Сказочная Птица, Любовь и Сияющая Нораниссо

   Нур в переводе с персидского – луч, сияние. Ниссо – невинная, чистая, как слеза. Для русского слуха звучит – Нораниссо.

Мы с ней познакомились в местной больнице, куда меня принесли на руках, искусанную собакой-охранницей. Занесло меня на летное поле, которое начиналось сразу за кукурузным. Ребята, уезжавшие в полевую геологическую партию, попросили узнать о билетах из Самарканда в Ленинград, как он тогда назывался.

Ну…вот я и пошла – узнавать. Собака, охранявшая кукурузу, возникла внезапно для моих беспечно глядящих в голубую дымку неба глаз и, пока я стояла столбом, укусила для верности несколько раз, недоумевая, что это ей попалось за такое бесчувственное бревно.

Потом лечащий врач по фамилии Бозоров (прямо возникала аналогия с тургеневским Базаровым) хмуро рассказал, что собака вообще-то была привязана, и нужно было сделать полшага в сторону, чтобы она меня не достала.   

   Что тут скажешь? Я на земле вообще «не здесь», потому застрять на барже посреди реки, сесть не на тот самолет и прилететь в Ленинакан вместо Ленинабада, заблудиться в окрестностях густонаселенной подмосковной Коломны с полутораметровой картиной в руках, упасть с лестницы в гостях – для меня не вопрос.
   
   На этот раз производственная моя преддипломная практика прервалась таким вот драматическим образом, а написание диплома стало представлять собою кризисную ситуацию, увеличивающуюся день ото дня.

Сотрудники особо обо мне не беспокоились, пропала и пропала, к концу практики вернется. Наверное, подумали так.

   В больнице мне предложили бумажный халатик в оранжево-зеленую полоску и с некоторым сомнением – белые широкие шаровары. Забинтовали ноги до самых коленок, положили в отдельную палату, как почетного гостя из Москвы, и забыли.

Невыносимо хотелось пить. От каждого неосторожного движения раны открывались, и бинты все больше пропитывались кровью. Было больно, страшно и как-то безысходно… Слезы ручьем стекали на жесткую подушку, застилая глаза, в которые жарко светило беспощадное желтое солнце. Иногда наступало тяжелое горячее забытье…

Вечером началось какое-то движение в коридоре. Дверь в мою палату приоткрылась, обнаружив за собой вход в операционную. Чужая гортанная речь, тяжкие стоны в перевязочной… И вдруг на пороге комнаты я увидела показавшегося мне огромным и похожим на дюжего басмача из «Белого солнца пустыни» медбрата со стеклянным шприцем в руках, неотвратимо придвигавшегося ко мне. Потом  рассказывали со смехом, что я потеряла сознание, и первый укол «от бешенства» мне влепили в бесчувствии и неподвижности.   

От укуса собаки прописали двадцать шесть уколов и ежедневные перевязки. На перевязку прислали мне, как неженке, милую медсестричку по имени Нораниссо, «Сияющую». 

В юности люди открыты, легко притягиваются душою друг к другу, и через несколько дней мы с Нораниссо накрепко подружились. Она не казалась красавицей, какими бывают большеглазые и смуглые, как испанки, девушки с Памирских гор, но от ее прекрасного имени что-то нежно девичье передавалось в  лучащиеся добротой глаза и тихо светилось во всем кротком и ласковом облике. Скоро я уже знала ее печальную историю, благо Нораниссо училась в городе в медицинском училище и хорошо говорила по-русски. 

- Папа сломал лепешку с отцом моего будущего мужа…так меня просватали. А я была влюблена в студента из параллельной группы…он даже приехал, предлагал убежать с ним.

- Нораниссо…ну и что, что сломали лепешку…это же несерьезно… нужно было убежать! Потом как-нибудь все это образовалось…Не шестнадцатый же век.

- Нет, ты не понимаешь, Олия. Папа узнал, сказал, что не держит меня, но если не послушаюсь, тогда у меня нет ни матери, ни отца, ни братьев и сестер. На всю жизнь никого – это на всю жизнь, Олия. Мама очень плакала, я не смогла ее оставить. Меня бы и та семья не приняла, такую дерзкую…

- И ты вышла замуж за того, с лепешкой?

- Не смейся…Да!…Плохо там мне было, свекровь шагу не давала ступить, все время ругала, била, все не нравилось ей. У меня двое мальчиков родилось, из-за них все терпела. Она их тоже наказывала, если сильно на меня злилась. Муж старше меня, всегда злой, всегда с матерью меня ругал. Папа жалел, что у меня такая жизнь, но вернуться не разрешал, пока муж девочку-десятиклассницу не соблазнил, он учителем физкультуры был... У нас это страшный позор. Только тогда папа мне разрешил вернуться, старики сначала не хотели согласиться, потом разрешили.

- Ты сейчас дома живешь?

- Ой, Олия! Я такая счастливая! Хочу – на кухню иду, хочу детям что-то готовлю. А мне детей не отдавали, когда я ушла. Младший сильно заболел, а меня не пускали…Тут Лариса Алексеевна, старшая медсестра, собрала женсовет, пошли забирать детей! Только тогда отдали. Теперь я очень счастливая, ты не представляешь, Олия.

- Ты такая хорошая Нораниссо, ты еще выйдешь замуж,ведь ты прирожденная отличная жена и мать. У тебя руки такие ласковые, добрые...даже когда бинты отдираешь! Когда Шахзод перевязывает, хочется на крышу улететь.

- Нет! Нет-нет, Олия, что ты? – с непритворным ужасом вскрикивает Нораниссо, - никогда-никогда-никогда! Лучше сразу умереть мне.

Нораниссо меня опекает, приходит с лучезарной улыбкой, сообщает:

- Твой брат велел тебе зубную щетку, пасту и мыло передать.
- У меня нет брата, Нораниссо, ты ошиблась
- Он русский, значит, брат. Давно здесь лежит, уже месяц. У него перелом сложный. Про тебя ему рассказали, оказывается, он тоже геолог – значит совсем брат! Вот еще тебе – виноград, яблоки, сливы, лепешка. Это из его палаты передали.
- Спасибо…

Винограда вкуснее никогда я в жизни не ела. Он прозрачный, аметистового цвета, нигде больше такого нет. Или уж так - от доброты души прислали! 

- Вот будешь вставать, научишься ходить, отведу тебя в гости, - прибавляет Нораниссо, улыбаясь

Через десять дней больничной переписки с братом иду его навестить. Зовут его Юра. Нораниссо немножко меня страхует, но иду сама. Оказывается, как это прекрасно – ходить самой, только теперь могу это счастье оценить. Юра встречает меня широкой улыбкой:

- Что, полакомилась тобой собачка?
- Пола-а-а-а-а-комилась

Приятно слышать русскую речь. Больше, кроме Нораниссо и немножко Бозорова, никто поговорить со мной не может.

Юра лежит давно, привезли санрейсом вертолета. Жена и дочки в отпуске, не стал их волновать, ничего не сообщил. Ногу уже один раз ломали: неправильно срослась…

Предупреждает:

- На прививку от тифа не соглашайся, здесь кто больше месяца лежит – делают. Но всем  одной иглой. Если еще нет у тебя тифа – как раз получишь.

Внутренне содрогаюсь. Да…уж, вот я попала.

   Так и живу, привыкаю к больнице. Перевели меня в общую палату, там двенадцать человек, есть младенцы. Вода в больнице отсутствует, только в процедурной из крана течет узенькая струйка. Вовсю пользуюсь благоволением Нораниссо, набираю воду в трехлитровую банку и мою голову присланным роскошным кусочком хвойного мыла. Искупаться невозможно. Вся чешусь.

   Есть у нас в палате молодая женщина лет тридцати пяти, с изумлением узнаю, что у нее одиннадцать детей. Муж, похоже, бандит с большой дороги. Он избил ее до переломов и сотрясения мозга. Она немного пришла в себя, стала чуть-чуть улыбаться, спрашивать Нораниссо обо мне. Мы общались, как два разноплеменных индейца – рисунками и знаками.

То, что мне кажется ужасающей дикостью, для нее – королевские палаты. Белье на кровати, кормят три раза в день. И отдых – впервые в жизни. Так по-царски она никогда не жила! И она лукавит, прикидывается, не хочет возвращаться из больницы к злодейскому мужу и тяжелым заботам. Правда, притворство ее выглядит, уж совсем по-детски наивно. Когда она во время утреннего обхода картинно звонко стонет и прикидывается, заламывая руки и подвывая, Бозоров грозно гаркает на нее, больно крутит голову в разные стороны, а она что-то такое по-своему жалобно лопочет.

Сначала было забавно смотреть. Я звала ее про себя «Умирающей Лебедью», но узнав ее историю, стала жалеть и сочувствовать. Муж однажды навестил ее, чтобы пригрозить, что заберет детей, если ее брат посмеет пожаловаться в суд. Жуткое какое-то чудовище, я бы с таким сразу застрелилась!
Однажды приходил десятилетний мальчик, сын…Она обняла его, прижала к себе, и оба плакали, долго и горько.

И ничем нельзя помочь…

На меня больничный народ собирается, как «на телевизор». Мне велено «расхаживаться», и я перетаптываюсь с ноги на ногу, держась за спинку кровати. Сменяющиеся, как на киносеансе, зрители ободряюще тычут в меня пальцами и сообщают вновь пришедшим, что я «аз Москва».

Приходит на меня посмотреть старый-престарый дед и просит рассказать, как я видела Ленина. Рассказываю. Ему переводит Нораниссо. Все уже слышали эту историю, а дед нет. Он задумчиво перебирает седую бороду и время от времени глубоким кивком одобряет мой рассказ. Теперь он важно будет пересказывать эту историю в дальнем кишлаке. Выясняется, что почти все поняли, что Ленина я видела живого. Господи, помилуй, неужели так? Но, ограниченная переводом, так ли это, я никогда теперь не узнаю.

Дед пришел забрать из больницы старуху, наступила пора уборки табака – надо работать. Мне жаль бабушку, она совсем старенькая, и пальцы у нее коричневые от скручивания листьев. Ей тоже делают уколы «от собаки», но дед говорит, что хватит, нужно возвращаться домой.

   В один из дней Нораниссо с плачем бежит по коридору и просит всех поскорее разойтись по палатам. Не понимаем, в чем дело, но расходимся. В коридоре какой-то шум и рев. Что случилось?

Узнаем вечером. Оказывается, десятилетней девочке после операции аппендицита вместо глюкозы ввели атропин, и теперь она умирает. Ужас…Приехал ее отец, узнал, пообещал зарезать весь медперсонал, если дочка не придет в себя. Она единственная, меньшая, среди восемнадцати старших братьев. Судя по его виду – слово сдержит. Черный, кудлатый, с каким-то звериным взглядом.

Отец девочки ночует в мотоцикле под окном нашей палаты…Это он ревел так громко в коридоре. Теперь плачет. Наверное, так мог бы плакать волк… И жалко его, и страшно.

Утром маленькой Саодат становится легче. Вздыхаем с облегчением. Ужасная мысль прокрадывается мне в голову: ведь я вчера помогала Нораниссо навести порядок в процедурной, вытирала пыль в стеклянном шкафчике. Переставляла склянки…Может, потому она взяла не ту?!..Чувствую себя, как не пойманный преступник.

Но Саодат выздоравливает, и отец увозит ее поскорее из печального больничного дома. В окно вижу, как он заботливо опускает дочку в коляску мотоцикла, застеленную чем-то мягким. Грубое, с крупными чертами, вчера такое жестокое, иссеченное морщинами лицо, смягчается нежностью и озаряется внутренним светом. Оно прекрасно сейчас…

   За двадцать шесть дней здесь нахожу себе подружек. Прилепились ко мне две девчонки. Это двенадцатилетняя Мухаббат, в переводе Любовь, и хохотушка Анко, что значит Сказочная Птица. Мухаббат выпала на ходу из автобуса, Анко сделали в школе прививку, так что начался абсцесс и пришлось оперировать руку.  В свои двадцать лет чувствую себя как мать двух взрослых шаловливых дочерей.

   Анко привезли в палату после вскрытия огромного гнойника на руке. Странно мне было, что ни одна из женщин к ней не подошла. Беседовали, кормили младенцев, что-то жевали и равнодушно смотрели на стонущую девочку. Пришлось выкарабкиваться и ползти к ней по стенке. Дала воды, приласкала. С тех пор Анко ходила за мной, как за иголкой ниточка. Девочка немного говорит по-русски, это так замечательно, так облегчает мне общение в палате! Хорошо, что уже не сидеть мне теперь, как молчаливый филин на дубу.

   Вместе с ней выхаживали маленькую Мухаббат, плакавшую, как мышка, всю первую ночь по приезде. Вся она была в ушибах и кровоподтеках, хорошо что не попала под колесо. Я тихонько гладила ее по голове, утешала, уговаривала, а с другой стороны сидела, как стойкий солдатик, Анко, хоть сама еще была слаба и больна. Мухаббат стала поправляться и присоединилась к нашему дуэту – куда мы с Анко, туда она.

   А женщины в палате не жестокие, просто тяжелый труд и заботы о большой семье приучили их, что каждый сам за себя.

   Анко приносит мне от Нораниссо банку с водой из процедурной и кипятильник. Подмазывается. Хочет идти в палату, где лежит русский Юра и молодой парнишка, которому она симпатизирует.

Вчера сказала ей:

- Нет, Анко, не пойдем. Недавно только были. Да и куда мне с такой немытой головой? На крокодила похожа.

Анко с готовностью кипятит воду, льет из стакана мне на голову и наблюдает, как я полоскаю свои три перышка. Именно так, по сравнению с ее каштановым водопадом, выглядит моя соломенная прическа. Ей, чтобы промыть такую массу волос, понадобился бы водопад. Анко оглядывает меня, наклонив, как птичка, головку, и серьезно изрекает:

- Теперь не похожа на крокодила! На цыпленка похожа. Пойдем в гости!

В гостях Анко ведет себя, как и обычная скромная русская девочка: чуть стесняется, чуть кокетничает и строит глазки, но больше всего опустив длиннющие ресницы, наслаждается кратким периодом ухаживания, оказывается, и у них оно есть. Пока мы по-взрослому беседуем с Юрой, Анко слушает комплименты, принимает с поклоном поданную пиалу чая, улыбается, чинно благодарит. Потом я, как старшая, даю знак, что пора и честь знать, и она беспрекословно слушается. Ведет меня, хромоногого товарища, домой.

В палате уже ждет и подпрыгивает в предвкушении великолепного рассказа маленькая Мухаббат. Так и хочется назвать их Любашей и Анюткой – скучаю я по Москве…

Выздоравливаем все трое. Уже ходим в больничный пыльный садик, где развешана куча плакатов на деревянных фанерках. Один мне особо нравится, гласящий:
«Труд – лучшее лекарство». В больнице он выглядит просто умилительно.

   Ко мне привыкают. Вся наша палата наперебой носит мне булыжники из больничного садика, скоро, наверное, соберут все, что там еще осталось. Я беру в руку очередной образец и голосом нашего преподавателя общей геологии по кличке Габбро изрекаю:

- Кварц. Неплохой кварц.

Или:

- Похоже, кальцит. Да – кальцит.

Переводить не нужно, по интонации и так понятно, что простая, на первый взгляд, каменюка – это большая геологическая ценность. На лицах моих учеников – искренняя радость. Вот, оказывается, как интересен мир! На тумбочке «Умирающей Лебеди» маленький образец с прослойкой искрящегося на солнце белого кварца, она сказала, что будет его хранить на память обо мне. Приятно!

   Наступает время, и знакомлюсь с Любой, Юриной женой.
Она прибегает в палату, стремительная, как ветер, ставит прямо мне на колени огромную косу с горячими пельменями, заставляет съесть, а сама говорит и говорит без умолку:

- Представляешь? Вчера иду с дочками, а у моста мне кричат про Юру! Я чемодан и уронила. Девчонкам велела домой скорее идти, а сама как кинулась бежать – прямо сюда. Ну, умыла его, отругала, бегом домой. Надо же накормить его и тебя, молчи, я знаю, как в больнице кормят! 

Везет мне в жизни на хороших людей! Теперь вот Люба…
…

Завтра меня выписывают. Нораниссо приходит поздно вечером, сидит на моей постели, где уже угнездились Мухаббат и Анко, чуть не плачет:

- Полюбила я тебя, Олия, буду скучать. Буду бежать за самолетом в Москву.
-  Не грусти, Нораниссо, может, еще встретимся…Я адрес оставлю!

Я понимаю, что мы не встретимся. Мы живем в разных мирах…Для меня Нораниссо останется жительницей другой планеты, иного мира.

Проходит время, я меняюсь. Та девочка, которой я была в двадцать лет, стала совсем иной, не узнать! Та, молодая, по-другому думает, двигается, говорит, чем я  сегодняшняя. У нее есть родители, другой дом, иные друзья. Мало кто перешел из той жизни в мое настоящее. И в той далекой дали, в другой жизни, остались милые девчонки – Сказочная Птица, Любовь и Сияющая Нораниссо. Они живут своей жизнью, где меня нет, и появились только в коротком рассказе, чтобы мелькнуть молодыми и исчезнуть снова, наверное, навсегда.

А может быть, с каждым новым читателем, открывающим эти страницы, они снова и снова будут появляться во времени – в жарком и пыльном лете небольшого геологического городка под Самаркандом.

Счастливы ли они? Не знаю. Я так надеюсь, что да…

Иллюстрация Ольги Данилюк