Удивительный автопортрет

Однажды рассматривая рукопись Пушкина, исследовательница Лариса Керцелли обратила внимание на рисунок с изображением конской головы с бакенбардами. Она назвала его «удивительным автопортретом» Пушкина и посвятила ему первую главу в своей книге «Мир Пушкина в его рисунках».
«Что это?» - спросила Керцелли, - «Игра воображения? Безудержная фантазия художника? Прихотливая шутка? Самоирония?» И тут же попыталась ответить: «Да, все это присутствует здесь. Но не только это….Всматриваясь в этот портрет, мы как бы заглядываем в святая святых художника, как бы присутствуем на «примерке» им на себя некоего неожиданного (может быть, и для него самого тоже) образа, видим как бы самый момент зарождения этого образа - еще неоформленного, не воплощенного, но уже явившегося на свет» (1). Прекрасные и в какой-то степени пророческие слова!
Прошло время и вот в 1997 году этот «удивительный автопортрет» привлёк внимание старейшего отечественного пушкиниста Александра Лациса, который посмотрел уже не только на него, но и на то, что было рядом. А совсем рядышком были головы ещё трёх лошадей, причём одна с уздой, из чего можно было догадаться, что это лошадь объезженная. И вот в этом-то табунке Александр Лацис и узнал лошадок из всем известной сказки «Конёк-горбунок»: и объезженную белую кобылицу, и трёх её сыновей, самым маленьким из которых и был Горбунок.
Тут следует отметить, что имя Лациса возникло не случайно, поскольку ещё в 1992 году он в одной из газет (2) напечатал статью под названием «Конёк-Горбунок это лучшая русская сказка в стихах: А кто же автор? Ершов или… Пушкин?». В этой статье он, конечно же, не мог не припомнить старый спор о первых четырёх стихах этой сказки, якобы принадлежащих Пушкину. Продолжая исследовать «Конька», Лацис к 1997 году кроме привязанности к нему «удивительного автопортрета» Пушкина, обнаружил ещё и то, что «Конёк» в библиотеке Пушкина, оказывается, располагался на полке, предназначенной для книг анонимных, псевдонимных и мистифицирующих! Всё это в совокупности с другими косвенными доказательствами позволило Лацису уже совершенно категорично утверждать, что подлинным автором «Конька-горбунка» в первой его редакции был не Ершов, а Пушкин. Эта категоричность отразилась и в довольно требовательном названии его статьи - «Верните лошадь!». Первая публикация этой статьи была в газете «Автограф» (3), а вторая – в книге «Конёк-Горбунок» (4). Доводы Лациса показались издателям последней книги настолько убедительными, что они согласились напечатать «Конька» в его первой (т.е., по мнению Лациса, пушкинской) редакции, относящейся к 1834 году.
Для того же чтобы читателям было понятно, почему напечатана именно эта, а не привычная для них исправленная и дополненная редакция «Конька», издатели сразу же после сказки поместили вышеуказанную статью Лациса, а следом - полемическую статью его оппонента Артура Толстякова, о котором я уже упоминал.
Начнём с Лациса, а точнее, с его реакции на своего оппонента. «Шёл в комнату – попал в другую. Предполагал, что выступаю в кругу единомышленников. Оказалось, что после моего текста последует полемический отпор» - вот как горько отреагировал на статью своего оппонента Александр Лацис (5).
Прочитав же статью Толстякова, я понял причины этой горечи. Ведь спор спору – рознь! Вы, например, приводите аргументы, говорите о чём-то одном, а вам в ответ совсем о другом (т.е. «Ты про Ивана, а тебе – про болвана!»). Так и в данном случае: Лацис пишет о пушкинском тексте «Конька», а Толстяков, вроде бы не замечая этого, упорно твердит о тексте Ершова, замалчивая при этом конкретное обсуждение как расположения «Конька» в библиотеке Пушкина, так и его «удивительного автопортрета».
И при этом Артур Толстяков не задаёт Лацису вопрос «на засыпку»: а почему же в репродукции к своей статье «Верните лошадь!» вы поместили только ту часть рисунка Пушкина, где обозначены головы лишь тех трёх коней, которые находятся в непосредственной близости к взнузданной лошади, а четвёртую от ваших читателей скрыли? (Репродукция неполного рисунка из статьи А.Лациса «Верните лошадь!») И ведь, действительно, изучаться должны изображения всех лошадей, которые Пушкин разместил на одной странице. А там-то кроме голов двух больших коней и головы сравнительного маленького конька, расположенных рядом с головой взнузданной лошади, в левом верхнем углу на некотором отдалении от этого табунка Пушкин нарисовал ещё одну лошадиную голову!
Правда, несколько меньшого размера, что уже само по себе как бы подчёркивает её некоторую перспективную отдалённость. Лацис же эту голову из-за того, что не нашёл её в «Коньке», предпочёл не заметить. В отличие от Ларисы Керцелли, которая хоть и выделила всего одну лошадиную голову, но всё же напечатала рисунок Пушкина полностью.
Однако оставим пока поставленный мной вопрос «на засыпку» открытым и посмотрим, как Артур Толстяков подытожил свою статью с её старым названием «Пушкин и «Конек-горбунок» Ершова»: «Рассказ Смирдина о «тщательном пересмотре» Пушкиным «Конька-горбунка» и о том, что первые четыре строчки сказки заново написаны великим поэтом, и хранившийся в архиве издателя пушкинский автограф, имевший отношение к произведению Ершова, и признание самого автора о главнейшей роли Пушкина в его литературной судьбе, и ряд других прямых и косвенных подтверждений этого – всё непреложно свидетельствует о значительной помощи, оказанной Пушкиным в литературном дебюте Ершова, о серьёзной редакторской работе, проделанной им над «Коньком-горбунком». Грустно сознавать, что мы, возможно, никогда не узнаем всех его блистательных вставок и переделок в ершовском тексте. Но в том, что «Конёк-горбунок» признан русским народом гениальной сказкой, и пушкинского «мёду капля есть». Вместе с тем, всё, что об этом известно, даже абсолютно достоверная фраза о «тщательном пересмотре» Пушкиным ершовской сказки, не даёт никаких оснований считать, что Пушкин переписал всю ершовскую сказку заново и вроде бы является соавтором Ершова. То, что сделал Пушкин, было только дружеской творческой помощью очень талантливому молодому литературному собрату» (6).
Итак, кто же прав? Кто всё-таки Пушкин по отношению к «Коньку»: автор, соавтор, редактор или просто помощник «очень талантливому молодому литературному собрату»? Да и нужно ли грустить, говоря о Пушкине, «что мы никогда не узнаем всех его блистательных вставок и переделок в ершовском тексте»?
Мой ответ таков: грустить никому не нужно, поскольку речь у Лациса идёт отнюдь не о вставках и переделках Пушкиным «ершовского текста», а, наоборот, о вставках и переделках Ершовым первоначального пушкинского текста «Конька».
В то же время слова Толстякова о том, что «спор о роли Пушкина в творческой истории ершовской сказки, об участии великого поэта в первых публикациях «Конька-горбунка» в 1834 г. и даже о так называемых пушкинских строках далёк, по нашему мнению, от завершения» (7), оказались, к сожалению, верны. Лишь к 2012 году внимательные диалектологи Розалия и Леонид Касаткины смогли хоть немного продвинуть решение проблемы авторства «Конька», установив, что все диалектизмы (т.е. «слова или обороты речи из какого-нибудь местного наречия или говора, употребляемые в литературном языке») первого издания «Конька» - это диалектизмы псковские, которых Ершов знать не мог, поскольку никогда в Псковской губернии и не был. Молодцы Касаткины!
Однако вернёмся к Александру Лацису, который незадолго до смерти оставил нам свои горькие слова: «Пожалуй, я чрезмерно возлагал надежды на самодовлеющую силу логики. К сожалению, не все читатели стремятся вникать во все хитросплетения, расставленные на пути к истине. Многие ограничиваются беглым просмотром. В затруднительных, спорных случаях они, как правило, на той стороне, где больше известных фамилий» (8).
Ну, что ж, не будем такими читателями, плюнем на известные фамилии, да и посмотрим на «Конька» глазами следователя, не забывая при этом не только указанную Лацисом «самодовлеющую силу логики», но и великолепный вопрос пушкиниста Ильи Фейнберга по поводу десятой главы «Онегина»: «Ведь случай с десятой главой показывает, что Пушкин, вынужденный сжигать произведения, принимал меры к тому, чтобы втайне сохранить их для потомства. Так что же, только один такой случай был в истории его жизни и его творчества?» (9)
И вот тут свой первый взгляд я обращу вовсе не к Лацису, а к его оппоненту Артуру Толстякову с целью …выражения ему своего глубокого соболезнования! За что? А за упущенный им шанс по раскрытию авторства «Конька» и за его неумение логически мыслить и правильно понимать ту «любопытную запись», которую он сам же и нашёл. А ведь правильно истолковав эту запись, Толстяков мог бы не спорить, а ещё за 10 лет до Лациса стать борцом за авторство Пушкина! Но видно, прав Пушкин со своим – «Мы ленивы и нелюбопытны». Мы же в отличие от Толстякова не просто любопытны, а очень даже любопытны и поэтому сразу же зададим вот такой вопрос «на засыпку»: «А разве кто-нибудь имеет право посвящать кому-либо чужие произведения?»
Ведь уже само слово «посвящение» прямо указывает, что автором всей сказки, а не каких-то там четырёх её первых строк, является Пушкин! И никогда ни он сам, ни кто-либо до или после него, не посвящали кому-либо чужие произведения! Посвящают всегда только своё! И это примерно так же, как нельзя завещать кому-либо не свое имущество. И завещают, и посвящают всегда только свою собственность, а не чужую. И для того, чтобы понять это, вовсе не надо быть юристом. При этом следует отметить, что одновременно должна отпасть и всякая мысль о возможном соавторстве первого издания «Конька», поскольку посвящение этой сказки значится не от двух человек, а лишь от одного Пушкина.
Таким образом, мы видим, что «дура - Смирдин» (а именно так и назвал его Пушкин в письме П.В.Нащокину от 10 января 1836 г.: «Сенковский такая бестия, а Смирдин такая дура, что с ними связываться невозможно») в своей описи фактически проболтался о подлинном авторе той сказки, первым издателем которой он и был. Проболтался он точно так же, как проболтался и П.В.Анненкову о том, что первые четыре строчки «Конька» написал Пушкин. Говоря современным языком, Смирдин – это фактически «слабое звено» в цепочке тех, кто был осведомлен о пушкинской мистификации, связанной с подставным авторством Ершова.
Я могу согласиться со словами И.П.Лупановой о том, что «Конёк», «рассмотренный под углом зрения современного литературоведческого и особенно фольклористического знания, может ещё открыть какие-то непознанные стороны творческой индивидуальности своего создателя» (10), но от себя при этом обязательно перед словом «создателя» добавлю слово «настоящего».
Однако вернёмся к вопросу: а что же это за пятая лошадь, когда в «Коньке» их только четыре? Но перед этим посмотрим, что же пишут об этом ершоведы, и в частности, уже знакомая нам Татьяна Павловна Савченкова: «Глава книги Керцелли с названием «Удивительный автопортрет» включает и репродукцию пушкинского рисунка, значительно отличающуюся от приведённого Лацисом и Козаровецким. Оказывается, на подлинном рисунке можно увидеть ещё одну лошадь и наброски двух других голов; то есть лошадей никак не четыре! И «вылитый конёк-горбунок» в рисунке Пушкина не имеет характерных примет сказочной лошадки, чей облик недвусмысленно обрисован Ершовым: «на спине с двумя горбами, да с аршинными ушами». (11).
Сразу же поясню, что Козаровецкий – это сторонник идей Лациса, переиздающий после смерти последнего его статьи, а Савченкова – его оппонент, кандидат филологических наук, почётный гражданин г.Ишима, доцент кафедры литературы Ишимского пединститута (внимание!) имени П.П.Ершова, написавшая не только вышеуказанную статью, но и отдельную книгу о Ершове. В главе «Истоки» я уже отмечал некоторую некорректность Савченковой и сейчас вынужден отметить то же самое.
Так, столь уж значительного отличия между репродукциями Керцелли и Лациса нет. Различие – лишь в одной непоказанной Лацисом лошадиной голове, а отнюдь не лошади, как пишет Савченкова. Эту же подмену головы на цельное изображение лошади Савченкова делает и с «удивительным автопортретом», деланно удивляясь, что на нём нет горбов и ушей. Ну, во-первых, какие горбы могут быть у головы? А во-вторых, разве не писала Керцелли о том, что мы «видим как бы самый момент зарождения этого образа - еще неоформленного, не воплощенного, но уже явившегося на свет», а сама же Савченкова не отмечала, выделив к тому же жирным шрифтом, «значительный временной промежуток, отделяющий этот рисунок от сказки 1834 года!»(12)?
Образ небывалого в фольклоре конька должен был созреть! И на это нужно было время. А вот когда к 1834 году он созрел, то вот тогда-то и можно было удивиться той неимоверной длине ушей, при которой художнику-иллюстратору, стремящемуся к буквальной точности, фактически невозможно было изобразить не то, что голову, но и всего конька, весь рост которого лишь на три вершка (т.е. на 13,3см) оказался больше длины его аршинных (71см) ушей? (Тут следует отметить, что в старину рост коней определялся числом сверх одного аршина, в связи с чем полный рост конька не 13,3см, а 84,3см). И при этом любой исследователь «Конька», в т.ч. и Савченкова, должен был задуматься над вопросом: а откуда же автор взял для своего конька такие несоразмерные уши? Подумайте и вы, дорогие читатели, а ответ я дам в другой книге. А точнее - укажу источник из книги, находившейся, конечно же, не у Ершова, а у Пушкина.
...Однако вернёмся к пятой лошадиной голове на рисунке Пушкина и спросим себя – а стоит ли ею заниматься, если даже в реальных прототипах не то, что лошадей, а даже нарисованных Пушкиным людей такой известный пушкинист как Ю.М.Лотман сомневался и писал, что это, во-первых, «нигде никогда не было доказано», и, во-вторых, «игнорирует психологию рисующего поэта» (14)?
Думаю, что стоит, поскольку тут вспоминается, как на вопрос об одном разбойнике: «а почему его назвали «неуловимым Джо»? - следует ответ: «да потому, что никто его и не ловит!» Любая же недоказанность - это проблема исследователей. А слово «психология» так же, как и любимые ленивыми пушкинистами слова «философия» и «символика», - это лукавая попытка уйти от конкретности в нечто общее и неопределённое.
Мы же будем конкретны и попробуем вопреки Лотману найти все прототипы, обратившись к рисунку Пушкина с его, по словам Лациса, «весьма произвольным определением: «Автопортрет в облике лошади» (15). Правда, ради точности отметим, что в 18-м томе нового академического ПСС Пушкина этот рисунок всё же назван «Автопортретом в образе лошади», что отнюдь не исключает вопрос к составителям: а почему именно «лошади», а не коня, если бакенбарды отнюдь не женская принадлежность? Да ведь и первооткрыватель этого автопортрета чётко писала: «поэт рисует себя в конском облике» (16). Так причём же тут «лошадь» с её неопределённой половой принадлежностью? Или вам, «товарищи учёные, доценты с кандидатами», бакенбард мало, а для того, чтобы подписать под рисунком слово «Конь» нужно, чтобы Пушкин нарисовал этого коня не только в полный рост, как на своём рисунке №VII.1-10, да ещё и с такой огромной мужской принадлежностью, при взгляде на которую некоторым и дурно может стать?!
А кстати, вопрос «на засыпку»: а если бы Пушкин на рисунке №VII.1-10 не нарисовал эту конскую принадлежность, то нельзя ли бы тогда по другим признакам угадать, конь это или кобыла? Отвечаю: можно, - по хвосту! Ведь хвост-то у него тоже кверху, т.е., так сказать, «трубой», да и особой волнистости на нём не видно. А для того, чтобы понять эти приметы, нужно, во-первых, обратиться к стихотворению Пушкина «Гусар», в котором он так описывает весьма горячего коня:
И точно: конь передо мною,
Скребёт копытом, весь огонь,
Дугою шея, хвост трубою
А, во-вторых, обратиться к «волнистому хвосту» белой кобылицы из «Конька» (ст.138), приняв эту волнистость за признак её женской сущности, после чего посмотреть ещё раз на прямой хвост, изображённый на рисунке №VII.1-10, и методом исключения принять нарисованную лошадь за жеребца.
При этом мы вполне можем найти подобные прямые хвосты и в «Коньке» у двух «коней золотогривых», у которых в первом издании был, как у павлинов, «Хвост раскинут золотой», т.е. был прямым, а после правок этот же хвост хоть и стал «струиться», но без обозначения при этом какой-либо волнистости. А если и далее ориентироваться на эти пушкинские приметы, то по весьма волнистому хвосту «части лошадиного крупа» на рисунке №VII.1-9 можно легко определить то, что круп этот принадлежит кобылице. Кобылица, круп которой изображён Пушкиным на рисунке №VII.1-9, явно объезженная, поскольку на ней в седле уверенно сидит какой-то военный, верхняя часть которого, правда, не прорисована.
Однако самым наглядным примером определения пола лошадей по их хвостам является рисунок Пушкина №VII.1-28 под названием «Две скачущие лошади».
Рисунок этот был сделан в ноябре 1833 года в Болдине, т.е. вполне синхронно с написанием «Конька», в котором и был выделен «волнистый хвост» белой кобылицы и прямые хвосты её жеребят. Других сюжетов с лошадьми в произведениях Пушкина, написанных этой осенью, не было, и поэтому, видя у нижней лошади пышный волнистый хвост, мы уверенно можем предположить, что перед нами именно белая кобылица из «Конька». Тем более что видно как она убегает от преследующего её как бы сверху коня, пол которого мы легко определяем по его прямому хвосту. Но вот тут-то и возникает вопрос: а что это за конь, если в «Коньке» никто таким образом кобылицу не преследовал и даже Иван при её укрощении никуда не бегал, а сидел на ней, держась за её хвост? Да и не пятый ли это конь, голову которого Пушкин нарисовал слева от своего «удивительного автопортрета»? А может быть это всё-таки голова не коня, а кобылицы?
Ответ на последний вопрос, я думаю, может быть таким: если справа изображена взнузданная (!) голова кобылицы из «Конька», а посередине головы её трёх жеребят, то вполне логично предположить, что слева Пушкин нарисовал голову недостающего члена данной лошадиной семьи, т.е. коня-отца. И тогда выходит, что его рисунок является подсказкой о наличии в «Коньке» этого папочки-коня? Проверяем это, для чего ещё раз смотрим в «Коньке» сцену с кобылицей и …да вот же он, спрятанный конь, рядышком, вот тот, кому принадлежит нарисованная Пушкином пятая голова!
Ведь смотрите, - не Иван, который в ночной темноте ещё и не увидел никого, говорит слова «конь заржал», а сам автор! И при этом вместо того, чтобы в стихе №123 сказать «заржала лошадь», а потом уже уточнить её половую принадлежность, автор уверенно говорит нам: «конь заржал». И это не зря! И это для нас, чтобы мы могли догадаться, что на этом же поле (а в первой редакции, кстати, и было: «на поле конь заржал») кроме Ивана и кобылицы был ночью ещё и какой-то конь, от которого впоследствии и было рождено потомство, изображённое Пушкиным на его рисунке с «удивительным автопортретом». И именно этот конь изображён с левой стороны!
Идём дальше и думаем: если уж Пушкин изобразил себя под маской сына белой кобылицы, то, наверняка, поклонники т.н. «биографического метода» заподозрят, что реальным историческим прототипом белой кобылицы может быть мать Пушкина Надежда Осиповна, а коня слева – его отец Сергей Львович. Но так ли это? Ведь вполне возможно, что Великий Мистификатор ведёт в первую очередь игру со своими литературными образами. Да и родственников под этими образами может предполагать других.
Вот и давайте это проверим, поскольку сам по себе «удивительный автопортрет» действительно вызывает удивление. И прежде всего тем, что голова конька-Пушкина похожа на голову какой-то обезьяны, что, кстати, замечала и Керцелли, и Савченкова. Да уж не негр ли это?! Немедленно смотрим «автопортрет Пушкина в образе арапа» (№I.1-21) и находим необыкновенное сходство, если не считать отсутствие бакенбард.
Этот автопортрет нарисован на листе третьей главы пушкинского «Арапа» и чётко говорит о том, что он относится к действующему в этой главе лицу - Ибрагиму Ганнибалу. И при этом намекает на то, что здесь Пушкин спрятал себя под маской своего чернокожего прадеда, что, собственно говоря, ничего удивительного и не представляет, т.к. и ранее многие пушкинисты находили в Ибрагиме черты самого автора. Так-так-так, но почему же тут нет бакенбард? Не говорит ли это о том, что конёк с бакенбардами может быть иным образом, чем Ибрагим Ганнибал? Да, это возможно, но с учётом его арапской физиономии («сплющенным носом, вздутыми губами», как описывается в шестой главе «Арапа») он всё-таки должен быть таким же чернокожим, как и Ибрагим. Но кто был в «Арапе» вторым чернокожим? Ответ понятен: это был сын Ибрагима от графини Леоноры! Ведь именно о нём сказано: «Чёрный младенец лежал на постеле в её ногах» (17).
Но тут давайте немного отвлечёмся на то, как по одному лицу порой можно угадать не только расовую, но и национальную принадлежность человека. А для этого вспомним смешной эпизод из старого кинофильма «Парень из нашего города», когда во время войны в Испании попавший в плен к фашистам русский лётчик, прикидываясь под испанца, стал говорить по-испански, на что допрашивавший его немец вполне резонно заметил: «Ну, куда же ты со своею рязанской рожей в испанцы лезешь?!»
Так и на пушкинском «удивительном автопортрете» чётко выраженные негритянские черты упорно говорят нам о чернокожести конька. Однако хитрый автор не показал нам масть Горбунка, ограничившись лишь указанием на его чёрную гривку. Ну, что ж, включаем тогда «самодовлеющую силу логики» и рассуждаем следующим образом: если в стихах сказки №553 и 593 говорится, что «златогривые кони» являются «вороными», т.е. имеют чёрную масть, то разве не такую же масть должен иметь и сам Горбунок? Ведь он рождён с ними в одно и то же время и от одной матери! Я думаю, что да. А лишним подтверждением этого как раз и является «удивительный автопортрет» с арапской мордочкой и бакенбардами, которых чернокожий прадед Пушкина не носил. А кроме этого - также и сюжет «Арапа», в котором от чернокожего Ибрагима его любовница родила чернокожего сына. Сама же Леонора была белокожей. Как и кобылица, мать конька, которая была – «Вся, как зимний снег, бела» (ст.128). И тогда, следуя всё той же логике, нам остаётся лишь предположить, что черный цвет конька и его братьев, имеющих белую мать, может быть обусловлен только одним – таким же цветом кожи их папочки-коня! И причём тогда тут отец Пушкина, этот чисто русский человек с чисто белой кожей? Ответ: конечно, не причём.
А кто причём? Ну, конечно, прадед Пушкина Абрам (Ибрагим) Ганнибал, маску которого Великий Мистификатор использовал несколько раз: сначала спрятался с ней под образ нарисованного им коня в левой стороне рисунка с «удивительным автопортретом», чтобы позже, а точнее через восемь лет, довольно скрытно воскресить этого коня-папочку в своей сказке. А в промежутке между этим, т.е. в 1827 году, с этой же маской Пушкин уже открыто выписал в своём «Арапе» образ своего славного прадеда. (О соотношении прототипов - в главе «Прототипы»).
Однако при такой версии мы вполне можем подозревать, что и под маской графини Леоноры, и под маской белой кобылицы может скрываться Христина фон Шеберх, вторая жена Абрама Ганнибала, о семейной жизни которого Пушкин в своём «Начале биографии» писал так: «Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развёлся… Вторая жена его, Христина-Регина фон Шеберх… родила ему множество чёрных детей обоего пола… Дед мой, Осип Абрамович (настоящее имя его было Януарий, но прабабушка моя не согласилась звать его этим именем, трудным для её немецкого происхождения: Шорн шорт, говорила она, делат мне шорни репят и даёт им шертовск имя…».
Однако спросим: если уж Ибрагим Ганнибал, по словам его жены, «шорт», т.е. чёрт, то как же тогда можно назвать его детей, этих «шорни репят», и в частности, конька с бакенбардами? Правильно, чертёнком! А имеет ли этот чертёнок перекличку с Горбунком? Ответ: да, имеет, ведь именно о нём говорит брат Гаврило: «Что за бес такой под ним!» (ст.464) Ориентируясь же на этого «беса-чертёнка», мы прямо выходим на «бесёнка» из «Балды», которого Пушкин нарисовал и с копытами, и с лапками. Запомним это и пойдём дальше, заметив, что Пушкин, несмотря на то, что его прабабка Христина была полу-немкой, полу-шведкой, подчёркивает именно её немецкое происхождение. А от него тянется ниточка к немке Луизе Шульц из его «Гробовщика», имеющей (внимание!) фамилию, как и прабабка Пушкина, на букву «Ш» (поверьте, хорошая буква, и совсем не зря и у дилетанта Генриха Шлимана, откопавшего «золото Трои», и у меня, копающего «золото Пушкина», фамилии также начинаются на неё!)
А теперь проверим – а нет ли у Пушкина ещё какого-нибудь изображения всё той же лошадиной семьи из пяти её членов. Есть! Вот соответствующий рисунок (II. 1-16), где красивая кобылица с волнистым хвостом вновь нарисована Пушкиным справа, трое её жеребят внизу, а папочка-конь всё в том же отдалении, слева, и брыкается, как и его жеребята. И при этом все они с прямыми хвостами. Рисунок сделан в июне 1828 года на листе со стихотворением «Кобылица молодая», одно название которого прямо направляет нас к стиху №141 «Конька».
Смотрим дальше и видим всё ту же семейку, нарисованную Пушкиным в октябре того же года на рукописи «Полтавы». На этом рисунке (VII.1-14, см. ниже) видно, что трое жеребят подросли, а кобылица, отпущенная Иваном на волю, вновь встретилась с папочкой-конём, который не упустил случая для нового секса с ней. А поскольку рисунок датируется октябрём 1828 года, то мы, зная уже, что под маской коня прячется Пушкин, можем предположить намёк на то, что после некоторого перерыва он вновь встретился с женщиной, ставшей прототипом белой кобылицы из «Конька». За прошедшее время эта женщина родила ему потомство, после чего с ней вновь был секс, верхняя граница которого – октябрь 1828г. Запомним эти намёки.
Достоинством же тех, кто дал название этому рисунку является то, что они, хоть и не ориентировались ни на какие хвосты, но, не будучи уверенными, перестраховались и не стали делить лошадей по их полу. И в особенности ту, которая брыкается. А ведь им легко можно было бы посчитать эту лошадь кобылицей. Как? Да точно так же, как и в предыдущем по номеру рисунке VII.1-13 под названием «Брыкающаяся кобылица», который также сделан на рукописи «Полтавы» в том же 1828 году, но немного раньше.
Название совершенно верное, о чём нам и говорит волнистый хвост этой кобылицы. Но о том, что это действительно кобылица, комментаторы, конечно же, догадались не по сюжету «Полтавы», а по сюжету стихотворения Пушкина того же года «Кобылица молодая», где кобылица, как и на рисунке, не только одинока, но ещё и брыкается. Молодцы! А точно такая же молодая и брыкающаяся кобылица через пять лет возникнет и в «Коньке»: «Кобылица молодая, Задом, передом брыкая, Понеслася по полям» (ст.141-143 до правок).
Однако нельзя ли проверить нашу версию? Конечно, можно. И при этом мы, конечно же, опираемся на вполне логичную мысль о том, что пять изображённых Пушкиным лошадей – это их полная семья. Ищем эту семью вновь и… находим на рисунке №VII.1-17 под названием «Лошадиные головы, лошади и черкес».
Как и раньше, справа, всё с той же уздой расположена уже вычисленная Лацисом кобылица, хотя две головы братьев конька вынесены, влево и вверх, и там же под ними изображён в полный рост конь, пол которого мы первоначально определяем по прямому хвосту трубой. А для того, чтобы точно удостовериться, что это конь, мы немедленно отправляемся к синхронно сделанному рисунку всё того 1829 года №II.1-18 с названием «Медный всадник» без Петра», на котором этот же конь изображён в той же вздыбленной позе, но с уздой и седлом.
Ну, а кто сомневается в том, что это конь, я отправляю перечитать «Медного всадника», где к этому коню Пушкин применил ещё и эпитет «огонь», уже знакомый нам по коню из стихотворения «Гусар».
Однако мне могут сказать: а где же в первом рисунке голова конька? Отвечаю: голова конька заменена на голову черкеса, расположенную по-прежнему между конём и кобылицей, а бакенбарды конька на этом рисунке превращены Пушкиным в волосяной покров черкеса, расположенный чуть ниже его щёк (правда, добавлены ещё усы и растительность на подбородке). Видя же замену конька на черкеса, мы вправе увидеть тут намёк на то, что прототипом черкеса может являться сам Пушкин. А учитывая то, что перекликающийся синхронный рисунок с названием «Медный всадник» без Петра» сделан Пушкиным на тексте поэмы «Тазит», мы, прочитав эту поэму, можем с большей долей уверенности сказать, что и под Тазитом, и под нарисованным черкесом прячется всё тот же Пушкин. Кроме того, Тазит – это ведь младший сын Гасуба, что лишний раз подтверждает правильность выделения черкеса на рисунке №VII.1-17. Отдельно отмечу, что в русском фольклоре тоже выделяется паршивый жеребёнок как младший среди красивых коней-братьев. И то же самое – в отношении людей, когда сказки начинаются словами о том, что из трёх братьев «двое умных, а младший – дурак». Вздыбленный же конь, прямо перекликающийся по своему виду с конём из «Медного Всадника», по этому же рисунку с черкесом может быть смело отнесён к уже знакомому нам коню-папочке.
Ну, а как всё-таки правильно назвать «удивительный автопортрет» Пушкина? С одной стороны, его можно назвать «автопортретом в образе конька». Однако слово «конёк» непроизвольно вызывает в памяти и слово «Горбунок», хотя мысли о горбах конька, как мы увидим позже, у Пушкина могли возникнуть лишь через шесть лет. А в 1825 году, как верно отметила Лариса Керцелли, было лишь «зарождение образа». И поэтому с учётом фольклорной составляющей конька, которая, несомненно, возникла у Пушкина в 1825 году, т.е. в год его увлечения и собирания фольклора, я бы назвал «удивительный автопортрет» Пушкина «автопортретом в образе жеребёнка». А вот о том, каков этот жеребёнок в русском фольклоре и как преобразил его Пушкин, мы разберёмся позднее, при конкретном рассмотрении удивительного образа Горбунка.
Кроме того, пока открытыми у нас остаются и вопросы о том, почему кобылица на пушкинском рисунке размещена с правой стороны, а конь с левой, и - кто же точно является историческим прототипом этой кобылицы? А то, что рисунки Пушкина – это прекрасные подсказки для тех, кто расшифровывает его произведения, я думаю, вы, дорогие читатели, уже поняли.
А пока давайте вернёмся к спорам учёных и отметим, что обычно, когда сталкиваются противоречивые мнения, то всегда интересно – а кто же всё-таки прав? Вот, например, в 1934 г. ершовед М.К.Азадовский написал, что «Конёк-горбунок» - произведение ещё не вполне окрепшего таланта» (26), а в издании «Конька» 1961 года в его же вступлении прибавилось и созревшее за многие годы слово «конечно»: «конечно, произведение ещё не вполне окрепшего таланта» (27). А вот в 1985 году доктор филологических наук В.П.Аникин уже отмечал, что «при всём том Ершов остался мастером, по-своему передавшим крестьянский склад сказки» (28).
«Мастером»! Не буду много говорить, но отмечу лишь, что в начале 1833 года Пушкин был избран членом Российской Академии. Вот какой, оказывается, бывает «неокрепший талант»! Ну, а в споре двух пушкинистов об авторстве «Конька» прав, конечно же, Александр Лацис, а не Артур Толстяков, и вести речь надо не о какой-то там «пушкинской капле мёда», а о самой полновесной бочке, наполненной этим мёдом через край!
Однако, стоп! Через край-то, если верить Лацису, не получается, поскольку осталось неясным - а как же быть с теми широкомасштабными правками «Конька», сделанными Ершовым более чем через 20 лет после первого издания, когда в текст было добавлено 211, а исправлено аж 525 стихов? Неужели же скромнейший из людей Пётр Павлович Ершов мог отважиться на такую дерзость, чтобы менять или дополнять от себя пушкинский текст?
Примечания:
1.Л.Ф.Керцелли «Мир Пушкина в его рисунках», «Московский рабочий»,1983,с.16-17. 2.Газета «Голос», №13 от 30.03.05.04.92, с.10-11. 3.Газета «Автограф», №12, 1996г. 4.П.Ершов «Конёк-Горбунок», изд. «Совпадение», «Сампо», 1997г., далее об этой книге – «Сампо». 5.«Сампо», с.226. 6.«Сампо», с.242. 7.«Сампо», с.235. 8.«Сампо», с.226. 9.И.Л.Фейнберг «Читая тетради Пушкина», «Советский писатель», 1985., с.611. Выделено мной. С.Ш. 10.П.П.Ершов «Конек-горбунок. Стихотворения», Л, «Советский писатель», 1976, с.6. 11.«Конёк-Горбунок» в зеркале «сенсационного литературоведения», «Лит. учёба», №1, 2010, с.15-16. 12.Там же, с.15. 13.«Медвежьи услуги» Пушкину не нужны». 16.04.2010г. Культурный центр П.П.Ершова в г.Ишиме, Интернет. 14.ПСС, т.18, с.594. 15.Сампо, с.206. 16.Л.Ф.Керцелли «Мир Пушкина в его рисунках», «Московский рабочий»,1983, с.15. Выделено мной. С.Ш. 17.П-3, 7. 18.ПСС, т.2, с.891. 19.«Прометей», М.,«Молодая гвардия», 1975, т.10, с.41-77. 20.Ж-1,23.5. 21.Ж-1, 231,24-25. 22.С3 59.2. 23.ПСС, т.8, с.502. 24.ПСС, т.8, с.522. 25.АП 14.28. 26.«Конёк-горбунок», М, «Академия», 1934, с.13. 27.П.П.Ершов «Конек-горбунок. Стихотворения», Л.,1961, БП, Малая серия, с.25. 28.«Сказки русских писателей», М, «Правда», 1985, с.6. 29.