Потомок адмирала

Не успел я пересечь порога, как из-под ног шарахнулась кошка персидской породы. Майкл торопливо подал мне руку для рукопожатия, и немедля развернувшись, направился обратно в комнату,  на ходу жестом приглашая меня за собой.
Пока я снимал ботинки, уже переставший лаять Гран – черный кобель смешанных кровей, наполовину лайка, наполовину отборная дворняга - приплелся ко мне, и, глядя исподлобья, подставил голову для ласки. Стоило мне опустить руку на его голову, как он принялся по своей давней привычке ворчать угрожающе в такт поглаживаниям. Подозреваю, что у пса был какой-то собачий невроз. В дальнем конце прихожей возились два серых котенка, кувыркаясь друг через друга, мимо них из комнаты на кухню прошмыгнули бурундучьего окраса Стрелка и рыжий Марс.

Поголовье кошек в этой квартире редко превышало в числе дюжину, но при этом ни разу не становилось меньше пяти. Каждый год, чаще всего по весне, сбегал очередной зверь, а то и два. Вместо них вскоре появлялись новые. Сменяли друг друга вожаки этой стаи. Вместо пропавшего по весне матерого котищи становился другой  – вчера еще гибкий молодой кот вдруг в раз матерел, небольшая аккуратная головка обращалась в массивную кубышку, и новый глава прайда принимался оттирать своих братьев от всех кошек разом. Рождались очередные поколения котят, которых раздаривали по знакомым или продавали на Птичьем рынке за символическую цену.

Самый необыкновенный из котов прожил в квартире меньше суток, а затем мама моего друга попросила его отвести зверя на улицу, хотя пришедший от этого кота в восхищение Майкл уже успел дать ему кличку. Прозвал он кота Адмиралом – за его бравый и в то же время спокойно-величавый вид, за чувство собственного достоинства и своеобразную деликатность, которые кот успел проявить за  время недолгого пребывания в квартире. Дело оказалось не в самом коте, а в Гране. Новоприбывший, так впечатливший Майкла, оказался столь необыкновенных для кота размеров и мощи, что стоило псу – отнюдь не комнатной собачке по своей комплекции, - увидеть его, как потрясенный Гран без промедления молча забился под кушетку и очень долго отказывался оттуда выбираться.

Майкл, скрипя сердцем, вынес кота во двор, но с тех пор частенько по возвращении домой оглядывал окрестности в надежде еще раз увидеть Адмирала. Кажется, он так и продолжал лелеять идею его приютить.
 
Самым диким и свирепым из всех когда-либо обитавших в этой квартире животных был обыкновенный еж, проживший в ней несколько месяцев. Он никогда не упускал случая цапнуть оказавшуюся поблизости кошку и немедля свернуться колючим клубком, сердито фыркал на окружающих и громко цокал по линолеуму своими когтями во время ночных рейдов по квартире.

Такова была фауна этой квартиры – в самой ее активной и энергичной части.
Сняв, наконец, ботинки, я переступил через прыгающих уже у моих ног котят, повесил куртку на вешалку и прошагал в комнату. Справа от двери светился монитор компьютера, вдоль стены стояли прозрачные ящики террариумов с разнообразными палочниками, африканскими тараканами и прочей мелкой живностью, среди них затесался аквариум с черепахой, а ниже, на полу, стояла клетка, в которой шебуршились трое кроликов. У окна на подставке стоял синтезатор. Сквозь окно, если подойти поближе и взглянуть наискось налево, в метрах ста отсюда можно было увидеть здание школы,  в которой мы вместе с Майклом когда-то учились.

На диване, вытянувшемся вдоль левой от входа стены, между полками, заставленным книгами и компакт-дисками, и платяным шкафом, сидел другой мой бывший однокашник – Серый. Признаться, я не ожидал его увидеть. Я поприветствовал Серого и, кажется, произнес нечто вроде «какими судьбами»  - или иную сентенцию, схожую по бессмысленности с вышеупомянутой. Его ответ был столь же невразумителен, как и мой вопрос. Он был изрядно пьян, но заметить это можно было, лишь внимательно к нему приглядевшись. Серый терпеливо ожидал, когда, наконец, закончится шум, который я производил, чтобы продолжить свой рассказ, прерванный моим появлением.

Мы с Серым никогда не были друзьями, хотя относительно долгое время после окончания школы частенько виделись и даже нередко проводили время в одной компании. Можно сказать, что мы продолжали поддерживать приятельские отношения до сих пор. Впрочем, все это «приятельство» выродилось в нечастые случайные встречи и свелось по большему счету к обмену ритуальными вопросами о «жизни» и «делах». В этом не было ничего удивительного, поскольку слишком разнился  строй наших жизней и образ мыслей. Наш пример мог бы служить в качестве наглядного опровержения всяческих астрологических теорий и гороскопов. Едва ли между нами можно было бы найти что-либо общее - за единственным исключением. Родились мы с Серым в один день,  с разницей менее чем в четверть суток, в стенах одного и того же роддома, и первые часы своих жизней провели бок о бок, в одной и той же палате для новорожденных.

Собственно говоря, учились мы вместе лишь в девятом и десятом классах, а до того Серый ходил в другую школу, в другом районе – куда переехали его родители. После их развода он какое-то время – как раз пришедшееся на последние школьные годы – он жил на квартире у бабушки.

Серым он звался вовсе не из-за имени. Он был Алексеем, а вовсе не Сергеем. Кличка была производной от его фамилии – Серов. О жизни его можно было бы писать эпос, только, подозреваю, вышел бы он трагикомического характера. Если бы кто-нибудь попытался изложить его жизнь в подробностях, то едва ли сумел бы избежать обвинений в явной выдумке. Верно – получившееся произведение походило бы более на сборник анекдотов, чем жизнеописание. Судите сами.

Учился он неохотно, предпочитая не тратить времени на выполнение уроков, поскольку даже всякое отсутствие занятия, даже обыкновенная скука, полагаю, для  него была интереснее. Если бы не его обаяние и неброское, обыкновенно лишенное злой язвительности и враждебности к объекту подшучивания, чувство юмора (хотя его шутки часто переходили границу всяческого приличия) вкупе с терпимостью, проявленной учителями, ему, возможно, вовсе не удалось бы закончить школу.

Он на пару с другим моим одноклассником – Димкой – первыми и единственными в нашем классе пристрастились к колесам, а затем попробовали и мульку. Тогда это еще не было ни распространенным, ни модным. И тогда я не имел ни малейшего представления, что это может означать. Просто услышанные новые слова, смысл которых оставался неизвестен, и  запомнившийся неподвижный блеск стоячей воды в их глазах и неестественную замедленность их движений, причин которым я тогда не понимал.

Анекдоты начали с ним происходить еще с той поры. Как-то в Таллине, где мы проводили зимние каникулы, он, отколовшись от компании, забрел на другой этаж, где принялся вламываться среди ночи с криком «ты почему наших девочек уводишь», босой и крайне пьяный, в номер какого-то грузина, ошеломленного и испуганного его выходкой.

Серый наваливался всем телом на дверь, которую грузин опрометчиво приоткрыл на стук, пытаясь прорваться в номер. Грузин же изо всех сил толкал приоткрытую дверь изнутри, стремясь ее закрыть. В конце концов, молодость была побеждена зрелостью. Грузину удалось захлопнуть дверь, Алексей же сполз по запертой двери на ковровую дорожку коридора и немедленно там же и уснул, утомленный алкоголем и физическими усилиями.

Или, к примеру, превращенный в цирк урок НВП. На том занятии мы проходили важный ритуал воинской дисциплины – отдание части. Наш «полкан» с неизменной серьезностью объяснял нам нюансы этой процедуры, касающиеся особенностей ношения воинского головного убора со всеми этими промерами «два пальца от уха, два пальца от бровей» (хорошо хоть, что не два пальца в горло) и прочими деталями ритуала прикладывания руки к краю пилотки.

Урок застопорился в тот момент, когда Серый с наивно – недоумевающим видом стал переспрашивать препода по поводу среднего - самого длинного пальца - вытянутой ладони, которому и надлежало касаться края пилотки или фуражки. Лишь минут через десять обескураженному преподу удалось выяснить, что вся проблема заключается в том, что у Серого нет самого длинного пальца на руке, поскольку средний палец его правой кисти был равен по длине безымянному – такая вот индивидуальная особенность.

В ходе этих объяснений «полкан», совершенно сбитый с толку, поворачиваясь, выронил значок, который сжимал в ладони, и вынужден был нагнуться за ним, обернувшись при этом спиной к Серому. Серый тут же, закатив глаза и изобразив на лице радостное наслаждение, принялся совершать энергичные махи тазом по направлению к находившемуся в нескольких сантиметрах учительскому заду, чем вызвал едва ли не дружный смех, усилившийся после поданной кем-то реплики «Алиса, миелофон» из популярного в то время пошленького анекдота.

Учитель быстро распрямился и с недоуменным видом оглядел лица учеников, взгляд его задержался на Сером – но физиономия того уже приняла самое что ни на есть невинное выражение, а сам он поспел вытянуться в струнку по стойке «смирно».

Или – его попытки зажечь костер из паркетных плиток, выдранных из пола и составленных по всем канонам туристической науки шатром – прямо на уроке географии.      

Или - забытая майка в квартире самой знойной из наших одноклассниц, которую он домогался. Его вынудил торопливо ретироваться телефонный звонок ее родителей, мило предупредивших дочь о своем скором возвращении из гостей. Они вовсе не подозревали, чем была занята их дочь в эту минуту – в те времена школьникам по умолчанию полагалось пребывать в телесной невинности.

Помимо забытой майки, он успел неосторожно оставить след от засоса на ее шее, из-за которого она получила хороший нагоняй от прозревших родителей, а с собой унести досаду и неудовлетворенное возбуждение, поскольку добиться желаемого от нее Серый не сумел - дело ограничилось лишь поцелуями и прочим петтингом. Впрочем, по горячим следам о последнем обстоятельстве он умолчал, упомянув отчетливо лишь об этой забытой майке и довольно ловко отделавшись неопределенными высказываниями  и недоговоренностями по поводу остальных деталей и тем создав у всех, кто был осведомлен об этом приключении, впечатление, что этот вечер закончился для Серого триумфом и лишь природная скромность и смущение не позволяют ему возвестить об этом громогласно.

В армию он идти не пожелал – что также не было в обычаях того времени, и с легкостью от военной службы откосил. Правда, ценой, двухнедельного пребывания на психиатрическом обследовании, после чего обогатил нас очередной порцией анекдотических случаев из жизни пациентов психушки, и получения по результатам этой своеобразной экскурсии «белого билета», чем, правда, ни сколько не был смущен. Никаких жизненных планов все ограничения, накладываемые этим документом, нарушить не могли – поскольку подобных планов Серый не заводил.

В смутных девяностых он чувствовал себя как рыба в воде. Это были годы сретенского братства  дворников, андерграундной коммуны в центре Москвы. Работа была не бей лежачего, и в обмен на нее, помимо небольшой зарплаты, предоставляли временное жилье в пустеющих, предназначенных для сноса домах, которым предстояло простоять в этом статусе невесть сколько лет. Новоиспеченные работники жилищно – коммунальной сферы обращались с этим жильем довольно свободно, временами устраивая не предусмотренные никаким БТИ реконструкции, например, пробивая в несущих стенах, а временами и потолках, проемы и тем соединяя меж собой соседствующие квартиры в единую колонию.
    
От посещения палат на Сретенке у меня остались довольно смутные впечатления – закуска, присутствовавшая лишь в символических количествах и заканчивающаяся ровно через пять минут после начала застолья, спиртное, которое, напротив, не заканчивалось, казалось, никогда, муторное жжение в пищеводе, спазмы желудка и долго не проходящий шаткий, дрожащий туман в голове, темные подтеки блевотины на дне ванны да мешанина из скопа кличек, лиц и фрагментов лаконичной обстановки комнат. Правда, обитали в моей голове все эти созвучия (как-то: Курт, Дэн, Фёрд, Чефырь, Гарбузин, Бешенный, Гелла, Кума, Нос, Сквырь и ряд других, совсем уже бессмысленных звукосочетаний) обособленно от галереи отложившихся в памяти портретов, так что я едва ли смог бы сказать, кому какая кличка принадлежит.

Праздники, которыми мог оказаться любой день - лишь бы настроение было подходящим, походили на бесконечное чаепитие у Мартовского Кота, с перемещениями постепенно редеющей толпы из одной квартиры в другую, с азартным и шумным выбрасыванием всей, до последнего блюдца, посуды – исключение составляли стаканы, бокалы и рюмки - через окно во двор, под ноги запоздавшего гостя, с прибаутками по поводу незавидной участи того, кто отвечал за чистоту этого участка двора.

О другой, весьма важной части их жизни  - их будней, - я имел лишь представления, основанные на обрывках  их фраз и рассказах об отдельных эпизодах этой жизни, изложенных главным образом в виде хохм.

О той жизни, сквозь которую красной нитью проходил Великий Путь.
 Путь начинался от аптеки № 1 на Никольской. Той самой, дорогу к которой указывала самодельная надпись со стрелочкой в подземной переходе под Лубянской площадью – «за китом и винтом – сюда!». Обходя другие аптеки, пересекая узловые точки, где несли свою вахту барыги всех мастей и разновидностей – от бабулек с внешностью божьих одуванчиков до весьма сомнительного вида уличной шушеры, делая петли на задних дворах городских больниц, где временами также было чем разжиться, путь выходил на свой финишный отрезок, пролегавший по синей дорожке вены, откуда и приводил к конечному пункту – туда, где прятался искомый кайф от прихода.

Не знаю, есть ли на свете та разновидность дури, с которой Серый не ознакомился. Именно в такой жизни проявился во всей своей силе особый талант Серого, основанный на неимоверных способностях его организма к абсорбции огромного количества всех тех разновидностей субстанций, которыми Серый его потчевал.

Никогда бы не сказал, что в его худом теле может быть заключена химическая фабрика столь поразительной мощности, перерабатывающая без остатка и без заметных – по крайней мере, внешне – последствий весь тот богатый букет химических соединений, что Серый пропускал сквозь свои мышцы, вены, желудок и носоглотку.  С сырых мухоморов его даже не поносило, он рисковал заправляться таким сливом от мульки, на который с недоверием глядели даже признанные мастера баяна, запускавшие в свои сосуды более чем подозрительные вещества. От лошадиной дозы галушек, которая у другого вызвала бы либо судороги, либо полнейший ступор, он впадал лишь в легкую сонливость.

И все же для меня остается не вполне объяснимым, как за эти более чем десять лет подобной жизни ему удалось не сторчаться, если принять во внимание то, что временами он ширялся, судя по всему, ежедневно. Он избежал увлечения опиатами – были лишь редкие пробы, не свернул на коксовую дорожку и не связал судьбу с дьяволом по имени гера. Его он  опробовал только единожды и отклонил по той причине, что приход от хмурого Серому показался неинтересным.

Знаю, что отчасти подобное являлось своеобразной заслугой окружения, в котором он варился – людей творческих, околотворческих и просто бесшабашных и по-своему веселых раздолбаев хипповского толка.  Эта публика в основной своей массе почитала разнообразные галлюциногены – от кислоты до «кефира», «лапши» и прочих разновидностей кита. Многие из этого сообщества время от времени перемежали галлюциногены винтом или мулькой, кто-то баловался колесами, но, так или иначе – лишь редкие из этой компании тогда подсаживались на что - либо необратимо смертоносное. Если подобное все же происходило, то человек менял круг общения и времяпровождения, пересекаясь со старыми приятелями лишь изредка.

Второй причиной было вальяжное отношение к жизни – в той ее части, что связана с карабканьем вверх по социальной лестнице и вовлеченностью в процесс перманентного зарабатывания денег. А регулярная гречневая или кокосовая диета подразумевала наличие постоянного и достаточно обильного дохода. Либо превращалась в безостановочную и беспощадную борьбу за добывание денег, простеганную строчкой приходов  и кумаров.

 Личная жизнь его была не менее насыщенна, чем другие аспекты существования. Женат он был трижды. Первый брак, на удивление долгий по меркам его сообщества, был, кажется результатом чистого недоразумения – и предметом недоумения приятелей.

Жена его - в меру хитрая и безмерно глупая, отличалась лишь ощутимой под покровом притворной стеснительности бл***скостью.

Впрочем, уже тогда сквозь взгляд ее темно-серых глаз под черными, густыми, почти сросшимися над переносицей бровями, сквозь поглощающее ее увлечение гаданиями и составлением астрологических прогнозов, и еще целому созвездию мелких примет можно было разглядеть хмурость ее судьбы.

После развода она уехала домой. Но прожила недолго, поскольку по возвращению в ее родное местечко кто-то вскоре ее удавил.

Второй раз Серый женился на вполне милой девушке. Майклу он как-то рассказал, что любит прикладывать ухо к ее груди и слушать стук искусственного клапана ее сердца, схожего с тиканьем часового механизма – кажется, это его здорово забавляло и одновременно умиляло. Подозреваю, что в этом звуке и том, что его сопровождает – момент, когда ухо касается теплой кожи и прижимается плотнее – и был зашифрован символ его привязанности и, кто знает, – возможно, даже любви. Звали ее Гелла – не знаю, переиначенное  ли это имя или же простое прозвище. Знаю лишь, что ушла от него она.

О третьей его жене не могу сказать ничего, поскольку никогда ее не видел. Она родила ему сына. Но воспитывать маленького Васю Серому приходилось в одиночку, поскольку жена мотала свой срок по статье за распространение наркотических средств.

Наступившие на дворе нулевые – словно плавное, скучноватое течение потока жизни по прямому и ровному руслу.  Позади – пенная мутность порогов и перекатов девяностых. Времени, когда целые состояния зарабатывались за одну удачную сделку и спускались за один вечер. Когда люди могли жить по заветам Спасителя, как птицы, не сея, когда не было никакой определенности и уверенности в непонятном будущем, которое выглядело чистой абстракцией, понятием, исключительно призванным заполнить лакуну в строе реалий. Но каждый новый день, ежели ты просыпался, то бишь – был жив, - временами вопреки всякой логике, непременно означал, что будет и пища. Так они тогда и жили.

А здесь, в новом времени, все принялось неуклонно и необратимо изменяться. Характерные знаки предыдущего десятилетия вдруг принялись исчезать, все, что составляло их сущность – подобно песчинкам в струе оседать на дне русла и безжизненно прибиваться к берегам, постепенно пропадая из вида. Так, помимо бритых братков и могущественных олигархов, поток жизни принялся заодно размывать и ряды сретенского братства.

Первым поток смыл стены постоянного обиталища тусовки. В сретенских дворах закипело строительство, а вместе с массой строителей поток зародил и новую генерацию работников ЖКХ  – многочисленных азиатских представителей бывших братских республик.

Часть сретенской популяции, отбросив свои хипповские привычки и образ жизни, как-то легко и органично вписалась в мейстрим кто-то – за счет образования и способностей, кто-то – за счет родительских связей. Обращенные переродились во всевозможных менеджеров, редакторов, дизайнеров, программистов, предпринимателей и прочей довольно благополучной и вполне удовлетворенной размеренностью жизни публики. 

Другие принялись вымирать - как динозавры при смене климатической эпохи. Часто – от передоза, перейдя на новое забористое дерьмо, еще чаще – от всевозможных заболеваний, с которыми искалеченный и изнуренный регулярным приемом субстанций организм оказывался не в состоянии справиться.

Самые стойкие, сохранившие свой привычный кураж и прежнее мироощущение и не растерявшие в такой степени здоровье, принимали смерти глупые до абсурдности, но по-своему легендарные. Костик Чефырь, обратившийся было в фоторепортера, был бесследно смыт потоком горячих экскрементов в лабиринтах канализационной сети с целым арсеналом фотоаппаратуры на шее – кто-то не вовремя открыл задвижку.  Коля Гарбузин, на спор принявшийся мочиться, забравшись на перила моста над железнодорожной станцией. По версии рассказчика, струя попала прямо на трехтысячевольтный провод, где обитала фаза, а мост, разумеется, был заземлен, вследствие чего разряд тока быстро убил Колю, а затем мертвое тело рухнуло на провода. Трудно сказать, насколько эта версия правдива. Но достоверно одно - погиб он в процессе справления малой нужды с ограждения моста над железнодорожными путями.

 Третьи, решив в новых реалиях найти способ совмещать полезное с  – уже не приятным, но необходимым и столь понятным, сошли на скользкий путь барыги, и принялись занимать свои законные места на нарах. Разумеется, за изготовление, хранение и распространение наркотических средств. 

Оставались четвертые, к коим, похоже, относился и Серый. Вяло оседающий осадок прошлого, медленно влекомый течением жизни. Временные работы, скудноватые доходы от сдачи квартиры умершей бабушки позволяли поддерживать скромное существование. Добыть препараты оказывалось все сложнее, поскольку – стало заметно дороже. Потому рацион из дури пришлось урезать.

Впрочем, Серый уважительно относился к водочке и прочему алкоголю, вследствие чего всегда имел практичное средство развеять грусть и печаль, если накатывало. И посиделки с приятелями по прежней жизни теперь чаще расцвечивались радугой алкогольных паров, чем калейдоскопами галлюцинаторных приходов.

В последнее время к средствам развеять скуку жизни у Серого добавилось геймерство – он открыл для себя мир сетевых игр, и постепенно все более вовлекался в насыщенную рутину ежедневных игровых сеансов.  Впрочем, пока он был еще в начале пути погружения в этот иллюзорный мир.

Я присел на диван, а Серый продолжил свой рассказ, начало которого я пропустил. Насколько я понял, речь шла о событиях недавней посиделки. Как это нередко бывало в жизни Серого, вполне себе заурядное событие превратилось в гротескное приключение.

Сидели они на кухне и пили. Мирно и спокойно наслаждаясь застольной беседой. По крайней мере те, кто к моменту появления запоздавшего Фёрда был в состоянии. Фёрд же приперся не один – он приволок с собой какого-то левого чувачка. И если Фёрд, как и предполагалось, притащился уже основательно под мухой, но с пузырем, то чувак ввалился пустой, да еще и вштыренный. А ведь они договаривались – попить беленькой, а не вмазываться. В общем, Серый был весьма расстроен этим обстоятельством. Когда Фёрд с незнакомцем вваливались в прихожую, тот представил парня – язык у Фёрда заплетался, потому разобрать кликуху было непросто. Серому послышалось , что Фёрд назвал чувака Худым.

Я затушил бычок и стал внимательнее вслушиваться в рассказ Серого.
 Дальше дела пошли скверно. Ферд, приняв штрафную, принялся отрубаться. А чувак принялся отрубаться и без всякой штрафной. Того и гляди, свалится с табуретки. В общем – ему было херово, и оттого присутствие Худого Серого стало тяготить. Он решил, что неплохо бы, если бы этот Худой покинул их компанию.

- Я ему говорю: «слышь, Худой, а он мне – я, мол, не Худой, я – Х***й». Само собой – Х***й, кто бы сомневался, взять и обломать весь вечер…

Я спросил Серого, действительно ли  парень так себя и назвал, на что Серый, слегка поморщившись, ответил, что тот бормотал так, что х***й разберешь, что у него там за буква после «ху». Но прозвучало похоже.

 Дальше началась абсурдистская трагикомедия. Серый отправил чувака в ванную, да и забыл об этом через пару минут – после очередного стакана. Вспомнили о нем только тогда, когда кому-то из компашки потребовалось отлить. Ванная была совмещена с туалетом, и дверь в санузел была заперта изнутри на задвижку. На стук в дверь и призывы никто не откликался. Пришлось взломать дверь – благо задвижка была закреплена крайне хлипко. Однако и после этого им пришлось потрудиться, что бы сдвинуть тело «Худого». Он сидел на полу, с баяном в руке, и уже не дышал. Догнался, мать его.

Пришлось вызывать скорую и ментов. Сначала приехала скорая, тело то они осмотрели, только вот ничего делать не стали – без ментов не положено. Не дождавшись наряда, скорая уехала. Через четверть часа приехали менты, тоже осмотрели – но тело то должна забирать скорая! Менты поторчали у них с пяток минут, не дождались очередного экипажа скорой, собрались и отправились дальше по своим ночным делам.  Так продолжалось до утра, пока, наконец, случай не свел воедино приезд очередного наряда милиции и очередной кареты скорой помощи. Все это время между приездами те, кто был в состоянии, возвращались на кухню, чтобы опрокинуть стаканчик-другой. Нервы-то не железные. Хотя на самом деле – к утру всем уже было все пофиг.

Дослушав историю до конца, я лишь спросил Серого, как этот парень выглядел.
Серый ответил лаконично, но с ноткой раздражения: «как-как – как муд***к. Патлатый и тощий».

Здесь мы оставили эту тему и перешли к обычному трепу, а затем я засобирался домой.

***

  На улице заметно потеплело – почти оттепель. На газонах громоздились слегка оплывшие сугробы, тускло отсвечивал влажный снег под блеклым сиреневым свечением, заливавшим западный край неба, смутно будоражащий сырой ветер обдувал лицо.

В кругу света на снегу валялся смятый целлофановый пакет, покрытый изнутри черными подтеками жидкости – словно вымазанный дегтем, справа виднелись удаляющиеся фигуры двух подростков, кривлявшихся в какой-то нелепой пляске.

… Раньше я был довольно общительным парнем. Делил свое свободное время меж пребыванием в четырех компаниях. Мне нравились эти кочевья из одной компании в другую, совершенно на нее не похожую – словно из одного мирка перебираешься в параллельный, живущий по совершенно другим законам и согласно по иным интересам.

В каждой из них встречались персонажи, о жизни которых можно было сложить не одну сагу. Или по-своему весьма выразительные, необычные типы, наделенные различными талантами.

Например, тезка Серого - Алексей из чертановской тусовки. Увлеченный музыкант, сочинитель стихов, художник – любитель, начинающий актер. Кажется, это список лишь тех занятий, которыми он увлекался в тот или иной период времени по-настоящему.

В живописи он тяготел к графике, комиксам и шаржам. Возможно, не достигал выразительности Тулуз-Лотрека, но мне, дилетанту в изобразительном искусстве, его рисунки казались оригинальными и небесталанными.

 С актерской карьерой  у него не сложилось – после ссоры с режиссером студтеатра, где он и учился ремеслу, заодно участвую в создании музыкального сопровождения спектаклей и представлений, он бросил свои театральные экзерсисы.

И все же главным его увлечением была музыка и сочинение текстов. Мне трудно оценивать степень его способностей в этой области, поскольку в музыке я разбирался не лучше, чем в живописи. Но, по словам людей, разбиравшихся в ней лучше, чем я, и знакомых с его творчеством – талант, бесспорно, у него присутствовал. Однако стремление к неординарности и небрежность при придании окончательной формы накладывали отпечаток сырости, присутствия толики пустой изощренности  и недоделанности его вещей.

Ощущение было таковым, словно он бравирует этой незавершенностью и необоснованной усложненностью, которая фрагментарно вкраплялась нелогичными вставками в общий рисунок произведений.

Мне кажется, я разглядел причину подобного в его характере. Он стремился к признанию себя не просто в качестве способного исполнителя и талантливого сочинителя, не просто искал своего места под солнцем, нет – ему требовалось большего. Признания в нем не таланта, но гения. И речь здесь шла не только об его собственном «Я», но и каждой вещи, сочиненной им. Одного наслаждения от творчества и признания в том или ином кругу ему было мало. Похоже, он ставил себя исключительно в ряд самых талантливых и признанных музыкантов всех времен и народов. Но видел ли он себя на самом деле среди них? Был ли столь уверен в себе или хотя бы сумел себя убедить?

В этом я сомневаюсь. И нотки высокомерия, и ироничность, и проявления болезненного самолюбия, частенько наблюдаемые в его тоне и поведении, скорее говорили об уязвимости и пониженной самооценке, скрываемых от самого себя.

Тогда становилась понятной и его склонность к неполной завершенности того, что он делал, небрежности в отделке – словно он приобретал таким образом последнюю страховку на случай неудачи. Того объяснения, что спасет его притязания, списав все на нежелание заниматься рутиной, а не недостаток способностей и талантов, которые могли бы ему позволить достичь мыслимой им планки гениальности.

Эту компанию я покинул довольно давно. А вот его случайно встретил на Тверской полгода тому назад.

На улице лил дождь. По моему предложению зашли в ближайшее кафе. Там я разглядел, насколько он изменился. Если раньше он выглядел небрежным, то теперь – скорее неопрятным. Пребывал он в каком-то вялом и подавленном состоянии. На мои вопросы он отвечал не слишком охотно, но по моей просьбе содержимое папки с рисунками, что была у него с собой, показал. Меня удивила перемена в его стиле. Его рисунки и наброски приобрели геометрическую четкость линий, что само по себе не плохо и не хорошо, однако вдобавок оставили отчетливое впечатление механистичности и искусственности манеры исполнения.

Да и от него самого веяло чем-то неживым. Во всем его состоянии читалось какое-то угнетающее сумеречное однообразие, словно из него вымыло все оттенки тонких ощущений и игры чувств. Я почувствовал себя крайне неуютно, и решил, что пришло время ретироваться. Сославшись на неотложное дело, я принялся собираться. Здесь он слегка оживился – если можно назвать оживлением настойчивую и навязчивую просьбу одолжить денег. Отталкиваясь от чувства, подсказывающего мне, что долг этот не будет возвращен, я вынул из кошелька несколько купюр – много меньше, чем он попросил, даже меньше той суммы, с которой мог бы сейчас безболезненно расстаться.

Да, приятель, «мой друг, художник и поэт…». Была у Алексея из Чертаново коронная фенька – будучи в подпитии, начинал гнать телегу, что приходится пра-пра-пра-правнуком знаменитому английскому адмиралу. Кажется, несмотря на всю нелепость своего заявления,  он сам в эти минуты свято верил собственному утверждению, и даже, думается, взаправду убежден, что фамилия его действительно происходит от имени этого адмирала. Урожден он был Худовым, и он очень не любил прозвища «Худой», которое так прочно клеилось к нему. Посему требовал, что бы его называли «Худ» - согласно звучанию фамилии английского адмирала.