6. Глава опять уводит за околицу

                ГЛАВА ШЕСТАЯ
                ОПЯТЬ УВОДИТ ЗА ОКОЛИЦУ

        Вскоре после этого разговора и появился в селе Лебяжьем пришлый человек Иван. В первый же день все увидали его – стадо через всю деревню гнал, ни один двор, почитай, не миновал. Приглянулся он сельчанам простотой да весёлостью, открытым лицом, улыбкой белозубой. Глядя на него, человек и сам невольно улыбкой отвечал, а улыбнулся – и печаль-забота отлетела. Иван дальше шёл упругим, лёгким шагом – словно и не пас стадо целый день, а селянин невольно вслед смотрел, глазами провожал: «Хороший человек», – думал.

        И Ярин эдак же смотрел, только с другими мыслями. Да вроде и мыслей никаких таких особых не пришло, только не понравился Ярину новый пастух. Были Ярин и Иван совсем разные, как день и ночь, тепло и холод. И непонятно отчего, но помрачнело на душе у Ярина.

        А вот когда свечерело, и пастух заявился на игрища – перетукнуло Яриново сердце по-недоброму. И ничего не значило то, что привела Ивана Любица. Если дурочка эта виды на приблудного имела, то зря, ой зря! Не пара они. А вот Алёна… Ох, как ждал Ярин Алёну сегодня. Надо было увидеть ему, как посмотрят друг на друга эти двое, боле и не надо, чтоб понять Ярину, опасный ему этот человек, аль можно плюнуть, да забыть.

        Ярин глаз не спускал с той стороны, откуда Алёна должна прийти. Едва проступил из фиолетовой глубины сумерек её силуэт, он в момент углядел, сорвался ей встречь.

        – Алёна! Думал уж не придёшь.

        Удивлённо Алёна бровью повела – что-то было не так с Ярином. И в словах, которыми раньше он её не встречал, и в голосе смелом, уверенном. И тут же глаза недобро сощурила – ах, вон что! Иван на гулянье пожаловал. Обернулся на голос Ярина… на слова Ярина… О, да он с тенью-Любицей! Ну-ну… поглядим. И поглядела…

        Обернулся Иван, имя её заслыша, с неё быстрый взгляд на Ярина метнул. И будто неслышный порыв осеннего студёного ветра прошёл, погасил живость в глазах Ивана. Алёну досада на нелюбого взяла, – что за комедь он затеял? Хотя, чего тут гадать? Понятно всё. И хоть с доверчивым людом у Ярина не богато, но ему и нужен-то всего один зритель, который бы поверил. Вскипело раздражение, и, видно, плеснуло из глаз её – бледность проступила на смуглом лице Ярина, но не отступил он, не потупил взора, избегая Алёниных глаз, которых он боялся. Нет, вопреки жути, холодом сковавшей его сердце, смотрел Ярин твёрдо. И Алёна одёрнула себя, потому что крепко помнила теперь – на страсти свои должна она уметь крепкую узду вовремя накинуть.

        И возликовал же Ярин, увидав в Алёниной сдержанности покорную уступку ему, осмелел.

        Всё в тот вечер наперекосяк шло. Иван шутил да смеялся с нерадостными глазами. Алёна, кроме гнева и досады не чувствуя ничего, все ж воли им не давала, тоже улыбалась да песни пела. Ярин в радости прибывал, сердцем угадывая тот прохладный сквознячок, что промеж этих двух сквозил, и то смелости да уверенности ему придавало. В тот вечер на игрище одного Ярина и несла волна радости. Другие же будто очередь отводили – без огонька плясали, без задора игры играли. Спроси – почему? – не знали бы, что и сказать, просто вечер такой неловкий выдался.

        Ухватил Ярин вмиг, что Алёна знобко локти ладонями обхватила. Одним движением сбросил к плеч широких добротную одёжку свою.

        – Озябла, люба моя? Укройся.

        Повела Алёна надменно глазами – замерли руки Ярина. Всего на миг короткий, неприметный – и укрыл плечи Алёнины.

        – Ярин… не испытывай меня.

        – На что гневаешься, Алёна? – Не утишает Ярин голоса, потому как ни ей слова эти назначено слышать. А Иван и впрямь – видит Алёна – весь здесь, с ними. Головы, опущенной к Любице, не подымает, но взгляд не на Любицу – к ним. – В чём обиду увидала? Но коль гневаться хочешь, вот чупрыня моя – рви, сколь пожелаешь, – в шутку, вроде, склонился перед Алёной, руки её себе на голову положил.

        Пальцы – так бы и стиснули в кулаке густые чёрные кудри, от запретного желания оцепенели руки на крутых завитках. Отстранилась Алёна.

        – Не желаешь? – скоморошничает Ярин. – Тогда знаю я, как обиды твои прогнать!

        Вдруг сжал Алёну в объятии, губы её нецелованные вмиг своими губами отыскал. Что есть силы отпихнула его Алёна, увидала, как приподнялся Иван с травы, гнев в глазах его увидала. Но на руку Ивану Любицына ладонь легла:

        – Не надо, Иван, не мешайся. Третий всегда лишний. Не нашенский ты, оглядись сперва.

        Сник Иван. И то правда, чужой он тут. Ежели что ему и не нравится – что с того? Свои не вмешиваются, знать так и надо, и не ему, чужаку пришлому, порядки новые с первого дня заводить. Только не видит Иван, что хоть молчат свои, да нехорошо молчат – опасливо, насторожённо.

        – Далече зашёл, Ярин. Волков не боишься? – протолкнула сквозь зубы Алёна тихо.

        – А мне теперь уж ничто не страшно, – так же тихо молвит Ярин, смотрит в упор, не опускает глаз под жгучим взглядом в прищур. – Выпускай волков, коль хочешь.

Если кто и слышит их, непонятен им этот разговор. Только Алёна да Ярин знают, о чём речь ведут.

        – Да ты страшного ещё не видал, поверь мне. Боле терпение моё не испытывай. Сейчас уйдёшь прочь единого слова больше не молвя. И помни – я не прощаю тебя.

        Смотрит Ярин в Алёнины глаза, а по спине – колючие мурашки. Не оттого, что в рубахе одной стоит, а от холодного злого пламени, что разливается в глазах её. Помнит он это зелёное пламя. Во рту так сухо стало, наместо языка как лист пожухлый, осенний. Повела Алёна плечом, душейгрейка на траву свалилась. Нагнулся Ярин, поднял её молча. Алёна больше на него не глядела, глаза опустила, гнев свой утишая. Подняла их, когда спина Ярина уже с темнотой смешалась.

        Против воли глянула она недовольно на Любицу и отшатнулась та, будто с ходу в колючий терновник уткнулась. Досада взяла Алёну – опять не сумела она совладать с тем тёмным, что будил в ней Ярин.

Будто через кривые зеркала глядели друг на дружку Иван с Алёной. И в злой той кривизне бесследно терялась истина, а наружу выходило чужое, напускное. И видели они не то, слышали не то, и делали не то, что сердца велели. И ведь знала Алёна, душою всею чуяла, вот он, судьбою суждённый. Но ещё лежала на душе обида горькая, недоумение. И ушло это знание глубоко-губоко, на самое донышко сердца, придавленное обидой, как гнётом. Алёна словно и забыла про то, о чём пела ей и ликовала душа в утреннем лесу, полном солнечного света и птичьих песен. Да, бывало, удивляла Алёна сельчан своей мудростью не по годам великой. Но теперь разум её оказался полонённым любовью и ненавистью. И равно боролась Алёна как с пленом любви, так и с пленом ненависти. И с равным неуспехом.

Всей душою тянулась она к светлоликой судьбе своей, но дни Алёнины и ночи наполнились теперь горечью, чей полынной вкус был ей раньше не ведом. И ещё досадно было Алёне, что не умеет скрыть она этих чувств своих, потому что мать спросила однажды вечером за ужином:

– Что творится с тобой, доню моя?
– Про что ты, матушка?
– Про печаль в глазах, про смех неискренний.
– Ох, мама, увидала ты чего и нет вовсе, – улыбнулась Алёна.
– А я не глазами вижу. Когда тебе нехорошо, и у меня на сердце камень лежит.

– Да нет же, матушка, хорошо всё, выкинь ты этот камень. А печали мои ты знаешь – идут люди, будто могу я их беды и недуги рукою отвести. А я могу так мало. И знаю, что так правильно, так надо, а каждый раз забываю, и каждый раз хочу, чтоб ушёл от меня человек здоровым и счастливым. Устала, наверно, от чужих горестей.

– Странные слова ты говоришь, Алёна. Почему же правильно не иметь силы помочь?
– Господь создал тело, а не недуг. А уж калечит это совершенное Божье творение сам человек. Хворь ведь не приходит со стороны. В человеке она рождается, человеческим грехом сотворённая.

– Погоди, Алёна. Да ведь хвороба – наказание Господне человеку по грехам его.
– Нет, – покачала Алёна головой. – Никто её не посылает. Каждый сам себе её творит, потом страдает. Убери грех – не станет хворей. Вот то-то и больно мне, что не могу я хворь изжить. Вырвать корень её способен лишь сам страдалец. Но я не могу научить его, заставить поверить в истинность моих слов – болит душа, пребывая в сиротстве. Он ведь не поучений от меня ждёт, а чтоб его страдание кончилось, чтоб я вот сейчас ему помогла, боль его утишила.

– Да если ты знаешь, что усилия твои столь бессмысленны, зачем идёшь, когда зовут?! Душу рвёшь за каждого?
– Не знаю, матушка. Бог знал, зачем дал мне мои таланты. И разве бессмысленную жизнь прожила Велина? Может быть, получая некоторое облегчение, человек получает последнюю отсрочку? Получает время, чтоб задуматься о себе, о своей жизни. Задуматься, как много и как легко теряет и как долго мучается после. А ведь кажется, столь мало надо, чтоб избегнуть мучений, всего-то – любви больше в душе своей иметь. Хворям разным несть числа, а причина у всех одна-единственная – скудость любви.

Заговорила Алёна мать, увела от вопроса, на который и сама себе ответить не хотела. Её саму сейчас снедали недобрые чувства. Любила ли она Ивана? А если любила, почему так горька любовь её, почему точит печалью? Иль любовь не перестает быть собою, даже когда солона от слёз и пустынно безрадостна? Да так ли уж безрадостна? Может быть, несчастливая любовь для того бывает, чтоб научился человек ценить малые радости: возможность видеть любимого, быть рядом. Хоть и не с ним, но рядом. Радоваться тому лишь, что он есть.

В сладостной боли сжималось сердце Алёны, когда доводилось нечаянно увидеть Ивана, встретиться с ним невзначай. Но боли этой она никому не отдала бы.

        Глава седьмая: http://www.proza.ru/2015/04/13/475