваливалась на коротеньких кривых ножках. Мокрая и уставшая собака то и дело садилась посреди дороги и заглядывала жалобными влажными глазами навыкате. Ляля подтягивала поводок, Кнопка послушно поднималась и ковыляла дальше.
Специально завела собаку. Хороший предлог гулять вечерами на улице.
Ляля скрывала своё истинное положение, она не замечала или не хотела замечать, что не было в округе человека, кто бы ни знал её тайны.
Последние сплетницы давно уже потеряли к ней всякий интерес. Жареные когда-то новости давно уже превратились в повседневную, обыденную жизнь. Одни искренне жалели её, другие, наоборот, с трудом сдерживали радость от осознания, что кому-то ещё горше, чем ему. Кто-то осуждал – мол, по грехам и мука, а кому-то, вообще, не было до неё никакого дела.
Проходя мимо дома, Ляля остановилась и посмотрела на свои окна. Все три окна на втором этаже светились. Кнопка возле ног жалобно заскулила.
Ляля тяжко вздохнула и взяла на руки собачонку. Кнопка обрадовалась, прижалась мокрым телом и начала лизать лицо хозяйке. Дождь барабанил по раскрытому зонтику. Ляля прибавила шаг.
Хотелось закрыть за собой дверь дома и больше никогда не слышать эту монотонную, нудную мелодию капели. Будь она проклята! Выпить чашку горячего чая, принять тёплый душ, надеть чистое бельё, закутаться в теплый плед лечь в постель и спать сутками напролёт. Как же она устала.
Ляля присела на скамейку. Кнопка примостилась у ног и мгновенно захрапела.
На улице стемнело. Ляля окинула взглядом разноцветные окна, закусила губу, прикрыла глаза и приготовилась тихонечко поплакать. Голос соседки помешал ей.
Кнопка растянулась возле ног Мани и радостно откликалась на каждое прикосновение женских рук.
- Нет у меня ничего с собою. С огорода плетусь. Цветочки сорвала, - показывая букет, оправдывалась Маня, почесывая толстый бок собаки, - завтра с утра в гости собралась.
Ляля украдкой смахнула слёзы. Взяла себя в руки.
- Добрый вечер.
- Какой там вечер, – вздохнула Маня, - ночь. А я копошусь и копошусь в огороде, и сама не заметила, как стемнело, - присаживаясь на лавку, призналась она, - глаза-то вскинула и хоть выколи. Дождь моросит. Веришь ли, соседка? А домой идти не хочется.
У Ляли защемило сердце.
Верю, - хотелось крикнуть, - даже очень верю.
Феликс - её Феликс, тот самый маленький, туго перепеленатый красный сморщенный родной комочек поднял на неё руку. Тот самый Феликс, что со всех ног бежал навстречу из детского сада и кидался на шею, сжимая в объятиях до дрожи в маленьких, но сильных руках, ударил её. Когда она летела от его удара в другой угол комнаты, показалось - мир рухнул, свет померк в прямом и переносном смысле. Придя в себя, она увидела его глаза и похолодела. Пустота - холодная, бесчувственная, безумная пустота дыхнула на неё из чужих, незнакомых глаз. Впервые она не признала в нем сына. Кровь застыла в жилах в тот страшный момент…
- Вот и ищу работу, - продолжала рассуждать Маня, - перекладываю из пустого в порожнее как, бывало, ругался мой когда-то. Придёшь домой, а там тишина такая громкая. Хоть из дома беги. Убежал бы – да некуда.
- Ты тоже это заметила? – оборвала её Ляля, - тишина какая-то странная стала в последнее время. Я только не могла понять какая, а ты - молодец, догадалась. Громкая. Как точно…
- Выть хочется от этой тишины, вот я и вою, как дикий зверь, - призналась Маня, - а чтоб соседи не слышали и не пугались, включаю на полную громкость музыку. Боренька, старшенький мой, на день рождения магнитофон подарил и кассеты с Аллой Пугачёвой. Чтобы мамке не так тоскливо одной в четырёх стенах было,- горестно всхлипнула Маня, зажимая маленькой ладошкой рот, - она, родимая, поёт, а я под неё горькими слезами умываюсь, рёвом реву. Наревусь на целую кассету, и вроде на сердце легче делается.
- А у меня даже на подоконнике кактус засох, - глядя на букет в руках Мани, заметила Ляля, - тридцать лет рос, рос и в одночасье, как будто сглазил кто. Мне ведь все только завидовали, - призналась она, - какой он у меня умный, красивый. Я сама себе завидовала. А это грех. Нельзя этого делать… никогда…слышишь, Манечка, никогда.
Маня горько всхлипывала, по щекам её катились слёзы.
- Я всё делала для него, - причитала сквозь слёзы Ляля,- видит Бог. Всё …. а он, он.
Маня погладила своей маленькой ладошкой, огрубевшую от тяжёлой работы руку Ляли. Матери обнялись и заплакали.
- Я не знаю, что делать. Как жить? Зачем?
Маня посмотрела на Лялю и, утерев слезы, вздохнула:
- Счастливая ты. А я вот знаю, что делать и сегодня знаю, и завтра, и послезавтра и до самого моего последнего земного часика. К Одуванчику собралась в гости, память ему завтра. Вот уже и годочек пролетел, - всхлипнула она, - а мне всё не верится. Всё жду – телефон зазвонит или в дверь торкнется,- высморкавшись в подол халата, признавалась она, - нет. Телефон звонит и день, и ночь, как оглашенный. Всё не те и не туда попадают. Нет, не торкнется уж больше никогда мой сыночек, - запричитала Маня, прижимая ко рту маленькую ладошку, - не переступят родной порожек его родимы ноженьки! Не обнимут меня уж боле его родимы рученьки. Не посмотрят уж боле никогда на меня его родимы глазоньки.
Певучий голос Мани ручьем разливался в вечерней тишине опустевшего двора. Заглядывая огромными влажными глазами то на хозяйку, то на Маню, Кнопка начала жалобно подвывать.
Фонарь уличного освещения затрещал, опасливо заискрил, и подозрительно моргнув пару раз, вспыхнул ярким неоновым светом. Во дворе стало светло как днём. В свете фонаря дождевые капли переливались ослепительным блескоми, падая на асфальт, превращались в хрустальную пыль.
Ляля вздрогнула, словно к ней вернулось сознание, смахнула рукавом катившиеся по лицу слёзы, посмотрела на Маню и как бы извиняясь, сказала:
- А я с Кнопкой гуляю. Завела на свою голову… Феликс всё детство просил собаку… а я как-то все не собралась… не до собаки было.
- Какой бы ни был - без ног, без рук лишь бы вернулся, пусть бы не работал ни дня, я бы сама пошла на любую работу, - причитала нараспев Маня, - в красный угол бы посадила, и пылинки бы сдувала. Пусть бы пил, курил, я сама бы в магазин бегала, только бы живой был. Только бы живой.
Ляля дотронулась до белых осенних цветков и призналась:
- Завидую я тебе, Манечка.
Маня сверкнула влажными от слез глазами и грубо отдернула букет от чужих рук.
Ляля поднялась со скамейки, дёрнула за поводок, раскрыла зонтик и скрылась в темноте улицы.
6
Судьба ради забавы, нелепой игры, случайно примерила чужие одежды, а снять не может и с тех пор бродит в этом посконном рубище по белу свету, плутает, словно блаженная по чужим углам и весям. За что?! Почему – я? Терзался вопросом Феликс.
Он сносил обиды и удары судьбы, терпел, надеялся и верил. Но проходили годы, а эта капризная дама все бродила по свету в нелепом одеянии с чужого плеча. Он принял её такой, как есть и смирился.
И вдруг перед ним приоткрыли дверь, наглухо заколоченную когда-то. Стоит только сделать шаг, один шаг и вот она - вожделенная и несправедливо отнятая жизнь. Его настоящая жизнь.
В памяти мгновенно воскресал железный лязг тюремных затворов, лай натасканных сторожевых псов, караульные вышки по периметру, автоматчики, колючая проволока, обыски-шмоны и окрики, окрики, окрики.
Несколько дней подряд Феликс ходил сам не свой.
Словно затравленный зверь метался по квартире из угла в угол не находя места. Память всколыхнула, устоявшийся, было, тяжёлый осадок на душе. И такое началось твориться в её невидимых закоулках - хоть душа вон.
Феликс сорвался в пике.
И снова в каком-то безумном бреду, в полусознательном состоянии он плутал по ночному лесу, ослеплённый вспышками молний, раздавленный ударами небесного грома, под проливным ледяным дождём – один на всем белом свете. Всеми преданный и несчастный маленький беспомощный в огромном и непонятном мире людских страстей, обмана и предательства.
Он бежал, отбиваясь от цепких и скользких лап первобытного страха, преследовавшего по пятам. Молнии рвали и трепали почерневшие небеса.
Страшный удар и все закружилось, завертелось, словно на карусели и понеслось. Земная твердь стала уходить из-под ног. Феликс сжался весь словно пружина перед выстрелом. Он ждал - сейчас все кончится и будет легче. Будет хорошо, совсем хорошо, потому что его больше не будет. Надо только немного потерпеть, совсем немного и все пройдёт. Но ничего не происходило. Феликс открыл глаза.
Слабый огонёк то затухал, то снова разгорался, слепя глаза. Феликс попытался потушить огонь, но он ещё сильнее разгорался.
Феликс протянул руку и попытался затушить огонь. Огонёк всё время норовил вырваться. Феликс поймал его голыми руками и вскрикнул от обжигающей боли и потерял сознание.
Очнулся он от удушья. Тугой узел стягивал шею. Дрожащими руками Феликс расслабил удавку и жадно с болезненным стоном вздохнул полной грудью и закашлялся. Затуманенное сознание стало медленно проясняться, Феликс огляделся.
Он сидел на полу среди груды осколков. Бельевая верёвка опутывала шею. Разбитая люстра, ощетинившись тремя голыми рожками, валялась возле ног.
На потолке торчали оголённые провода с остатками изоленты и крюк. Могильным холодом пахнуло на него. Феликс нехорошо поежился. Его начала бить дрожь.
Пустая разбитая квартира. Хаос вокруг. Зеркальный сервант зиял чёрной пустотой, осколки от витражей и посуды рассыпаны по полу. Красная шерстяная дорожка блестела от многочисленных осколков, штукатурки, карниз был сорван и перегораживал по диагонали окно, причудливая паутина трещин разбегалась по оконному стеклу.
Из-под дивана доносилось тяжёлое сопение. Феликс заглянул под диван. В темноте блеснули два слезящихся собачьих глаза.
Кнопка на уговоры не шла. Феликс силой вытащил собаку. Боязливо постанывая, собачонка оказалась в руках хозяина. Феликс прижал к себе теплое тельце. Дрожь вмиг прекратилась. Кнопка, изловчившись, укусила его и вырвалась из рук под диван.
С трудом Феликс поднялся на ноги. В доме – никого. У Феликса отлегло от сердца. На кухне он сунул под кран голову и держал под струёй холодной воды до тех пор, пока холод не сковал тело.
Окно в кухне выходило на проезжую улицу.
По дороге гуляли люди. Цокая каблучками, две молодые мамаши катили детские коляски. Подросток лет двенадцати промчался на велосипеде, рисуясь перед девчонками. Девчонки игриво завизжали и отскочили на бордюр. Стайка шумных детей катилась по дороге на роликах. Старушка с подогом, прижимаясь к обочине, спешила по своим делам. Крутая иномарка ураганом промчалась мимо, за ней вторая, третья.
Феликс уронил бедовую голову на подоконник и заплакал, беспомощно по-детски.
7
Феликс приводил в порядок свою «планету». Пылесос советского производства ревел так, словно в его корпус внедрили реактивный двигатель. Пылесос вдруг захлебнулся и испустил дух. Феликс оглянулся.
Марфа вошла без стука. Словно кошка – тихо и неслышно.
- У тебя общественное поручение? Или нерастраченный материнский инстинкт?
Марфа снисходительно улыбнулась, убирая ногу с кнопки пылесоса.
- А звонка у вас нет. Не работает. И дверь нараспашку. Не боитесь воров?
Феликс расправил покрывало и плюхнулся на диван. Не предложив гостье присесть. Голова после вчерашнего пике раскалывалась, признаться стыдно. Выпил гость цитрамона – как мертвому припарка.
- Сейчас столько всякой шантрапы развелось, - приглядываясь к Феликсу, пояснила Марфа, - даже в нашем Богом забытом месте. Люди двери железные ставят, слава Богу, что ещё решётки на окна не вешают… прямо не рабочий поселок, а зона строгого режима. Мои родители под двумя замками сидят и днём и ночью. Не достучишься. А когда-то в нашем детстве, Феликс, ключ от квартиры под ковриком возле двери оставляли. Помнишь?
Феликс посмотрел на Марфу исподлобья, держась за голову.
- Никому в голову не приходило воспользоваться людской доверчивостью.
- Почему же, - парировал Феликс, - и тогда были люди с креативным мышлением.
Марфа стушевалась под пристальным взглядом.
- Чай, кофе, - поднимаясь с дивана, предложил Феликс, - или же…
Марфа улыбнулась.
- Или же - оставим на потом. Есть серьёзный разговор. Начнём с чая и можно без сахара.
Феликс направился в кухню. Марфа осталась в комнате одна, огляделась.
Унылый вид квартиры шокировал. Марфа чувствовала себя неловко, но всячески старалась скрыть это. Получалось плохо, наигранно.
- А у вас ничего не изменилось… за эти годы…
Феликс поставил на журнальный столик бокал с чаем.
- Время здесь как будто остановилось. Тот же диван и на том же месте, ковёр на стене, сервант, красная дорожка и даже кактус… неужели всё тот же? – Марфа подошла к окошку, - я помню, он цвел тогда… красиво… я в первый раз увидела цветущий кактус… и в последний, - с грустью добавила она, - а помнишь, Родина попыталась понюхать его. Так я потом весь вечер из её носа иголки выковыривала.
- Только не надо мне проповеди читать, - предостерёг Феликс,- знаю. Так жить нельзя. А я живу.
Феликс решил, что Марфа пришла наставлять его на путь истинный. Разозлился, бросая резкие граничащие порой с грубостью выражения в лицо Марфы. Она понимала - это всего лишь защитная реакция, бравада, хвастовство. В какой-то момент ей вдруг стало страшно. Правду говорится – никогда не возвращайтесь туда, где когда-то были счастливы. Даже мысленно, - добавила от себя Марфа, окидывая молчаливым взглядом убогую обстановку квартиры.
На массивной тумбочке в правом углу возле окна стоял телевизор – огромный деревянный ящик, нашпигованный лампами и проводниками. По серому выпуклому экрану расползалась вычурная паутина трещин.
- Мой папан, - пытаясь завязать разговор, заметила Марфа, - тоже не раз порывался выбросить в окошко этот зомбоящик. Бабулька не даёт. Кидается словно на амбразуру. Пока, говорит, «Санта Барбару» не досмотрю до конца, не умру и телевизор разбить не дам.
- Чай остынет.
- Ты хочешь всех убедить, что ты плохой? Как в той поговорке – назло маме отморожу себе уши. Поздравляю. Тебе удалось. Почти,- добавила Марфа, - я тебе не поверила.
Феликс промолчал.
- Я тебя умоляю, - осторожно заговорила Марфа, прощупывая почву для разговора, - поговори с отцом Аристархом.
Феликс пристально посмотрел на Марфу.
- Ты только сейчас ничего не говори. Выслушай, а потом, когда я уйду, подумай, только очень хорошо подумай. Не решай с кондачка. Я договорилась с отцом Аристархом, он будет ждать тебя в храме сегодня. Поверь, я знакома с этим человеком уже второй год. Он изменил во мне сознание. Просто поговорив. То, что мне казалось когда-то чёрным и неприглядным теперь уже не кажется таковым. Я пытаюсь разглядеть в этом множество оттенков. Это очень трудно, я ведь обычный слабый человек, тем более женщина, - грустно добавила она, - но иногда и мне это удаётся.
Феликс выслушал путаный, сбивчивый монолог и задумчиво произнёс:
- А крылышки-то у воробышка распростёртые…
- Что?– не поняла Марфа, - какие крылышки?
- И ягодка в клювике.
- Какая ягодка? - растерялась Марфа.
- Рябиновая, - вздохнул Феликс и откинулся на спинку дивана.
Марфа не сводила глаз с Феликса.
- Крылышки распростёртые, ягодка в клювике…- Марфа нехорошо поёжилась, - прямо достоевщина какая-то. А может не надо быть таким умным каждую минуту, может быть и дураком побыть, иногда не мешает. Говорят, им легче живётся.
- Дорожку мостишь? Не старайся. Тебя опередили. Я давно уже живу в аду…
Одно дело расписывать иголкой податливые тела сокамерников или малевать картинки на продажу непритязательным поклонникам лубка, другое дело осмелиться войти в храм и прикоснуться к его стенам. Каким-то вторым чувством Феликс понимал, что не может он, не имеет права на этот шаг. Распростертые крылышки несчастного воробышка и черное грозовое небо над лесом заслоняют все на свете.
- Я же не профессиональный художник и уж тем более не богомаз.
Марфа сделала удивлённые глаза.
- Самоучка…
- Самородок,- уточнила Марфа. - Разве Андрей Рублёв или Максим Грек заканчивали Строгоновскую Академию?
- Феофан,- поправил Феликс.
Аккуратно выщипанные чёрные брови красавицы удивлённо приподнялись, обнажая лёгкий почти невидимый макияж на верхних веках.
- Иконописца звали Феофан Грек, - пояснил Феликс, - а Максим был писатель, переводчик, точно не помню.
Марфа улыбнулась и присела в кресло. Взяла в руки бокал, отхлебнула глоток и отставила в сторону. Картинно закинув ногу на ногу, посмотрела на Феликса в дамском фартуке. Феликс спохватился вдруг.
- Ты поговоришь с отцом Аристархом?
Феликс хранил молчание, запутавшись в лямках фартука. Пауза затягивалась. Марфа начала нервничать.
- Я не Рублёв и даже не Феофан, а тем более Максим Грек, - срывая фартук, огрызнулся Феликс, - зек - я! Уголовник. Рецидивист. Вор. Это от меня добропорядочные граждане дверями железными отгораживаются и решётки на окна вешают.
Марфа вздрогнула и инстинктивно схватилась за сумочку. Феликс улыбнулся:
- Вот так-то будет лучше. Честнее.
- Я помню,- судорожно сглотнув слюну, растерялась Марфа, бросив на стол злополучную сумочку, - кличка – «Счастливый».
Феликс пристально посмотрел на гостью и добавил:
- А на зоне, между прочим, тоже люди живут… и не все они душегубы… человеком просто надо быть… беда в том, что не у всех это получается – ни там, ни здесь…
Марфа поняла, что сказала что-то лишнее и попыталась оправдаться, но Феликс остановил.
- Зачем тебе всё это?!
Марфа смутилась, лёгкий румянец бросился ей в лицо, она потупила взгляд и снова опустилась в кресло.
- Зачем я тебе такой нужен?
- Какой - такой? – робко переспросила она, нервно теребя на пальце обручальное кольцо.
Феликс заглянул в омут голубых глаз и бросил ей в лицо:
- Счастливый.
- Храму нужен художник, - дрогнувшим голосом пояснила Марфа, - я обещала отцу Аристарху. Хожу теперь как последняя дура за тобой. Будто мне заняться больше нечем. Уговариваю словно девицу невинную. И заметь, словно ничего не изменилось со школьных времён.
Это была неправда. Она хотела его видеть. Из головы не выходила эта нечаянная встреча с прошлым. Необъяснимое чувство рождалось в её сердце. Она пугалась его, пугалась саму себя. Не понимала, что происходит. Такое с ней было впервые. Ходила как шальная. На работе все валилось из рук, дома срывалась на пустом месте.
Идея пригласить Феликса в качестве художника в восстановлении храма была только предлогом встретиться с ним вновь. Феликс не отвечал ни да, ни нет. Марфа чувствовала, что он колеблется, что-то его сдерживает, останавливает сказать – да.
Феликс посмотрел на Марфу долгим изучающим взглядом и улыбнулся.
- Не вижу ничего смешного, - растерялась Марфа.
- Совсем ведь другое дело, - кивая на новую прическу Марфы, заметил вдруг он.
Туго стянутый резинкой шикарный хвост густых, соломенных волос украшал аккуратную головку Марфы.
Марфа в растерянности схватилась руками за голову.
- Нет-нет, - остановил Феликс, не гася улыбку, - всё нормально.
Марфа почувствовала, как запылали огнём щеки, уши, даже лоб. Кровь бросилась ей в лицо. От нервного напряжения вспотели даже ладони. Марфа готова была провалиться сквозь землю.
Все вчерашнее воскресное утро, позабыв о доме, о семье, она просидела в кресле самого модного в местных кругах парикмахера. Как не пытался цирюльник уломать на свой лад элитную клиентку - не смог.
- А то - в шкатулке, - усмехнулся Феликс, - все должно быть на своих законных местах.
Дура! Дура! Дура! – впиваясь ногтями в ладони, ненавидела она себя, - так тебе и надо – дурынде. Как это могло прийти тебе в голову.
Ещё одно небрежно брошенное слово, ещё одна ухмылка и Марфа поняла, что сорвется, заплачет, выдаст себя. Слезы уже были совсем близко, наготове.
Феликс продолжал отпускать нелепые комплементы.
Собрав в кулак натянутые, словно струны нервы, картинным жестом Марфа гордо поправила прическу. Стараясь казаться равнодушной, поднялась с кресла и подошла к Феликсу. У Феликса похолодело в груди. Напускная веселость вмиг улетучилась, он замолчал.
Марфа смотрела глаза в глаза и Феликс не смог отвести взгляд. Она будто заколдовала. Феликс почувствовал, как тонет в голубом омуте колдовских глаз. А потом вдруг все закружилось сумасшедшим калейдоскопом. Мир опрокинулся, и земля стала уходить из-под ног. В страхе Феликс закрыл глаза.
Марфа поцеловала его, резко развернулась. Конский хвост волос, хлестанул его по лицу, обдавая ароматом дорогих духов.
Словно дикий зверь, угодивший в капкан, заревел пылесос. Уходя, Марфа пнула его ногой по корпусу.
Феликс открыл глаза и словно утопленник, выброшенный из смертельного омута, судорожно вздохнул, озираясь по сторонам.
Кнопка металась от ревущего пылесоса к хозяину: хватала за брючины, ластилась, жалобно подвывала. Резкие удары по батареи центрального отопления дополняли сумасшедшую какофонию звуков.
Шальные мысли ураганом проносились в голове, сметая и круша всё на своём пути. И все это тонуло в голубом омуте колдовских глаз.
Судорожно озираясь по сторонам, Феликс искал взглядом спасительную зацепку, точку опоры, чтобы не потонуть в безумном омуте голубых глаз, но натыкался на страшный крюк под потолком.
Феликс заорал в пустоту что было сил. Легче не стало. Тоска не отступала - мертвыми тисками сжимала и душила в своих костлявых, ледяных объятиях.
Оставаться дома один на один с безумными мыслями было выше человеческих сил. Страшный крюк под потолком продолжал гипнотизировать и соблазнять. На журнальном столике оставалась лежать дамская сумочка.
Мысль покончить разом со своей нелепой судьбой, а главное с иллюзиями восторженной женской души родилась спонтанно…
Феликс бежал, не видя ничего и никого вокруг себя. Словно кто-то подгонял его, гнал вперед. Бежал, не зная, куда, зачем от кого. От себя ведь не убежишь.
Дикий свист тормозов заставил оглянуться.
Черная легковая машина, сигналя, летела по дороге прямо на него. Их разделяли несколько жалких метров. Расстояние сжималось как шагреневая кожа на глазах.
Вот и все, - подумал Феликс, замерев на месте, - сейчас будет больно… недолго но будет… а потом какой-нибудь работяга с тяжелого похмелья… выкурив папироску, с равнодушным видом отскребет лопатой раздавленное колесами тело с асфальта… и на этом все закончится…
Феликс прикрыл глаза и сжался весь. В следующую секунду он услышал свист тормозов, глухой удар и тишина.
Облака медленно плыли по небу - протяни руку и дотронешься. Феликс так и сделал. Рука скользнула по гладкой поверхности и ударилась о лобовое стекло.
- Жив курилка? Ну, блин, повезло… ну, лох. Живой.
Водитель внедорожника метался вокруг автомобиля и костерил на чем свет весь честной мир. Феликс лежал животом на капоте, в предсмертной судороге вцепившись ладонями в гладкую словно стекло поверхность автомобиля и медленно сползал на асфальт.
Немного погодя из машины показался молодой господин лет тридцати. В цивильном костюме с иголочки, модные туфли с острыми носами. Гладко выбритое лицо, рыжая масть, раскосый татарский взгляд исподлобья, широкий нос, интеллигентские очки в позолоченной оправе, тонкие губы.
Золотая фикса блеснула на переднем зубе, незнакомец заговорил:
- Спокойно… ничего не произошло. Все живы, слава Богу.
- Мне, что теперь из-за каждого лоха на нарах париться, - горячился водитель, - ему-то алкашу что – проспится. А у меня, Тимур Загидуллович, семья, жена, дети, родители – старики… тёща в деревне, тесть… тоже в деревне…
Тимур Загидуллович помог бедолаге подняться на ноги. Достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и сунул в нагрудный карман Феликса иностранную купюру.
Феликс вперился в лицо незнакомца жадным взглядом, глаз не сводит! Сомнений не осталось – это был Лис.
- Братан, - попенял Лис, доставая вторую купюру, - а не много ли хочешь? Ты, видать, и так – счастливый.
Лис взглянул на мощные колёса внедорожника и тормозной след.
- Целовать так королеву, - улыбнулся в ответ Феликс, - воровать так миллион.
Лис резко оглянулся, внимательно посмотрел на Феликса и отбросил в сторону недокуренную сигарету.
- Не может быть. Говорили, что ты умер, - удивился Лис, - я даже свечку в храме за упокой твоей грешной души ставил. Все как полагается. Честь по чести.
- Извини, брат, - Феликс виновато пожал плечами, - что в очередной раз не оправдал надежды.
- Феликс! - задыхаясь от нахлынувших эмоций, распахнул объятия Лис, - да какая к чертям надежда. Мир и в самом деле тесен… гора с горой, а человек с человеком…. вот так встреча… ты, что с неба свалился? Откуда, ты братан, старик, дружище?
Лис и Феликс крепко обнялись.
Вопросы сыпались на голову Феликса потоком. Словно нерадивый ученик на экзамене Феликс едва успевал отвечать, по возможности уклончиво отговаривался, но Лис не унимался. Его интересовало все.
Водитель недвусмысленно показал шефу на часы. Мол – опаздываем, шеф! Лис сначала отмахивался, потом стал нервничать, суетиться.
- Я, вообще-то, проездом здесь… деловая встреча с партнёрами по бизнесу… опаздывать - плохой тон. Обещаю - это ненадолго, а потом мы завалимся в ресторан. Лис дружески обнял Феликса:
- Надеюсь, здесь есть приличные злачные места? Оторвемся. Лис не сводил глаз с товарища, - даже не верится в такую встречу. Феликс! Друг мой ситный!
Феликс в ответ пожал плечами. Лис усадил старого приятеля в автомобиль.
- Ведь я же только что чуть-чуть не отправил тебя к праотцам, - никак не мог успокоиться Лис, - Феликс! Видимо, ты чего-то не доделал ещё на этом свете. Не все долги отдал, чертяка. Помнишь, как нас уму-разуму наставлял отец Аристарх? Я его частенько вспоминаю, мудрый был поп…
- Почему - был?!
Лис вопросительно посмотрел на приятеля.
Джип набирал скорость, за тонированным окошком бешеным калейдоскопом мелькал знакомый пейзаж.
- Он служит в местной церкви. Пригласил меня расписывать храм, - как бы, между прочим, пояснил Феликс.
- И ты, конечно, не смог отказать, - засмеялся Лис, - я тут как-то решил избавиться от родимых пятен проклятого прошлого, - признался он, не без иронии в голосе, - нашел самого модного столичного эскулапа. Эскулап посмотрел на твои творения и сказал: рука не поднимается. Талантливо. Черт возьми!
Лис откинул лацкан пиджака и, не сводя хитрых татарских глаз с Феликса, пропел страшно фальшивя:
- А на левой груди профиль Сталина, а на правой Маринка - анфас, - и распахнул сорочку на груди.
С левой груди Лиса, из-под золотого нательного креста смотрело красивое женское лицо. Лис улыбнулся, поправил крестик и с гордостью поиграл накаченной мускулатурой. Лицо нарисованной красавицы ожило, и на правой щеке, на секунду мелькнула знакомая ямочка. Феликс оцепенел. Это была Марфа. Сам того не подозревая, когда-то из хулиганских помыслов он нарисовал её портрет на груди товарища.
Притворным жестом мнимого сердечника Лис сжал левую грудь ладонью и, вздохнув, подмигнул Феликсу:
- Ты так и не признался - Маринка – настоящая или плод прыщавых фантазий?
- Останови машину, - опомнился Феликс.
Джип продолжал лететь по шоссе, обгоняя всё, что движется.
- Останови машину, - закричал Феликс.
Водитель резко нажал по тормозам.
- А как же ресторан? Посидеть по душам?
- Посидели уже, - огрызнулся Феликс, потом посмотрел на товарища и крепко обнял его на прощание, - прости, хочется пожить.
- Феликс, братан, может тебе денег дать? Ты скажи.
Лис достал бумажник. Феликс остановил барский жест друга проникновенным взглядом.
- Ну, хорошо, хорошо, - вскипел Лис, - не тебе… отцу нашему передай… Аристарху…. пусть помолится за душу раба Божьего Фомы.
- Мне сейчас это как раз не помешает, - Лис спешно и неловко перекрестился.
На пороге храма Феликса встретила Соседова. Руки в боки.
Тонкие сухие губы разомкнулись, обнажая ровный ряд металлических зубов снизу и сверху, старуха заговорила:
- Сынок, миленькой, не обознался ли? Ларёк через дорогу.
Маленькие чёрные глазки ехидно сверкнули в провалившихся глазницах, напоминая подобие улыбки.
- Ступай-ка, а ты, миленькой, - подталкивая Феликса к выходу, напевала на ухо старуха, - с Богом…
Феликс улыбнулся виновато и отошел к кладбищенской ограде. По лагерной привычке присел на корточки, достал сигареты и нервно закурил.
Подозрительный треск сучьев, заставил оглянуться.
Огромная вековая сосна проскрипела, словно несмазанная телега и ожила, размахивая тяжёлыми корявыми ветками. Налетел верховой ветер. На землю полетела колючая хвоя и потрескавшиеся чёрные шишки.
Ворота кладбища были распахнуты. Из ворот выходили люди – молчаливые, понурые, печальные.
В памяти мгновенно воскрес тот страшный день. Похороны отца.
Феликс не плакал, не бился в истерике. Он вообще трудно соображал в тот момент - что происходит. Смотрел отрешённым взглядом на людей, на предметы, прислушивался.
Разрозненные звуки военно-духового оркестра резали слух: тоскливый голос трубы, глухие удары барабана, но самые неприятные звуки извергал маленький плюгавый мужичонка. Несуразную, угловатую фигуру музыканта не могла скрыть даже бравая военная форма. Фуражка на продолговатой голове в форме огурца при каждом движении норовила слететь. Картинно взмахивая костлявыми и непропорционально длинными руками, музыкант с какой-то маниакальной точностью исполнял свою партию. Медный звон тарелок заставлял испуганно вздрагивать.
Возле разверзшейся глубокой ямы росла уродливая сосна. Причудливо изгибаясь могучим стволом в сторону. На ум приходили слова из какой-то очень умной книжки – кривыми деревья вырастают на месте природных аномалий.
Саша-Маша выглядывал из-за кривого дерева. Феликс на секунду пересекся с ним взглядом и неприятно поморщился. Дурачок улыбался. Глупая бессмысленная улыбка не сходила с слюнявых уст. Даже когда мальчишки порой очень жестоко и зло издевались над его убожеством. Феликс был в их числе. К стыду своему.
Блаженная улыбка мешала собраться с мыслями, сосредоточиться. Феликс искал глазами спасительную соломинку. Кругом люди, кресты, ограды, кривые сосны, и из-за каждой мерещилась улыбка дурачка.
Плюгавый мужичонка в очередной раз всплеснул костлявыми руками. Медные тарелки свернули на солнце. Феликс заткнул уши ладонями и опустил взгляд. Музыка резко оборвалась и тишина. Легкий толчок в спину, Феликс вскинул глаза и растерялся, оглядываясь по сторонам. Десятки глаз уставились на него в упор.
- Попрощайся с папкой, - всхлипнула Соседова, подталкивая к гробу, - пора. Последний разок погляди. Сиротиночка!
Оказавшись рядом с гробом, Феликс оцепенел от ужаса. Он впервые увидел мертвого отца. Серое и незнакомое лицо покойника шокировало и пугало. Кровь в жилах леденела. Феликс весь внутренне сжался и в страхе попятился назад. Но властный и в тоже время участливый голос Соседовой остановил.
- Подержись за его ногу, - приказным тоном наставляла набожная старуха, - страх уйдет. Папка ведь это родный.
Феликс последовал совету. Слезы сами собой хлынули из глаз. Нервы дали сбой. Феликс дал волю чувствам, заставив рыдать собравшуюся публику. Ляля с помощью Соседовой едва оттащили его от гроба. Похоронная церемония приближались к финалу. Ляля закрыла сыну глаза ладонью, чтобы не видел, как заколачивают ящик, и опускают в землю. Но сквозь нервно бегающие по его лицу пальцы матери он видел все.
Бритоголовые рекруты взялись за молотки. Солдаты подошли к гробу и опустили крышку. Крышка едва не соскользнула с гроба. Один из солдатиков - щупленький мальчуган похожий скорее на старшеклассника чем на воина начал заколачивать её, промахнулся, ударил себя по пальцу. Со страшным скрежетом крышка отошла в сторону, потащив за собой саван.
Из толпы вышел Борман. Засучил рукава, он выхватил у служивого молоток, умелыми и отточенными до совершенства движениями начал планомерно вколачивать гвозди в крышку гроба. Стук молотка больно отдавался в воспаленном мозгу.
На могиле отца Феликс не был со времени похорон.
Останавливал страх, обыкновенный детский страх перед всем, что связано со смертью. Позже страх переродился в ненависть. Боже! Как же он ненавидел отца за его поступок, обвиняя его во всех своих бедах и несчастьях. Какие проклятья слетали с его уст.
Феликс внимательно огляделся, пытаясь определить скорбное место последнего пристанища отца. Кривая сосна должна быть рядом с могилой. Заприметив кривое дерево, Феликс брал его за ориентир и ошибался. Изуродованные деревья росли повсюду. Сплошная аномалия
На кладбище ни души, если не считать пару-тройку колоритных завсегдатаев этих мест. С синюшными лицами-масками они бродили по погосту в поисках пропитания. Феликс совсем было отчаялся, и собрался уйти. Помощь пришла, откуда не ожидал. Тяжёлое дыхание и подозрительный треск сухостоя заставили оглянуться.
Густо заросшее чёрной почти смоляной бородой лицо, взлохмаченные волосы на затылке свисали до плеч, на темечке лысина, сплошь покрытая болезненной коростой, трико с фирменным логотипом на лампасах, женская кофта с фонариками на рукавах и дамские шлепанцы на платформе. Незнакомец расплылся в улыбке от уха до уха, обнажая гнилые корявые зубы.
По телу побежали мурашки. Кожа покрылась гусиными пупырышками, волосы стали дыбом. Феликс болезненно поежился.
Гости из прошлого один за другим преследовало его.
Память воскресила жестокие забавы детства, жертвой которых частенько становился этот безобидный парень.
В порядке вещей было запустить в несчастного камень, надавать пендалей, плюнуть в глаза. Дурачок смиренно сносил обиды и побои, подставляя мучителям не только правую или левую щёку, всего себя. Глаза его лучились радостью.
Пошарив в карманах, Феликс достал деньги и живо протянул дурачку. Словно пытался откупить свой детский грех этими жалкими медяками. Саша-Маша посмотрел на милостыню, улыбнулся, крепко зажал монетки в кулаке и сломя голову помчался вперёд, размахивая мосластыми руками.
Феликс помешкав, пошел за ним.
Саша-Маша распахнул железную дверку ограды. Скрип ржавых петель спугнул притаившуюся на ветке ворону.
Памятник был сделан из цинковой банки из-под пороха в виде пирамидки, вместо креста торчала пятиконечная звездочка - поржавевшая изрядно, фотография потускнела и выцвела, трафаретная надпись почти стерлась. Дикий куст сирени, полностью поглотил могильный холмик.
…Яма была глубокая и узкая словно траншея. По краям могилы на влажной земле хорошо проглядывались отпечатки лопат. С правой стороны траншеи торчали оголённые, местами разрубленные корни сосны. Мелкие букашки сновали по дну ямы. Огромный червяк выполз из земли и, увидев божий свет, заюлил гуттаперчевым телом, зарываясь трусливо в спасительный песок.
На холстах опустили огромный деревянный ящик, обитый красной материей с черным бантом на крышке. Офицерская фуражка скатилась с крышки гроба. Один из солдатиков прыгнул на дно ямы, положил фуражку на гроб и, оттолкнувшись от гроба кирзовым сапогом, вскарабкался на поверхность. Комья земли полетели в могилу, глухо ударяясь о крышку. Феликс взял горсть земли, подошел к краю могилы. Земля под ногами стала осыпаться, на дно ямы посыпался песок…
Феликс достал из кармана сигареты, дрожащими от волнения руками закурил, оставшуюся пачку положил на могильный холмик. Захлопнул дверку ограды и поспешно вышел.
Мокрая растительность испачкала брюки, ботинки были заляпаны грязью. Всю ночь лил дождь, трава была мокрая, под ногами хлюпало.
Феликс брёл за дурачком по затейливым тропинкам погоста и в какой-то момент потерял его из вида. Остановился, огляделся. Провожатый как сквозь землю провалился. Вокруг никого – только ограды, кресты, имена.
Феликс прочитал имя покойника на добротном памятнике. Не поверил глазам. Борман! Феликс ухватился руками за железные прутья ограды, зажмурился, а когда открыл глаза, увидел Сашу-Машу.
В испуге попятился назад, оступился, упал в грязь. Быстро поднялся. На пути, будто кладбищенские стражники, возникали деревья - покорёженные сосны. Из-за каждого дерева выглядывало лицо Саши-Маши. Шапка ушаночка с оттопыренным ухом и болтавшейся завязкой набекрень и гнилая улыбочка.
Наваждение, - подумал Феликс.
С церковной звонницы разносились удары колокола.
Феликс сидел на корточках, прислонившись спиной к кладбищенской ограде. В руках дотлевал окурок. Огонь обжигал пальцы, но он не чувствовал боль. В двух шагах от него на земле сидел Саша-Маша. Запрокинув к небу заросшую нечесаными волосами на затылке и висках голову, улыбался, скаля гнилые зубы.
Феликс почувствовал боль в руках и рефлекторным движением отбросил окурок. Посмотрел на ноги. Ботинки были заляпаны грязью. Феликс оглянулся на храм, поднялся на ноги и живо перекрестился.
Глава пятая
_______________________________________________
1
Собака за окном жалобно взвыла. Ляля вздрогнула нехорошо.
- Тварь бессловесная, а все понимает… чувствует… а ты, - закричала она в распахнутое окно, - что ты смотришь на меня своими глазищами?.. Не смотри так! Страшно… когда ты так глядишь…
Огромная луна показалась из-за дома напротив. Сначала робко подглядывала, присматривалась, потом вдруг осмелела и выкатилась, словно бубен шамана и повисла на черном небосклоне.
Полнолуние.
Ляля сидела на диване, утопая в лунном свете, окно - настежь. Свежий ветер играл занавесками, раздувая их словно паруса. За окном ночь.
- Глупая, загляни в соседнее окно. Не интересно тебе. А-а-а! Чужая беда всегда интересна… любуйся тогда…
Ляля начала хохотать заразительно, с надрывом, запрокинув голову. Потом резко замолчала и потянулась к журнальному столику. На столе стояла бутылка водки.
- Пошла вода.
Сделала несколько глотков из горлышка, задохнулась. Прицепился кашель. Слёзы безудержно катились по лицу.
Кнопка принялась жалобно скулить.
- Не твое собачье дело, – оборвала её Ляля и попыталась подняться на ноги.
При первом же резком движении голова закружилась. Ляля рухнула плашмя на диван, ударилась лицом о деревянную спинку. Искры из глаз. С уст грех. Посидела немного, перевела дух, растёрла ладонью ушибленное место.
- Синяк будет. Что люди-то скажут?
Снова хохотать:
- Синеглазка… вот такая она теперь стала принцесса из Коробочки… синие как море её глаза…
Кнопка продолжала рваться на улицу. Время подпирало бедную псину.
По стеночке Ляля кое-как добралась до входной двери, выпустила собачонку на вольные хлеба. Не до собаки ей сейчас.
На плите сходил с ума чайник. Вода бурлила и выплескивалась из-под крышки. Кипяток затушил конфорку, огонёк мелькнул опасливо и снова вспыхнул красно-синем пламенем.
Вода в чайнике шипела, бурлила и пенилась. Крышка прыгала и гремела…
Круглая луна раскалённым до синевы шаром повисла над крышей соседнего дома. Лунный диск медленно затягивало черным облаком, словно траурной вуалью зеркало в доме покойника.
Пелена спала, диск луны высветился на черном небосклоне, и словно в зеркале в нем показалось отражение.
Ляля прильнула к окошку.
Синие тени под запавшими глазами, потрескавшиеся губы, землистый цвет кожи, седые пряди волос в беспорядке рассыпались по плечам. Ляля поправила рукой выбившуюся прядь и глянула в зеркало. Венок из ярких осенних цветов украшал прическу.
- Теперь не хуже чем у Мани, - рассмеялась Ляля и вскрикнула.
Алая струйка крови сочилась по кипенно-белой коже. Ляля попыталась сорвать с головы венок. Ощетинившись шипами, обжигая, словно крапива, венок не давался в руки. Ляля пыталась прочитать молитву, но не смогла вспомнить. На языке крутилось все что угодно: слова незатейливой песенки, детские стишки, страшные ругательства.
Страх закрался в сердце - кровь и цветы, цветы и кровь - повсюду.
Ляля резко открыла глаза.
- Нельзя же так пугать престарелого человека, - выговаривала Муза Адамовна, прижимая к груди букет, - Лялечка!
- У меня же гипертония. И целых восемьдесят шесть лет нелёгкого жизненного пути за плечами. Ладно мой зять. Он целенаправленно хочет свести меня в могилу.
Ляля не сводила глаз с букета.
- Подхожу к двери… Кнопка волком воет под дверью … стучу … никто не отвечает… вхожу… сквозняк страшный… окна настежь… ты белая словно плат… руки холодные… чайник на плите… огонь не горит… газом воняет… ну, что я должна была подумать?
Муза Адамовна улыбнулась и вручила букет имениннице.
- С днём рождения, дорогая моя подруга.
Приняв величественную позу, Муза Адамовна продолжила:
- Белый стих. Всем тебя одарила судьба, красотой и умом и невиданной в мире любовью, все дала тебе эта капризная дама с лихвой. Фу ты, всю ночь сочиняла. Не Ахматова конечно, но зато от души. Я решила с утра пораньше… самой первой… будильник завела,…чтобы не запамятовать… теперь это со мной частенько случается…
Ляля выглянула в окошко.
Солнечные лучи высветили торец соседнего дома. Солнце выглянуло из-за гребня леса. Утро. Американский клён за окошком тихо сбрасывал пожелтевшую листву. Осень.
- День рождения, а я и забыла, - спохватилась Ляля.
Муза Адамовна, многозначительно вздохнув, посмотрела на подругу.
- Я ведь на минутку решила заглянуть… только поздравить. А чуть было не навсегда зашла, - с укором заметила старушка, тяжело опускаясь на табурет.
- У Мани выпросила цветочки. Лёгкая у женщины рука, такую красоту выращивает понарошку.
Ляля положила букет на подоконник и стала суетиться у плиты.
- Лялечка, - предупредила Муза Адамовна, - даже не думай обо мне, если только чайку нальешь… со вчерашней заваркой… это чёртово давление.
Ляля поставила на стол недопитую накануне бутылку.
- Только ради нашей дружбы, - улыбнулась гостья, - за твоё здоровье.
Ляля подняла рюмку и тут же отставила.
- Правильно, ну её окаянную, – закусывая, поучала гостья. И мне бы не надо, но ради твоего здоровья, так уж и быть, ещё рюмочку позволю.
У меня жизненно важный разговор. Бессонница, - начала издалека Муза Адамовна, - выколи глаза. Ещё эта луна…
- Вы тоже заметили? Луна… словно зеркало…
- Делать нечего, - развела руками рассказчица, пропустив мимо ушей тревогу Ляли, - включила ящик. Щёлкаю по каналам и вдруг вижу – она. Экстрасенс. Это тебе не колдун из колхоза, тут народ грамотный… академии заканчивал… с дипломами, - Муза Адамовна стала рыться в карманах платья. Достала очки и блокнот.
- Я всё записала, законспектировала - потомственная ворожея… решит не решаемое… слагает не слагаемое… снимает порчу… сглаз… черное покрывало одиночества…
Ляля посмотрела на гостью удивленными глазами.
- Не перебивай меня, - предупредила Муза Адамовна, - так вот эта самая экстрасенс чистит ауру, не поверишь, - с придыханием призналась рассказчица, - на себе почувствовала. Только она руками начала пасы делать я в тот же миг и отключилась. Глаза открыла – голова светлая, мысли умные, помыслы добрые. Тебе, моя дорогая, надо срочно с ней связаться. Я записала координаты… только вот не найду где… проклятая память, - листая блокнот сетовала Муза Адамовна,- а может я только подумала записать? – спохватилась старуха. Ты должна с ней связаться. Лялечка, ты даже не представляешь…Господи! Да где же эта чертова записка? Сколько на свете недобрых людей. На улицу выйти лишний раз боюсь, энергетические вампиры заполонили нашу жизнь. Они повсюду.
Муза Адамовна резко замолчала и пристально посмотрела на Лялю.
- Ты на себя посмотри.
Ляля насторожилась.
- На тебе ж лица нет. А ведь ты же красавица. Лялечка! Ты помнишь, как тебя называли – Принцесса из Коробочки. Конечно, доля сарказма в этом присутствовала. Но то, что ты была принцесса – это бесспорная правда. Красота она ведь не только во дворцах является свету.
Ляля подошла к зеркалу. Синие тени под глазами, носогубные складки, землистый цвет кожи, седина…
- Это ерунда, - махнула рукой Муза Адамовна,- кожу сейчас подтягивают, синяки замазать можно, губы подкрасить, ногти нарастить, грудь, прости Господи, накачать. Всё это теперь поправимо. Были бы денежки. Я не о том толкую. Глаза. Лялечка! У тебя потухли глаза. Ведь я же помню, как они у тебя блестели, как ты смеялась. Бог ты мой, - всплеснула руками захмелевшая Муза Адамовна, - как заразительно у тебя получалось. Максим, ведь он сначала в твой задорный смех влюбился. Не видя тебя. Ходил, выспрашивал – кто же это в вашем захолустье так умеет смеяться?
Муза Адамовна вдруг резко замолчала и потупила взгляд.
- А может тебе в церковь сходить?
Ляля посмотрела на Музу Адамовну долгим взглядом.
- Говорят, помогает…- смутилась Муза Адамовна, - в кино героини как страдают, через какие испытания проходят, со стороны глядишь сердце ломит, а сходят в храм, помолятся…поплачут… и жизнь снова, глядишь, и заладится…
- Не могу я, - призналась Ляля, - там Феликс… Соседова рассказывала, он храм расписывает… домой не приезжает уже третий месяц… живёт при храме… я не нужна ему…
- Соседова?! – воскликнула Муза Адамовна, - это же первый в поселке энергетический вампир. Работы много вот и не приезжает, ты должна радоваться, что он теперь при деле… при любимом деле… слава Богу… может быть у него и получится… выкарабкается он из этого омута… ведь он умный мальчик… и порода даст о себе знать…
- Ему лучше, когда нет меня, я только мешаю ему…
- Не бывает неблагодарных детей, бывают глупые родители, которые ждут от них благодарности. Это не моя мысль, - с сожалением заметила старуха, допивая остатки спиртного, - но я подписываюсь под каждой запятой. Поверь мне, я знаю что говорю. Восемьдесят шесть!
Захмелевшая Муза Адамовна пустилась в рассуждения.
- Я верю. Без веры нельзя жить на этом свете. Страшно. Я это только сейчас поняла,- призналась она, - а ещё страшнее на том.
Ляля с удивлением посмотрела в глаза Музы Адамовны.
- Не перебивай,- предупредила Муза Адамовна,- восемьдесят шесть! Как представлю, что скоро конец, а там ничего… сердце от страха замирает. Как же так. Зачем тогда эта жизнь? Зачем все эти страдания?… если там ничего нет. Кто мне ответит? Я столько умных книг перечитала, умом я понимаю, что со смертью всё заканчивается… был человек… жил… любил… ненавидел… страдал… радовался… а пришло время - умер… И что дальше? Зачем он приходил в этот мир? Чтобы продлить род… продлить все эти страдания и радости… Это понятно… но для конкретного человека… для меня, тебя, зачем вся эта жизнь? Я даже молиться стала, - шёпотом призналась она, - за себя, за дочку, за зятя. Бог с ним, с окаянным, - всхлипнула старуха хмельными слезами, - за тебя с Феликсом. Ведь вы же мне как родные.
- Спасибо вам.
- Да за что спасибо-то? У меня вся душа изболелась, как вспомню, что это из-за меня Феликс… из-за этих несчастных грошей, которые так и так бы прогорели в шоковой терапии к чёртовой матери. Ведь если бы я тогда только знала, что это - Феликс, да разве бы я… да никогда бы в жизни… прости меня, Лялечка, … не хотела я… если бы можно было всё вернуть…
- Если бы можно было всё вернуть, – повторила Ляля.
- Господи, если ты есть! - взмолилась Муза Адамовна, вознося заплаканное лицо к окну, - подскажи, где взять те ключи, чтобы отпереть эту дверь в прошлое и всё вернуть?
Стук оконного стекла оборвал разговор женщин. Они одновременно вздрогнули и обернулись.
Белый голубь сидел на подоконнике и косил черным глазом в окно, словно выглядывал кого-то, потом постучал клювом по стеклу, настойчиво и четко три раза, взмахнул крыльями и улетел.
- Что это было? - прошептала Муза Адамовна.
Ляля кинулась к окну и закричала не своим голосом:
- Бог! Я не хочу лучше, чем у Мани… не хочу…не хочу…
2
Квартирная хозяйка приоткрыла дверь и заглянула в комнату квартиранта. Отец Аристарх снимал у неё угол для художника. Феликс расписывал храм уже не первый месяц.
Обед оставался нетронутым на столе. Набожная старушка приносила Феликсу домашнюю еду. Старалась угодить – уж больно богоугодным делом занимается и день, и ночь парень! Руки – золотые!
Феликс лежал на кровати поверх одеяла в одежде, и тупо смотрел в потолок.
Вычурная линия трещины на потолке напоминала очертания каких-то загадочных континентов, то облака, то вдруг он отчётливо видел портрет старика с хитрым прищуром лукавых глаз. Голова - кругом.
Отец Аристарх застал мастера за работой. Феликс замазывал голыми руками алебастром щель на потолке.
- Вы же художник, - попенял ему священник, - а не маляр.
Феликс сошёл с табуретки, вытер руки.
- Самый, что ни на есть – Маляр.
Феликс запрокинул голову и оглядел проделанную работу. Расщелина исчезла, а вместе с ней исчезло и всевидящее око.
- Что-то случилось? – насторожился отец Аристарх, приглядываясь к художнику.
Феликс крестил шагами комнату и пытался что-то объяснить, растолковать.
Разговор не складывался. Феликс говорил не то и не о том, все впустую. Отец Аристарх внимательно и терпеливо слушал сидя на табуретке возле окна и ждал, когда он выговорится.
- Не могу, - признался Феликс, опустив руки, - не получается у меня.
Работа с головой поглотила Феликса. Будто одержимый он бросился в неё словно в омут. Не давал себе продыху ни днем, ни ночью. Творил в упоении. Минуты, часы, дни, недели собирались незаметно в месяцы и пролетали, словно облака за окном. Все дни и ночи Феликс проводил в храме. И вдруг, словно чей-то злой и недобрый глаз сглазил его в одночасье. Кисточка бездушно скользила в его руке, и никто кроме него самого не понимал этой губительно перемены. Феликс мучился, страдал, пытался молиться и не находил выхода.
- Это тупик.
- Вы слишком строги к себе, Феликс Максимович. Я конечно не искусствовед, но то, что вы уже сделали… это настолько искренне…
Феликс не дал договорить священнику.
- Я это чувствую.
- Вы художник,- улыбнулся Аристарх, - творец, а каждый творец подвержен сомнениям… вас одолевают муки творчества… это нормально… это в порядке вещей…
- Я хочу исповедаться, - и после паузы признался, - покаяться хочу… тогда в детской колонии я не посмел… струсил…
Феликс водил священника по закоулкам своей поломанной жизни и не искал оправдания. Когда душа была излита до самого донышка, замолчал.
Ждал, земля разверзнется под ним, небесный гром поразит его на месте и свершится наконец-то возмездие божье.
Отец Аристарх какое-то время хранил молчание. Время это показалось вечностью. Наконец священник поднялся с табурета, подошёл к Феликсу и положил ему на плечо руку. Феликс вскинул глаза полные мольбы.
- Вы устали, надо отдохнуть, поезжайте домой… повидайтесь с матушкой… родные стены врачуют любые раны… Бог всё простит… простите и вы всех…
Отец Аристарх подошёл к простенку между окон, где висел изрядно похудевший отрывной календарь. Оторвал несколько страничек.
- Двадцать девятое сентября, - задумался священник. - Вы уже третий месяц в работе. Без отдыха. Моя вина. Я ослеп от свалившейся радости, что сам Господь услышал наши молитвы и послал нам, недостойным, Вас. Простите меня, Христа ради…
- Сегодня у мамы день рождения.
- Тем более, поезжайте домой… или давайте я лучше вас сам отвезу…
Священник не успел договорить, в комнату влетела Октябрина Ильинична Соседова – помощница и правая рука.
- Батюшка, - раболепно склонив голову, прошептала она, метнув косой взгляд на Феликса, - обыскалась вас…
Отец Аристарх поспешно извинился и удалился, уводя за собой беспокойную помощницу.
Феликс опустился на табурет, где минуту назад сидел священник и посмотрел в окно.
На площади перед храмом Саша-Маша кормил голубей батоном. Голуби садились на голову, плечи, ели с рук, ворковали.
Мальчишка лет пяти с кудрявой копной волос цвета соломы, размахивая береткой, наперегонки носился с великовозрастным дурачком. Мальчуган дожидался, когда голуби клюнут на корм, раскинув в стороны руки, с криком врезался в птичью стаю. Голуби взмывали в небо, рассыпались на мелкие точки, хаотично кружа над площадью.
Феликс оживился, заметался по комнате, словно зверь в клетке, схватился за волосы. Он понял что, кажется, нашёл то, над чем мучился последнее время.
В запале он оторвал от стены кусок обоев. Чистой бумаги под рукой не оказалось – сапожник без сапог. Руки дрожали, но он нашёл силы совладать с волнением. Боялся упустить, потерять навсегда, пойманное вдохновение. Под руку попался карандаш. Феликс начал лихорадочно делать наброски. Несколько штрихов и он запечатлел этот неуловимый образ.
Метнулся к окошку - ни мальчишки, ни голубей, ни дурачка.
Непонятное волнение охватило Феликса, сердце бешено забилось в груди. Ладони похолодели и взмокли. Марфа.
Они не виделись с того злополучного дня. Феликс пытался связаться с Марфой, выпытал у отца Аристарха номер её мобильника. Абонент был вне зоны доступа. Марфа трубку не брала.
Мысль о том, что он обидел её, не давала покоя.
Феликс выбежал на улицу и ослеп от яркого осеннего солнца. На дворе, гоняя опавшее золото листвы, напропалую гуляло бабье лето. День выдался по-осеннему солнечный и тёплый. Один из тех последних тёплых дней, какие бывают в конце сентября. По площади перед храмом сновал праздный народ, по дороге проносились машины, было шумно и суетно.
Марфа пыталась догнать мальчишку. Пострелёнок увертывался и снова врывался в голубиную стаю.
Самолет показался в небе.
- Саломот… саломот, ты возьми меня в полёт, а в полёте пусто выросла капуста.
- Самолет, - поправила Марфа и, улучив момент, когда мальчишка загляделся на небо, ухватила за шиворот.
- Феликс, как ты можешь так вести себя? Сынок. Что скажет отец Аристарх? Какой невоспитанный мальчишка… а кто его так воспитал? Покажите нам эту маму.
Мальчишка во все глаза смотрел в небо.
Крылатая машина врезалась в белоснежную пелену облаков и исчезла там на какое-то время, у мальчишки дух захватило. Он завизжал, запрыгал от восторга, когда самолет наконец-то вынырнул из облаков, оставляя за собой распадавшийся на глазах белый след.
- Мама, а если саломот упадёт, облака его удержат?
Марфа не успела ответить, вздрогнула, услышав за спиной знакомый голос. Феликс подошёл незаметно и присев на корточки перед мальчишкой заговорил:
- Когда я был таким же, как и ты – маленьким и непослушным…
- Я не маленький, - возмутился мальчуган.
- И звали меня тогда, так же как и тебя.
- Не-эт, - завопил мальчишка, - это только я – Феликс.
- И мама у меня тогда была такая же молодая и красивая как у тебя.
Красивое лицо Марфы вспыхнуло ярким румянцем. Она смутилась и потупила затуманенный влагой взгляд.
- Это только моя мама, – затопал ногами мальчишка.
- Мы летели в таком же большом и красивом самолете…
Маленький Феликс настороженно посмотрел на тёзку, потом снова на небо.
- А под нами проносились облака… красивые, белоснежные, огромные, а маленький Феликс смотрел в иллюминатор и неустанно спрашивал – мама, а если мы упадем, облака нас удержат?
Мальчишка насупился, сверкнул исподлобья голубыми, как озёра глазами, вырвался из рук матери и с диким криком врезался в стаю сизарей.
Феликс посмотрел на Марфу. Она засмущалась, прикрывая ладонями катившиеся по лицу слёзы.
- Соринка в глаз попала, - пряча смущение, неумело оправдывалась Марфа.
Феликс отнял её ладони от лица и посмотрел ей в глаза.
- Ресничка, - улыбнулся Феликс, протягивая сумочку.
Аккуратно он поддел упавшую на правую щёку ресничку указательным пальцем.
- Загадывай желание.
Марфа растерянно улыбнулась.
- А теперь дуй.
Марфа дунула, ресничка осталась на том же месте.
- Ты слишком многого хочешь, дорогая Марфа Васильевна, - вздохнул Феликс.
- Я хочу, чтобы они нас все-таки удержали, - ответила Марфа.
Феликс посмотрел на мальчишку, гонявшему голубей.
- А ты как думаешь? – спросила Марфа, - если мы все-таки упадем, облака нас удержат?
Феликс не успел ответить.
На пороге храма показался отец Аристарх. Увидев Марфу, он поспешил к ней.
– Извините меня, Христа ради, - оправдывался священник,- Марфа Васильевна, дорогая вы наша, что заставил вас ждать. Ради Бога! Но я надеюсь, Октябрина Ильинична вам всё растолковала. Служба.
- Всё нормально,- смутилась Марфа, - Октябрина Ильинична была очень доходчива.
- Феликс Максимович, - кивнул головой священник, - я скоро освобожусь… вы только дождитесь…
Уловив в ответе Марфы иронию, отец Аристарх улыбнулся.
- Откровенно говоря, я и сам порой побаиваюсь её. Всё знает. Подсказывает… советует… поправляет… иногда доходит до комизма, простите такую вольность в моих словах…
Марфа оглянулась. Феликса рядом уже не было. Маленький Феликс послушно плелся за ней, с опаской озираясь на священника.
- Иногда чувствую себя рядом с ней словно семинарист на экзамене.
Священник замолчал, вглядываясь вдаль.
Соседова бежала навстречу. Лёгка на помине.
- Вводит во грех… словно двоечник то и дело сверяюсь с первоисточником…
С выпученными глазами старуха пронеслась мимо священника, размахивая руками:
- Дурак… совсем дурак… до беды прямо… как он туда забрался? Ну, дурак… он и есть дурак. Ну, чего с дурака возьмёшь…
На площади возле церкви толпился народ. Запрокинув головы, люди с интересом смотрели на храм. Толпа зевак разрасталась на глазах. Останавливались проезжавшие мимо машины, задерживались случайные пешеходы.
Саша-Маша взобрался под купол. Дурачок стоял на отвесном карнизе и размахивал длинными мосластыми руками. Особо впечатлительные зрители хватались за сердце, ожидая наихудшего развития событий, но глаз при этом не отводили.
Бойкий молодой человек с азартом во взгляде снимал на мобильный телефон происходящее, расталкивая локтями народ в поисках лучшего ракурса.
Вокруг храма бестолково металась Соседова. Чёрный платок сбился на затылок, обнажая седые пряди жиденьких волос, заколотые аккуратно гребёнкой на макушке.
- Надо вызвать пожарных.
Марфа достала мобильник.
- Не успеют…
В толпе прокатился испуганный вздох. Саша-Маша попытался пробраться выше, нога соскользнула, и шлёпанец полетел вниз. Соседова среагировала мгновенно. Старуха живо подбежала, схватила тапок и начала грозить им верхолазу:
- Слазь… окаянный. Разобьёшься… щас милицию вызову. Чёрт убогий!
Спохватившись, богомольная старуха осеняла себя спасительным крестом, вымаливая прощения.
Дурачок пребывал в каком-то только ему понятном мире и не замечал ничего и никого вокруг. Словно лунатик он балансировал на краю гибели, приводя в экстаз охочую до зрелищ публику.
Вдруг крики в толпе прекратились, на площади воцарилась подозрительная тишина.
Марфа оглянулась.
Феликс был уже на середине строительных лесов. От каждого его движения строительные подпорки раскачивались, издавая подозрительный треск. Феликс продолжал пробираться наверх, щекоча нервы зрителей. Марфа стояла, словно окаменевшая, и с ужасом смотрела, как качаются и трещат хлипкие доски под его ногами.
- Мама, а если он упадёт, облака его удержат?
Марфа закрыла ладонью глаза сына.
Феликс был в шаге от цели. Саша-Маша начал карабкаться выше.
Феликс не отставал. Дурачок начал дико орать, размахивать руками, отбиваться. Он испугался. Феликс понял – медлить нельзя.
Марфа на секунду опустила глаза, сил глядеть на все это не осталось. Страшный крик прокатился по толпе. Глухой удар и снова тишина.
Марфа посмотрела на стену. Белоснежная стена храма была пустая. Ни Феликса, ни Саши-Маши там не было.
Люди бегают, кричат, хватаются за головы, парень с мобильником продолжает снимать, Соседова причитать и креститься. Подъехала пожарная машина, следом «скорая», милицейский «Уазик». Марфа окинула взглядом площадь и увидела, как из толпы вырывается и бежит очертя голову Саша-Маша.
Слава Богу! - взмолилась Марфа.
В руке зазвенел телефон.
- Феликс!
На дисплее высветилось его имя. Судорожно перебирая пальцами кнопки, она несколько раз перечитала полученное сообщение SMS.
А если мы упадём, облака нас удержат.
Марфа перевела сбившееся от волнения дыхание и посмотрела на небо.
Небо было голубое бесконечное и ни единого облачка, только след от самолёта медленно растворялся в бездонной синеве.
16 марта 2010 года
повесть Щербатое счастье
© Copyright: Альбина Игошина, 2015
Свидетельство о публикации №215041101029
Свидетельство о публикации №215041101029
Рецензии