Лунная госпожа и оммедзи

(любовная история с классическим ХЭ по-японски!)

     Джутовая веревка сама по себе не представляет совершенно никакой особенной ценности. Веревка и есть веревка. Но когда госпожа Рен смотрела на то, как неторопливо перебирают эти веревки Его руки, на нее снисходила жаркая томность, предшествующая в большинстве случаев соитию. Но не в этом случае, не с этим человеком. У нее подгибались колени и сбивалось дыхание, увлажнялась кожа на висках и запястьях, хотелось накрепко скрестить ноги, чтобы унять слишком явное желание. Или сунуть меж бедер руку, удостовериться, что выступившей влаги еще недостаточно, чтобы оставить след на кимоно. Госпожа Рен смотрела на руки мастера, то и дело облизываясь узким розовым язычком. Против обыкновения, ее волосы не украшала традиционная прическа, лишь плотный узел тяжелых черных волос, гладко зачесанных назад и закрепленных острыми бамбуковыми спицами безо всяких подвесок. И так же против обыкновения лицо госпожи Рен не носило ни следа косметики, ее белая, словно свет луны на лепестках лотоса, кожа не требовала белил, а чувственные губы капризного, изысканного абриса - алой помады. Глаза, подчеркнутые густейшими ресницами, которым позавидовали бы и императорские наложницы, непривычного для жителей здешних мест яркого зеленого оттенка, также не нуждались в ином выделении.
     Госпожа Рен возлежала на циновках, опираясь локтем о круглую подушку, рассеянно касалась длинным ноготком, отполированным и розовым, свитка со стихами древнего поэта, чье имя было давно утрачено. Но ее глаза неотрывно следили за узелком на конце джутовой веревки, а язычок все чаще мелькал меж губ, увлажняя их. Вся поза ее говорила о скрытом желании и нетерпении, но она оставалась неподвижной.
     Кому позволено пробраться в наши мысли и понять их? Порою даже ками не могут этим похвалиться. Так и в мысли госпожи Рен не могли бы пробраться ни боги, ни демоны, сколь бы их ни было в подлунном мире. Но все их занимал лишь тот, за чьими неспешными движениями госпожа Рен наблюдала, испытывая сладостное томление ожидания. Ее глаза, отрываясь от свивающейся ровными кольцами веревки, обегали худощавое тело мастера, затянутое в скромное темно-синее кимоно, останавливались на затылке, под узлом волос неуловимого оттенка черного дерева, затем оглаживали взглядом удивительно изящную для человека ушную раковину, и госпожа Рен начинала облизывать губы еще интенсивнее, а грудь ее, почти неприлично крупная и высокая, начинала вздыматься в тихом дыхании вдвое чаще. Но все же больше всего ее привлекали руки мастера. Сильные запястья, отмеченные тонкими линиями татуировки, складывающимися в знак "Власть" на правой руке и в знак "Смирение" на левой, широкие, но не потерявшие аристократического изящества ладони, яснее всего указывающие на происхождение мастера - незаконнорожденного отпрыска некоей приближенной к императору дамы. Сильные, твердые пальцы, словно выточенные из дерева, которые, тем не менее, умели быть нежными настолько, что от этой нежности хотелось плакать. Ровно и коротко остриженные ногти, чистые и здоровые на вид. Как и любая женщина, госпожа Рен зачастую обращала внимание на такие мелочи, на которые мужчина и не взглянул бы. Руки мастера покорили и очаровали ее с первого взгляда. Иногда ей хотелось коснуться их губами, провести языком по жестким подушечкам, гадая, какие ощущения испытает мужчина в этот момент.
     Ровное пламя фонарика из рисовой бумаги заколебалось, потревоженное движением поднявшегося с места мастера, по сдвинутым седзи заплясали живые тени, причудливо изламываясь на стыках стен и пола. В груди госпожи Рен расползался холодок предвкушения, она замерла неподвижно, словно изваяние раскинувшейся в неге кошки, позволяя мужчине в который раз полюбоваться плавными очертаниями женственной, может быть, немного утрированно женственной по сравнению с иными дамами, фигуры, мало соответствующей признанным канонам красоты. Миг неподвижности протянулся, словно низкий звук струны кото в густом вечернем воздухе, напоенном ароматами цветущих ирисов. Протянулся, прозвенел, отозвавшись в груди госпожи Рен дрожью предвкушения. И оборвался, когда мастер сделал шаг и с легким стуком распахнул фусума, отчего комната сразу сделалась в три раза шире. Следующее движение открыло другую сторону комнаты, выходящую прямо в сад, и пламя фонарика заметалось под теплым ветром, а ранее почти неслышимый хор цикад наполнил воздух торжественной песней вечного круговорота жизни. Госпожа Рен плавно приподнялась на колени, ее кимоно словно по собственной воле раскинулось идеальными полотнищами. Мастер опустился перед ней, так близко, что даже через все слои ткани она ощутила тепло его тела. Глаза в глаза, безмолвный диалог, тем не менее напитанный страстью и эмоциями, длившийся мгновения, сложившиеся в вечность. И вот уже взлетели в танце, словно крупные бабочки, его ладони, касаясь ее одежд, и вот уже неспешно соскальзывает плотный шелк, обнажая белоснежные раковины плеч, изысканные линии ключиц и тень меж упругих грудей. Покорно льнет к рукам тело, приводя в восторг безупречностью кожи, не испятнанной ни единой родинкой, ни единым лишним пятнышком - лунный шелк. Мнимая грубость джутовых веревок столь явно контрастирует с этой безупречностью, что вызывает почти физическое ощущение болезненного удовольствия.
     Отголосок его ощутил и мастер, и госпожа Рен, вглядывающаяся в его лицо сквозь полусомкнутые ресницы, с трудом смогла сдержать торжествующий выдох. Извечное их противостояние, как и прежде, завершилось еще одной ее победой, и теперь она могла расслабиться, отдавая контроль над собой, своим телом, своими чувствами ему - единственному, кто удостоился чести касаться ее, кого госпожа Рен сочла достойным доверия.
     Медленно, неспешно, аккуратно ложатся витки темной веревки, заставляя чувства поневоле ограничиваться пределами тела, всматриваться в глубины себя, само-познавать. В эти мгновения взгляд госпожи Рен затуманивался, покорное воле мастера тело гнулось так, словно в нем полностью отсутствовали кости, приводя мужчину в состояние катарсиса. У него не было более идеальной модели ранее, и, вероятнее всего, не будет более никогда. То самое слияние инь и ян, тьмы и света, женского и мужского нашло свое выражение в их паре. Сколько раз его руки скользили в миллиметре от ее кожи, и лишь стальная воля не позволяла нарушить естественную красоту сеанса шибари неуместными в этот момент утехами плоти. Сколько раз ему приходилось склоняться к ее плечу, вдыхая теплый, изысканно-нежный, почти неуловимый аромат ее кожи, запрещая своим губам касаться ее. Бессчетно, казалось ему. Так преступно мало, казалось ей.
     Виток за витком, узел за узлом: тело покрывается сетью веревок, меняя рисунок, меняя позу, меняя что-то неуловимо внутри. И лишь то, что крепко сомкнуты ресницы госпожи Рен, не позволяет ее мастеру увидеть то, что не предназначено для его взора.

     Время подобно текущей реке: то неспешно и неуловимо, то его бурный поток низвергает в пучину камни и вырывает с корнем деревья, но и камни, и деревья здесь - люди и целые государства. Время способно поглотить и разрушить целые империи, по прихоти своей оставляя, будто обглоданные кости, редкие островки былого величия. Время не щадит никого и ничто, захватывая в своем течении и ками, и бакэмоно, и людей. Оно неумолимо и бесстрастно.
    Интриги и борьба за власть присущи не только высшим сущностям, но и людям, и едва ли не в большей мере. Долетавшие зимой лишь отголосками, волнения и слухи весной выплеснулись половодьем, захлестывая страну. Взгляд госпожи Рен полнился печалью: ее мастер получил письмо, запечатанное нефритовой печатью и зеленым воском. Сегодня они встречались, возможно, в последний раз, завтра он будет уже в дороге. Горячее сакэ остывало в его пиале, так и не донесенной до губ, лишь поднятой к груди, мастер же замер, обратившись в статую, коей был доступен лишь слух. Госпожа Рен перебирала струны кото, опустив глаза, порхали над инструментом тонкие пальцы, украшенные золотыми коготками медиаторов. Ни слова, да и не требуются слова той, что может заставить говорить за себя струны, что внятно расскажет все плавными движениями тела, почти незаметными чужому случайному взгляду, но внятными его взгляду - мастера шибари. Столько чувств сплетались в этой мелодии, что вычленить из них что-то одно было почти невозможно, столько откликов будила она в мужчине, что не ответить, остаться бесстрастным не сумел бы, пожалуй, и святой. Не сумел и он, и вскоре после того, как отзвучал последний перелив струн кото, тени мужчины и женщины сплелись на рисовых седзи в единое целое, и в хор цикад вплелся чуть слышный стон.
    Ночь минула и растаяла в свете утра, словно чудесный сон. И вот уже конь уносил мастера Юкенну прочь из сонной провинции, где почти не чувствовалась грозная поступь перемен, в столицу, похожую на потревоженный улей. Госпожа Рен не знала, зачем понадобился высокородной даме ее незаконнорожденный сын, но предчувствовала, что ничем хорошим это не обернется.
    Исчезновение же самой госпожи Рен не заметил никто, словно ее и вовсе никогда не существовало, как и ее дома, располагавшегося в уютном сливовом саду, любой, кто прошел бы по заросшей травами тропинке, выложенной плоскими шершавыми камнями, отыскал бы вместо минка лишь остатки сгоревших опор и заросшие мхом рухнувшие балки. Из памяти людей совершенно изгладилось, жил ли здесь кто-то, или же лишь страшные сказки остались от того времени, когда погибла владелица этого дома, преданная и обесчещенная своим возлюбленным. Никто не заметил или же не обратил внимания на одинокого всадника в одеждах незнатного воина, спешащего на восток, к столице.

    "Чтоб тебе жить в эпоху перемен" - самое страшное проклятье, что известно людям. В эти годы оно исполнилось в полной мере, принеся не только волнения, но и войну, голод и нищету на земли императора Мэноуторо. В это чудесное утро, туманное, будто земля стыдливо прятала лик под шелковой вуалью, должна была завершиться война, ибо сил более не хватало ни у одной из сторон. В это утро на холмах Сякугао собрались десять тысяч воинов пехоты и две тысячи конницы, и где-то там, на противоположном конце долины выстраивались в боевые порядки их враги. И лишь солнце сорвало туман, сожгло его, иссушая росу на траве, взметнулись сигнальные флажки и запели флейты, забили барабаны, сорвались с места храпящие кони. В угаре битвы никто не обратил внимания на молчаливого воина без доспехов, в одном лишь темно-синем кимоно, сражавшимся наравне с самыми сильными из пехотинцев. За ним в гуще врагов оставалась просека, еще поющие в воздухе редкие стрелы облетали его, будто заговоренного. Мечи врагов оставляли на теле воина отнюдь не легкие раны, и все же он шел вперед, сражаясь, пока не прозвучал сигнал, символизирующий победу войска императора. Лишь тогда воин покачнулся и упал, становясь ничем не отличимым от устилающих долину тел. И никто не заметил, как это тело растаяло, оставив на земле, взрытой копытами и ногами воинов, кровавый след, быстро впитавшийся в нее.
    Госпоже Рен нездоровилось, еще более бледная, отчего кожа ее казалась совершенно фарфоровой, она неподвижно лежала в постели, откинув голову, отягощенную узлом волос. Ресницы ее были сомкнуты, бросая тени на щеки, дыхание едва волновало грудь, под тонким шелком домашнего юката угадывалась плотная повязка, перетянувшая плечо и грудную клетку. Мастер Юкенна вошел, не дожидаясь позволения, опустился у изголовья, осторожно касаясь ее ладони, неподвижно лежащей на одеяле. Она была холодна, и сердце мастера пронизал мгновенный страх, отдавшийся липким холодным потом и легкой дрожью в кончиках пальцев. Но черные опахала ресниц дрогнули, открывая зеленые глаза, затуманенные дремотой, затем изогнулись в легчайшей улыбке узнавания губы, и мужчина выдохнул, уверившись, что его чудесная госпожа жива. После, сердито хмурясь, он смазывал длинные царапины на драгоценном шелке ее кожи заживляющим бальзамом, не сказав ни слова, и она также молчала, не противясь его заботе. И была счастлива тем, что он не пришел всего лишь часом ранее, не видел тех глубоких ран, что сейчас казались ему лишь царапинами. Никогда не хотелось ей причинить беспокойство тому, кого она сумела полюбить настолько, что решилась вступить в битву за его свободу и жизнь в том числе.

    Ничто не проходит бесследно, тем более, войны. Напоенная кровью земля и души врагов, не похороненных как должно, порождают чудовищ и привлекают ёкай и оками, злых духов всех мастей и рангов. Не стала исключением и долина Сякугао, расположенная в опасной близости от столицы, и сама столица. Порою денно и нощно приходилось призванным со всех концов империи оммедзи проводить очистительные ритуалы, изгоняя демонов, а то и сражаться с ними. И сколь бы нейтральным ни был дух, кровь и боль, пропитавшие в это лето воздух и землю, отравившие воздух и ту незримую для простых смертных силу, которую люди зовут ци, влияли на каждого. Не избежали этой участи ни кицуне и тануки, оставшиеся жить вблизи людских поселений, ни, тем более, злокозненные бакэнэко, разбуженные от столетий спячки запахом крови. Столицу захлестнула волна смертей от клыков злобных духов, и краж, совершаемых вороватыми тануки. Именно тогда открылось истинное ремесло мастера Юкенны, оказавшегося одним из сильнейших оммедзи в своем роде. Он не робел сразиться с теми из ёкай, кто вгонял иных заклинателей в оторопь, он заклял и изгнал из храма в Уэкоро трех демонов, не дававших прихожанам молиться и растерзавших священника и отряд императорских воинов.
     В одну лунную ночь он встретил на улицах столицы нэкомата, к изумлению мастера, не вступившего в схватку с ним. Злобный дух, кот-оборотень вскочил на гребень стены, размахивая девятью хвостами и почти обиженно поглядел на оммедзи пылающими зеленым огнем глазами, а затем ринулся прочь, перескакивая через дома и храмы. Это был вызов мастеру Юкенне, и мужчина бросился в погоню. Они кружили по улицам безмолвного города до самой зари, и на восходе солнца оммедзи потерял своего противника в паутине крохотных переулков. Эта история повторялась из ночи в ночь, пока мастеру не удалось накинуть на шею зловредному духу сплетенный из заклятия аркан. Но и тогда нэкомата не напал, он лишь пятился, мотая черной гривой, его когти оставляли на стенах и каменной кладке мостовых глубокие царапины, когда демон заметался в тупике, тщетно пытаясь разорвать аркан. Его вой, полный муки и горя, отразился от стен, словно рванули разом все струны кото, и угас в предрассветном небе, когда оммедзи пронзил его грудь зачарованным клинком. И в этот миг ужасная туша нэкомата потекла, словно расплавленный воск, превращаясь в тело прекраснейшей из женщин. На руках у мастера Юкенны лежала его лунная госпожа Рен, ее чудесные глаза угасли, но в них навсегда отразился ее возлюбленный и убийца.

    Говорят, что мастер Юкенна пропал в тот же день, растворившись на просторах империи. Еще говорят, что его тело нашли в том же переулке рядом с телом госпожи Рен, и что он совершил сэппуку, не вынеся того, что стал убийцей той, кого любил. А еще говорят, что он, похоронив нэкомата, повесился над ее могилой на джутовой веревке для шибари.