Паутина солнечных слёз

Она не была красива в привычном понимании этого слова, но, однажды взглянув на неё, требовалось почти болезненное усилие, чтобы отвести взгляд. Серый цвет был явно ей к лицу: бледно-зелёные глаза, пепельные волосы, аура неуловимого и непонятного — всё словно мерцало, подстраиваясь под то, что собеседник желал увидеть в данный момент. Матёрый кот на её коленях на секунду приоткрыл глаза, блеснув вертикалью зрачков, и мне показалось, что я смотрю в зеркало, ибо боковым зрением поймал собственное отражение. Некое родство духа определённо присутствует, да.
Я уселся в кресло напротив, задумчиво провёл пальцем по подлокотнику. Быстро исчезающий влажный след на натуральной коже (истерический смешок - человеческая?!) завернулся крутой волной в душноватом воздухе комнаты, пропал и растаял, как и не было его.

Если бы взгляды могли убивать, я был бы уже мёртв. Хотя они и могут, если честно. Огромное количество времени, наши беседы и более чем близкое знакомство не играли особой роли сейчас.
Итак?

- Итак?
- Ммм... - начало разговора всегда давалось мне непросто. - Что ты хочешь знать?
- Как там было?

Чччччёрт....  И ещё что-нибудь. Покрепче. Поднимаю глаза и смотрю в зелёный лёд перед собой. Зелёный лед совсем не против, чтобы на него смотрели, однако нетерпеливый блеск драгоценностей на запястьях и тонкой шее напоминает мне, что она до сих пор ждёт моего ответа. Я вздыхаю:

- Никак.
- Нет? - кот стряхивается вниз, плавно стекает на пол, потягивается и бесшумно пропадает в лабиринте комнат у неё за спиной. Она подтягивает колено к подбородку, замирает в такой странно неестественной, немного птичьей позе. Мне кажется, что так сидеть неудобно, но я знаю, что для неё нет проблемы так сидеть часами. Улыбается. Не обычной, насмешливо-мерзкой своей ухмылкой, а так, как она это делает, лишь когда мы оставались одни. Устало. Успокаивающе. По-девчоночьи искренне. Я улыбнулся в ответ. Невольно. Затем посерьезнел: не привык я к этому.

- У тебя действительно получилось?

Я задумчиво киваю, постукивая пальцами по подлокотнику. Получилось. Да и не могло не получиться. Воспоминания и эмоциональный фон были бережно собраны, пересчитаны, подвергнуты строгому отбору и инвентаризации, затем вымыты в растворах препаратов, выжжены разрядами молний и засунуты в самую дальнюю полку моего сознания.

Как там было? 
Знаешь, как ломают шею птице? Как убивают дельфина, избивая серое прохладное тело доской со ржавым гвоздём на конце? Так вот там и было.

Тебе же нравится копаться в грязи? Спасать других из только им одним принадлежащего ада? Что ж, смотри: вот он я, весь, перед тобой. Только забудь того милого доброго мальчика, который плакал вместе с тобой над твоей и своей болью, сидел ночами перед заляпанной слезами и сигаретным пеплом клавиатурой и совершенно не знал, что нужно сказать, чтобы нам обоим стало легче.

Нам.
Не.
Стало.

Хотя это, конечно, как посмотреть.

Под моей кожей пульсировали вены, начинала болеть голова. Вот что значит быть человеком с нервами наружу: сознание не может отгородиться от того, что ему причиняет боль. Чтобы отвлечься, провожу по запястью сигаретой - постороннее воздействие помогает не думать. Когда-то давно я умел уничтожать бездонную пропасть между чуждыми друг другу душами. Мне было просто любить. Легкость и страстность, с которой эта женщина лепила меня и мой разум согласно своим соображениям, раньше заставляли все внутри сжиматься от её удивительной силы. Но всё когда-нибудь заканчивается. И теперь я не могу по-другому. Сейчас, даже просто глядя на свое отражение, я видел, как тускнеет перламутрово-фиолетовое безумие, вновь загораются привычной травяной зеленью мои глаза и разжимаются стиснутые намертво челюсти.

Это было раньше. Не теперь.

Она смотрит на меня. Молчит. Было в ней что-то мягкое, уязвимое и в то же время хищное. Обманчивая лёгкость позы. Нежность и прохлада кожи. Огромное искушение вырвать глотку этому холёному, эстетствующему в своём эгоизме животному, и посмотреть, как оно выплюнет в мусор на полу остатки жизни, перемешав их в равной пропорции с кровавыми пузырями. Взболтать, но не смешивать. В холодильнике есть лёд, он там всегда есть - я знаю. Коктейль... да. В тонком хрустальном бокале на высокой ножке. И вишенку ещё. Чтобы было в цвет.
 
Интересно, а кто бы я был, если приехал бы тогда? Другом? Не думаю так. В том городе не  бывает постоянных друзей, там, скорее, постоянные интересы.

- Это неправда.
- Что? - Я что, вслух это говорил? - Что именно?
- Ты был бы другом. И даже больше.

Я долго молчу, смотрю на неё. Настолько долго, что она отводит взгляд. Уголок моего рта уползает куда-то к уху, улыбка выходит мерзкой и лживой. Сама-то веришь тому, что говоришь? Нет? Кажется, эта мысль показалась ей... как бы это сказать помягче... па-ра-док-саль-ной. Угу. Точно. 

Пауза.
 
- Ты надо мной издеваешься. - Это не вопрос.
- Есть немного. - Не вставая с кресла, я развожу руки в стороны, показывая, сколько «немного». Она хмурится. Чуть-чуть.
- А ведь я до последнего момента не могла сказать, смеёшься ли ты, или говоришь серьёзно. Ты — страшный человек. Такими вещами нельзя шутить.

Вот так просто, между делом тебе берут и объявляют, что ты числишься чудовищем. Бывает.

- И всё же там тебе помогли?
- Мммм...? - я размазываю кивок в воздухе, небрежно шевелю пальцами. - Да, всё же помогли.

Я продолжал смотреть ей в глаза. Что-то исчезало. Что-то вспыхивало. Что-то умирало. Что-то оживало.
Меня не было. Уже давно. Меня не было. Была лишь завораживающая пляска мыслей и злобной, беспощадной памяти. Было лишь текуче-бесконечное болезненное движение сознания и ассоциаций, неизвестно почему складывающиеся в тоскливую и смазанную песню или вой. Я слышал это там каждый день, разбивая в припадках до крови затылок об  больничную кровать.

... ты соберешь память, ты сложишь мысли и слова вместе и найдешь песню. Ты вдохнешь в них душу, и душа возродится...
 ... понять, что вокруг нас, подле нас и внутри нас самих должно жить и что должно умереть...
 ... глубоко внутри все люди опираются на четыре лапы и имеют хвост, иначе они просто перестают быть людьми...

Вот она — истинная сущность. Это и было лекарством, и одновременно с этим ответом на твой вопрос «почему»? Потому что дело не в тебе, и не во мне, и даже не в нас обоих. Я упал вниз. Тогда упала не ты, а я. Я провалился глубже в своё личное безумие. Глубже в тайники человеческой природы, заглянуть в которые, не убив перед этим себя, невозможно.

- Стой! Остановись, слышишь?!

Нет. Слушай теперь: я тебя помню. Ты мне снилась: гордая, хрупкая, слезы текли по заострившимся скулам. Но я тебя не знаю.
И всё меняется.
А зеленые глаза смотрели в зеленые глаза, и напряжение было настолько плотным, что по нему, казалось, можно было ходить.

Теперь не знаю.

Это было похоже на горную реку. На изгибающийся трубами лабиринт. На спуск с небоскреба на горных санях.
Это не было похоже ни на что.

Уже не помню.

Если ты не враг себе, то уберёшься из моих мыслей. И быстро. Попытка засчитана, умница. Я падал.

Она уже стояла передо мной, тянула ко мне руки. Но было поздно. Дикий, прерывистый вой пронзил тишину, звуки, в которых не было и не могло быть ничего человеческого. Вой существа не умирающего - но испытывающего муку, от которой смерть кажется желанной и недостижимой гаванью. Краем сознания отмечаю, что это, наверно, кричал я...

Я вспоминал.

Закаты и головная боль. Привет, давно не виделись. Как ты в целом? Что мешает тебе говорить? Сломанная челюсть? Шрамы на запястьях? Могу ли я приехать? Конечно... наверное... нет... не знаю. А кто я тебе там буду? Друг, враг, никто. Никто я буду. Помню ли я, как звали твою собаку? Наверное. Выкурим по дешёвой сигарете, поедем из дорого, нам не по карману, центра куда-нибудь, где можно иногда выплёскиваться, потому что нужно. Необходимо. Ломота в висках и портреты из слёз пополам с кофе. Королевство без Короля, и тёплый мех Тишины, тыкающейся мне в ладонь мокрым холодным носом.

Меня трясли за плечи, но я отбивался: слепо, не понимая, что делаю, движимый лишь желанием остаться одному, исчезнуть, не быть...

Ненавижу Осень. Обожаю Осень. Умираю Осенью. Парк, прелые листья, ветер, одушевлённый болезненным, ненормальным вымыслом, вывернутым мозгом сумасшедшего, и девушка, та, что сидела на мокрой скамейке, и плакала, когда читала неровные строчки на бумажных листах, выдернутых из простой ученической тетради. Сорванные о камень стены ногти, лебединая песня над городом, заунывная и древняя, и хруст птичьих костей под подошвой ботинка. Кислота, полюбившая синицу, маленькую птичку с внимательными чёрными глазами-бусинками. Это же просто — как яблоко откусить. А вокруг тени без лиц, успокаивающий запах земли и шу-пуэра, и бомжи, ковыряющие грязными ногтями в зубах остатки щенка, которого поймали и съели сегодня. Сквозняки переходов, звон гитарных струн и вспухший за вечер мозг от слов песен, которые рвут тебя на куски.

Какое-то время я еще сопротивлялся, а потом сдался, осев на пол. И уже не кричал, а просто выплёскивал всё пережитое в болезненных и ранящих всхлипах, не имея сил остановиться. Было беззлобно, безжизненно и так чудовищно устало. Я прекрасно понимал, что всё сейчас произошедшее выводит меня далеко за границы определения «нормального», но сделать с собой ничего не мог.

Есть запретные темы для разговоров. Призрачные тени, мелькавшие иногда за нашими плечами напоминанием о вине и об отчаянии. Но у нас всегда есть выбор, верно? Мы дорого платим за право быть собой. За право желать смерти и получить ее. За право собственной душой расплачиваться за спокойствие и не жалеть об этом. Мы говорили об этом, помнишь? Недостаток сильных эмоций... я знаю. Только вот ещё кое-что: не одной тебе это было надо. Никто не задумывается о том, как себя ощущаешь, погружаясь в чужую жизнь.

Как это было? 

Это было странно. Это было страшно.
Это было горько и чуждо.
Будто смотришь на торнадо, готовое в любой момент выплеснуть свою ярость вспышкой насилия. Меня тошнило. Головная боль была непереносима. Тупо ныл желудок. Свистел холодный осенний ветер в перилах бумажного моста. Всё было плохо. Но я слушал.

А ты говорила.