В отваге

— Как твоё имя?

— Оно для вас непривычное. Пусть лучше будет Жанна, мне приятно такое имя.

Девушка непривычна вся, целиком, начиная с разреза глаз и кончая своим умом. Средь сотен московских студентов она почти что не выделяется, разве что бьёт наотмашь своей восточной красой. Она приехала издалека, получить высшее образование, и делает это ответственно. Быстро переняла привычки и традиции местных, познакомилась с узкими джинсами, жизнью в общаге и парочкой мальчиков с третьего этажа.

Дивная собеседница, она хорошо говорила по-русски. Почему? Никто не задал ей такого вопроса. Возможно, русская мама? Отец?

С удивлением слушают в группе её рассказы о далёкой восточной стране, о несходной, совершенно чужой культуре; и о том, как похищали однажды. Она смеётся, рассказывая, но по лицу её видно, как серьёзно то, чем живёт эта девушка.

Она очень скучает по тому, что оставила дома. На зимних каникулах улетела к родным ненадолго. Вернулась почти больная. Московская жизнь, московский отравленный воздух лишь раскрывает душевные раны. Это не ностальгия — о, ностальгия бывает только у русских; просто юная Жанна вынуждена, как может, притворяться москвичкой. Не получается. Здесь всё ей чужое. День за днём проживая среди своих сверстников, она вовсе не привыкает к чужой столице, а лишь больше рвётся отсюда. Вслед за удивлением, с каким её слушали, пришло недоверие, затем — отчуждение. Жанна приехала словно из другого какого-то мира... и больно ей видеть, как её земляков, людей одной с нею веры, сторонятся в метро... боятся? Зачем? Она замечала, что стали её сторониться, стоило ей вытащить в транспорте книгу мусульманских молитв.

Это ранило сердце. Казалось, что вскоре она уедет обратно на свою тёплую, таинственную и целиком понятную родину.



...В апреле расцвел жасмин, и в душу Жанны пришла решимость. Со всей нелогичностью, со всем бунтарством своей восхитительной юности она навсегда отказалась равнять себя с теми, кто её окружал. Она облачилась в длинные юбки, закрытые пиджаки, повязала платок, убрав свои чёрные волосы, — чтобы ни локона не выбилось из-под него. И так ходила по московским улицам, приходила учиться, появлялась на студенческих встречах. Молясь прежде тихо, тайно, теперь не скрывала того, что молится, и стыдилась себя за то, что так долго скрывала.

Закрыв своё тело, Жанна открыла душу.

Это был странный протест, но он был протестом. В метро с нею боялись рядом сидеть, ссаживались с вагона, едва завидев тёмные одеяния. Она преспокойно читала свои нерусские книжки и словно не замечала осуждающих, косых, подозрительных взглядов.

И она расцвела. Будто прекрасный жасмин. Она чувствовала свободу в своём затворничестве, черпая силы из истовой веры. Она отмолила то, что отвергала себя.

И не прошло и месяца, как с ней стали здороваться в институте, улыбаться в ответ на улыбку... Говорили: «Ты смелая женщина».

— Так как тебя звать?

— Ясмин. Рада познакомиться с вами.