А в чём же тогда смысл жизни?

    В маленьком полутёмном уголке, имеющем не менее полутёмное название кухни, за обшарпанным столом на приземистых табуретах восседали, словно короли, двое небритых мужчин. Словно короли, прямо и с достоинством, они восседали отчасти оттого, что так им хотелось, мечталось, грезилось; отчасти оттого, что табуреты были слишком низки, а стол, покрытый бесцветной уже от времени скатертью-клеёнкой (и имевшей на своей потёртой и лоснящейся поверхности дыр больше, нежели звёзд на небе в ясную ночь), наоборот - слишком высок, отчего мужчины с трудом дотягивались до гранёных мутных стаканов и не менее мутных крошек закуски, великим множеством усыпавших стол; отчасти же оттого, что в каждом из двух мужчин, никогда не выделявшихся из общей массы среднестатистических советских мужчин, особенно габаритами, уже помещалось не менее полулитра крепкого спиртного напитка, никогда не выделявшегося качеством из общей массы среднестатистических советских крепких спиртных напитков, тем более полуподпольного производства.
    
    Под столом - со всеми тремя (из четырёх от рождения, то бишь от производства) его коротковатыми ножками, полуистлевшими (от жизни и ежедневного табачного чада вкупе с ядовитыми парами нелегального производства спиртных напитков (употребление которых, как правило, несовместимо с земной жизнью хлюпистых хлюпиков и хлюпиц, выделявшихся (дипломом о высшем образовании и скромным, но примерным поведением) из общей массы среднестатистических советских людей, но, как показывала практика, вполне (и практически, каждый день, до, практически, полного отказа многострадальной печени от своей неблагодарной трудовой деятельности и последующим выходом на незаслуженно заслуженный отдых, возросшей и вознёсшейся (от гордости в собственных зорких глазах и просто увеличенной в размерах в толстых очках подслеповатых многоопытных врачей-наркологов) от непомерного содержания в ней непомерно разбодяженной жидкости, уже рождённой (хитрыми советскими наёмниками -"алхимиками", нанятыми опасными империалистическими врагами социалистической государственности, в злачных - и оттого мрачных - подземельях полуподпольных подполий, алчущих наживы, вреда (и свержения стройного государственного строя молодого ещё - по астрономическим, разумеется, меркам - государственного образования) вредных вредителей) бодягою, и посему выходом из строя и переходом на принципиально новую стадию - цирроза) было совместимо с "неземной" жизнью обычной массы среднестатистических, советского производства, счастливых (и оттого маложивущих) алкашей)), исцарапанными (чьими-то давно не стриженными острыми и динными когтями местного, данной квартиры, происхождения, изгрызанными (не то от голода, не то от злобы - за бесцельно убежавший, то есть, прожитый день или за вовремя сбежавшую с диким мяуканием и потому не успевшую побыть укушенной местную живность, не то вовсе из-за сладкой (и шершавой на вкус) мести за стабильное недополучание неопределённо-недостаточного количества сахарных косточек (а то и вовсе за их каждодневное отсутствие), чьими-то давно не точенными длинными и острыми клыками, неместного, скорее всего соседского захождения)), среди четырёх (ни разу, по-настоящему, не мытых) тощих ног (две из которых отличались от остальных лишь возрастом - но это было заметно лишь при многократном увеличении электронного микроскопа), поросших густой ржавой щетиной и едва прикрытых рваными остатками грязно-синей ткани, когда-то называвшейся гордо и по-советски символично - тренировочными трико, сиротливо стояли на неровном полу две поллитровые бутылки с дешёвой наклейкой на мутном зеленовато-белом стекле, которые бесстыдно зияли своей космической пустотой. Одна из бутылок, в своей пустоте, была старше другой ровно на пять папиросин марки " Беломорканал", выкуренных мужичками с кислым и почти трезвым, но всё равно сомнительным, удовольствием.
    
     Третья из бутылочных посудин, ещё не приговорённая до конца к вечной космической пустоте, неуютно чувствовала себя сверху на кривоногом раскладном столе, беспокойно озираясь по сторонам и с огорчением поглядывая на гору сухих косточек из-под воблы - на одном выщербленном потускневшем блюдце неопределённого (даже при изготовлении) цвета неподалёку от себя, на посиневшие от жадности к жизни и от плесени куски чёрного хлеба - недовольно разбросанные по другому концу стола, и наконец на два упитанных (от производства), по жизни гранёных и мутных стакана. Причём муть была не от заливаемой внутрь жизненно-опасной "огненной" разносортицы или вдоволь проливаемой (трясущейся от жадности в предвкушени похмела узловатой, поросшей - причём местами даже на ладони - густой ржавой щетиной рукою) снаружи. Нет! Муть была производственным браком - естественным результатом попадания воздуха в стеклянную прослойку будущих посудных заготовок, неуклюжим итогом последней - вечерней - партии изготовляемых продуктов подвыпившего вдруг стеклодува. У уволенного после этого с треском стеклодува, хозяин комнаты и купил в своё время два гранёных мутных стакана за полцены, пополнив, так сказать, свой холостяцкий набор кухонной утвари. Теперь, кроме металлического ржавого - причём не только внутри, но и снаружи - электрочайника, у счастливого жителя данной комнаты имелись целых два! (хотя уже местами и не совсем целых) стеклянных гранёных пузатых стакана. Ну и что, что мутных, зато особенных. На верхней кромке снаружи одного из стаканов красовалась оригинально-смелая надпись, сделанная работавшим тогда ещё стеклодувом под влиянием неведомого доселе вдохновения: "250 гр".
   
     - Проверено опытным путём! - отвечал бывший стеклодув покупателю стаканов на вопрос, что это за надпись. При этом хитро прищуривал единственный глаз и шумно втягивая прокисший в пропитой пивной воздух неимоверно раздутым до неузнаваемых размеров краснейшим носом, со вздутыми на нём узловато-синими пульсирующими прожилками.
Шнобель - сразу прозвал про себя стеклодува наш хозяин комнаты, отслюнявливая друг от друга буро-жёлтыми прокуренными кривыми пальцами склеившиеся вдруг, словно не желавшие расставаться, две рублёвые бумажки. Эти два рубля наш герой хранил с незапамятных времён с целью какого-нибудь крупного приобретения для облагораживания своего скромного, но оттого не менее, любимого жилища. На все ухищрения своих уважаемых собутыльников, любым путём пытавшихся пустить по назначению сей клад, то есть пропить - хозяин двух рублей неизменно успевал ответить твёрдым «нет» прежде, чем его затуманенная дьявольскими парами дешёвой жидкости (смешанной для экономии (а также для увеличения крепости полученного состава) с просроченной, и потому с удовольствием сбывавшейся из-под полы продавцами местного универмага, жидкостью для снятия лака с ногтей) и уставшая от буйства головушка неизменно склонялась на стол - аккурат посередине блюдца, смоченного остатками прошлогоднего рассола. Блюдца, в отличие от рассола (в достатке остававшемся на дырявой клеёнке, так что хозяину комнаты утром, при пробуждении не стоило беспокоиться в поисках бесплатной жидкости для утоления никак неутолявшейся хмельной жажды), одноглазый сосед неизменно забирал с собой. В противном случае скупая жена не пускала его домой.
   
     ... Залихватски скошенная набок жестяная кепочка-пробка третьей стеклянной посудины придавала некий дьявольски-разбитной антураж общей картине сегодняшних хмельных посиделок. Будучи ещё на половину полной, посудина с полным правом могла ощущать себя королевой на данном балу нищих своих почитателей, точнее сказать, почитателей её содержимого. Однако, она чувствовала бы себя гораздо спокойнее среди своих собратьев по цеху розлива, на крайний случай под столом, рядом с опустошёнными уже и распрощавшимися со своей разовой жидкой (и такой же быстротечной) жизнью бутылками, агонизирующими нервной тусклятиной. Изредка, серые длиннохвостые живности, суетливо пробегавшие мимо без стыда и страха в вечном поиске чего-либо съестного, задевали своими длинными хвостиками опустевшие и оттого осиротевшие бутылки, отчего становился слышным радостный стеклянный перезвон потревоженных и внезапно разбуженных от пугающе вечного сна стандартных в своём производстве посудин.
    
    Серые живности остались без попечения почему-то нервной и вечно за ними гоняющейся с диким воплем полосатой и густохвостой живности, давно прогнанной ещё более сумасшедшей соседской зубатой живностью, которая, прогнав местную породистую достопримечательность, первым делом изгрызла ножки единственного в данной комнате тогда ещё четырёхногого стола. Причём занялась этим, не совсем законным - с точки зрения хозяина данной комнаты - промыслом зубатая соседка со всей ответственностью и явно перестаралась с четвёртой ножкой стола. Покосившись со злорадством на, ставший уже скучным, трёхногий стол, зубатая соседка не спеша подняла одну из своих задних лап и с достоинством продезинфицировала изгрызанные в клочья ножки стола. Причём соседская зубатость старательно подходила к каждой из трёх оставшихся ножек стола и не менее старательно "полировала" их зловонной жидкостью, в избытке накопившейся за многие годы жизни в страхе перед неизбежным будущим. Завершив своё преступление, мохнатая зубатость с гордо выпрямленной спиной покинула ставшую уже ненавистной комнату, радостно взвалив на плечо бордовую от стыда лопату-язык.
    
     С тех пор трёхногий стол изменил свою внутреннюю и внешнюю гражданскую позицию, стал рассеянным, расшатанным от ужаса, времени и от периодических выступлений на нём захожих знакомых хозяина - преимущественно слабого пола - которые неизменно под влиянием чарующе ядовитых паров самопальной огненной жидкости, непременно пытались взгромоздиться на стол, очевидно вообразив себя, по меньшей мере, Мэрилин Монро, а то и лучше, поскольку без стеснения (отсутствующего с рождения) сбрасывали с себя остатки пёстрого рванья с гордым названием "юбка" и непременно под музыку пытались изобразить некое примитивно-страшащее подобие приватного танца. Впрочем, страшиться присутствующим здесь "кавалерам" было нечего, поскольку в каждом из них уже находилось не менее одного "огненного" богатыря, до этого с лёгкостью помещавшегося в стеклянной посудине ёмкостью ровно поллитра. В роли музыканта, с изысканной виртуозностью прихлопывая своими волосатыми ладонями себя же по бедру, словно в звучный кавказский бубен, как всегда выступал сам хозяин комнаты, ровно на столько чтимой определёнными членами неопределившегося ещё в своём названии класса советского общества, насколько нелюбимой местным участковым инспектором, вынужденным по долгу службы не любить созданный в данной клоаке (по его твёрдому, милицейскому, убеждению) с любовью и особым - выдержанным - воздыханием микроклимат, способный разрушить многие счастливые советские семьи и свернуть с пути созидаемого истинного социализма (а в ближайшем будущем - и коммунизма!) многих среднестатистических советских граждан, по стечению неведомых им обстоятельств, скученно и скучно проживающих в окружающей данную комнату коммунальной квартире.
   
      ... Оставшись без своего когтистого попечения, серые живности не стали унывать, а лишь удвоили пыл и старание, вызвав себе на подмогу соседских серых живностей, и патрулируя, таким образом, уже круглосуточно, медленно остывавшую без тёплого шерстяного комка комнату. Одновременно серые живности стали создавать серьёзную конкурентноспособную угрозу издавна обосновавшимся в данной комнате рыжим усачам. Усачи облюбовали данное жилище, несмотря на то, что уровень жизни в нём - по всем физическим и биохимическим показателям, согласно последним достижениям современной советской науки - не оставлял никаких, даже малейших, шансов на выживание, даже таким, малейшим живностям. Не пугало их и отсутствие сбалансированного, и обязательного в подобных экстремальных случаях, трёхразового горячего питания, не смущало их ежедневное отсутствие горячей воды (также, как и холодной), подаваемой лишь по праздникам или за особые перед советским обществом заслуги (в отсутствии воды, а следовательно, в неумытом образе жизни усачи умудрялись находить лишь положительные моменты — различного рода микроэлементы, микробы, бациллы и прочие заразные элементы способствовали лишь росту количества усачей, радовавшихся своей неумытой жизни). Не боялись рыжие и полной темноты, наступившей, как всегда, внезапно. Но мрак был лишь в микроголовах рыжих, в громадной же - причем не только в переносном, но и в буквальном смысле (наследие шибко умных родителей, которые были самыми умными и самыми шибкими из всей шибко-умной компании, проводившей свои шибко-длинные дни в белоснежной палате за шибко-закрытыми дверями и зарешеченными шибко-маленькими окнами) - хотя и неизменно затуманенной голове хозяина комнаты была полная ясность. Вот и сосед так сказал:
   
     - Дело ясное, что дело тёмное! Это у тебя свет отключили! За долги! - радостно сообщил свои умозаключения сосед, щерясь своими полуснигнившими остатками зубов, отчего слюна не всегда задерживалась во рту и в достатке орошала лицо собеседника. А соседу наш герой привык верить, поскольку сосед был человеком опытным, имел на иждивении детей и жену (хотя тут вопрос спорный, кто кого имел на иждивении: жена ли соседа нашего героя, вкалывавшая за гроши на двух работах, не успевавшая работать на третьей, или сам сосед - инвалид второй группы, по глупости, как он сам часто говорил, и опекуном которого и являлась его жена, получая за него мизерное пособие) и никогда не обманывал нашего хозяина комнаты. На самом деле, и правды-то сосед никогда не говорил. Так и жил - между правдой и кривдой. Ещё и соседа своего, то бишь нашего героя, учил, как нужно жить, не забывая при этом периодически ковыряться сломанным давно уже пальцем в своём огромном краснейшем носу с синими пульсирующими прожилками.
   
     Вот и сейчас уютно устроившись в полутёмном уголке комнаты под рабочим названием "кухня", сосед вдалбливал нашему герою основную свою мысль, так сказать главную жизненную позицию:
     - Ты пойми, советскому человеку нельзя жить одному! - захрустел своими полустёртыми зубами сосед, невольно имитируя процесс закусывания.
    
     Хозяин комнаты, был значительно моложе своего соседа, поэтому старался внимательно слушать опытные речи, хотя и не совсем ему понятные, при этом не успевая стряхивать полуопавший пепел в пепельницу. Роль пепельницы сегодня исполняло бледно-голубое блюдце, покрытое паутиной трещин, на котором сосед тайком от жены принёс основную закуску (давно уже съеденную), так называемое главное блюдо - порезанную соломкой и густо сдобренную крупной коричневой (технической, так как пищевой отродясь у соседа не водилось, даже на свадьбе) солью половинку среднего размера луковицы. Но не в этом была соль - эта половина луковицы была любовно сварена, опять-таки тайком от жены, в мясном бульоне. Вот в чём был особый шик! Сваренная таким образом луковица становилась лучше любого лакомства. Кроме того, сваренный лук имел при закусывании и сугубо практическую пользу - он не ... хрустел! А как хрустит лук в комнате у Большеголового - так называли соседи нашего героя - опытный сосед не раз слышал в общем коридоре, даже, если дверь комнаты, практически фанерная, была закрыта.
    
     Мясным бульоном в семье соседа считалась сваренная в воде любая косточка, прошедшая уже предварительную термическую обработку на заводе. То есть, в процессе разделки туши с кости удаляли даже название мяса, а затем варили до тех пор, пока не отделялся внутренний костный мозг. Вот из подобным образом обработанных костей соседи варили суп, кладя в него в неограниченном количестве крупные кукурузные зёрна, отдающие едва заметной краснотой (словно сигнализируя всем неверующим о полной и безоговорочной победе кумачового социализма) и, почему-то, помётом серых; добавляя кусочки тёмной гречишной муки сорта "Экстра", смоченной в смолистом масле из молодых сосновых шишек, и мелко кроша лук, посыпая крупной коричневой солью и коричневым же молотым перцевидным порошком. От этого суп приобретал неземной вкус и цвет растущего и крепнущего социализма, а не какого-нибудь там прозябающего в своей прозрачности и своей безысходности империализма. А если удавалось иной раз достать несколько чёрных от своей гнилой натуры картофелин, то и вовсе, суп становился просто на зависть всем соседям, которых непременно нужно было угостить сим шедевром.
    
     - … Потому как, на него враги будут иметь виды! - сосед подмигнул своим одиноким глазом, отчего нашему герою стало не по себе, - А вместе мы, советские люди, это сила! На всех все боятся! Даже эти, как их, Супостаты! Это страна такая есть, далеко находится от нас! Там злые и богатые вредители живут! Они спят и видят, как бы советским людям навредить и напакостить!
     - Совсем как твоя Зубатка, гы-гы-гы! - преувеличенно громко загоготал хозяин комнаты, мелко потрясывая своей огромной головой, поросшей густой ржавой щетиной.
     - Совсем как моя Зубатка, га-га-га! - не отставал от молодого соседа более старший.
     Нагоготавшись вдоволь, сосед, икнул для порядка, и скомандовал нетрезвым грубым голосом:
     - Наливай!
    
     Трясущейся, не только сегодня, а ещё и с детства, волосатой рукой наш герой медленно разлил остатки пьянящей жидкости по гранёным мутным стаканам, при этом неловко поставил порожнюю посудинку на стол. Стеклянная тара не удержалась на враз ставшем одиноким столе и полетела к своим сородичам по тарному цеху. Но, не выстояв и среди своих, третья посудинка как-то чересчур замедленно покатилась в сторону выхода из комнаты и наконец остановилась аккурат у двери. Не обращавшие на ускользнувшую от них пустую тару ровно никакого внимания, собеседники продолжали собутыльничать.
   
     - Эх! - крякнул не то от сожаления, не то от удовольствия более старший сосед. - Живём, понимаешь, живём, едим-спим, ну, иногда даже женимся! А знаешь ли ты, для чего всё это?
     После 750 миллилитров опасной для жизни жидкости соседа потянуло на философские размышления. О том, что выпитая ими жидкость опасна для жизни, сосед не знал, но какие-то непонятные ему мысли червячком вползали в наливавшуюся свинцом голову.
    
     По нелепому стечению обстоятельств третья посудинка, которая в замешательстве откатилась в сторону, словно хотела спрятаться от пропитавшей её страшной тайны, содержала малую толику цианистого калия, случайно попавшего на заводе в процессе розлива в стеклянную тару пьянящей жидкости - одновременно в цеху проводилась дератизация. Совмещение столь разных по назначению операций категорически запрещено инструкциями. Но начальник цеха торопился в роддом, повидать своего новорождённого сына, поэтому и дал команду провести ускоренную дератизацию цеха, не прерывая процесса розлива. Жестокая и циничная ирония судьбы в очередной раз напомнила о себе.
   
     - Никто не знает, а советские люди знают! - начинал говорить уже замедленно сосед, - И то не все!
     - А ты знаешь? - дурашливо усмехнулся наш герой, у которого начало сбиваться дыхание.
     - А я знаю! Мне один умный человек сказал ... А, ... что тебе ... - не закончил свою мысль сосед. Но собравшисьс силами, продолжил, но о другом:
     - Жениться бы тебе надо! Одному нельзя быть! Там, глядишь и дети пойдут.
     - А на ком же жениться? - в недоумении уставился хозяин комнаты в одиноко блестящий ещё глаз соседа.
     - На первой попавшейся нельзя! - опытно ответил сосед. - Тут выбор нужен. Потому как нет жён, которые хорошие будут сразу. Их нужно лепить!
     - Кого лепить? - непонимая уже о чём речь, медленно спросил хозяин комнаты, медленно пуская тонкую ещё густо-белую пузырчатую слюну.
     - Жену лепить. И не как пластилин. Воспитывать, заботиться, лелеять, делать её лучше. Для кого лучше? Для всех.
    
     Сквозь медленно покрывавшую его единственный глаз пелену, красноносый сосед безразлично наблюдал, как его молодой и потому быстрее уходящий собеседник, склоняет свою тяжёлую голову на ни разу не убиравшийся стол, прямо на засушенные крошки бывшего когда-то белым хлеба, неизвестно откуда взявшегося в этом ВСЕМИ забытом углу, на остывший уже пепел дешёвого папиросного табака.
     Тяжело было говорить угасающему соседу, но он из последних сил старался говорить, поскольку верил, что в том его последнее предназначение. Донести знание, которое, как известно, сила. Сила для верящих в это знании. Для неверящих сила в ином ...
     - Одному достаётся женщина красивая, но ума в ней немного, либо злобы в избытке! - продолжал вполголоса сосед, стараясь держать голову прямо, поддерживая её руками, зная, что, если она опустится - больше ничего он не успеет сказать. А он должен был передать главную свою мысль, мысль может быть всей своей жизни.
     - Другому суждена женщина невзрачная, но добрая, и поступков правильных делающая. - Не знал сосед, слышит ли его молодой. Наверное, ещё слышит, значит нужно ускорить своё слово. Невидяще сосед нащупал руку молодого и со вздохом заканчивал - пульс изредка пробивался, но всё реже и реже.
     - Нельзя мужику получить и красивую жену, и добрую, и умную, потому как и ему и ей некуда будет идти дальше, не к чему хорошему стремиться. Не увидят тогда они своей главной цели в жизни, закрыты у них будут глаза!
     - А не в этом смысл жизни, понимаешь. Точнее это даже полсмысла. А главный смысл жизни впереди. Он очень прост!
    
     - А в чём же тогда смысл жизни? - это была последняя фраза, произнесённая нашим героем прежде, чем его уставшие глаза, навсегда закрылись, одновременно открывая несуществующую дверь в мир бесконечной космической пустоты. Сосед её не услышал - фраза не была сказана вслух, и даже не прочитал её по губам - губы уже не шевелились, а одинокий глаз уже ничего не видел. Сосед почувствовал эту мысль нечеловеческим чутьём - мысль уколола его, словно игла, не затронув ни точки его физического тела.
     - А смысл в том, чтобы ... найти себя и найти этот самый смысл! - успел лишь ответить холодеющими и потому уже непослушными губами сосед, мягко проваливаясь в вечную ночь.
     Однако, наш герой уже не услышал этот ответ, как-то непривычно сверху всматриваясь в своё, ставшее вмиг чужим, а главное ненужным, бренное и многострадальное тело.

11 апреля 2015 года.
Лисуненко В.