Пластуны

1944 год. Где-то на Западной Украине войска получили несколько дней отдыха перед наступлением. Впереди крупный город, который нужно взять до Первомая. Он станет подарком Верховному к празднику. Как воздух, нужен «язык». Но на вражеской территории одна за другой пропадают две разведгруппы. И тогда заместитель начальника штаба дивизии подполковник Максимов вспоминает о пластунах – казачьей разведке.
Повесть основана на  воспоминаниях фронтовиков. Почти все события повести происходили в действительности,  а прототипами большинства её героев являются  реальные бойцы и командиры Красной армии.



1.
Убедившись, что он один, сержант Виктор Ряжских, по прозвищу Глазок, опустился на покатый луговой склон. Земля еще холодила. Устроившись поудобней, Глазок опёрся ладонями за спиной. Яркое солнце заставило его зажмуриться. Ощущение разницы между почти горячей прошлогодней травой, жёлтой и мягкой, охотно отдающей тепло – лёгкое, какое-то довоенное – и ещё по-весеннему прохладной почвой невольно навевала воспоминания. 

Как только сходил снег, ребятня скидывала обутки, и тогда мелькали по оврагам серыми зайчиками набитые до каменной твёрдости неотмывающиеся пятки, которые мамка повечерьи заставляла тереть пемзой. Подошвы ещё стыли, но на солнечных участках луговая трава уже нагревалась ласковым солнышком. Зеленеющие тополя на широких улицах станицы, дугой спускающихся к реке, радовали приближающимся летом. Ребятня гурьбой сбегала вниз, только пыль поднималась за спинами. А там в радужном мареве открывался изрытый водограями берег слепящей глаза Лабы. 

Иногда они сидели на берегу, вот как Глазок сейчас. Пекли картошку в золе, слушали весеннюю реку, птиц, пролетающих высоко над головой. По куширям  перекликалась детвора, гоняющая «казаков-разбойников». Чуть дымил костерок, догорающий в ямке на склоне реки. Сержант часто вспоминал это ощущение счастливой беззаботности.  И сейчас он словно опять оказался там, где Нинка, натянув юбку на колени, задумчиво наблюдала даль. А друг Ванька, развалившийся рядом, о чём-то тихо рассказывал. О чём же он тогда говорил? 

Ах да, о сгинувшем батьке. Он пропал в двадцатых годах, когда мать ходила беременная Ванькой. А ещё о его отце – деде Спиридоне из соседней станицы. Они с дедом до сих пор надеются, а вдруг да объявится… Бывали же случаи. И как ему не хватает батьки, говорил… Витька слушал вполуха. У него и отец и мать живые. Ему ещё трудно понять тоску друга по родному отцу, которого тот никогда не видел…

Он вяло откинулся на локоть. Мысли поплыли ленивые, без очертаний и границ. Так и расслабиться недолго… Закрыть глаза, и ну его всё к такой-то матери. А домой-то как охота! Но разве ж можно? Война вона, за этими кустиками, метров семьсот до неё, не больше. Ты разнежишься, а она хвать тебя за бок, пулей али ещё чем, у неё такого добра хватает.
Глазок всё-таки улёгся на спину. Тепло лилось со всех сторон, он ощущал его кожей, каждым пупырышком, волосинкой на теле, как подснежник первый горячий луч, пробившийся сквозь тяжёлые тучи.

– А хорошо ведь, едрит его через коромысло! 
На берегу небольшого продолговатого пруда, заросшего осокой и камышом, прыгали серые трясогузки, вертя маленькими головками. Где-то у противоположного пустынного и крутого откоса из  водяных зарослей пронзительно выкрикивали лысухи. Неподалеку, введённый в обман временной тишиной, выбрался из норки байбак и, вытянувшись столбиком, замер, оглядываясь. В другое время Виктор Ряжских обязательно попытался бы разжиться жиром сурка, который по пользе своей почти не уступал знаменитому барсучьему. Да и мясо у сурка нежное – питается-то одной травой. Но сейчас он ленился.

Когда ещё удастся понежиться на весеннем  солнышке, не опасаясь минометного обстрела, последнее время ставшего почти обязательным, как утренний подъем. К счастью, фрицам не хватало точности, били по площадям, большого вреда казакам их обстрелы не наносили. Или разноса командира полка, тот, похоже, тоже лупил по площадям. Так, для профилактики, чтобы не расслаблялись. Или неприятного внимания смершевца, не упускающего возможности зацепить пластунов . Почему-то офицер контрразведки особенно подозрительно поглядывал в сторону разведчиков. Может, считал, раз в тыл к немцам ходят, значит, первые кандидаты на предательство? Кто его  особисткую душу поймет? Но оказаться под прицелом испытующего прищуренного взгляда старшего лейтенанта Патрикия Овсянникова даже случайно не хотелось никому из пластунов. Да и не только им.

Глазком Виктора прозвали до войны, ещё в станице. Тогда они с Ванькой и Нинкой, бойкой девчонкой, в том, 14-летнем возрасте, ещё не уступающей мальчуганам в уличных играх, собирали  на склоне кургана землянику. Двое, кидая в лукошко спелую ягоду, проползли мимо золотого уголка старой монеты, выглядывающей из-под листка мать-и-мачехи, а Витька увидал.

Расковыряв землю, ребята отыскали с десяток царских золотых в сгнившем от времени мешочке. Видно, кто-то из бывших закопал, надеясь забрать позже, но судьба распорядилась по-иному. Монеты сдали в сельсовет и на короткий срок стали самыми знаменитыми подростками в районе.
Потом взрослые перекопали этот курган вдоль и поперёк. Но больше ничего не нашли.  Вот тогда Витьку и прозвали Глазком. На фронт прозвище попало вместе с другом и земляком Ванькой Красотой. И быстро за пластуном закрепилось. Витька и правда обладал какой-то колдовской наблюдательностью и нюхом, не раз выручавшими разведчиков.
 
Оглянувшись по сторонам ещё раз и ничего подозрительного не заметив, Глазок сдвинул кубанку на нос. Спать он не собирался, может, придремать на минутку самое большее. Конец апреля 1944 года на Западной Украине выдался жарким, почти  как июнь на родной Кубани, и казака разморило. Он только что выкупал сдавшего к весне гнедого, сейчас хрустко подбирающего молоденькую травку на косогоре. Обвисшая на худых боках мокрая  шерсть  блестела, отражая слепящие лучи. Конь достался ему, можно сказать, по наследству от павшего под Валуйками казака Майбороды.

Виктор знал Майбороду шапочно, так, здоровался иногда, ничем не выделяя среди других. И вот теперь набивает задницу в долгих переходах на его жеребце, иногда вспоминая погибшего казака. Каким  он был, чем коня баловал, какую смерть принял, лёгкую или жестокую? По рассказам бойцов, пластун примерно представлял, как это произошло.

Эскадрон, где служил бывший хозяин гнедого, рыскал под носом у фрицев – производил разведку боем. На одном из перегонов где-то под Валуйками конники столкнулись с немецкими кавалеристами.
Несколько секунд ушло на обоюдное замешательство. Гитлеровцев опознали по фрицевским курткам с орлами на правой стороне. А когда кто-то из толпы крикнул: «Ха, краснопузые», – поняли, что перед ними казаки-оборотни, красновцы. Красные кавалеристы, конечно, слыхали, что за немцев воюют бывшие белоказаки, но встречать их пока не доводилось.

У командиров строго фуражки, у остальных – вперемежку и фуражки с натянутыми под подбородки хлястиками, и кубанки, и даже пилотки немецкие. А в остальном от красных казаков они ничем и не отличались. Такие же изучающие колючие взгляды, серые глаза, русские лица. У многих подкрученные усы, так еще дядьки постарше на Кубани носили, аккуратные бороды. Дико смотрелись густые чубы, выглядывающие из-под фашистских орлов на казацких фуражках.

Они же первыми и шашки из ножен потянули.
Командир эскадрона капитан Нечепурейко резко придержал коня. А тот, будто угадав волнение седока, задрожал, голова вывернулась, натянув повод. Гитлеровцы уже подгоняли лошадей. Командир привстал на стременах, и поле огласила протяжная, в одно длиннющее слово команда: «Шашки вон! Эскадрон, в атаку, рысью, марш!» И лихо свистнула голомля , обернувшись в коловороте.

Казаки в эти секунды и испугаться не успели, не о том думалось. Не обычные враги впереди – предатели! У многих личные счеты с белогвардейцами. У кого отец, у кого дед от их рук пал. Вот только никому из красных всадников раньше не приходилось в составе конной лавы, да на врага... Это в первый год войны кавалерию, случалось, без разведки бросали в бой, на пулеметы и пушки. Тогда с потерями особо не считались – судьба страны на волоске, до отдельных ли жизней!? Теперь, слава Богу, поумнели. Кавалеристы 1944 года – те же пехотинцы, только верхоконные. В эскадроне тех казаков, что ещё летали с шашками в лобовые атаки, к этому времени повыбило. Но выбора не оставалось, и времени на учёбу тоже.

Красные кавалеристы вскинули шашки и сабли, шпоры до кровавых капель врезались в лошадиные бока. Грохот копыт забил уши, ветер засвистел на отточенных клинках. Все, как один, шептали в тот момент: «Не споткнись, милай!»

И враги поняли, что пощады им не видать. Врубились в строй красноармейцев, как в свой последний и решительный, яростно, но молча. Ни мата, ни оклика... Так и бились, глухо, тяжко, лишь разлетались над сечей «кхеки», «ахи», последние стоны, если успевали, глухое ржание очумевших от запаха большой крови лошадей, да сталисто переливался звон закалённых клинков.

В том бою казаки-фашисты все до одного полегли. Но ни один рук не поднял, сдаваясь. Хоть и фашистские прихвостни, а все ж казаки! В последний момент чубами тряхнули,  орлы на пилотках и кубанках ненужной ветошью отлетели в стороны. Казацкие глаза блеснули знакомым гонором, мол, нам смерть не страшна…

Красные казаки, нехорошо прищурившись, словно в  станичной драке, уже растягивали поредевший строй  в дугу, занося играющие бликами клинки. Кубанцы и донцы бились за родную землю, семьи и родичей от врага защищали. Что им могли противопоставить оборотни? Чем оправдать себя? Какими мыслями дух укрепить? Нечем! Верно старые казаки гутарили: «Не в силе Бог, а в правде». По ней, по правде, победа и присудилась. Но и красным казакам она не на раз-два досталась, половина эскадрона в той сече полегла.
Разморило Глазка, задремал. Тихо вокруг. Прыгают, попискивая, трясогузки. Байбак, не чуя от коня угрозы, перебежал ближе к воде и, сунув носик за камень, потянул языком молодые травинки. Но гнедой – конь умный, знает, что не время и не место казаку спать – отпросились ненадолго, выкупаться. Ж

Жеребец неспешно поставил копыта у плеча хозяина, и мокрые губы слегка прошлись по лицу казака, по подбородку…

Виктор подскочил в момент. Сел, подхватывая кубанку, другая ладонь сжала приклад автомата, голова крутанулась вправо, влево – пусто. И спокойно. Конь как ни в чём не бывало травку подъедает, птички поют. Мотнул головой, что за ерунда? Будто поцеловал кто. И вспомнил, где находится и что тут делает.

Выдохнул облегченно, успокаиваясь. Вытер мокрое лицо. Потихоньку, ворча на себя и прислушиваясь, как затихает растревоженное сердце, закинул  на плечо  ППШ , засобирался. «Это ж надо, – думал, деловито застегивая узду, – та сеча под Валуйками пригрезилась, словно сам в ней участвовал. А ведь не кавалерист, чай, разведчик, пластун. И не видел её, товарищи рассказывали, а, поди ж ты, как живая перед глазами встала».

Виктор Кириллович Ряжских был невысок ростом и в плечах не сажень. Таких на Руси через одного. На улице встретишь, если без медали «За отвагу», ордена Красной Звезды и значка «Лучший разведчик», ни за что не скажешь, что героическая личность. А между тем к весне 1944 года имел он в багаже больше десятка выходов в немецкие тылы и пяток захваченных «языков».

Движения у него  скупые, но точные. Он и по жизни такой – что ни сделает – всё получается. Причем, без суеты и, кажется, без напряжения. Виски у сержанта выстрижены, а под кубанкой скрывается стог густых каштановых волос. И чуб набок выглядывает, словно завитой на раскаленных гвоздях.
В казацкие разведчики – пластуны – Глазок попал случайно. Командир полка подполковник Дьяченко из тех казаков, что в седле рождаются, отбирая бойцов в разведчики, коих в последнем бою повыбило почти подчистую, лишь взводный Платов уцелел, предложил выйти из строя  охотникам. Виктор переглянулся со станичным другом Ваней Красотой, и разом шагнули.

Что за служба у разведчиков, знали отлично. И про то, что живут они не больше пары месяцев, наслышаны были. И что уже не первый набор в пластуны комполка затеял, тоже ведали. А не застоялись казаки в строю. Жизнь – она, конечно, штука важная, но пуля-то – дура, и в пехоте, случается, полками ложатся.  Бывает и по глупости смерть находят и не так уж и редко. Глазок только на своей памяти мог с пяток таких случаев привести.

Бойцы давно поняли – боишься ты костлявую или грудью на неё прёшь – заберёт по-любому. Для каждого у неё своё время. Зачем тогда трусить?  Только стыда не оберёшься перед товарищами, что закручивая страх стременным узлом, под обстрелами в атаку бегают. Войне конца и краю не видать, смерть каждый день в лицо дышит, выжить бойцы, здраво рассуждая, особо и не рассчитывали. А где костлявая догонит – не всё ли равно? К тому же звали охотников, а Иван и Виктор считались в станице охотниками не последними.

Парни росли ноздря в ноздрю. Дед Терентий с какого-то времени и разделять их перестал – обедать, так сразу двоих звал, внуку – Витьке – подзатыльник отвешивал, и тут же рука к Ванькиному хохолку на мозжечке тянулась. Тот не обижался, как от родного принимал. Может, потому, что отчим воспитывал, а тот к Ваньке никаких чувств не проявлял. Даже когда неродной сынок нашкодит чего, сам – ни-ни, жаловался матери. И летели тогда в Ваньку табуреты, лопаты, всё, что замученной на ферме матери под руку попадётся.

Парни, почитай, с малолетства по лугам и рощам с луком шастали. Силки ставили, самодельные капканы. Потом дед Терентий ружьё на двоих одно выделил. Стрелять вроде и не учились специально, а били кабанов и птицу почти без промаха. Дед, пару раз ходивший с мальцами на утиную охоту, нарадоваться на них не мог. Не чужие, чай. Иван, хоть и не прямой родственник, но тоже недалече ушёл – троюродный племянник. Родственную нить сообща высчитывали. Но радость в себе оставил. Мальчишкам дедовы думки ещё не понять.

С той поры старик и Ивана внуком называл. И ещё упорней, даже торопясь иной раз – боялся не успеть, передавал парням знания. Дело шло с трудом, но кое-что удавалось.

Это потом Виктор понял, что старик вдалбливал в их пустые головы не просто лесные да речные премудрости, а военную пластунскую науку. Знал бы, что пригодится, ни слова из стариковских учений не пропустил. Бывало, дед ворчит, рассказывает что-то про скворцов, которые булькают, что тот глухарь, и этим  бульканьем легко в случае  чего друг с дружкой переговариваться, а малец Витька только в окно поглядывает. Ждёт, когда же он наговорится, чтобы с Ванькой на речку бежать. Лягушек ещё днём наловили, сомы на вечерней зорьке хорошо на них ловятся, а тут дед со своими рассказами.

Или отправится старик в Чёрный лес, за Лабу. И мальчишек с собой прихватит.  Прогуляться вроде. А сам всю дорогу показывает, как сакму – следы за собой прятать, как камышинку правильно от сердцевины освободить, чтобы потом через неё под водой дышать.  Или след найдет конский и давай мальцов тренировать: конь или кобыла, когда прошла, куда седок направлялся, какой был, тяжёлый али лёгкий? Они и рады бы ответить, да не поймут, чего дед от них хочет и зачем пытает. А тот злится, палец крючковатый ко лбу одного тянется, а рука к оттопыренному уху другого. Но в последний момент старик себя одёрнет и с новым терпением к внукам: «Чтобы веточка под  ногой не хрустнула, треба ногу мягко ставить, вот так, с носка...»

Хоть и не всегда усердно внуки перенимали сложную науку пластуна, а всё ж многое запомнили. Жаль, вот только не всё.  «Эх, – иногда ругал себя сержант Ряжских, вспоминая деда, – что за дурак был? Почему невнимательно слушал? Сейчас бы с этим опытом да с пониманием старика порасспрашивать… Поздним-то умом все горазды. А теперь нет старика, не у кого учиться, ещё перед войной помер».

За мыслями руки привычно двигались сами, бездумно. До того, как немец попёр, он сотни коней в месяц седлал – трудился в колхозе конюхом, а тогда конская сила только в виде живой и действовала. Все – от ветеринара до председателя на лошадях передвигались. Виктор, припомнив довоенные годы, вздохнул. Невеста в станице ждёт – Нина. Дружили с девчонкой, почитай, с мальства, а как повзрослели, оба стали на неё заглядываться. Но она выбрала его. Ванька –друг – ни слова не сказал. Отвернулся, когда она платочек на Витькино плечо кинула,  и только щёки покраснели.

Как от немцев освободились, письма стал получать, а в них за наведённой бодростью слёзы бабские и тоска. Сержант их, конечно, чует, но вида не подаёт.  Отвечает бодро, с лихостью, как и подобает казаку:. «С гвардейским приветом пишет тебе сержант-пластун!» Обязательно поклоны всем родственникам и соседям. Знает: письмо зачитают по станице, всякому будет приятно, что боец своих не забывает. Напишет несколько строчек и сам загорюет: «Эх, под пулями кажный день ходим, в любой момент убить могут, а войне, хоть и граница рядом уже, конца и края не видать».

Гнедой терпеливо переступил копытами, чуть подрагивая широкими ноздрями, послюнявил гимнастёрку на плече. Глазок не обратил внимания, как раз затягивал постромки. И, что приятно, жеребец, не в пример другим,  не старался надуть пузо, когда хозяин в дырочку попадал. За эту лошадиную порядочность и за природную смекалку уважал своего подшефного сержант.

Правда, для пластуна конь – лишь средство передвижения, но и на то не каждый годен. У одного копыта загниют, другой норовит в какую-нибудь колючую акацию зазевавшегося седока утянуть, третий – ленивый. Чуть что, начинает пошатываться, оступаться, мол, устал – не могу. А расседлай его, пусти на луг, вперёд всех побежит. Такой оболтус попался недавно Ивану. До сих пор мучается, а ничего не поделаешь – скотина казённая, в части на учёте состоит, получил – изволь воспитывать. А коли не поддается, никто тебе не виноват. Плохо, значит, со своей животиной политработу проводишь.

 Слегка накатанная тележная дорога тянулась до стана. Тут кругом свои расквартированы. Штаб полка с охраной на взгорке – там хуторок. В балке неподалеку временная конюшня. По соседству кузня – и сейчас оттуда звонкие удары молота доносятся. Стряпная тоже неподалёку, медсанбат за леском, до передовой отсюда метров пятьсот. Слава Богу, пока спокойно стоят, уже несколько дней. Поговаривают в полку что-то о наступлении, но пока приказа нет. А отдохнуть солдату всегда в радость.

Правда, у разведчика отдых – понятие относительное. Платов каждый день тренировки до седьмого пота устраивает. Так оно на пользу. В тылу у фрицев каждая капля тренировочного пота увеличивает шансы выжить. Потому казаки не роптали, а, наоборот, с удовольствием и на кулаках бились, и пластунскую науку изучали – взводный, хоть и не дед Терентий, а тоже многое знает и умеет. Есть чему поучиться.

Сейчас Глазок сдаст гнедого Степану Васильевичу – старому по его понятию коноводу – тому – сорок пять, но подвижному, не каждый молодой угонится, и до своих – взвода пластунов. Они у противоположного склона балки разместились, в однонакатном блиндажике. Пятеро бойцов да командир-батя,  всё, что осталось от взвода после последних боёв и переправы через Днестр.
Виктор лёгким движением, даже не пяток – коленок, поторопил коня, и тот послушно ускорился. За уголком солнечного леса укрытый временными навесами и изрытый блиндажами открылся казачий лагерь. Пластун направил коня к дальнему углу, где располагалась полковая конюшня.

2.
В дверь негромко, но настойчиво постучали. По звуку начальник дивизионной разведки подполковник Максимов определил: порученец майор Кузьмин. Сам Максимов, плотный, с изрытыми оспинами лицом, лысой, как мяч, головой, нацепив на мясистый нос тонконогие очки, читал газету «Красная Звезда». Он с неохотой оторвался от затёртого листка, осипший голос прокашлял:
– Не заперто.

Дощатая неструганая дверь скрипнула, и в землянке глухо стукнули каблуки порученца:
– Разрешите, товарищ подполковник?
– Группа готова? – Максимов поднял напряжённый взгляд над очками.
Кузьмин остановился в шаге от стола и кинул руки по швам:
– Так точно. Сегодня в ночь пятеро пойдут.
– Кто главный?
– Сержант Бутов.

Подполковник одобрительно кивнул:
– Согласен, хороший парень. Инструктаж сам проведёшь?
– Так точно, – майор шагнул ближе к столу и совсем не по уставному кивнул подбородком на газету:
– Что пишут, товарищ подполковник?

Офицеры штаба дивизии начинали в одной части на Дальнем Востоке. Фронтовая судьба свела их ещё в 42-м на кровавом Ржевском направлении, где, по разным подсчетам, полегло в тот год около миллиона советских бойцов. Судьба хранила командиров, и до апреля 1944 года оба дошли без серьёзных проколов и, что немаловажно, с положительными характеристиками. Дело своё офицеры знали, за  него готовы были в случае чего и пострадать в меру. В дивизии их уважали и даже немного завидовали.
Максимов снял очки, сильная рука подтолкнула газету к майору:

– Ватутина схоронили.
Кузьмин, худой, вытянутый, но с круглыми и постоянно румяными, словно припухлыми щеками, ещё ниже пригнул голову. Подтянул газету, зашуршали разворачиваемые полосы.
– Надо же, – он вскинул глаза, – уже несколько дней как. А я и не слышал.

– Не только ты, многие не слышали, – проворчал подполковник и развернул широкие плечи. Гимнастёрка на груди натянулась до хруста. – Загадочная история. Тут и врачи самые лучшие, и уход. После таких ранений другие через месяц бегают. А тут генерал армии, и не уберегли, – между собой они не опасались говорить на самые небезопасные темы, за военные годы проверили друг друга и не раз.
Майор присел на краешек стула:

– Да.., такие люди пропадают...
Подполковник вздохнул, глаза нашли светлое оконце в полуземлянке по случаю тёплых дней и удалённости от передовой распахнутое:

– Ладно. Погоревали и будя. Сейчас у нас Жуков командует. А где Жуков, там наступление. А где наступление, там нужен «язык». А где он? – Он упёр немигающий взгляд в  серое от недосыпа лицо майора. – Первую группу потеряли. Ушла и как в воду… Если погибли – полбеды, а если в плен попали?
Кузьмин опустил глаза. Что тут скажешь? Такое случалось, разведчики, и не только они,  иногда пропадали бесследно. Война.

– Вторая нынче уходит, – Максимов снял очки, в толстых пальцах, похожих на гильзы от 75-мм снарядов, тонкая дужка очков казалась хрупким необожжённым стеклом. – А если опять без «языка»? Ты же понимаешь, Николай, что такое наступать вслепую?
– Да, понимаю.., – он отвернулся к окну. – Что непонятного…

– Понимает он, – подполковник неожиданно разволновался и, подскочив, заходил по блиндажу от стены к стене. Поднялся и майор. Навалившись на стол руками, он дочитывал заметку о смерти командарма. – Скоро Первомай, город должен стать подарком к празднику Верховному, а мы ещё вшей не ловили, – Максимов остановился напротив, дожидаясь, когда порученец выпрямится. – Неподготовленное наступление – это, Николай, сотни и тысячи погибших!.. а у них семьи, матери, дети...

Майор отступил от стола:
– Разрешите провести инструктаж, товарищ подполковник?
Максимов с размаху уселся на стул. Снова развернув газету и ещё не понимая, почему его раздражает невозмутимость товарища, буркнул:
– Иди, и чтобы без «языка» не возвращались.

– Есть не возвращаться, – майор преувеличенно чётко развернулся, за его спиной скрипнула входная дверь.
Когда звук шагов порученца смешался с дневным шумом, Максимов нервно прикурил беломорину. На столе зашуршала планшетная карта. Изучив её уже, наверное, в десятый раз, он стряхнул пепел в гильзу-пепельницу,  струйка дыма потянулась к потолку: «Нет, эти «языка» обязательно притянут. Ребята прожжённые. А иначе…» – Максимов сердито оттолкнул от себя карту. Что будет в этом случае, думать не хотелось.

3.
Под низким сводом блиндажа еще отражались от земляных стен последние слова старинной казацкой песни «Кудри мои белые, сердце моё смелое вороны да коршуны по степи разнесут…»,  которую только что выводили в пять глоток, когда  в плащ-палатку вежливо поскреблись.

– К тебе посетитель, – главный балагур разведки Гаврила Хомяков, или Хомяк, весело блеснул глазом.
Иван Красота – казак девятнадцати лет, с густым пушком над верхней губой и светло-карими глазами, между делом изучавший устройство немецкого МП-40 , вбил верхнюю крышку пистолета-пулемёта на место, и «шмайсер» исчез под нарами. Песня окончательно затихла.

– Кис-кис, – он откинулся на нары и приподнял угол накидки, закрывающей вход в землянку.
В образовавшуюся щель шустро вбежал рыжий котёнок месяцев трёх. По-хозяйски оглядевшись и заметив своего любимца – Ивана, рыжий подбежал к его сапогу. Иван невольно улыбнулся. Он на фронте второй год, без всяких отпусков, даже по ранению ещё не отлучался – везёт пока. Недавно заметил: теперь даже бродячий котёнок воспринимался как нечаянная радость, напоминающая родную кубанскую станицу. 

Выгнув спину и задрав хвост, котёнок потерся о кожу сапога слегка потрескивающей шерстью боков. Ряжских, отложив новые штаны, к которым пришивал уже вторую полосу красных лампас, поманил его:

– Кис-кис-кис…
Рыжий пройдоха тут же рванул к опущенной руке Виктора, надеясь на угощение. Но крепкие, короткие пальцы сержанта оказались пусты. Они неприятно пахли махоркой и ружейной смазкой. Не то, что у Ивана – тот не курил, и его пальцы отдавали вишнёвым цветом, травой и иногда сухарями. Котёнок тут же потерял интерес к сержанту. Он выгнулся назад, и его розовый язычок замелькал, приглаживая спинку.

– Шо ты его пустой рукой манишь? – Семён Поллета (друзья называли его Поллитра), высоченный, худой, но жилистый кубанский казак, у него одного не выглядывал закрученный чуб из-под неизменной кубанки – широкие залысины, хоть и редко, встречаются у казаков, захлопнул сберкнижку, и она исчезла под подушкой. –  Хотя бы сухарика предложил – гость, никак.

Сержант хмыкнул:
– Нашел гостя. Я таких гостей у себя за конюшней в речке десятками топил.
Котёнок словно понял, что говорят про него. Задрав хвост и  внимательно оглядев землянку, отправился по кругу. Приблизившись к сапогу Андрея Сапеги – крепкого молчуна с суровым лицом, но доброй душой для своих, он почесал о голенище лохматую щёчку.

Андрей улыбнулся, придерживая губы. Полгода назад во время атаки Сапега спрыгнул в фашистский окоп и, выпустив очередь в выскакивающие из землянки фигуры, напоролся на сногсшибательный удар в лицо. Этот удар стоил ему почти всех передних зубов. И без того молчаливый, с тех пор он почти совсем перестал разговаривать. Стеснялся. Сейчас, опустив руку, он потрепал котёнка по загривку. По землянке поплыло мягкое «мурр…».

– Видал, Ванька, а кот-то  тебе с Андрюхой изменил, – Хомяк озорно прищурился. – Неужто простишь?
– Кого? – улыбнулся  Иван. – Андрюху или кота?
В землянке засмеялись. Гаврила Хомяков тоже растянул толстые губы в улыбке:

– Обоих! 
– А нехай помилуются малость. Я на котов не жадный.
– А на кого жадный, на кошек?
Пластуны снова прыснули. И даже Сапега заухмылялся, прикрывая рот ладошкой.
 – Сам ты такой, – беззлобно отозвался Иван. – У меня верное средство есть, чтобы его обратно вернуть, – он вытянул из-под кровати гильзу с привязанной ниткой. – Во, никакой кот не устоит.
– А, ну-ну.., – Хомяк изобразил серьёзность, – покажи, как надо зверюгу дрессировать. Да,  ты это, коту главную вещь забыл надеть.
– Какую вещь? – замер Красота.
– Намордник.

Казаки покатились на нарах. Ряжских, ссутулившись, мелко тряс головой, заходясь смехом, Семён Поллета прижал руку к животу, покрякивая от усилия сдержаться, но, так и не сумев, громогласно расхохотался. Котёнок, до этого испуганно оглядывавшийся, не выдержал гогота и словно от обстрела забился под кровать. Казаки сыпанули пуще. Андрей Сапега закрыл лицо мясистыми ладошками, только раскрасневшиеся уши выглядывали по сторонам. Иван сдерживался недолго – слишком уже заразительно ржали. Повалившись на бок, и он зашёлся в смехе. И только Хомяк остался невозмутимым. Чуть улыбнувшись, он пересел на нары к Поллете и, пока тот гоготал, распугивая живность, сунул руку под подушку. На свет явилась сберкнижка.

– Ну, ты и жмот, Поллитра, – присвистнул он. – Такую кучу деньжищ накопил. Это шо, всё на ножах навыигрывал?
– Я ножи просто так, на спор метаю, а не за деньги, – он потянулся за книжкой, но Хомяк отвёл её в сторону.
– Конечно, не за деньги, если бы за рублики, ты бы всех уже ободрал, ну, разве что кроме Платова. Колись, кому собираешь? Неужто решил после победы весь полк напоить?

Семён, нахохлившись, вырвал книжку из руки не сопротивляющегося Хомяка:
– А ты знаешь, – он вдруг стал серьёзным, словно и не смеялся только что, – я после победы не только весь полк готов напоить, но и всю дивизию.
Смех медленно утихал. Сержант вытер слезу, на лбу собрались складки:
– И я бы ничего не пожалел, ежели для победы.
– И я бы, – Сапега даже забыл прикрыть беззубый рот ладошкой.
– Эх, да шо гутарить.., – махнул рукой Поллитра. – Дожить бы до неё.

В землянке стало тихо. Вдруг все услышали, как тонко постукивает гладилка – молоток с гладким бойком для выглаживания поверхностей в кузне неподалёку, а под враз нахмурившимся Гаврилой Хомяком поскрипывает плохо прибитая доска нар. Иван задумчиво потянул  гильзой. Будто рыжая молния мелькнула – котёнок вихрем выскочил из-под кровати. Зацепив гильзу когтями, подкинул её и, не давая опуститься, погнал впереди себя, насколько хватило нити. Гаврила, хмурясь, побрёл на улицу. Недавно он получил письмо от родни из донской станицы. Писали, что его родители померли при немцах, дом, когда освобождали, разбомбили, а сестрёнку вроде как угнали в Германию.  После этого письма Гаврила неделю не шутил. И только вот недавно начал понемногу отходить.

Иван, подхватив разыгравшегося котёнка, тоже поспешил из землянки.
День подошёл к обеду. У бочки с водой ковырялся ветеринар. Мирно ржали, словно переговариваясь, лошади за изгородью. Гаврила  сжимал в широкой ладони нож. Коротко глянув на Ивана, он с силой метнул клинок в дерево. Острие вошло в ствол почти наполовину, и наборная разноцветная ручка задрожала от напряжения.
Из блиндажа показался Поллитра, разглядывая новые сапоги. Он только вчера забрал их у мастера. Сапоги оказались с такими узкими голенищами, что Семён по полчаса надевал каждый. Устроившись на бревне у входа, он намотал портянку на босую ногу и хотел было начать процедуру надевания сапога. Но задумался. 

– Слышь, – окликнул он Ивана, – не поможешь?
Красота с сомнением покосился на точёный каблук пижонистого сапога:
– Вряд ли. Тебе бы денщика завести. Как теперича будешь?
Семён почесал затылок:
– Это я  погорячился. Старые-то вовсе рты пораззявили. Думал, новые вот нормально будут, а оно во как…
– Может, нашему рыжему подойдут? – Иван невинно хлопнул ресницами.

– Смейтесь-смейтесь, – неопределенно отозвался Семён и вдруг,  что-то придумав, резко сменил интонацию. – Слушай, а давай ножи метать. Если проиграешь, сапогами поменяемся.
Иван задумался. Семён метал ножи, как грибы в лукошко клал.
– А ежели ты продуешься?
– Ага, а ежели он продуется, – Хомяк не смог остаться в стороне. – Рыжего под хвост поцелует. Годится?
Красота пару секунд колебался:
– Да как-то это, жалко Семёна-то…
– А ты меня не жалей, – Поллитра уже поднимался. –  Лучше сапоги приготовь.

А сперва почисти, мне пыльные не нужны.
– Добро. Гаврила, будь другом, рыжего покарауль пока. А то свалит куда-нибудь, как он долг отдавать-то будет.
– Это с удовольствием, – Хомяк ухватил покорного котёнка за загривок.

4.
Сейф в углу комнаты – единственная металлическая вещь в горнице небольшого хуторского дома – казался неестественным образованием. Да так оно и было. Офицер контрразведки, заселяясь в один из двух жилых домов хутора, привёз его с собой.

Сейф появился в хозяйстве контрразведчика недавно. Он нашёл его в разбитом немецком штабе одного из освобождённых городков и с тех пор таскал с собой, выставляя на видное место в каждом новом жилище. Овсянникову нравилось с важным видом открывать и закрывать его. Старший лейтенант был уверен, что сейф повышал его значимость в глазах бойцов.
Хозяин дома жил небогато. К стене напротив окна прижимался самодельный деревянный стол с давно немытой поверхностью плохо струганных плах. Вокруг него разместилась пара сдвинутых лавок. В центре комнаты непонятно зачем одиноко торчал старенький табурет. В углу у русской бугристой печки застыла скамейка, на которую была небрежно кинута шинель командира. Сама печка, отнимающая у помещения чуть ли не половину объема, смотрела устьем на глухую, давно небеленную стенку.

На печке завозилась старуха. Девяностолетняя бабка Софья по слабости ног обитала там неделями. Сын Добран – пожилой неряшливый вдовец с растрёпанными седыми волосами и обвисшим усом (второй – обгоревший от забытой во сне папироски, только начал отрастать), хоть и ворчал на старуху, но ухаживал за ней.

Поначалу старший лейтенант Патрикий Евсеевич Овсянников думал выселить бабку, чтобы не подслушивала, но выяснилось, что она глухая. На всякий случай  Овсянников определил для себя, что обсуждать важные дела будет только выставив старуху на улицу. Однако за последние пять дней, что он жил здесь, ничего секретного в горнице смершевца не обсуждалось.

Сын общался со  старухой жестами. Иногда кричал в ухо, когда хотел сказать что-то ещё, но больше никак не общался. При смершевце бабка поднялась всего пару раз, да и то с помощью сына и самого Овсянникова. Сходив до ветру и посидев малость на завалинке, она возвращалась на своё место. Поднимать её оказалось еще сложней, чем спускать. Овсянников кликнул ординарца, так втроём еле справились. Старуха, видно, застеснялась и больше из-за занавески над печкой старалась лишний раз не выглядывать.

Старший лейтенант прислушался к её неразборчивому бормотанию. «Нет, не понять», – и снова покосился на сейф. Его неподъёмный вид внушал навязчивое желание немедленно спрятать в тёмную глубину железного ящика злосчастную папку, смертельной уликой раскрывшуюся на столе, и больше никому её не показывать, и самому не смотреть. Он выдохнул, тонкий листок помятого немецкого документа вяло перевернулся. На   его обложке чётким почерком немецкого писаря было выведено «Grigorij Spieridonovich Krasota». Документ передал капитан Самойлов, смершевец из дивизии. Старшему лейтенанту предстояло выяснить степень родства погибшего под Валуйками казака-предателя, документ которого сейчас лежал перед ним, и пластуна из кавалерийского полка Ивана Красоты.

Патрикий Овсянников, или Молчи-молчи, как называли за глаза всех особистов того времени, задумчиво уставился в мутноватое окно. За ним раскачивался набухающий почками куст сирени. Он вдохнул густой аромат и прикрыл глаза.
Сегодня принято изображать военных контрразведчиков, сначала особистов, а после 1943 года – смершевцев, чуть ли не изощрёнными машинами-убийцами. Будто бы хватали первых попавшихся, а трибуналы ни за что, ни про что отправляли невиновных в штрафроты, а то и под пулю расстрельной команды. 

Бывали, конечно, и такие случаи, нельзя отрицать. Не все смершевцы приходили в армию профессионалами. Многие направлялись с партийной или комсомольской работы. Получив в руки огромную власть над человеческими судьбами и жизнями, не все могли сохранить объективность и холодный разум. Некоторые теряли чувство реальности. Начинали видеть вражеский умысел в обычной халатности, хотя и халатность в боевой обстановке – тоже расстрельная статья. А то и сами находили этот умысел на пустом месте. Но чаще контрразведчик относился к  своей работе как к очень сложной, ответственной, опасной, но всё же работе, где ошибка имеет огромную цену – и это не только человеческая жизнь, но и проигранный бой. Бой, который в конечном итоге уносил те же жизни бойцов. А их надо беречь, хотя бы из соображений рациональности. Вряд ли смершевцы перегружали себя проблемами гуманизма, но живодёрами и кровососами точно не были. Система навязывала им линию поведения, и отклониться от неё: поверить человеку на слово или отнестись невнимательно к донесению, проигнорировать слух, зачастую было сродни предательству.

Люди и на войне оставались разными, часто с непредсказуемым поведением перед угрозой смерти. Ну не могут все родиться и умереть героями, приходилось принимать этот факт как данность. К примеру, был в практике старлея случай: разведчики, отправленные за «языком», решили шибко не рисковать. Устроившись в дальней балочке на нейтралке, отсидели ночь. А под утро заявились с честными глазами, мол, не смогли, извините. Тогда он, просто предположив такой вариант, на всякий случай надавил на самого молодого в группе. Тот и сдал всех. Отправились в дисциплинарную роту.

Был и другой случай, пострашнее. Правда, не у него, но рассказали. Разведка попала в засаду. Двоих убили, двое в плен сдались. Одного немцы обработали и завербовали. Легенду придумали. Через два дня измученный, избитый боец вернулся в полк. А попался на мелочи: как-то с товарищами обсуждали форму гитлеровских офицеров. И за это по головке не погладят, если узнают. Ему бы отойти подальше от опасного разговора, ан нет, засвербело, похвастаться знаниями захотелось. Так он выдал такие подробности, о которых слышать даже не мог – воевал всего несколько месяцев и близко живых фрицев видел всего один раз и то рядовых. К счастью, особист вовремя получил эту информацию и, кое-что сопоставив, сделал верные выводы.

А сколько попадается самострелов, членовредительства! Да через день. Не боялись бы его, ещё чаше стрелялись бы и сбегали. А что иногда невиновных в жернова закручивало, так это объяснить можно, не зря же народ поговорку придумал: лес рубят – щепки летят. Ради победы ничего и никого не жаль. В некоторых случаях лучше перегнуть палку, чем не догнуть. И начальство так, хоть и не в отрытую, но вполне понятно говорит,  для умных. А дураков на такие должности и не назначают. Как правило. 

Хутор, где расположился штаб полка и сам Овсянников, раскинулся на вершине покатого холма, один склон которого убегал к спрятавшемуся за диколесьем  небольшому пруду, а второй в балочку, где ржали и взбрыкивали гонористые по весне казачьи лошади. По ночам на водоёме разыгрывали ударные концерты местные лягушки, а зябкими утрами в кронах старых лип и клёнов заливались пеночки и живо переговаривались синицы.

Добран вытянул из устьица печки поднявшийся хлеб и неодобрительно покосился на жильца. «Надо предложить, задери его сатана, – думал хуторянин, выставляя свежую булку на лавку у стены. – А то ещё придерётся по ерунде какой и угонит в Сибирь, а то и грохнет на месте. Этот может. Вон как зыркает. Не иначе, чего уже решил».

Хуторянин повернул к погруженному в собственные мысли офицеру неподвижное лицо и мрачно кхекнул:
– Я тут это... хлеб, того. Будешь, нет?
Овсянников с неохотой отвлекся на хозяина, не вовремя оторвавшего его от тягучих мыслей. Он уже почти решил дать ход смертельному документу.
«А впрочем, нет, можно и погодить». Вид свежеиспечённого хлеба мигом наполнил рот слюной, и офицер вспомнил, что с утра не ел. Обед почему-то задерживали, а желудок настоятельно требовал внимания.

– Отломи-ка мне кусочек, побольше. И молока там сообрази, – он потянул носом хлебный дух, и… взгляд  упал на раскрытый документ. На лице медленно восстановилось задумчивое выражение.
Хуторянин протянул кусок свежего хлеба за  ситцевую занавеску, и тот мигом исчез. Одними губами ругая жильца «прикормышем» и «нахлебником», он неторопливо двинулся к двери. У соседки на другой стороне пруда могло остаться утрешнее молоко.

Овсянников вздохнул и в ожидании перекуса припомнил анкетные данные Ивана. Иван Григорьевич Красота, девятнадцати лет от роду, колхозных казаков, ушёл в армию добровольцем из кубанской станицы. Кстати, оттуда же и его друг Виктор Ряжских, один из лучших разведчиков дивизии, если не лучший. Отец Ивана пропал в поздних завихрениях гражданской войны, и о том, что у него родился сын, мог даже и не знать. Но раз за границей оказался, скорей всего в банде орудовал.

Когда мальцу исполнилось полтора года, мать вышла замуж вторично, и Ивана воспитывал отчим. Про своего родного отца Иван знал только то, что мать рассказала. Мол, в Чёрном лесу пропал. «Интересно, мать не знает или врёт? – Овсянников покрутил затёкшей шеей. – Скорей всего врёт. Впрочем, в её положении это неудивительно». Старший лейтенант за три года службы в НКВД насмотрелся и наслушался всякого, и со временем стал относиться к таким историям если не с сочувствием, то хотя бы с толикой понимания.

Официальная версия семьи благодаря пожелтевшей бумажке, лежащей сейчас перед старшим лейтенантом, рушилась до основания. То, что павший враг – отец Ивана, смершевец не сомневался. Уж очень редкая фамилия – Красота. С такой фамилией от родства отказываться просто глупо. А тут ещё и отчество совпадает и возраст. Немецкому белоказаку сорок пять. Значит, девятнадцать лет назад в 1925-м  ему  стукнуло двадцать шесть. Подходящий возраст для женитьбы и деторождения. Да и имя деда – Спиридон – точнёхонько укладывается в ячейку версии. Имя Спиридон пластун, между прочим, сам назвал в неофициальном разговоре с осведомителем. Дед доживал в соседней станице и внука привечал.

Патрикий Евсеевич двумя пальцами ухватил помятый документ и, откинувшись на стуле, зашвырнул его в нутро сейфа. Что делать с этой информацией, он так и не определился. Вроде у нас сын за отца не отвечает, но все же отец – враг народа – это диагноз, на который он, офицер контрразведки Смерш,  не может не обратить внимания.

А обращать, честно говоря, совсем не хочется. Старший лейтенант знал разведчика, или пластуна, как их называют у казаков, уже давно, больше года. А это на войне, где иногда и пара дней считается огромным сроком, – не шутка. Так вот: не тянул немного наивный и даже простоватый Иван на скрытого врага. Ну, никоим боком не тянул, хоть что ты тут делай.

Вчера старший лейтенант застал Ивана за блиндажом, где он увлеченно играл с котёнком, невесть как занесённым на казачьи позиции. Сам по себе факт вполне заурядный, играть с котёнком может любой, даже скрытый враг. Но стоило увидеть раскрасневшееся от удовольствия лицо пластуна. Заметить, как веселятся его глаза и лёгкой детской улыбкой изгибаются губы под белесым пушком – усы у парня ещё не росли, как всякое желание допрашивать Ивана у Овсянникова пропало. Умом понимал, что надо бы выспросить казака, может, даже с пристрастием. Он бы сумел. Но неожиданно смершевец понял, может быть, первый раз за военный год, что не хочет причинять рядовому вреда. Именно этому рядовому. Никакого.

В тот момент он просто не смог заставить себя слезть с лошади. Весь его организм противился этому, и Овсянников, скрывая даже от себя недоумение, уступил  себе же. Он толкнул кобылу пятками и, отвернувшись, проехал мимо.
С того мига слабости прошли сутки, время стёрло новизну незнакомых ощущений. И вот сейчас он не знал, что и думать о вчерашнем случае. Уже добрый десяток минут Патрикий Евсеевич находился в растерянности.

В таком состоянии его и застал командир взвода пластунов опытный разведчик Сергей Ипатьевич Платов. Несмотря на то, что оба носили по три звёздочки  на погонах, принадлежность к различным ведомствам делала разницу в положении значительной. Звание старшего лейтенанта Смерша приравнивалось как минимум к общевойсковому майору.

Комвзвода постучался в хату контрразведчика с вежливой уверенностью.
– Войдите, – Овсянников догадался, кого к нему принесло.
Тем более, что давеча сам просил зайти Платова перед обедом. Старший лейтенант ценил в людях обязательность, а потому поднялся быстро. Подтянув гимнастерку, он встречал взводного уже с лёгкой улыбкой и чуть ли не с объятиями. Он знал, что никого не введёт в заблуждение показной радушностью, но психологические приёмы работы с контингентом никто не отменял.

Старлей – широкоплечий, с грубыми чертами  лица и внимательным взглядом серых глаз остановился напротив, ожидающе поглядывая на смершевца. Тот протянул руку и, крепко пожав мозолистую ладонь Платова, уселся на край стола. За занавеской на печке всхрапнула старуха, и Платов вопросительно оглянулся.

– Местная достопримечательность, – охотно пояснил Овсянников. – Она глухая, так что нам не помешает.
Разведчик кивнул, принимая информацию к сведению. Старший лейтенант показал рукой на выставленный посередине комнаты табурет, ладонь нащупала пачку папирос на столе:

– Закуришь?
Платов опустился тяжело, табурет под ним качнулся. Вообще-то он бросал курить, но соблазн угоститься настоящим «Беломорканалом» оказался выше его сил. Аккуратно, чтобы не разломать сидение, он потянулся за папиросой. Осмотрев со всех сторон редкую на передовой беломорину,  не торопясь, продул ее. Овсянников протянул немецкую зажигалку.

– «Беломорканал»! – уважительно протянул разведчик, выдыхая первый дым. – А мы всё больше самокрутками балуемся.
– Ну, так угощайся, – он протянул разведчику пачку.
– Не откажусь, – Платов, не скромничая, ополовинил только что открытую упаковку. Папиросы перекочевали в нагрудный карман гимнастёрки. –  Ну, так чего хотели?

За окном раздался грохот упавшей крышки бидона и следом короткий матерок хозяина. Смершевец подскочил и, выглянув за дверь, попросил хозяина подождать. Через закрытую дверь оба услышали недовольное ворчание хуторянина.
Извинительно улыбнувшись, Овсянников обошёл стол. Опустившись на лавку, тоже помял папироску. Устроив зажигалку между собой и разведчиком, наконец сказал:

– Ты о своих кадрах всё знаешь?
– Кого  имеете в виду? – сразу забеспокоился разведчик.
Смершевец выпустил широкую полосу дыма и помахал рукой, разгоняя её:
– Красоту Ивана.

Платов, услышав имя, будто успокоился. Есть такие люди, которые по природе своей не конфликтны. За всё время пребывания пластуна во взводе, а в разведке Красота уже больше года, командир ни разу не слышал от него грубого слова, не замечал неудовольствия. Может, поэтому ни у кого из казаков даже и мысли не появлялось что-то затаить на Ивана. Наоборот, его присутствие, Платов давно заметил, словно разряжало накопившееся напряжение, и было приятно, наверное, каждому. Уважали пластуна даже завзятые брехуны и потенциальные штрафники. Он и на заведомо провальные задания, откуда невозможно вернуться, уходил с лёгким сердцем. Лишь крестился, да губы шептали еле слышно заговорную молитву. Иногда к нему присоединялся земляк и друг Виктор Ряжских, и вдвоём они читали только им известные заговоры. И что самое интересное, они всегда возвращались. Раз, случилось, ранеными, но не пустыми. Группа тогда потеряла одного бойца, но «языка» приволокла. К счастью, ранения оказались несерьёзными.

Воевал Красота ровно. Приходилось и  в рукопашную бегать. Живой вышел, значит, справился и со страхом, и с фашистами. Взводный пару раз ходил с этой словно склеенной парочкой в немецкий тыл, и никаких вопросов. Да что там, молодцы пластуны – они, в основном, успех разведке и обеспечивали. К заданию подходили нестандартно, а фриц к такому не готов.

– Про Ивана худого слова не скажу, – взводный очнулся от мыслей. – Отличный боец. Вдвоём с Ряжских они такие задания выполняли, что никто другой не смог бы. Если честно: лучшие разведчики из всех, кого знал и знаю.
Смершевец рассеяно почесал карандашом за ухом:
– Лучший, говоришь? А случайно каких-нибудь там неправильных речей от него не слышал?

– Это каких-таких? – не понял Платов.
– Пораженческих, например…
Платов  откинулся на табурете:

– Это от Ивана-то? Да ты, старлей, едрёна корова, его с кем-то путаешь. Отродясь ничего такого у него и в мыслях не было, голову даю на отсечение.
Овсянников слегка поморщился: на «ты» и «старлеем» его называли нечасто. Но проглотил, интересы дела важнее:

– Ты головой-то не разбрасывайся. Значит, ничего?
– Ничего. Вообще, – он скинул улыбку и поднялся серьёзным. – Ещё что у тебя есть или можно идти?
Смершевец встал следом. Опустив голову, прошёл мимо, и уже у дверей, ухватившись за ручку, сказал не глядя:
– О разговоре никому. Понятно?

Взводный охотно кивнул:
– Понятно, чего неясного.
– Тогда свободен, – и сам вышел первым.
Следом с печки раздался сиплый голос старухи:
– Добран. Это ты, ирод?

Шагнувший следом разведчик, услышал слабый с хрипотцой голос Овсянникова у сарая:
– Ну, где ты ходишь, дед. Там старуха тебя зазвалась уже.
Платов проскочил мимо от греха подальше. Хуторянин что-то неразборчиво заворчал, появляясь из низкого сарая с крынкой в руках.
Овсянников, дождавшись, когда спина Платова скроется за цветущими вишнями, рядком выстроившимися перед двором, распрямился, одергивая гимнастерку: «Что же с ним делать-то, с этим Красотой неписаным? А? И откуда он только свалился на мою голову?»

5.
Поздний весенний вечер обозначился прохладным ветром и ещё светлым, но уже  звёздным небом. В него то и дело улетали немецкие ракеты. Группа разведчиков во главе с сержантом Бутовым – коренастым мужичком из сибирских охотников, такой на секача с ножом выйдет, не остережётся, расположившись в траншее, изгибами убегавшей в темноту, последний раз проверяла подгонку обмундирования.

– Попрыгать!
Под ногами разведчиков  зачмокала вонючая, по щиколотку, водичка.
Бутов придирчиво послушал бойцов: в норме.
Окопы фрицев в этом месте отходили от наших почти на километр. Метров через пятьдесят от позиций начиналось разлившееся по весне болотце, за ним тянулась речка. Не широкая и не глубокая, но с быстрым течением, которое выдавали заросли высокого камыша, поднимающиеся метрах в семистах от красноармейцев. За ней перед узкой, вытянувшейся саблей ещё голой рощицей и сидели немцы.

Разведчики недовольно морщились, поглядывая вверх: «Хоть бы какая тучка набежала». Комбат Одинцов – красавец офицер, в изрядно заношенной гимнастерке, сдвинув на живот пистолет в кобуре, чтобы не мешал, присел на бревно, рассеянно наблюдая за приготовлениями разведчиков. Он уже сделал для них всё, что мог: его бойцы пометили палочками проход в минном поле, вырезали дырку в колючке, растянутой на его противоположной границе, а офицер мысленно каждого перекрестил. Сложить пальцы щепотью и махнуть крестом вживую не позволял партийный билет в кармане и вездесущие стукачи особиста.

Он хоть и не знал наверняка, но двоих примерно вычислил. И теперь старался ими понапрасну не рисковать – эти уже известны, а погибнут – застращает новых, поди их определи.
Несколько дней назад, также в ночь, уходила первая группа. «И ведь перестрелки активной не слышали, а пропали. Четверо опытных разведчиков, как корова языком слизала. Где затерялись ребята, в какую засаду попали? Ладно, если погибли, а коли в плен угодили – не приведи Господь», – он снова мысленно перекрестился.

Капитан воевал с 1942 года. На фронт пошёл добровольцем со второго курса Челябинского педагогического, когда-то мечтал стать историком. В батальон попал после трёхмесячных курсов лейтенантом. С серьезным ранением в бедро больше года провалялся по госпиталям. Вернулся и снова на передовую. При нём убили пятерых комбатов, он стал шестым, поднявшись из взводных, что для окопного офицера уже большая удача. Говорили: в окопах взводный живет день, ротный неделю, комбат, если повезёт, – месяц. Капитан воевал уже скоро год, но радости осознание этого не приносило. Он устал воевать. Недавно поймал себя на мысли, что хочется упасть на землю и разрыдаться, не сдерживаясь и не стесняясь. «Может, когда-то и упаду», – мрачно думал Одинцов, укладываясь на голые доски узких нар в углу крошечного блиндажика и с какой-то гибельной решимостью понимая, что сделает это. Ещё чуть-чуть и сделает.

Капитан почувствовал забившую мышцы слабость и без сил закрыл глаза. Последнее время на него периодически накатывала острая, до икроножных судорог, смертельная тоска. Сказывались двенадцать месяцев боев, двенадцать месяцев преодоления страха, матерных рукопашных, разорванных осколками человеческих тел, которые перешагивал. Крови, в которой скользили подошвы, полученных по телефону угроз расстрелять к чертовой матери, если не возьмёт очередную траншею фрицев. Каждый бросок на врага начинался для него прыжком на бруствер с пистолетом в руке и с вжавшихся в землю под пулемётным огнём, напряжённых до бетонной крепости плеч собственных бойцов. Как же безумно трудно поднимать их в атаку!

Потом в послевоенных трудах будут писать, что бойцы шли в бой с криками «За Родину! За Сталина!» Может, где и шли, комбату Одинцову в минуты атаки кроме охрипшего и бешеного «Вперед, ё!...» ничего в голову не приходило. После боя он мечтал о ранении, и даже смерть уже не казалась ему чем-то ужасным. «Зато отдохну, вечно».

Уже проваливаясь в очередной приступ тоски, он самым краешком сознания ухватил ускользающую мысль: «А группа как же? – и открыл глаза. – Нет, не сейчас…»

Мучительно преодолевая апатию, он заставил себя подняться.
Разведчики, повернувшись к комбату спинами в одинаковых комбинезонах защитного цвета, ждали команды старшего.
Сержант обернулся:
– Ну что, капитан, будете за нас молиться?

Одинцов бросил внимательный взгляд на разведчика: «не издевается ли?» Заметив мягкий, немного тоскливый взгляд тёмных глаз, серьёзно кивнул:
– Буду. Меня тут дивизион Петра Гридина прикрывает нынче. В случае чего и артиллеристы подсобят.
– Гридин здесь?! –  обрадовался сержант. – Вот это новость! Ну, теперь, немец, держись.

Разведчики сдержанно заулыбались, в темноте матово блеснули белые зубы.
– А кто это, Гридин? – самый молодой и неопытный Никифор  Борщов, только второй раз уходящий на задание, толкнул тридцатилетнего Миколу с Украины.
Тот ворчливо пояснил, как неразумному:
– Гридин – это ас. Он снаряды в авоське к немцам носит. И ни одного мимо!
– Ну, хлопцы, – сержант чуть повысил голос. – С Богом!

Бутов подпрыгнул, повис на руках, прижавшись к  брустверу животом. В следующий момент кирзовые сапоги дёрнулись на краю и исчезли. За ним по очереди выпрыгнули остальные разведчики. Последним из траншеи выбрался Борщов. На дно окопа посыпалась земля, и капитан невольно отстранился.  Заелозив задом, Борщов скрылся в нависшей темноте.
Капитан поднял руку с щепотью: в темноте все равно никто не увидит. Неловкий крест взлетел над спинами уползавших бойцов. Комбат вдруг понял, что никогда не благословлял других и не умеет этого делать. «Ну да ничего, какой-никакой, а вышел. Главное, от души».

Из донесений разведки немцы  знали о готовящемся наступлении русских.  Их командование резонно предположило, что прежде чем гнать своих солдат на пулемёты и пушки, они активизируют попытки добыть «языка». И приготовили разведчикам несколько сюрпризов. По всем возможным направлениям  проникновения они рассадили секреты и уплотнили минные заграждения. Каждую ночь они отправляли на нейтралку несколько мобильных групп, перед которыми ставилась задача поиска и уничтожения разведчиков. Они контролировали весь берег речушки, заросли камышей и часть болотца на нейтралке. Только сумасшедший, по их мнению, мог попробовать перебраться через водную преграду. 

Разведчикам повезло, а может, молитва капитана помогла, они добрались до речки, не встретив немцев.  Прежде чем решиться на переправу, долго наблюдали за противоположным берегом. Методично взлетали ракеты, в камышах растворялись светлые пятна  мощных фонарей, жёлтые полосы чертили крестики-нолики на травянистом берегу. Иногда запускал трассирующие очереди в сторону болота дежурный пулемётчик где-то правее. Подозрительной активности разведчики не заметили.

Сержант Бутов столкнул в воду плотик из камыша, на котором под травой укрылись автомат и вещмешок, вода тихо разошлась, принимая потное тело. Он шёл первым. Один за другим бойцы сползли в холодную весеннюю воду. Последним в воду скользнул Борщов. Парня ощутимо трясло. И не от холодной воды. Борщова начало колотить ещё до того, как он погрузился в речку. Его бил мандраж неопытного бойца.

Никифора пригласил в разведку земляк – Бутов. До 1941 года Борщов пару раз, еще пятнадцатилетним пареньком, сходил с отцом на охоту, а потом началась война. Особых навыков он получить не успел, но когда потом, за год до Победы, уже на фронте его спросили: «Охотился?» – Борщов честно кивнул.
Отец ушёл с первым призывом, и уже через полгода  семья получила похоронку. Борщов – единственный ребенок в семье – к тому времени крутил отмороженными пальцами гайки на эвакуированном заводе, под открытым небом, – станки уже стояли, а вот корпуса только поднимались. Потеряв отца, он не плакал, но, сжав зубы, отправился в военкомат. Таких, как он, там каждый день собиралось несколько десятков. Дождавшись очереди, он решительно толкнул дверь в прокуренный кабинет усталого капитана и попросился на войну. Офицер вежливо, как-то по-отцовски, выслушал его. Затушив самокрутку, он посоветовал парню сперва оторваться от материнской сиськи и только потом отнимать время у занятых людей. В его переложении совет звучал немного по-другому, но смысл оставался тем же.

Борщов добился отправки на фронт только в 1944-м. Наивный, немного волнующийся, но решительно настроенный, в числе десяти бойцов из молодого пополнения он впервые спрыгнул в окоп в январе того же года. Стоял жуткий мороз, шинелька почти не грела, его трясло, но было очень интересно. Первый вопрос, который он задал почему-то жалостливо поглядывающему на них бойцу с будто приклеенной к губе самокруткой, звучал так: «А почему окопы построены зигзагом?» Солдат отодрал погасшую бумагу с остатками табака и, осуждающе качнув головой, мол, не о том ты думаешь, всё-таки растолковал: «Чтобы немцы, если не приведи Господь, в нашу траншею запрыгнут, всех одной очередью не выкосили». Ответ звучал настолько неправдоподобно, – как это, немцы и в наш окоп? Да кто ж их пустит? – что Борщов тогда старослужащему  не поверил.

Парню повезло, он не погиб в первом же бою, как девять его товарищей – призывников 44-го.  Ангел-хранитель протащил его живым через мясорубку разрывов и сабельный звон пулеметных очередей, и Борщов одним из первых ворвался во вражескую траншею, на его счастье, к тому моменту уже пустую – немцы успели отойти. Выдержал он и второй бой. Здесь помогли артиллеристы, не пожалевшие боеприпасов, чтобы выбить фашистов из траншеи перед броском пехоты. А потом его заметил земляк из разведки, задавший тот самый вопрос.
Первый выход к немцам дался ему довольно легко. Группа Бутова, как обычно, четверо разведчиков, незамеченной пробралась через немецкие окопы. Ползком миновали дзот, обойдя его полукругом. В небольшой рощице командир заметил телефонный кабель, убегающий в тылы. Здесь сержант и устроил засаду. Микола развернул трофейный нож, и два конца провода упали на траву.

Борщов, потеющий от волнения и сжимающего мышцы страха, изо всех сил старался не выказать мандража. Откуда он мог знать, что разведчики, в своё время тоже переживавшие подобные ощущения, догадывались и по его румяным щекам, и излишне резким движениям, что новичок сейчас испытывал, и старались не подставлять его без нужды. Сержант, распределив бойцов, отправил Борщова за куст – охранять спину. Когда тот услышал короткий шумок у кабеля, всё было кончено: Афанасий – крепкий, низенький, но с руками, что дубовые кряжи, затягивал узел на запястьях бешено вращающего белками немецкого связиста – кричать он не мог – изо рта выглядывала чья-то не самая чистая портянка.
Удачно переправившись через пустой немецкий окоп в обратном направлении и перетащив притихшего «языка» – фрицы отдыхали, выставив дежурных, – без происшествий добрались до своих позиций.

Никифор надеялся, что во второй раз станет проще, и страх не будет так измываться над нервами. Но оказалось, что он никуда не делся. Так же потели ладони, вжималась в плечи голова, и каждое следующее движение, скованное плохо подавляемым ужасом, давалось с неимоверным трудом. Он никогда не думал, что идти в тыл к немцам так страшно.

Весенняя река завернула Борщова в стылые простыни, и сердце забилось, как на стометровке. Толкая  свой «островок» нетвёрдой рукой, он медленно двигался за Миколой. Сержант, пригибаясь, уже подходил по мелководью к тому берегу. Бутову оставалась пара шагов до растоптанного немецкими сапогами спуска, он уже подтягивался к нему на руках, пузом бороздя прибрежную грязь. В этот момент дно вдруг ушло из-под ног Никифора. Парень скрылся под водой, и вода полилась в расширенные от страха  ноздри. К его счастью, было неглубоко.

Оттолкнувшись от проваливающейся тины носком сапога, он тут же всплыл, отплевываясь. Микола, обернувшись, сделал страшные глаза, но не успел сообразить, почему вокруг заплясали водяные бурунчики – пули немецкого пулемёта прошили его наискосок, через грудь. Борщов схлопотал первое ранение на мгновенье позже – мина, разорвавшаяся за спиной, пробила плечо всего одним самым мелким осколком. Чтобы потерять сознание, ощутив лишь слабый толчок в области ключицы, этого хватило. Следом булькнул, уходя под воду, раненный в обе руки Афанасий. На его глазах исчез Борщов, и даже погружаясь, он пытался запомнить место, где его потом искать.

Бутов с первыми выстрелами успел выкинуть тело на земляную склизь, углядев крошечную выемку в кромке берега, поднимающегося здесь сантиметров на двадцать. Скрючившись, сержант изо всех сил вжался в мелкую ямку, ни о чём не думая. Он просто хотел жить.
Бутов пережил Миколу всего на несколько секунд. Немец уложил следующую мину под самый берег в метре от сержанта. Свои осколки он не услышал.

Как Афанасий, без помощи висящих палками рук, сумел вытащить наглотавшегося воды Борщова из реки и выйти сам, он не помнил. Особист, расспрашивавший  разведчика, бледного после операции, присев к нему на краешек койки в медсанбате, предположил, что тот вытолкал товарища ногами. Поразмыслив, Афанасий с ним согласился. И ведь не только вытащил, но и успел вместе с ним зарыться в камыши своего берега, чудом сохранившиеся после обстрелов с той и другой стороны.

Ангел-хранитель не оставил разведчиков. Через несколько дней после того, как они попали в медсанбат, а потом и в госпиталь, началось наступление,  и всесильный Смерш потерял их следы. А вскоре особист полка, загруженный расследованием других, не менее подозрительных случаев, не найдя следов разведчиков в ближайшем госпитале, решил пока оставить их в покое. Через месяц его самого покалечила пуля снайпера, зигзагом отбившись от ребра и пройдя через всю грудь. Он вышел из больницы только в июне 1945-го. Папка с делом разведчиков то ли затерялась, то ли старый хозяин её сознательно куда-то дел, но Борщова и Афанасия больше никто не искал.   

Выждав немного, немцы осторожно, пригибаясь, подобрались к речке. Тело Миколы   в это время утягивало крепкое мелководное течение. Оно ещё не всплывало, отягощенное промокающей телогрейкой, и фашисты нашли только одного русского – Бутова. Убедившись, что он мёртв, спихнули тело в воду.
На нашей стороне капитан Одинцов услышал короткий миномётный обстрел, сопровождавшийся треском пулемётов. Догадавшись, что эта стрельба по душу дивизионных разведчиков, он на всякий случай, больше для очистки совести, отправил своих бойцов к речке проверить. Они и приволокли чуть живых Афанасия и Никифора.
   

6.
Полковой ветеринар Федька Огурцов, хилый, весь в ещё юношеских прыщах, сыпанул в двухсотлитровую бочку, полную воды, порошок – лекарство от сапа. Он с утра обнаружил у одной лошади несколько язв на шее, и кобыла теперь стояла отдельно, в карантине.  Фёдор заподозрил сап – лошадиную болезнь, и решил перестраховаться – полечить всех. Если хворь распространится в табуне –казацким лошадям лабец. 

Хитрющие с прищуром глаза зыркнули на разведчиков, собравшихся у входа в блиндаж, руки же размеренно помешивали постепенно краснеющий раствор переломанным пополам веслом.

В уютной ложбинке меж заброшенных уже полудиких яблонь и вишен, обсыпанных белым цветом, как снегом, разместилось все конное поголовье казачьего полка. Лошади, изредка фыркая, толпились под временными навесами из маскировочной сетки. В построенном наспех загоне уже пятый день они только и делали, что спали и ели.  Отдых скотине пошёл на пользу – животные выглядели благодушными и почти не цеплялись друг к другу, даже несмотря на тесноту загона. Впрочем, боевым лошадям, как и их хозяевам, приходилось терпеть куда худшие условия. Неподалеку, в пологом  склоне ложбинки, выстроили однонакатный блиндаж и разведчики.

На секунду приостановив размеренные движения, ветеринар крикнул:
– Ванька, попробуй промажь, я за тебя болею.
Перед толстой сосной, поднимающейся у входа в блиндаж, среди деревьев помельче собрались пластуны, все пятеро. Двое топтались за спиной  Ивана, с интересом  поглядывая не столько на Красоту, готовящегося к броску, сколько на прикусившего губу Поллитру. Пока Иван не отставал от Семёна. Тот явно не ожидал от Красоты такой прыти и сейчас медленно накручивал ус, напряженно следя за его движениями. Сержант Ряжских, заложив руки за спину, покачивался на пятках,  Хомяков, ехидно поглядывая на Семёна, почесывал шею рыжему котёнку, а рядовой Андрей Сапега, присев у плащ-палатки, заменяющей вход в блиндаж, настойчиво щёлкал самодельной зажигалкой из гильзы. Летели искры, но изделие фронтовых мастеров выпускать огонёк не желало.
Семён так и не натянул сапоги, белые  ступни упруго топтали прошлогоднюю траву.

Первые попытки победителя не выявили. Ножи кромсали кору дерева точно в очерченном мелом круге.
– Давай усложним, – Поллета не спешил выходить на исходную позицию.
– Как? – Иван Красота поглаживал завивающийся пушок на щеке тупой стороной НР-40 – ножа разведчика.
– С каждым броском будем на шаг отходить.
– Добро, – он качнул головой. – Только этого мало. Предлагаю ещё усложнить.
– Это как? – Поллета замер, не дойдя до линии броска.
 – С каждым шагом меняем руку. Шаг – кидаем правой, шаг – левой.

Семён ухмыльнулся:
– Значит, так?! Ну давай, если не сдрейфишь.
– Я-то не сдрейфю…
– Ладно, поглядим, живы будем…
Поллета отвёл левую руку для броска. Прицелился, закусив губу. Нож с модной наборной ручкой вонзился в центр мишени.

Ряжских подбодрил земляка:
– Давай, Ванька, не подведи, вон и кот за тебя болеет.
– Точно, он такого счастья и не ждал, – заржал Хомяк.
Нож Красоты вонзился почти в ту же точку, что и у Семёна.
– Нет, ты смотри, как лупят, – не удержался Гаврила. – Так они скоро спинами вперёд до немецких окопов дотопают. Рыжий, а ты сегодня под хвостом мыл? – он хитро прищурился на Поллитру.
Тот сделал вид, что шутка его не касается, а вот остальные пластуны заухмылялись. А Федька-ветеринар, не переставая мешать раствор, крикнул:

– Не дотопают, Ванька его раньше сделает!
– Ха, – оживился Гаврила Хомяков, – а давай спорить. Я на Поллитра ставлю. Если он выиграет, ты мне.., – он подумал секунду, – наркомовские отдашь…
Ветеринар остановил весло:

– А давай. Если Иван победит, с тебя две пайки наркомовские...
– Это почему две? – возмутился Хомяк. – Я же с тебя одну беру.
– Так Семён мастер по ножам, а Иван – тёмная лошадка, я рискую, – Федька ухмыльнулся. – Нет, но если ты спужался, так и скажи.
– Кто спужался? – Хомяк решительно махнул рукой. – Эх, наши в поле не робеют и на печке не дрожат, – давай, лошадиный дохтур, как в наступление пойдём, чтобы сам принёс.

– Ага, разевай рот шире. Щё поглядим, – он кинул весло на траву и вытер руки о кору ближайшего дерева.
Красота вышел на позицию. Навёл нож на мишень. Левая рука уверенно сжимала лезвие. Прищурил глаз. Ширкнув в воздухе, клинок вонзился в круг, хотя и ближе к краю.

Виктор Ряжских за Ивана почти не переживал. В станице он кидал ножи, если не лучше всех, то точно, в числе первых. А его бросок левой, пожалуй, только он и мог повторить, и то потому, что левша. 
Наблюдая за упорным спокойствием друга, так хорошо ему знакомом, Глазок вдруг вспомнил, как они с Ванькой единственный раз в жизни подрались. Лет по  шестнадцать им было. Витька рос покрупнее друга, тот всегда оставался тонковат в талии. И силушки хватало, оба знали, что он сильней. Но по упёртости, неуступчивости спокойной и незлобивой Ивана мало кто в станице мог переплюнуть. И как-то слово за слово заспорили. Виктор не сомневался, что в драке на раз одолеет более худощавого друга. А тот не согласился. Договорились драться до первой крови. Отошли за хату, чтоб не помешали, ну и схватились.

Неожиданно для Витьки друг поддержал его скорость. Он больше старался увернуться от встречного удара и лишь затем атаковал сам. Витька никак не мог приложиться точно, попадал или вскользь, или лупил по воздуху. Иван оказался на редкость вертлявым, и Витька уже после нескольких промахов разошёлся не на шутку. Не отступал и Иван, он даже пару раз небольно, но обидно достал друга кулаком в челюсть. Неизвестно до чего бы они доколошматились, но на шум из-за плетня выскочил дед Терентий. Возмущенный до глубины души, он полез было растаскивать драчунов руками. Оба, словно не замечая старика, продолжали лупасить друг друга, позабыв всякие договоренности.

Дед, смекнув, что парни закусили удила и их теперь и ведром воды не разольёшь, схватился за нагайку. После пары ударов по разгорячённым спинам парни разлетелись в разные стороны, будто ошпаренные. А так оно и было – нагайка снимает кожу почище кипятка. Отскочив друг от друга, они заелозили лопатками, пытаясь почесать полосы на спине, вся их воинственность мгновенно пропала. Теперь оба стояли перед дедом, повесив густые чубы. Один хлюпал разбитым носом, другой сплёвывал кровь, языком незаметно шевеля качающийся зуб.

– Ну, шо ж вы, хлопцы, деете-то? – старик всплеснул нагайкой, и парни молча покосились на неё – не стукнет ли? Но старик уже успокаивался. – Из-за чего буза? Из-за девки поди?
– Не..а, – буркнул Витька, – поспорили, кто кого побьёт.
– Поспорили? Ах, ви, нехристи. Рази не знаете, что казак казака бить не должон? И так уже порешили друг дружку напрочь, скоро и не останется казаков. Все переведутся. А нашим ворогам то и в радость. Не ведаете, шо когда своих лупцуете, турок али немец ладошки потирает. Так шо ж вы его, подлюку, радуете?

Ванька растёр кровавые сопли по щеке и, не поднимая головы, повинился:
– Дедусь, мы по дурости...
– Ага, – кивнул Витька, косясь на нагайку. – Больше ни в жизнь не станем.
– Э-э-х, –  махнул дед орудием наказания, – «по-дурости». Знамо, не будете, ежели совсем не придурки. А вы вроде как с головами дружите. – Подержав каждого под укоризненным взглядом, дед, наконец, смягчился, – а ну галопом на речку носы мыть.

Парни, как необъезженные жеребцы,  ускакали вприпрыжку.
Ряжских усмехнулся: «И что на нас нашло тогда. Хорошо, ума хватило потом не вспоминать драку, и всё опять пошло чередом. Главное, не рассорились».
Нож чиркнул впритирку с корой дерева, вырвав кусок, и лезвие на всю длину вошло в лесной мох за дальней сосной. Семён Поллета расстроенно затряс левой рукой: «Подвела». 

– Ну, теперь твой черёд, – он отступил в сторонку.
Казаки с напряжёнными улыбками поглядывали на Красоту: если попадёт – выиграет. Поллитре наука будет. Давненько он никому не уступал. А Ванька-то каков – тихий-тихий, а ножи кидает, оказывается, не хуже Семёна.
Ветеринар замер, забыв прикрыть рот. Гаврила, незаметно подкравшись, сунул туда палочку. Тот заплевался, покрутив пальцем у виска. Пластуны заржали, но коротко – Иван готовился к броску. От сосны отошли уже шагов на двадцать. Каждый прикидывал себя на месте Ивана, отсюда попасть совсем непросто, а нерабочей рукой и подавно.

Пластун занёс левую руку. Пару раз махнул, примеряясь. Казаки замерли. Красота откинулся чуть назад. Застыл на секунду, словно мысленно преодолевая расстояние до дерева вместе с ножом,  и, не целясь, бросил. Головы дружно проводили клинок, с глухим стуком вонзившийся точно в белую черту круга. 
Хомяк огорчённо взвыл, а Федька поскакал обнимать улыбающегося Ивана. От ветеринара тянуло лекарством, как от аптеки. Ряжских, обладающий чутким нюхом, сместился в сторону, под ветер. Спокойно перетерпев объятия растроганного лошадиного доктора, Красота обернулся к Поллитре:
– Ну, Сёмка, должок с тебя?

Семён зажал зубами редкую в среде бойцов сигарету «Друг», рука потянулась к затылку:
– Да.., – озадаченно протянул он. И тут же резко выхватил изо рта сигарету, стремительно перекочевавшую в зажатый кулак.
– Потом долги отдавать будете, – к ним незаметно приблизился старший лейтенант Платов, и пластуны потянулись пальцами к горловинам гимнастерок, конечно, расстегнутых чуть ли не до груди. – Разведчики не курят. Поллета, ты шо, не в курсе?

– В курсе, товарищ старший лейтенант, уже бросил, – отвернувшись, он тайком дотянул последнюю затяжку и затушил бычок о голую пятку.
Платов, мучительно боровшийся с собственной привычкой к курению, пытался ввести полный запрет на табак и во взводе. Курящий разведчик, не вовремя кашлянувший в тылу врага, мог завалить всю операцию. Впрочем, пока в этой войне Платова и курения победа оставалась за табаком. Никак не удавалось пластунам полностью отказаться от курева. Ну, кроме Ивана Красоты. Тот не курил с гражданки. Ему даже завидовали, но так, словно ребёнку, ещё не познавшему радость первой затяжки. При этом разведчики, прекрасно понимавшие справедливость требований командира,  честно старались курить реже.

– А почему босиком?
– Это, товарищ старший лейтенант, – Семён уставился на новые сапоги, стоявшие у блиндажа. – Не разносил ещё, сейчас как раз занимался…
– Поторопись. А ну, раздайся...
Казаки охотно отошли. Семён нырнул за спины, вытирая нож о штанину:
– Обыграл ты меня, – он склонил голову к Ивану. – Надо  матч-реванш устроить.
– А давай уже в Германии.

Поллета серьезно кивнул:
– Если живы будем.
Старлей вытянул из ножен на поясе финку. Его трофейный клинок с костяной матовой ручкой знали все в полку – редкий и, наверное, дорогой. Он снял финку с собственноручно убитого эсэсовcкого офицера.

– Смотри и учись, хлопцы.
Платов ухватился не за лезвие, как обычно, а за рукоятку. Короткий замах, рука длинно протянулась вслед ножу, и тот, не кувыркаясь, улетел точно в верхнюю часть нарисованного круга.
Толпа пластунов ахнула:

– Как это у Вас получилось, товарищ старший лейтенант? – Хомяк попробовал ухватить своё оружие тем же хватом. – Так, что ли, брать?
– Так-то так. Да не выйдет у тебя... Это старинный казацкий бросок. Характерник один научил. Тут с налёта не получится.
– Это почему? – Хомяк изготовился к броску. – А враз попробую.

Нож шикнул в воздухе и, провернувшись раза два, ударился плашмя о дерево.
– Не понял, почему у Вас вышло, а у меня нет?  Я ишшо разок, – Хомяк, оглядываясь, потрусил за ножом.
– Вожжа под хвост попала – телега пропала, – командир кивнул Ивану,  обсуждающего с казаками бросок взводного. – Зайди, разговор есть.

В блиндаже пахло  сосновой живицей и несвежими портянками. Командир, устроившись за столом, собранным из жердей, хмуро махнул рукой на один из топчанов у стены. Разведчики жили в одном блиндаже, командирский лежак отделялся от общей комнаты лишь плащ-палаткой. Иван присел на нары Ряжских, улыбка медленно сходила с губ, до него постепенно доходило, что разговор будет непростой.

– Что-то случилось, батька?
Командир пристально уставился в глаза казаку. В блиндаже повисло напряжённое молчание. Наконец, Платов шевельнулся и опустил взгляд:
– Считай, что случилось. Особист тобой заинтересовался.
– Мной? – Иван удивленно откинулся назад. – Я же с ним ни сном ни духом.
– Ты, может, и ни сном и ни духом, а вот он явно что-то о тоби знает.

– А шо обо мне знать? Я чай али водку с ним не пил, да и друзей у нас общих, насколько ведаю, нет.
– А вот в этом я сомневаюсь.
– Вы хотите казать, шо...
– Ничего я не хочу сказать, – перебил Платов. – Но интерес к тебе определённо имеется.
– Понятия не имею, батька, ей Богу, – Иван мелко перекрестился. – Может, оговорил кто?

– Вот и я об этом кумекаю, – старший лейтенант задумчиво постучал пальцами по дереву. – Вспоминай, кому и чаго говорил неправильного?
Иван пожал плечом:
– Да ничого я никому не гутарил.
– Не гутарил? Тогда какого лешего ему треба? Ты пойми, он просто так вопросы задавать про человека не станет. Этот из тех, шо ручку подаст, а ножку подставит. А падать ох как больно бывает, едрёна корова.

– Ну, честное слово, не знаю. Может, сходить да спросить?
– Кубанку сыми.
Иван с лёгким удивлением стянул головной убор и зажал в руках.
– Вот смотрю на тебя, – он склонил голову. – Ты и в шапке бестолочь, и без неё таков же.

Иван налился краснотой:
– Ничё не бестолочь.
– А шо тогда городишь дурости? Сходить к особисту и спросить! Нет, ну надо же было додуматься до такого. Ты лучше к немцу в тыл пару раз сбегай – и то не так опасно. К тому же я ему пообещал, что о разговоре никому.
– Я ж откуда знал, – обидчиво отвернулся Иван.

– Откуда он знал… Ладно, понял я – толку от тебя никакого. Иди с глаз моих и думай, на какую мозоль ты особисту наступил. Понял?
– Понял, – буркнул Иван, поднимаясь. – Разрешите идти.
– Топай.

В дверном проёме его чуть не сбил Сапега:
– Обед привезли, – с ходу сообщил он, ухватывая котелок.
За ним в блиндаж ворвались остальные казаки. Иван тоже вернулся за посудой.
У котла уже выстроилась очередь из штабных казаков, связистов, кузнецов и коноводов. Пластунам место держал Ряжских. Вальяжно засунув руки за поясной ремень, он спокойно переходил вместе с очередью, поджидая своих. Постепенно все разведчики выстроились впереди него. Кто-то позади возмутился:

–  А чего это у пластунов завсегда один займёт, а все налетают?
Хомяк обернулся на голос:
– А потому шо мы пилоты… небо наш, небо наш…. Родимый курень. Первым делом, первым делом щи, компоты... Ну и так далее по тексту…
– Тоже мне, нашелся.., херой.

Кто-то подтолкнул его:
– Нашел с кем связываться, это же пластуны! Голубая кровь.
– Да мне по барабану, «кровь» нашлась.
Хомяк выглянул из строя, выискивая возмущенного казака, но тот благоразумно  отвернулся. Все знали, что связываться с пластунами себе дороже. Затронешь одного, а разбираться придётся со всей пятёркой. А они драться ох как здоровы. 

– Ну, шо у тебя тут? – Хомяк уже протягивал котелок пожилому казаку в грязном белом переднике, глубоким черпаком кидающему что-то жидкое в котелки. – Уха из петуха?
– Почему из петуха? – не понял повар. – Щи это.
– Щи, хоть портянки полощи, – Хомяк подмигнул надувшемуся повару. – Да не грейся, как  самовар, лучше лей побольше, а то простою дольше, ещё не то услышишь.

– Ну и балабол ты,  – повар плеснул в подставленный котелок норму и сердито поднял голову. – Проходи, не задерживай.
– Ну вот, сразу и балабол, – показушно обиделся Гаврила, отходя от котла и устраиваясь рядом с пластунами под сосной, где недавно метали ножи. – Нет, скажи вот, Поллитра, я правда балабол или он придирается?
Семён только что влил полную ложку в рот, вопрос заставил его хмыкнуть, и пластун чуть не подавился:

– Ну, не то чтобы балабол, – он не хотел обидеть товарища. – Но поболтать ты, верно, любитель.
– Почему любитель? – деланно изумился Хомяк. – Ты сейчас разговариваешь с мастером высшего разряда.
Пластуны дёрнулись от смеха, а Виктор Ряжских даже прыснул щами на траву.
– Ты чего добро переводишь? – тут же повернулся к нему Хомяк. – Вторую пайку не нальют.

– Мне хватит, – отрезал сержант.
– А щи это всё-таки, я скажу, вещь, – Хомяк неведомо как, почти не замолкая, уже доедал вперёд всех. – Щи – хоть кнутом хлещи: пузыри не вскочат, брюха не обкормят, верно, братцы? – Хомяк сыто облизнул ложку, и его хитрый глаз скосился на молчаливого и по-прежнему босого Семёна. – Когда должок-то отдавать будешь? Кис- кис-кис…

Казаки замерли ложками. Поллитра поперхнулся. Хомяк постучал его по спине.
– Договорились матч-реванш устроить, – спас товарища Иван. – После Победы.
Гаврила огорченно махнул ложкой:
– Эх, а рыжий надеялся…
– Зря надеялся, – Поллитра прокашлялся. – Я ишшо его обыграю…
Казаки, глядя на насупленного Семёна, заулыбались.
Иван лишь потянул уголок рта, больше изображая улыбку. Уставившись в глубину котелка, он почти бездумно поглощал щи, совершенно не замечая их вкуса.
«Чем же я так насолил особисту, шо он обо мне уже справки наводит? – Красота задумчиво отправил  в рот очередную ложку. – Как тут угадаешь? Может,  правда, кто оговорил… Но кто?» – Он медленно оглядел казаков.
Андрюха Сапега, облизываясь, заглядывал в рот Гавриле Хомяку, опять что-то увлечённо травящему. Рука Гаврилы выводила фигуры не хуже, чем у дирижёра оркестра, что недавно приезжал в полк. Семён Поллета, ссутулившись и свернув длинные ноги колесом, косил недовольным глазом на Хомяка, допивая пайку через край котелка. Иван скрежетнул ложкой по дну котелка и… встретился взглядом с Виктором Ряжских. Глазок, отставив пустую посуду, внимательно поглядывал на Ивана, чуя беспокойство друга.
– Случилось чаво? – он еле слышно шевельнул губами.
– Апосля, – так же одними губами отозвался Красота и поднялся, намереваясь помыть котелок у корыта с водой. Виктор шагнул следом.
У корыта было многолюдно, там поговорить не удалось, а потом Платов устроил тренировку по рукопашке, и пластунам стало не до разговоров.
Иван, как обычно, встал в пару с Глазком. По силам они были примерно равны, разве что Красота двигался пошустрее. Платов  дал задание отрабатывать защиту и уходы от прямых ударов. Один бил, другой блоки ставил или уворачивался.
За последние месяцы казаки, благодаря старшему лейтенанту, заметно прибавили в кулачной науке. Почувствовав уверенность в собственных силах во время выходов в немецкие тылы, казаки работали на утоптанной площадке не для командира, а для себя, надеясь, что умение это поможет в случае чего выжить. Виктор как левша, устроившись в левосторонней стойке, резко долбил встречными Ивана. Тот пытался не пропустить, то подныривая под костлявые кулаки друга, то отклоняясь.  Блокировать и не пытался – так от прямого удара не спасёшься. Рядом, вкладываясь в каждый удар, ухал так и не обувшийся Сёмка Поллета, а вокруг него по-обезьяньи прыгал Гаврила Хомяк. «А вот херушки», – приговаривал он с каждым пронесшимся мимо кулаком. Сапега терпеливо ожидал в сторонке приглашения от командира, но тот пока не спешил вставать в пару к Андрею. Понаблюдав за бойцами, Платов рукой остановил сержанта:
– Смотрите  все, – он расслабленно встал перед Красотой. – Показываю один раз. Иван, бей меня в челюсть.
Иван засомневался:
– А ежели попаду?
– Попадай, не меньжуйся.
Красота закружил вокруг командира. Выбрав момент, он коротко выбросил кулак. И, показалось, попал. Голова старшего лейтенанта мотнулась, он отступил на шаг. И тут же поднял руку, останавливая Красоту, замахнувшегося ещё раз.
– Понравилось командира бить?
Иван смущённо хмыкнул:
– Первый раз завсегда интересно.
– Интересно ему. Поняли, шо было?
– Не..а, – честно признался сержант, а остальные промолчали. Ждали, что скажет командир.
– Во, глядите, – он повернул к ним челюсть, в которую пришёлся удар. – Синяк есть?
– Вроде, нет, – Иван присмотрелся.
– И не будет. А почему – объясняю. Во время удара я чуть отвёл голову вместе с кулаком, то есть, спружинил шеей. Вышло, что удар вроде и по назначению пришёлся, а силу потерял раза в два. Ясно?
– Ясно, – загудели казаки, переглядываясь.
– Ну, тогда продолжаем, отрабатывайте, – Платов пальцем поманил Сапегу. – Ты со мной.
– Есть!
Виктор с Иваном снова встали в пару. Приём Платова заинтересовал их, и казаки оставшуюся часть тренировки посвятили ему.
Хомяк с Поллетой, пару раз попробовав «пружину» Платова, как назвал её Гаврила, чувствительно вмазали друг другу и, потерев заалевшие скулы, вновь перешли на уклонения.
Старший лейтенант разрешил Сапеге бить любым способом. Тот старался. Командир отступал от разошедшегося не на шутку Андрея. В стороне собралась группа любопытствующих казаков – интересно же, как дерутся пластуны.
Крылатка ещё резала воздух оседающим свистом, а Платов, выпустив голову крепко им зафиксированного Андрея в стойке со спины, уже толкал разведчика на землю и валился сам: «Ложись!»
Пластуны рыбками сиганули в разные стороны. Первый разрыв раздался тут же – мина вздыбила  фонтан земли и листьев немного в стороне от лагеря, никого не задев. Неточный выстрел позволил казакам рывком перебраться в траншею, уходящую на передовую. Следующий разрыв поднял в воздух бочку с лекарством для лошадей, и по всей округе забарабанил кроваво-красный дождь. Иван и Виктор оказались в траншее рядом, оба вжали головы в плечи, стараясь как можно крепче прижаться ко дну окопа. Следующая мина разорвалась в двух метрах от траншеи, пластунов засыпало пылью и комьями земли. За воем крылаток слышались испуганные хрипы и ржание лошадей, крепкий голос Дьяченко вклинился в грохот разрывов:
– В укрытие, ёкалэмэнэ! Оставь коня! – похоже, кто-то из казаков пытался вывести из-под обстрела своего подшефного. 
Мины ложились на редкость кучно. Невидимый враг долбил по загону, блиндажам и траншее. Раньше, конечно, тоже стреляли, но чтоб так точно… Виктор, прикрывая голову рукой, мысленно прикидывал, где мог засесть корректировщик. По всему выходило – на лесистой горке, что поднималась над балкой. А это на нашей стороне. «Как он, вражина, сюда пробрался? Никак, с ночи сидит».
Минут через десять обстрел прекратился. В балке повисли гарь и пыль, забивающие ноздри и вызывающие кашель. Бойцы неспешно выбирались из укрытий, порой самых неожиданных. Хомяк поднялся одним из первых:
– Как же задолбали эти коровьи лепёшки…
– Все живы? – Платов высунул голову из траншеи.
– Кажись, все, – Ряжских отряхивал шею, выбивая землю из-за воротника. –  Ванька, ты как?
Красота вытряхнул кубанку, налетевший ветерок понёс над землёй облако пыли:
– А шо нам будет?
– Этого гада корректировщика по подошве бы размазать, как червяка, – Поллета скинул через голову гимнастёрку и тряханул её – ещё один сгусток пыли потянулся по ветру.
– Ты когда успел сапоги надеть? – Хомяк с удивлением стукнул Семёна по спине.
Поллета опустил ошарашенный взгляд:
– Вот этушки да. Понятия не имею.
– Шо, правда, не имеешь?
– А шо мне брехать? Сам знаешь, я на них час трачу каждый раз.
– Ну, ты даёшь! – Хомяк обернулся к пластунам. – Казаки, нет, вы видали, шо вытворяет…
– Сам не пойму, как это я.
– Это со страху…
– Да, казак с перепугу коню в зад запрыгнет, – Хомяк, посмеиваясь,  отряхивал голову.
Семен Поллета ещё долго недоуменно трогал голенища сапог, пытаясь сообразить, как же у него так вышло. 
Коноводы собирали разбежавшихся лошадей. Мины разрушили в двух местах загон, обломки жердей валялись по всей округе. Лошади, привыкшие к обстрелам, далеко не отходили.
Среди дальних кустов раздался приглушённый автоматный выстрел: кто-то из казаков пристрелил раненого коня. От временной конюшни к разведчикам решительно вышагивал подполковник Дьяченко.
– Никак по нашу душу? – Хомяк напялил кубанку. – Вот сейчас и размажем...
– Точно, по нашу,  – Платов, застегнув пуговицу под горлом, уверенно шагнул навстречу командиру.
– Собирай своих, – подполковник, прерывая доклад, издалека махнул рукой в сторону горы. – Там энтот змей сидит, печёнкой чую, может, успеете перехватить. – Слегка запыхавшись, командир остановился около поправляющего ремень старшего лейтенанта. – Задача ясна?
– Так точно! – Платов оглянулся. – Две секунды на сборы.
Разведчики одновременно рванули в землянку и в проходе даже немного потолкались. Вскоре сержант Ряжских уже закидывал ремень «шмайсера» на плечо около командира, а Иван выскакивал из блиндажа, на ходу застегивая пряжку ремня. Старлей не стал дожидаться остальных – догонят:
– Поллета, остаешься, порядок тут наведёшь. Остальные за мной, бегом марш!
Разведчики рванули по балке, намереваясь выскочить на её дальнем подъеме, чтобы обойти горку с тыла.
Семён расстроенно почесал затылок, но приказ есть приказ. Земли перед блиндажом, и верно, наворотило изрядно.
– Дуйте, хлопцы, не подведите, – подполковник обстучал кубанку о ногу. – А то эти… миномётчики совсем оборзели, – и повел головой, по-хозяйски оглядывая последствия обстрела.
Заметив у разорванной на куски бочки потерянного ветеринара, он крупным шагом, а по-другому ходить и не умел, поспешил к нему:
«Эка незадача, бочки-то больше нет… Придётся что-то кумекать, ёкалэмэнэ».

7.
Уже минут десять подполковник Максимов, вдавливая тяжёлыми каблуками утоптанную землю блиндажа, мерил четырёхметровое помещение. Он только что положил телефонную трубку, и пот ещё блестел каплями на лысом затылке. Одна как раз стекала за воротник, и командир вытер шею ладонью.
– Ну, что скажешь? – он обернулся к напряжённо наблюдающему за его метаниями майору Кузьмину.
Тот медленно поднялся с табурета, голова упёрлась в потолок, и Кузьмин невольно  пригнулся:
– А что тут скажешь? Надо ещё группу посылать.
– Ещё группу? – Максимов неожиданно взъярился, и его широкое потное лицо замерло напротив опущенной  головы подчинённого. Тот старался не встречаться с командиром взглядом. – Чтобы и эти ни с чем сходили? Или вообще сгинули, как первая разведка? Ты понимаешь, что в случае ещё одной неудачи со мной там, – он направил кривой палец в потолок, – сделают?
Кузьмин неуверенно кивнул:
– Понимаю.
Максимов, круто развернувшись, уселся на скамейку у стола.
– Понимает он, – подполковник вскинул голову, круглые щеки его наливались краской. – Три дня до наступления! Ты понимаешь это? Три! Не неделя, не пять дней. Три! Точнее, уже два с половиной. Если «языка» не добудем, можно смело погоны, вон, в окошко. Это в лучшем случае, – подполковник сбавил тон. Развернувшись, уселся боком. Покосился на окно. – Кого пошлём в этот раз? Предложения есть?
Майор, догадываясь, что сейчас не лучшее время для дружеской вольности, которую он в другой обстановке позволял себе в общении со старым другом, вытянул руки по швам:
– Предлагаю отправить группу из наших разведчиков. Там трое осталось. Добавим им кого-нибудь пошустрее…
– И они нам всё дело завалят, – подполковник вытер потный затылок скомканным платком. – Лучших мы уже положили. Новички там остались. Больше так, в лоб, нельзя. Надо нестандартно как-то.
– Могу сам пойти, – Кузьмин отвёл глаза в сторону, уголки тонких губ обиженно опустились. – Опыт есть, справлюсь.
Подполковник хмыкнул:
– Справится он… Нашёлся герой обиженный. Ты мне тут комедию не ломай. Что ты.., не скажи ему ничего. Да кто тебя такого за линию пустит? Скажи спасибо, что вообще при делах оставили.
– Спасибо, – майор по-прежнему не смотрел на Максимова.
– Пожалуйста, – съехидничал подполковник, и его толстые пальцы забарабанили мелодию известной песни Лидии Руслановой «Всю-то я вселенную проехал».
Майор легко её угадал.  И даже невольно подпел про себя. В сороковые годы песни Руслановой знали да и любили, наверное, почти все жители огромного Советского Союза. За стеной, приглушая голос, кто-то спросил часового:
– А чего, подполковник до сих пор занят?
– Дела важные решают, – многозначительно ответил тот.
Максимов остановил мелодию и поднял на майора твёрдый взгляд, в котором явно забрезжила какая-то идея:
– В общем, Николай, ты тут заканчивай с обидами. Не до этого сейчас. Если не раздобудем «языка», не знаю, что и делать. Придётся разведку боем проводить. А это, сам понимаешь, ещё не факт. Могут и до окопов не дойти, не то что «языка» выдернуть.  Положим батальон, а будет толк или нет, бабушка на двое сказала. А вслепую на немца переть…  Тогда для чего в дивизии разведку кормят? Ну, согласен?
Кузьмин поднял глаза:
– Согласен, конечно.
– Тогда слушай. Тут казаки по соседству стоят. Попробуем их использовать. Найди-ка мне Дьяченко. Его разведку хвалят, так пусть пришлет сюда пару-тройку пластунов. Да чтоб лучших! А? – он неожиданно улыбнулся. – Правильно?
Майор, догадавшись, что гроза миновала, шагнул ближе к столу:
– Двоих-троих – не маловато ли?
– Группы, что пропали, по четыре-пять бойцов ходили, немцы их на раз вычисляли, значит, надо другим Макаром действовать. Так, нет?
Кузьмин неуверенно пожал плечом:
– Можно попробовать.
 – Не «можно попробовать», а так точно, товарищ подполковник.   
Майор попытался вытянуться, но из-за низкого потолка, подпёршего затылок, подбородок лёг на грудь:
– Слушаюсь, товарищ подполковник!
Максимов, расправив складки на лбу, качнулся за столом:
– То-то. Ну, давай, не зли меня, дуй до казаков.
Кузьмин коротко развернулся и, пригнувшись, поспешил из блиндажа. Он знал по опыту –  когда командир дивизионной разведки в таком взвинченном состоянии – разнос может начаться в любой момент.
Максимов, дождавшись хлопка двери за спиной порученца, сложил руки в замок и тяжело опустил их на стол. «Надо батальон Одинцова к разведке готовить. Если пластуны не приволокут «языка», придётся отправлять. Очень не хочется. Положим ведь. А результата может и не быть. Ладно, будем надеяться, что казаки не подведут».
За стеной негромко переговаривался часовой с кем-то из бойцов. Солнечный луч нарисовал на земляном полу тонкую полосу, убегающую под ноги. Луч пробрался в блиндаж через дверную щель. Незнакомая птаха попискивала за стеной. Максимов вздохнул, лавка качнулась под ним. Офицер снова настукивал пальцами известную мелодию. Максимов любил и умел петь, не так, конечно, как Вадим Козин или Георгий Виноградов, но для любительского уровня у него получалось очень даже неплохо. Подполковник знал много песен, но сейчас в его душе звучала Русланова.
Он сдул пыль с пластинки, простуженным кашлем прокхекала ручка патефона, и в блиндаже поплыл волшебный голос знаменитой певицы.
«Всю-то я вселенную проехал,
И нигде я милой не нашёл.
Нигде я милой не нашёл…»
 


8.
Отыскать командира казачьего полка Тараса Дьяченко оказалось непросто. Первым делом майор побывал в штабе, устроенном в хуторской хате. Связист, нехотя поднявшийся перед майором с лежака, пояснил, что не видел командира с утра.
– А начальник штаба, майор Сикорский?
– Этого в штаб дивизии вызвали, – он поправил сбившееся одеяло на лавке.
– А чего там?
Связист качнул плечом:
– А кто его знает, не говорил.
– А замполит?
– Тот месяц, как заболел. Вроде, комиссовать его хотят, а нового пока не прислали.
Кузьмин невольно почесал затылок:
– Полк называется – командиров не найдёшь.
– Скорей всего на конюшне Дьяченко, – позёвывая, уточнил связист.
– А ты что тут делаешь, спишь что ли? – показушная леность связиста начала раздражать.
– Не, не сплю, товарищ майор, – связист виновато, совсем не по-уставному улыбнулся. – Отравился я давеча, на «второй фронт» грешу. Всю ночь до ветру пробегал, вот сейчас и разморило. Да и не звонит пока никто, – он кивнул на молчавший телефон. – А связь у нас исправная.
Кузьмин понял, что сердиться на рядового повода нет, и молча кивнул, разворачиваясь.
Критически оглядев прогуливавшегося по двору часового и не найдя к чему придраться, он направился по тропке вниз, к балке.
Но и на конюшне он не застал Дьяченко. Трое коноводов – один пожилой и двое совсем молодых – раскидывали прошлогоднее, слегка подгнившее сено под жерди загона. Лошади толкались, пробираясь к корму, самые активные кусали других. Обиженные фыркали и вкидывали морды, пытаясь увернуться от крепких зубов. Но в толчее лошадиных тел сильные жеребцы легко доставали более слабых.
Пожилой конюх, стряхнув с вил разлетевшуюся мусором охапку сена, предположил, что командир с ветеринаром ищут бочку для раствора, и посоветовал подождать здесь, мол, всё равно мимо не пройдут. Майор, проигнорировав информацию про непонятную «бочку», потянул из кармана луковицу часов. Выходило, что он ищет подполковника уже битый час, а пока без толку. Покосившись на горячее солнышко, потянувшееся на вторую половину дня, Кузьмин решил воспользоваться советом казака. Тем более, что, по утверждению конюха, подполковник мимо не пройдёт. Вздохнув, он поискал глазами, куда бы присесть. Заметив неподалеку у дикой яблони трухлявое бревно, Кузьмин без раздумий опустился на него.
Подгнившая кора сразу согрела ладони. Он даже замер на мгновение от наслаждения. Как же приятно ощущать древесное тепло! Вздохнув и пожалев, что это не может продолжаться вечно, он устроился поудобнее. Навалившись на ствол дерева, подпирающего бревно, и болезненно сморщившись, Кузьмин распрямил уставшую спину. С той поры, когда комиссия признала его негодным к строевой службе в действующих войсках, он научился сдерживать на людях боль медленно заживающей ключицы, но, оставшись один, майор мог позволить себе расслабиться. 
Крепкий ветерок трепал ветви над головой, жаркое солнце кидало блики через разбегающиеся  листья на молодую траву. Пахло вишневым цветом и конским потом. За временной оградой из жердей перетаптывались лошади, изредка вскидывая морды. Пожилой конюх, позвякивая пустыми вёдрами, отправился на дальний край балки, где виднелся сруб колодца. Неподалеку раздавался перестук молотка с кувалдой, кузнецы, как всегда, что-то ремонтировали в конюшенном хозяйстве. Успокаивающе гудели пчёлы в вишеннике, окрасившем в белый цвет ближний склон балки. Вишни поднимались вдоль вспаханной полоски земли, на её чёрном полотне тоже белели мелкие лепестки.
Он потёрся спиной о шершавый ствол и поймал себя на мысли, что готов вот так, с пустой до сквозняков головой, бесконечно слушать птичий гомон в вершинах клёнов. И наблюдать за лошадьми, обгладывающими кору с жердей. И вообще ни о чём не думать. Хотя бы до конца войны. В этот момент он хотел, чтобы Дьяченко задержался подольше.
Кузьмин – кадровый офицер, перешёл в порученцы к Максимову всего несколько месяцев назад. На эту должность его привели непредсказуемые фронтовые дороги и тяжёлое ранение. До этого Кузьмин командовал разведротой в дивизии. Скорей всего, продолжал бы командовать и сейчас, но шальной осколок авиабомбы вывернул почти напрочь правую ключицу. Медкомиссия уже отправляла его руководить поварами и кладовщиками в тылу, но в штабе дивизии, куда Кузьмин пришёл за назначением, ему повстречался старый товарищ Максимов.
Забывшись в тягучих мыслях, порученец не сразу понял, что с неодобрением наблюдает, как незнакомый казак, здоровый, с борцовскими округлыми плечами и маленькими прищуренными глазками, отвернув жерди загона, висящие на ремнях, выводит плотного мерина, недружелюбно косящегося на хозяина. 
– Шагай, скотина, шибче, – казак неожиданно лупанул животину по хребту нагайкой.
Тот вздёрнулся, захрапел возмущенно, но казак держал крепко. Пожилой конюх замер с поднятыми вилами:
– Ну и чего, Гулебя, ты его лупцуешь? Шо он тебе сделал?
Казак повернулся к конюху, с силой удерживая повод:
– Это я ему припоминаю, шо он фашиста до мене возил. Трофейный же, подлюка.
– Скотина в чём виновата? Який ты…
– А який я? – Гулебя равнодушно отвернулся. – Нехай знает, что ему тут не курорт. У немца, поди, всё ячмень жрал. Вон, бока ещё не опали.
– Божедурень ты, Гулебя, – конюх покачал головой и вернулся к прерванному занятию. – С немцем бы так воевал, як с мерином.
– А я и немца также лупцую, – казак ещё раз стеганул мерина нагайкой и, натянув повод сильной рукой, повёл его на горку в сторону пруда.
Когда они скрылись за клёнами, пожилой казак, обернувшись к порученцу, укоризненно покачал головой:
– Во, видали. Ещё в путнем бою ни разу не бывал, а уже мерин ему не такой. Шо за человек?
Кузьмин согласно кивнул:
–  Что же Вы ему разрешаете мерина лупить? 
– Это Дьяченко ишшо не видал. Он бы ему живо на вшей проверку устроил.
Майор невольно улыбнулся, представив эту процедуру. И тут же нахмурился. Он терпеть не мог людей, поднимающих руку на животных. И на женщин. «Надо запомнить этого Гулебю.  А потом поинтересоваться  у командира, как-то он в бою?»
Дьяченко появился спустя добрый час. Он упруго покачивался на добродушной кобыле позади худосочного ветеринара, катившего ржавую бочку.
Завидев поднявшегося навстречу порученца, подполковник подтолкнул лошадь пятками.

9.
Полчаса спустя, поднимаясь на взгорок к штабу, Дьяченко был задумчив и слегка рассеян. Роскошная кубанка, сшитая по заказу, сбилась, расплющив накрученный смолистый чуб – результат почти получасовой работы с горячими гвоздями, и Дьяченко её не поправил.
Просьба Максимова его не удивила. После известия о неудаче второй группы разведчиков где-то в глубине души он уже был готов к тому, что в тыл к немцам придётся отправлять пластунов. Пока только они выдавали стопроцентный результат.
Упираясь на крутом подъёме ладонями в коленки, он мысленно собирал тройку разведчиков. Первая кандидатура – Платов. Даже жаль его отправлять.  Последний толковый офицер в разведке, убьют, второго такого не найдёшь. С другой стороны – он единственный командир, ещё ни разу не оплошавший в немецком тылу. Во всяком случае за те полтора года, что он командует взводом. Похоже, тут без вариантов. Кто пойдёт с ним? Хомяков? Он привык работать в большой группе, чтоб человек пять-шесть, а здесь  – трое. Да и болтлив шибко, а таким подполковник интуитивно не доверял, хотя именно про Гаврилу ничего плохого сказать не мог – провалов у того не случалось. Поллета? Может быть. Но он ведомый, такому  нужен толковый первый номер. Не дай Бог, конечно, что с Платовым случится, Семён сам может и не выплыть. Сапегу с ним не пошлёшь, тот сам, хоть и не плох, но прямоват, а в разведке иногда и хитростью взять надо. Отправить с ним сержанта Ряжских – уже ближе. Но он без друга и земляка Ваньки Красоты – никуда. «Ну, вот тебе и тройка лучших, – поздравил себя подполковник. – Похоже, других вариантов нет. И хоть этим ребятам и так больше всех достаётся, но делать нечего. Отправлю Платова и Ряжских с Красотой, эти из-под стоячего подмётку срежут. А нынче такие и нужны», – с этой мыслью Дьяченко,  кивнув на приветствие часового, шагнул в распахнутую дверь штаба.
И чуть не столкнулся со смершевцем. Овсянников, стоя посредине комнаты, распекал понуро опустившего голову связиста.
– Во, видал, Августович, спит на посту! – офицер Смерша встретил командира осуждающим взглядом. – Балуешь ты их.
Дьяченко молчком прошагал мимо. Расстегнув пропотевший воротник гимнастёрки, запустил ковш в ведро с колодезной водой:
– Ладно тебе, оставь человека в покое, я сам разберусь.
– Разберётся он, – буркнул контрразведчик. – Знаю я, как разберёшься. Все жалеешь их. А они тебе на шею садятся.
Вытерев намокшие усы, подполковник аккуратно поставил ковш на место:
– Вообще-то, это моя шея, не твоя…
– Тебе, конечно,  видней, но я бы на твоём месте…
– Давай не будем, кто на чьём месте.., – подполковник, отдуваясь, присел в углу перед покосившемся от старости столом.
В этом домике на выносе от хутора, выбранном Дьяченко для штаба за цветущие вишни, высаженные вокруг, у хозяина жил то ли работник, то ли родственник, который с приходом Красной армии, перебрался в село. Судя по заброшенной утвари, к своему помощнику хозяин относился не особо тепло.
Связист, догадавшись, что меры воспитания пока откладываются, козырнул командиру:
– Разрешите идти, товарищ подполковник?
– Топай.
Связист ужом выскользнул в распахнутую дверь.
– Ну, как скажешь, – смершевец не стал упираться. Подтянув ногой единственный табурет, присел. – Что нового, про наступление не слышно?
Подполковник помахал на себя кубанкой:
– Уф, ну и жара. Да не слыхать пока. Максимов просил ему двух-трёх пластунов отправить, самых лучших, за «языком» пойдут.
Овсянников кивнул:
– Кого думаешь отправить?
Скинув с растрескавшейся столешницы воображаемый мусор, подполковник поднял голову:
– А шо тут думать? Командиром Платов пойдёт, а с ним – Ряжских и Красота. Сильней их у меня разведчиков нету.
Овсянников поднял голову. В глазах вспыхнул новый интерес.
– Ну, Платов – это понятно, – протянул он. – А почему не Сапега или Хомяков – тоже толковые бойцы?
– Бойцы хорошие, не спорю, но эта парочка всё-таки посерьёзней будет. А у тебя шо, вопросы к ним?
Овсянников покачнулся на скрипнувшем в такт табурете:
– Вопросы-не вопросы, но сомнения.
– Вот те на, ёкалэмэнэ, это по ком? По старлею, шо ли? Или Ряжских?
– С этими-то как раз всё в порядке, а вот по Красоте вашей писаной не всё так гладко.
– Не понял, а шо там не так? Парень из семьи колхозников, не привлекался, не состоял… И в коллективе с положительной стороны.., – подполковник о чём-то догадался. – Наплёл кто-то? И ты сразу поверил?
– Да не наплёл, в том-то и дело, – Овсянников поднялся и шагнул к окну. – Но вопросы имеются…
– А ты в курсе, что это просьба Максимова. А ко мне он обратился, потому шо тут нестандартный подход нужен. Две группы пропали, шутка тебе? С хитрецой треба подойти. К обычным действиям фрицы, по всему видать, подготовились. Потому и не сладили группы. Они, понятно, разведчики неслабые, но не пластуны.
– Да что ты со своими пластунами носишься, как с писаной торбой?
– А потому и ношусь, або знаю, на шо способны. Их с детства пластунской науке учат. А это и неслышно передвигаться, и врагов хитростью брать, – подполковник загнул два пальца. – И ишшо много чего. У них выдумка в крови, если хочешь. Потому и результат дают. Бывали у нас случаи, шобы пластуны из немецкого тыла пустыми, не выполнив задания, вертались? А?
– Ну, не было, – смершевец обмахнулся фуражкой.
– Вот то-то. А ты хочешь, шобы пластуны на всю дивизию опозорились?
– Да ладно тебе, Августович, – Овсянников поднял обе руки. – И чего мы спорим.   Нам вместе, дружно жить нужно. Отправляй кого хочешь. Я в твои дела не лезу, раз такое дело. Тем более, если чего случится, всё равно тебе отвечать.
Подполковник круто развернулся и снова плюхнулся на скамейку:
– Это верно, – он устало провёл ладонью по лицу. – Вся война под мою да того взводного ответственность. Не впервой. А шо у тебя против Ивана, может, скажешь?
–  Не могу, –  он оглянулся на пороге. – Не в моей компетенции разглашать.
–  Ну-ну, – неопределённо отозвался подполковник. – Нет, так нет.
Ситцевая занавеска, закрывающая проход, взлетела под потолок, и он остался один.
«И что мог Иван натворить такого, что смершевца заинтересовал? – Дьяченко тяжело навалился на стол локтями. – От Ивана я такого не ожидал. Хотя это дело такое... Любой может попасть под «колпак», стукачей у нас хватает». – Подполковник, придерживаясь за ноющую поясницу – видно, к перемене погоды, выглянул на улицу.
«Ну, и де этот Платов, екалэмэнэ? Хорошо ленивого за смертью посылать, долго проживёшь».
– Василий, чайку подогрей!
Из сарая выскочил ординарец – молодой парнишка последнего призыва. Дьяченко старался необстрелянную молодёжь какое-то время придержать рядом с собой или в конюхах.
 «Нет. Я его, пожалуй, туточки не дождусь. Треба вниз спуститься, к разведчикам. Там быстрей все узнаю, – подполковник откинул входную занавеску. – А чайку и апосля попью».

10.
Горка, казавшаяся из балки высокой и заросшей, на поверку оказалась широким холмом, словно кисель, расползшимся на пару километров в длину и немногим меньше в ширину. И полностью в нашем тылу. Кушири окантовывали её по краю, дальше высились стволы лиственного леса самой разной толщины – местность вполне проходимая. Сержант, выскакивая вслед за старлеем из кустов под нависающие кроны, мысленно присвистнул. «Да тут полной роте пару дней искать – и то не факт, что найдёшь. А нас – пятеро. Наверняка, корректировщик уже давно смылся. Эх, знать бы сейчас,  куда ж этот парень улепётывает. И улепётывает ли вообще? Он вполне мог залечь в каком-нибудь овражке, конечно, отбежав подальше от НП . И попробуй, угадай эту ямку, выкопай его оттуда».
Склон горки, изрезанный дождевыми дорожками – водограями, давался не просто. Подошвы скользили на подъеме, покрытом невысокой, но густой молодой травой. Плотная зелень скрывала дно мелких  щелей, и сломать ногу, оступившись, не составляло труда. Старший лейтенант, слегка обернувшись, знаками приказал разбиться на двойки, указав примерное направление. Сержанту  с Красотой выпал восточный склон холма, постепенно заворачивающий в наши тылы. Сапега с Хомяком рванули в другую сторону, ближе к передовой, Платов взял на себя хребет горки, растянувшейся на добрую пару километров.
Переярая трава сухо хлестала по кожаным голенищам сапог.  Иван, как обычно, почти бесшумно бежал за сержантом, изредка оглядываясь, чтобы проверить следы. Такой порядок у них был заведён давно, и пластуны заняли привычные места в двойке, даже не задумываясь об этом. Жара давила, головы под кубанками моментально вспотели. Пластуны вытирали сползающие по вискам струйки пота, не забывая внимательно поглядывать по сторонам. Ветер доносил запахи трухлявых стволов и чуть угадывающийся, первоцвета. Солнечные лучи мелькали меж намечающихся листьев, словно кто-то пускал зайчики. Быстрая смена тени и света мешала рассматривать окрестности, особенно на бегу. Вскоре сержант вынужденно перешел на шаг. Сухая прошлогодняя трава раскачивалась на ветру, надежно укрывая склон. «Да, спрятаться здесь раз плюнуть».
Но пока свежих следов не попадалось. Иван контролировал левую сторону, убегающую к вершине. На глаза попалась свежая тропка, пробитая семейкой кабанов. Легко определил: секач и три или четыре самки. Выше тропка терялась в кустах орешника, покрытых нежной молодой зеленью.
Свежая порубка встретилась минут через пять после неё. Иван условленно хмыкнул рябчиком, и Виктор напряжённо обернулся, не опуская ноги. Крепкий, высотой не больше десяти сантиметров пенёк дерева еще сочился.
Работали скрытно, трава подмята только с одной стороны – левой, туда же и уходил чуть заметный след – продавленные травяные холмики ещё не выпрямились. Значит, прошёл недавно, минут десять назад. А что он тут делал и как далеко ушёл? И ушёл ли? Пластуны, не сговариваясь, нырнули в разные стороны. И тут же тишину расколол хриплый пистолетный выстрел. Пуля жёстко влипла в ствол берёзы ниже  по склону. Стреляли сверху, от деревьев, в сторону которых и склонялась помятая трава. Значит, вот он, голубчик, замаскироваться решил. Ан не вышло.
Сержант перекатился под защиту ближайшего ствола, ребристая ручка «шмайсера» до отпечатка вдавилась в ладонь. Очередь застучала по листьям, словно крупный град. Дождавшись ее окончания, немец сиганул в сторону, уходя с линии огня. Опытный, скотина! Сержант навёл мушку автомата на  крохотный взгорок, за которым мог укрываться враг.
«Нам бы продержать его подольше, можно даже не брать. Выстрелы наверняка услышали пластуны, и сейчас они, как угорелые, летят сюда, – Иван почесал щёку и встретился взглядом с сержантом. Тот чуть кивнул. – Значит, тоже так думает. Сполошничать не будем. Хотя, что мне мешает зайти ему в спину? Про это мы с Глазком не говорили. Но он поступил бы так же», – Иван наметил глазами дугу между деревьев, выводящую его в тыл немцу, и тихо, стараясь не тревожить траву, скользнул по-пластунски. Вот так же на пузе мальцом он когда-то выслеживал косулю. 
В тот год по родной Кубани беспощадным катком прокатился голод. Народу померло уйма, особенно старых да малых. Мальчишки со своими луками стали главными спасителями семьи и других родственников.
Дичь в окрестностях повыбили подчистую, охотились даже на крыс, а тут попалась целая косуля. Увидали её случайно: молодой олешек пасся на ряске в заболоченном ерике. Мальчишки, измотанные и чуть живые от недоедания и усталости, забрели сюда в поисках хоть чего-то съедобного к концу дня. Готовились даже ночевать в зарослях и уже отыскивали подходящий закуток, когда в чекане мелькнул коричневатый клочок шкуры.
Витька с ходу придумал план, и Иван начал обходить косулю с тыла.
Затаив дыхание, Иван всё ближе подбирался к дикому олешке. Готовился спугнуть – впереди косулю поджидал с натянутым  луком Витька.
Жёсткие прошлогодние камыши резали пальцы, под животом хлюпала подгнившая вода,  комары роем звенели над головой. Чекан стеганул по глазам, и он, чуть не ослепнув, устремил слезящиеся глаза на косулю. Она так и стояла, опустив морду. При мысли, сколько людей может спасти от голодной смерти этот олешек, у Ивана ещё быстрей застучало сердце. Убьют оленя – выживут. Нет – и думать не хочется. «Обязательно поймаем, хоть зубами, но вцеплюсь», – Иван ещё крепче сжал в руке нож.
Косуля почуяла приближение человека, когда до неё оставалось саженей двадцать. Она вскинула морду,  чёрная пипка носа вздрогнула, поймав тревожный запах. Забеспокоилась. Копытца зачмокали в мелкой воде ерика – она торопливо посеменила в сторону Витьки. Иван сплюнул труху, набившуюся в рот, руки почти по локоть погрузились в грязь. И упереться не во что. Он готовился подскочить на помощь другу. Осторожно вытянув руки, он привстал. Свистнула самодельная стрела, и косуля уже на слабеющих ногах отпрыгнула в сторону. И упала. Мальчишки с восторженным воплем бросились к ней.
Этот олешек в ту страшную весну спас не только их семьи, многочисленных родственников, но и семью деда Спиридона. Иван, даже не поев, по праву  добытчика откромсал от туши половину задней ноги и, закинув в котомку, понёс в соседнюю станицу деду. Тот жил  с бабкой и дочкой, у которой бегали по двору три малые девки. Муж её пропал на Лабе ещё в прошлом году, не вернувшись с рыбалки. Труп не нашли. Грешили на адыгов, но попробуй докажи.
Раньше его к деду не пускали. Ещё бы, в пятилетнем возрасте, устав от неуютности и холодности родного куреня, Иван убежал из дома и целую неделю жил у деда Спиридона. И тот, не чаявший во внуке души, не догадался сообщить. Или не захотел. Уже и реку вдоль и поперёк прошерстили, и лес за Лабой казаки обшарили, и из районной милиции уполномоченного вызвали. Тот и предложил в соседней станице пошукать, у родственников. Мать тогда мальчишку пальцем не тронула, но на бывшего свёкра обиду затаила надолго.  А тут и слова против не посмела сказать. Кормилец же.
Дорога, казалось, тянулась бесконечно. Ослабший от недоедания мальчишка преодолевал пять километров до станицы часа четыре, отдыхая через каждые сто-двести метров.
Двор выглядел заброшенным, словно здесь давно не жили. Он даже испугался – не опоздал ли? Толкнув незапертую дверь, мальчишка спешно вошёл. И облегчённо выдохнул. Старики лежали на кроватях, и на скрип двери лишь вяло подняли головы. Из соседней комнаты раздался тоненький писк. В проёме двери показалась светловолосая головка – выглянула одна из девчонок. Почему-то ползком. Мальчишка кинул котомку на пыльный стол, во дворе он видел невысокую поленицу.
Из последних сил Иван затопил печь, и вскоре в чугунке забулькала вода. Мясной аромат разлился в согревающемся доме.  Вместе с теплом в него вернулась и жизнь.
Родственники так оголодали, что и порадоваться сил не осталось. Он на всю жизнь запомнил благодарные глаза деда, в которых светилась гордость за внука, родича. Бабка, уже не поднимающаяся, всплакнула, а девчонки приползли к печке и уселись перед ней, глотая слюни. В их понимании тогда варилась не мясо, а готовился волшебный напиток, сказочная живая вода. Иван еле-еле уговорил их дождаться, пока нога сготовится.   Но сам не дотерпел. Уже снимая последнюю пробу, свалился без сознания, чуть не разбившись о печку. Держался-то больше на внутренней силе, но и ей предел имеется.
Он  отлёживался целый день, собираясь с силами на обратный путь, а дед дрожащей рукой поил его мясным бульоном, не зная, чем ещё угодить внуку.
Иван вздохнул, дорогу перегородило почти незаметное в траве тонкое бревно. Только бы не шумнуть. 
Немец тоже понимал, что время работает против него. Он же в тылу у русских, и подмога этим двоим наверняка на подходе.
Красота в этот момент, пытаясь слиться с землёй, перебирался через гнилое дерево. Очередь Ряжских очень кстати заглушила лёгкий шорох обрушившейся коры. Иван облегчённо  выдохнул: «Фу ты, трошки не нашумел. Будто знал Витька, когда стрельнуть».
В паре с другом Иван ходил к немцам в тылы уже около года, и пока им везло. Хотя тут кроме везенья ещё много чего было. Виктора не зря прозвали Глазком, его дотошная внимательность к мелочам не раз выручала пластунов. Он и на минное поле старался выползать первым. Даже Платов не спорил, когда сержант молча выбирался в голову группы и  его дергающиеся подмётки становились ориентиром для остальных. Не каждую мину можно заметить в траве, снегу или в хлюпающем под животом болоте, тем более ночью, в неверном свете немецких ракет. Но он словно чуял их, как лиса –затаившуюся в норке мышь. Зачастую Иван, проползая мимо вешки, выставленной сержантом в самом неожиданном месте, тихо изумлялся – он бы ни за что не догадался, что здесь им уготована смертельная ловушка. Вот и сейчас Витька выпустил очередь из «шмайсера» в самый нужный момент  – ни раньше ни позже. Тут на случайность не свалишь, такие «удачи» у Глазка – правило.
На взгорке, метрах в десяти выше по склону пискнула пеночка. Её тонкий струящийся голосок не спутать ни с каким другим. Правда, в лес полевая птичка залетала редко, но откуда это знать немцу? Иван, выросший в кубанских лесостепях, сам об этом узнал недавно, после знакомства с Платовым. И то лишь потому, что старший лейтенант, обладающий недюжинным талантом подражать птичьим голосам, выбрал пересвист пеночки опознавательным знаком. «Командир уже здесь!»
Он притих, напрягая слух – лёгкий шум травы в той стороне, где прятался корректировщик, сменил тональность, словно стал гуще. Похоже, это немец. Ползёт! Иван вытянул шею, пытаясь рассмотреть подозрительное место, но тут чья-то рука тронула его сапог. Иван, стремительно оборачиваясь, облился холодным потом. Палец уже вдавливал курок автомата, до выстрела оставалась доля секунды, когда он узнал сбившуюся кубанку старшего лейтенанта. Тот молча прикладывал палец к губам и укоризненно покачивал головой: «Чуть в своего не пальнул». Иван беззвучно выпустил через зубы воздух и ещё раз глубоко вздохнул, утихомиривая словно взбесившееся сердце. Старший лейтенант собрал складки на лбу, палец медленно отвернул дуло автомата  в сторону.  Иван смущённо поджал губы: «Извиняюсь».
Выше по склону булькнул скворец, и командир мотнул головой Ивану, приглашая двигаться за собой. В следующее мгновение он передёрнул сапогами, и стёртые подошвы исчезли в траве.
Иван, пробираясь в траве следом за старлеем, прикладывал все силы, чтобы не нашуметь, а мысли вертелись вокруг невысказанного вопроса: «Как же он так незаметно подкрался? Испужал ведь, чуть в штаны не напрудил. Вот бы опозорился. И ведь не мальчишка, и вроде всё контролировал? Ух, сильны наши пластуны! У нас так только командир, да ещё Витька могут. Мне пока до них далеко. Надо бы попросить Ряжских, чтобы ещё потренировал».
Вспомнились пластунские тренировки в станице. Они с Витькой ещё мальцами бегали, восьмилетками, а парни лет по двенадцать-четырнадцать, казавшиеся им взрослыми и солидными, соревнуясь, ползали в закуте за станицей.
Голод кое-как перетерпели, жизнь постепенно налаживалась. Перед покосом старики огородили небольшой загон с густой высокой травой, в котором и проходили соревнования. С двух сторон загона в траву одновременно запускали подростков. Задача – подползти как можно ближе друг к другу незамеченными. Выигрывал тот, кому это удавалось лучше. Иван улыбнулся: как-то двое ребят – двоюродные братья Витьки – Ряжские так бесшумно подобрались друг к дружке, что сшиблись лбами. Вот и Витька таков же, у них в роду все завидные пластуны.
Сержант выпустил очередь, пули взвизгнули совсем рядом, метрах в трёх, и Иван понял, что они подобрались к  немцу вплотную. Из-за переломанной валежины впереди высунулся  серый рукав с выглядывающим из него «Вальтером»,  и раздался оглушающий ответный  выстрел. В этот момент близко – можно дотянуться – пискнула пеночка. Ей сверху тоже совсем неподалеку коротко ответил скворец. Словно вторя им, снизу прогрохотала длинная, на полмагазина, очередь, прижимая немца, и ноги  командира  пришли в движение. Сапоги упёрлись в землю, выдавливая отчётливый след, и Платов рванул вперёд в длинном прыжке. Иван, не успев задуматься, вскочил следом.
Выстрел пистолета, раздавшийся тут же, дёрнул его в сторону, и пластуна окатило, словно водой из колодца. На миг он замер, ожидая боли в груди, но пуля, похоже, прошла мимо. Иван пообещал себе вечерком по этому поводу прочесть молитву, и события снова будто сорвались с паузы. Почему-то спина Платова замерла, уже нависнув над валежиной, а туда прыгал, занося над плечом приклад ППШ и яростно щерясь беззубым ртом, Сапега. Иван бросился вперёд, огибая командира и ещё не понимая, почему тот стоит, прижав руку к животу. В следующий момент у трухлявого ствола поднялась голова Хомяка. Прыжками подскочил Ряжских. Углядев корректировщика в траве, сиганул туда.  Вытянувшись байбаком, Хомяк прижал спину крупного немца. Сержант, оттолкнув ногой целёхонькую рацию, ухватил за свободную руку, а Андрей Сапега, высунув от напряжения язык, вязал приготовленным заранее жгутом  его запястья. Немец не двигался. Иван заметил, что трава под головой фашиста постепенно пропитывается тёмно-красным.
– Вот паскуда, – Гаврила перевернул почему-то до тряпичности мягкого фрица, и взгляд упал на Платова. – Командир, ранен?
Только тут Красота понял, почему старший лейтенант медленно оседает на землю, вместо того чтобы командовать, что-то говорить, ведь «языка» взяли. Ивана толкнул подскочивший Гаврила, и вдвоём они подхватили Платова. Неестественно белые щеки командира подрагивали, а голова закидывалась назад. Он то терял сознание, то приходил в себя, сквозь крепко прижатые к животу пальцы крупными каплями сочилась кровь.
– Давай тихохонько, – Хомяк переступил, освобождая место.
Казаки придержали командира, почему-то не решаясь опустить. Только бы не падал в беспамятство! Хомяк сжимал плечо командира, заглядывая в бледнеющее лицо:
– Не умирай, батька, – тихо проговорил он, но Красота услышал.
Ряжских уселся на немца, придерживая руки:
– Сапега, давай сюда!
Замешкавшийся было Андрей кинулся помогать сержанту.
– Носилки надо соорудить, в живот же.., – Хомяк кивнул Красоте, и они всё-таки опустили командира на траву. 
«Почему же немец не шевелится?» – только тут до сержанта дошло, что фашист лежит вытянувшись, на спине, с закрытыми глазами. – Он потрепал фрица по холодной щеке.
Его голова безвольно качнулась, и Виктор мысленно выматерился.
– Что же вы так-то? Готовый ведь.., – в голосе сержанта прозвучало столько боли, что хватило бы на похороны кого-нибудь из друзей.
«Эх, взяли бы фрица живым, как минимум один выход за «языком» можно было отменить. А так…»
– Как готовый? – не поверил Хомяк.
Сапега склонился к немцу:
– Не может быть, я же слабенько…
Сержант устало вздохнул:
– Слабенько он. Вижу, как слабенько. Самого бы тебя так…  жинка гладила.., шо с командиром? Ванька, ты ишшо тут, а ну жерди рубить.
Иван, выхватив из ножен клинок, оглянулся в поисках подходящего материала для носилок.
– Андрей, ты давай тоже с ним, жерди – не головы – большого ума не надо.
Сапега склонил чуб, виновато шмыгнув сухим носом.
Старались идти мягко, но в лесу – не на дороге, нет-нет кто-нибудь оступался, и тогда командир, не приходя в сознание, беззвучно морщился. Полоска от рубахи Гаврилы Хомякова, которой перевязали Платова, набухла кровью, словно губка. Уже перед подходом к лагерю он пришёл в себя. Глаза мазнули по напрягшимся рукам, сжимающим носилки. Узнав Ивана, благодарно улыбнулся. Тот ответил неловкой улыбкой.
Ряжских, выглядывая из-за плеча Сапеги, на котором висела тяжёлая рация, внимательно разглядывал лицо командира, словно пытаясь сообразить, дотянет Платов до медсанбата или нет. Старший лейтенант верно понял его взгляд, но вида не подал. Пытаясь поднять голову, спросил:
– Немца взяли?
Сержант мягко, но решительно прижал Платова к самодельным носилкам:
– Все нормально, батька. За фрица не волнуйся. Ты сам, главное, выкарабкивайся.
– А шо ему не выкарабкаться? – Хомяк оглянулся на ходу через плечо. – Выкарабкается, не из таких заломов сухим выходил. Ты только апосля, когда из госпиталя возвращаться будешь, опять к нам просись. Мы другого командира к себе не пустим, да, Ванька?
– А то! – отозвался Красота напряжённым голосом – ноги его начинали подрагивать. Всё-таки почти километр тащить носилки с совсем нелёгким командиром – это и для здорового Сапеги не прогулка, а Красота его почти в два раньше тоньше. Но Иван терпел, и на все предложения казаков заменить его мотал головой. – Ранение-то ерундовое. Главные органы целые, а остальное – заживёт.
Сапега привычно  прикрыл рот ладонью:
– Возвращайтесь, товарищ старший лейтенант, побыстрее.
Носилки тряхнуло, и командир снова болезненно потянул уголок  рта. Переждав приступ боли, он чуть шевельнул губами:
– Добре,  казаки. Жив буду, непременно вас отыщу. А то как же…
Впереди показался загон для лошадей. Навстречу уже бежали коноводы, за ними вприпрыжку поспешал худющий ветеринар. У бочки, нетерпеливо перетаптываясь, выглядывали разведчиков Дьяченко и Поллета. Не дождавшись, пока пластуны приблизятся, оба рванули к ним.
Толпа, сдержанно шумя, окружила пластунов. Расталкивая всех, к старшему лейтенанту пробился подполковник.
– Вот, ёкалэмэнэ, Платов, как же ты так? – запыхавшийся Дьяченко пошёл рядом с носилками.
– Да вот так, товарищ подполковник. Не повезло.
– Ничё, – он поправил ногу старлея. – До свадьбы заживёт. Вы, – он нашёл взглядом двух конюхов помоложе, – берите носилки и в санбат. Поллета, проводи. А вы, – он обернулся к сержанту, – живо в землянку, доложите, где и шо. Сходили за «языком», называется. Сапега, Хомяков на пост у входа!
   
В низеньком блиндаже, словно пропитавшая солнечную полосу, широким потоком проникающую через откинутый полог, висела пыль. Откуда она тут могла взяться, Красота не понимал, всего-то пятый день как отстроились. А вот, висит, такая-сякая, как бы командир не решил, что они здесь плохо убирают. К счастью, подполковник устроился на нарах боком к пыльному облаку.
Глубоко вздохнув, он опёрся локтями на колени. Изучающий взгляд остановился на подбородке сержанта:
– Докладывай, Ряжских!
Сержант, чувствуя себя немного неловко под пристальным взглядом подполковника, начал подниматься. За ним с небольшим опозданием привстал и Иван. Командир остановил их, слегка поморщившись:
– Сидите уже.
Пластуны присели. Спины напряжены, головы застыли на вытянутых, слово окаменевших шеях. Чувство вины за раненного взводного и убитого фрица терзало обоих. Они не сомневались, что командир пригласил их, чтобы навставлять по полной. Но что-то пошло не так. Подполковник терпеливо ждал ответа. И это было непривычно. Раньше Дьяченко молчаливыми вступлениями казаков не баловал.
Виктор собрался с мыслями. И пока готовил первую фразу, немного успокоился. А как только выдал первое слово, почувствовал, что уже не волнуется. И даже, набравшись нахальства, слегка повысил голос. Действовали-то правильно и немца отыскали быстро, а то, что Сапега приложился прикладом чуть крепче, чем надо бы, так с кем не случается? Где-то на середине доклада и пальцы перестали комкать зажатую кубанку.
– Понимаю, что виноват, готов ответить по всей строгости военного времени, – Ряжских закончил рассказ и всё-таки поднялся. Кубанка спрятала неуставной стог волос. Вытянулся рядом и Красота, устраивая на голове свой головной убор.
В этот раз командир их не остановил.
– Мда.., – Дьяченко рывком оттолкнулся руками от коленок, и в блиндаже сразу стало тесно, – со всех сторон отличные хлопцы, ничого не скажешь. Могли себе одним махом жизнь на косую сажень облегчить. А теперь наоборот – вот на стильки усложнили, – он отрезал на руке по локоть. – В дивизии «языка» ждут, як загнанный ослик перекура, а они его собственными руками… Да.., возьми фрица живым, ноне бы дома сидели, дырочки на гимнастёрках под ордена готовили… Вместе с Платовым.  Эх, шо тут гутарить.., – он приблизился почти вплотную. – Собирайтесь. Зараз за «языком» пойдёте!
– Есть за «языком»! – казаки одновременно вытянулись, стараясь не встречаться с командиром взглядами.
Подполковник снова внимательно оглядел невозмутимые лица пластунов. «Как каменные, ёкалэмэнэ».  Может, только Красота слегка покраснел. Других проявлений эмоций Дьяченко не заметил. Мысленно он потёр ладони: «Гарны казаки, держат удар. А в тыл к немцам готовы, хоть, и правда, зараз бежать. То, шо от них и треба». Однако внешне остался сердит.
– Я собирался вас троих отправить, со взводным, а оно вона как вышло, – он покачался на каблуках, заложив руки за спину. – Предлагайте, кто с вами третьим пойдет?
Иван осторожно покосился на Виктора, не вздумает ли тот, и правда, кого-нибудь взять с собой. Красота этого не хотел. Уже несколько раз ходили вдвоём с Виктором и пустыми не возвращались. Друг друга с полувзгляда понимают, любой третий лишним будет. Им и Платов по большому счету не нужен был. Поинтересуйся подполковник их мнением, пластуны так бы и сказали.  «Меньше людей в разведке – спокойней», – считал Иван.
Ряжских не подвёл:
– Товарищ подполковник, разрешите вдвоём с Красотой. Мы земляки, выросли вместе, нам так сподручней будет.
– А ты, Ваня, как думаешь? Согласен с сержантом?
– Так точно, согласен, – щёки пластуна постепенно обретали естественный оттенок. – Мы привыкшие вдвоём, сами же знаете.
Подполковник в задумчивости прошёлся вдоль слегка расслабившихся пластунов. Он понимал, что в таком деле настаивать – только хуже делать. Пластуны давно не мальчики и, верно, ходили в тыл к немцам вдвоём. И успешно. Его смущал смершевец, что-то прознавший про Красоту. Сам командир ни секунды не сомневался в надуманности подозрений Овсянникова. Иван – парень открытый, его в чём-то заподозрить только параноик может. Себя к таким подполковник не относил. Вернется Красота с «языком», медаль или орден парню выпишут, Овсянников и заткнётся.
С улицы, услышав, что голоса стихли, обеспокоенно заглянул Хомяков. Дьяченко лениво махнул ему рукой, выгоняя. 
– Значит так, хлопцы. Дуйте сейчас до подполковника Максимова, знаете такого? – дождавшись кивков, продолжил. – Он вам задачу поставит. Поступаете в его распоряжение. Как он велит, так и сделаете. Ко мне доложитесь уже после возвращения? Все понятно?
– Так точно!
– Тогда, хлопцы, с Богом!

 11.
Подполковник Максимов изучающее разглядывал двух молодых казаков, без особого рвения выдерживающих команду «смирно» перед столом, за которым он и восседал. Незаметно для себя подполковник пожевывал губами. В этот момент он обдумывал задачу, словно обсасывая леденец, поворачивая её во все стороны, разглядывая на свет и даже пробуя на зуб.
Когда бойцы, коротко представившись, доложили, что прибыли по приказу Дьяченко, в первый момент он чуть не выругался: «Молокососов подсунул». Сержант – куда ни шло – лет двадцати, курносый, с неизменным казацким чубом, хорошо выбритый, видно, готовился к визиту. Второй, с интересной фамилией Красота, ещё, похоже, не бреется. На щеках и подбородке лишь чуть-чуть закручивался белесый пушок. Верный принципу не поддаваться первому впечатлению, подполковник не стал сразу озвучивать появившиеся мысли. Он считал себя неплохим физиономистом и был таковым. Может, конечно, когда и ошибался, но только в мелочах.
«Оба невысокие, неплечистые, можно даже сказать, тщедушные. Вот в дивизионной роте бойцы были, – он крякнул, моментально припомнив, где сейчас все его разведчики. – А может, такие и нужны, чтобы не гренадеры, и прятаться им легче».
Подполковник знал, как бывает обманчива внешность, и потому не спешил с выводами. Взгляды, что у  того, что у другого расслабленные, но без нахальства. Бойцы знают себе цену и особо прогибаться перед начальством, даже командиром дивизионной разведки, не собираются. При этом ведут себя терпеливо и вежливо, уважая возраст и звание. Уже минуты три стоят в напряжении, а неудовольствия в глазах не заметно. Понимают, что их сейчас изучают, и спокойны. Значит, уверены в себе и того задания, что ожидают здесь получить, не боятся. Судя по всему, к немцам уже ходили и, видимо, не раз. Сержант немного старше, хотя и не обязательно, растительность на щеках ещё ни о чём не говорит. Знавал подполковник и сорокалетних, брившихся раз в неделю, а выглядевших, словно только что из-под бритвы. 
Рядовой Красота – вероятно, вообще парень без нервов. Или глуп? Его подполковник как под лупой изучает, а он вздумал пейзаж за окном разглядывать. Ему всё равно, что о нём командир подумает? Неужто? Стоять с безразличным видом под взглядом начальства сподручно  лишь дураку и… обстрелянному мастеру. Эти разведчики – все себе на уме. Знают, что дальше, чем в тыл к немцам, не пошлют. А там они уже бывали… Нет, явно планку держат, мол, мы казаки! Пластуны! И перед командирами не сдрейфим, и из-под немца вывернемся. Ну-ну. Говорят, пластуны – разведчики от Бога. А как узнать? Пока в деле не проверишь, не поймёшь. Прибора такого, чтобы на все вопросы о человеке ответы дал, пока не изобрели, значит, придётся обходиться собственным нюхом. А что нюх говорит?
За окошком чирикнула какая-то птичка, и оба словно уши навострили. Узнали, что ли? И снова равнодушны – точно, узнали. Сержант – более опытный, по крайней мере, с виду. Мастер  на все руки? Может быть. Для такого и разведка – одно из ремесел. И как любое дело, и приказы командиров он привык выполнять от и до. Чтобы тютелька в тютельку, паз в паз, чтобы никакой начальник не придрался. Хорошее качество. Ладони спокойно свисают вдоль тела, пальцы не дергаются, веки не вздрагивают – честный и прямой, впрочем, оба такие. Для них главное, каков человек в бою, а звёздочки на погонах – дело десятое. Нет, не молокососы! И не слабые. Вон у сержанта костяшки на пальцах словно опухшие – боец. Да и второй такой же. Он, хоть и постройнее, но, видно, шустрый. Этот в драке и более сильному не уступит.  Подполковник таких встречал. Вроде и ничего примечательного – самая обыкновенная внешность: ни широких плеч, ни пудовых кулаков, но как дело до драки, словно бойцовый пёс в нём просыпается. Этого просто так не утрамбуешь, такой молодец успокоится, лишь когда подняться уже не сможет. Похоже, Красота из таковских! Нет, не подвёл Дьяченко! Наверняка, лучших прислал, – подполковник кашлянул, взгляд нашёл открытый подсигар на столе:
– Ну, вот что, бойцы. Да вы расслабьтесь, не на карауле.
Пластуны зашевелились, рядовой даже чуть улыбнулся краешком губ, мол, хорошо изучили, и как мы вам? Подполковник вынужденно опустил голову, чтобы Красота не прочитал ответ по глазам. Придав взгляду требуемую, по его мнению, жёсткость, подполковник снова поднял лицо:
– Значит так, бойцы. Или как вас лучше называть – пластуны?
Сержант шевельнулся:
– А как хотите, хоть пластуны, хоть просто, казаки. Нам и так, и так сгодится.
Подполковник кивнул:
– В общем, так, казаки. Нужен нам «язык», край как нужен. Я бы мог с вами не рассусоливать, получили бы приказ, и вперёд. Но захотелось на вас посмотреть. Вас мне Дьяченко рекомендовал как самых лучших разведчиков (пластуны переглянулись), и вот поэтому, очень прошу – добудьте нам «языка». Командование, – он кивнул в потолок, – рвёт и мечет. Наступление на носу, а сведений о немцах кот наплакал. Пойдёт пехота в атаку – а там пулемётов пять штук на десять метров. Как вам такая мясорубка?
Иван осуждающе поджал губы, а Виктор посуровел лицом. Но промолчали.
«Не поддакивают начальству, – подполковник удовлетворённо кивнул. – Правильно просчитал. Надёжные. То, что надо».
– Нам необходимо знать, как стоит немец, где основные силы, ну и так далее.., как его малой кровью взять. Так что, можно сказать, на вас, казаки, огромная ответственность и надежда. И не только от нас – командиров, но от каждого бойца на передовой. От того, как вы «языка» добудете, ох, много жизней зависит, – он поочерёдно всмотрелся в невозмутимые лица казаков. – Ну, как, пластуны, понятно вам положение дел, так сказать, на фронтах?
– Так точно! – почти хором отозвались казаки.
 Подполковник упёр тяжелые кулаки в стол:
– Ну, тогда с Богом, парни. Я вам в поддержку выделил артиллерийскую батарею Гридина. Слыхали про него?
Казаки весело качнули подбородками:
– Про Гридина слышали, но воевать вместе не приходилось, – сержант ответил за двоих.
– Теперь, значит, повоюете. Он уже в батальоне должен быть. Готовится к выходу. Так что ступайте, братцы-пластуны. Там майора Кузьмина найдёте, он вас проинструктирует.
Казаки легко развернулись и, по привычке пригнувшись, выскочили из высокого дверного проема.
На улице их уже поджидал майор.

12.
– Эй, браток, комбат ваш где? – в окоп спрыгнул молоденький ушастый старший лейтенант  с эмблемами артиллериста в петлицах.
Под сапогами булькнула вонючая жижа, по щиколотку скрыв сапоги, – за окопами начиналось болото. Следом неловко сполз связист – взрослый мужик лет сорока, в очках с толстой оправой, на голове – каска. За его плечами, слегка поскрипывая, разматывалась катушка с проводом.
Один из бойцов, мужик с густыми седыми усами, дотянул самокрутку, и она зашипела, воткнувшись во влажную стенку окопа:
– Там вон блиндажик, справа будет.
– Ясно, – старший лейтенант оглянулся на связиста, – побудь здесь.
Пригнувшись, он исчез за поворотом окопа.
Дождавшись, пока командир скроется, связист уселся на выглядывающий краешек бревна и приподнял каску. Рукав прошёлся по лбу и сразу потемнел от пота.
– Загонял комбат, летает, как молодой, не угонишься за ним.
Боец помоложе, остролицый, с разорванной осколком губой, выглянув из-за плеча усатого, кивнул в сторону скрывшегося старлея:
– Так он и так у тебя молодой, – чуть шепелявя, определил он. – Поди, лет двадцать?
– Угадал, в прошлом месяце исполнилось.
– А откель он? – боец постарше прижал мокрым пальцем оттопыривающийся ус.
– Белгородский.
– Видал я Белгород, в прошлом годе через него проходили. Одни развалины…
– Слышь, земеля, а что он за фрукт такой? – шепелявый откинулся к противоположной стенке окопа, чтобы лучше видеть связиста.
Тот оживился:
– Старший лейтенант Гридин, не слышали?  – он с гордостью и лёгким удивлением оглядел бойцов. – «Как, самого Гридина не узнали?»
– Гридин.., – припоминая, протянул усатый. – Это тот, что по весне восемнадцать танков одной артиллерией остановил?
– Ага, – улыбнулся связист, вытягивая из кармана кисет, – он самый. Десяток пожёг, остальные назад повернули. Для него это плёвое дело.
– Скажешь тоже, – усомнился шепелявый. – Может, случайно.., больно он у тебя зелёный…
– Случайно? – возмутился связист. – Да для него восемь или десять танков подбить, что тебе два пальца...
– Врешь, поди? – спокойно поинтересовался  боец в затёртой до дыр гимнастёрке, перехваченной таким же старым ремнём, только что приблизившийся к товарищам. – Огонёк найдётся?
– Да умереть – не встать, если брешу, – загорячился связист, тоже поднося цигарку к горящей спичке в руке старшего бойца.
– А что у тебя за табачок? – пожилой повёл   носом. – Уж больно запашистый.
– Так, бийский.
– Хорошо артиллерия живёт. Алтайский табачок курят.
– Угощайтесь, – связист протянул распахнутый кисет.
– Это можно, – заскорузлые пальцы сложились в щепотку.
Пару минут бойцы сосредоточенно готовили самокрутки.
– Наш Гридин вообще самый незаменимый артиллерист в батальоне, – прервал молчание связист.
– Это почему? – шепелявый остановил руку с самокруткой.
– Да ему же все самые сложные задания поручают.
– Это какие такие?
– А случай на станции слышали?
– Ну-ка, ну-ка, – бойцы подтянулись поближе, – расскажи.
Связист плюнул на огонёк и, припоминая, поднял глаза к небу.
Немцы бросили на станции цистерну со спиртом. Красноармейцы, конечно, узнали, и туда потёк почти безостановочный ручеёк солдат с канистрами. Гитлеровцы через раз, а то и через два накрывали их миномётами, но народ продолжал идти. К тому времени, когда командиры поняли, что это ловушка, у цистерны полегло более пятидесяти бойцов. Уничтожить эту миномётную батарею и поручили Гридину. И уже на следующий день она взлетела на воздух.
Бойцы зашептались, обсуждая рассказ, и не сразу заметили, что в окопе снова появились офицеры.
К сожалению, такие случаи на войне – не редкость. Гибли наши ребятки и по дурости, и по разгильдяйству. Не только в атаках теряли матери сыновей, а дети – отцов. Не все похоронки со стандартной формулировкой – «пал смертью храбрых» – отражали действительность. Много, ох много глупых смертей прикрыло это классическое определение. И правильно сделало. Хоть и слабое утешение матери, потерявшей сына, его героическая смерть, а перед людьми не стыдно.  Как все, воевал, как все, и погиб. Пусть же бойцам, павшим на фронтах, совершая подвиг или рискующих по дурости, земля будет одинаково – пухом.
Темнота постепенно сгущалась. В воздухе висела морось. Под ногами в залитой болотной водой траншее чавкала грязь. Кожаные сапоги безжалостно пропускали влагу, и портянки скоро превращались в скользкие, натирающие мозоли тряпки. Командиры, остановившись в двух шагах от бойцов, что-то высматривали впереди, не обращая внимания ни на мокрые ноги, ни на замершего связиста. Офицер с четырьмя звёздочками на погонах ткнул пальцем в сторону болота:
– Вон там коридорчик. Вешки специально повыше поставили. Найдёшь?
– Примерно понятно, – старлей поправил ППШ на плече. – Ладно, Одинцов. Как стемнеет, выйдем.
Офицер задрал голову, присматриваясь:
– Часик у тебя ещё точно есть, айда, чаем напою.
– Чаем, это хорошо, – маленький Гридин, больше похожий на подростка, чем на командира, по-детски улыбнулся.
Боец помоложе, заметив, что связист тоже расплылся в улыбке, толкнул старшего и молча вытянул подбородок, мол, ты смотри, разулыбался, будто отца родного увидал.
Тот серьёзно кивнул и, отворачиваясь, прошептал:
– С таким командиром я бы и не так улыбался.
Тот согласно кивнул:
– Это точно.
Когда офицеры снова скрылись за поворотом окопа, молодой боец окликнул связиста:
– Слышь, браток, а куда это он собрался, как стемнеет-то? Никак к немцам в лапы?
– Зачем в лапы? – не согласился связист, поднимая осевшую каску. –  НП поближе к немцам устроим. Отсель же ничего не видать, а там, как на ладошке будет. Наш комбат, что ёж, его руками не возьмёшь.
– Ты сплюнь, – посоветовал старший боец.
Связист послушно заплевал через левое плечо:
– А вообще у нас приказ – батарею миномётную высмотреть и уничтожить. А то уже больно всех достала. Ну и разведчиков, в случае чего, прикрыть.
– Что, опять за «языком»?
– Ну да. Пластунов отправляют, говорят, шустрые ребята.
Боец постарше снова полез за кисетом:
– Все они шустрые, да только немец тоже не лыком шит, в плен не даётся.
– Возьмут, – связист убеждённо насупился, – не простая разведка – пластуны! Такие если утонут, так их против течения ищи.
– Немцу до лампочки, пластуны-не пластуны, – стоял на своём старший боец, облизывая самокрутку. – Пулемёты у него одинаково всех жарят.
– Что спорить? –  связист миролюбиво откинулся на мокрую стенку. – А мы тут для чего? Прикроем, в случае.
– Ну-ну.., – старший боец крякнул, приподнимаясь с корточек, – пора отдыхать, пока фриц не трогает. Сашка, давай устраиваться.

Капитан Одинцов подкинул в маленькую печурку короткое полено и взгромоздил сверху котелок с водой.
– Весь день на сухомятке сидим, только как стемнеет разжигаем.
– Это правильно, – Гридин устроился на единственных нарах, – в темноте немцу дыма не видать.
Капитан присел рядом, рассеянно поправил шинель, плечи ссутулились:
– Представляешь, Петро, приказ пришёл – готовиться к разведке боем.
Гридин вскинул широкую бровь:
– Да ты что. И когда?
– Завтра с утра. Если пластуны «языка» не приволокут.
– Вот тебе, дедушка, и Юрьев день. Положат ведь батальон.
– Положат. А что делать? Приказ! Им там в штабе, конечно, батальоном больше, батальоном меньше...
– Ты это зря, Одинцов. Там тоже нормальные сидят.
– Ага, нормальные. А то я первый год воюю. Дураки и сволочи везде пролазят.
– Ты не преувеличивай. У нас в штабе мужики нормальные. Точно тебе говорю.
– Да знаю я. Это так, меланхолия.
– Ты что интеллигент, чтобы всякие меланхолии разводить?
– Сам ты интеллигент.
– Ну, нет. Я хоть и из студентов, но из самых рабочих.
– Я тоже из рабочих, – вздохнул Одинцов. – А интеллигентом ты меня больше не обзывай. Обижусь.
– Больше не буду, – чуть улыбнулся Гридин, но так, чтобы командир батальона не заметил.
Одинцов поправил шинель на плече, скрипнула дверца буржуйки, комбат подкинул полено.
– Везучий ты, Петро. За год у тебя в дивизионе шесть или даже семь комбатов сменилось, а ты, как бегал, так и бегаешь.
– Бегаю-то бегаю, – хмыкнул командир батареи, – да сил всё меньше. Веришь, иногда думаешь, хоть бы ранило, что ли. Когда рядом все гибнут и гибнут, а ты как заговорённый, ни одного серьёзного ранения, перед ребятами неудобно. За что мне такое наказание? 
Комбат Одинцов сник, скрюченные от влаги, словно сдобные, пальцы зашуршали, поглаживая костяшки.
– Я тебя давно знаю, от тебя мне нечего скрывать. Сколько боёв вместе прошли, кому рассказать – не поверят. А я вот последнее время уже не о ранении мечтаю...
– А о чём это?
– А чтоб убило побыстрей. Всё равно же убьёт, так лучше раньше. Сколько можно ждать этой пули, мучиться? Слышал где-то, что ожидание смерти хуже самой смерти. Так вот, я понял – тот, кто это сказал, через многое прошёл. И тоже смерти искал. Только вот, где она, когда заявится? Тошно ждать, лучше бы уж сразу. Раз, и нет тебя. Хоть отдохнуть на том свете, – капитан достал из разреза воротника маленький серебряный крестик. Мутным взглядом всмотрелся в него. – Неужто, это Он меня здесь держит..?
Старлей вскинул голову:
– Ты говори, да не заговаривайся. Смерть сама тебя найдёт, когда пора станет. А торопить её – это слабость. Чего я тебе говорю – сам всё понимаешь. И Он тут ни при чём. Как на роду написано, так и будет.
Закипел котелок, разбрызгивая горячие капли. Комбат нехотя спрятал крестик, поднялся.  Бездумно разлил в кружки воды, пальцы ухватили по щепотке заварки, и вишнёвый цвет поплыл в парящей воде:
– Вот такой чай нынче пьём, лучше, чем просто кипяток, – он протянул старлею кружку. – Понимаю, конечно. А ничего поделать с собой не могу. Кажется иногда, всё, в следующую атаку не поднимусь. Пусть стреляют, как дезертира. А посмотришь, с какой надеждой на тебя бойцы смотрят. И опять пистолет в ладонь и... Ладно, думаешь, теперь-то точно шлёпнут – вон, как пулемёт у фрицев строчит. Этот не промажет. Ан нет, пули мимо летят. Все рядом падают, а ты бежишь. Они падают, а ты бежишь...
– Радоваться должен, что пули стороной обходят, – старлей допил чай и поискал глазами, куда поставить кружку.  Капитан забрал её левой рукой, в правой остывал свой кипяток. – А разговоры эти брось. Все устали, не ты один.  Мне вон к немцам в зубы лезть  и ничего, терплю. И вообще, вроде и думаешь о ранении, а иной раз нога на кишках, по полю разбросанных поедет, или чья-то оторванная рука прилетит, и подумаешь: «А, может, ну его!» И без ранения как-нибудь переживём. И вообще, вчера не догонишь, а от завтра не уйдёшь. Чего заранее голову морочить. Не пора там ещё? – он откинул плащ-палатку и вгляделся в темнеющее небо. – Ладно, еще минуток десять и пойдём.
– Слушай, – чуток оживился капитан, – всё хочу спросить, где это ты так метко стрелять выучился, ты же не из кадровых?
Гридин откинулся на нарах:
– Я же математик. Меня с четвёртого курса мехтеха призвали. Я белгородец, а учился в Москве. Слышал по Белгород?
– Кто же про него не слышал? Мы же его освобождали.
– Самый лучший город, тебе скажу.
– Был самый лучший.
– Отстроят! Ещё лучше станет. Приезжай к нам лет этак через десять, точно тебе говорю, не узнаешь…
– Так уж и через десять?
– Ну, через двенадцать. Новые дома построят, заводы. Совсем по-другому заживём.
– Дожить бы до этого времени.
– Доживём, не сомневайся.
– А вообще, самый лучший город – это родной город.
– Верно, – Гридин опустил голову, но ненадолго, вспомнил, что отвлёкся. – Так вот, в артиллерии расчеты и цифры – основа дела. Я быстро навострился. Тут главное, чтобы в первый  месяц не убило. А там уж натренируешься. Я так думаю, если бы в других батареях комбаты так часто не менялись, и они, ну, почти, как я, стреляли.
– А что себя не бережёшь, вечно поперёк батьки в пекло лезешь, что не говоришь?
– И это есть. Если о своей шкуре думать, НП в окопе, а то и в тылу устраивать, как некоторые делают, разве куда попадешь? Хочешь-не хочешь, а приходится рисковать. А иначе себя уважать перестану.
– Это так, – командир батальона поставил обе кружки, так ни разу  и не отпив из своей.
– Пойдём, проводишь что ли? – Старлей уже стоял, пригнувшись, у низкой даже для него притолоки, полностью собранный.
Комбат поправил ремни портупеи:
– Ладно, считай, никакого разговора не было. Это так, накатило что-то.
Старлей хмыкнул, откидывая плащ-палатку:
– А мы разговаривали? 
Стемнело. Густое чёрное небо сплошь затянуло тучами, будто артиллеристы погоду у небесного Старосты заказывали. «Да и пластунам такая погода на руку, – подумал на ходу Гридин. – Третья группа уже уходит, а у нас Бог троицу любит. Авось, повезёт этим. Ну и нам заодно, эти миномёты всех достали».
Командиры быстро добрались до места, где их дожидался связист. Рядом, свернувшись калачом, на брёвнах, выступающих из болотной воды, дремали двое пехотинцев. Они же первые и подняли головы, услышав шаги. Увидев, что идут не по их душу, бойцы снова подтянули воротники. Связист, пристроившись на краешке бревна, заснул крепче, и старлею пришлось толкнуть рядового:
– Пора, уходим.
Связист резко приподнялся и захлопал глазами, пальцем поднимая очки повыше:
– Я готов, товарищ старший лейтенант.
– Тогда за мной. Пластуны, наверное, уже  там. Они от казаков собирались.., – крупные, вязкие комки чернозёма осыпались с бруствера под его сапогами. Связист, подкинув катушку повыше, полез следом.
Капитан, проводив глазами уползающие в темноту подмётки сапог, поднял руку, чтобы перекрестить артиллеристов. И в последний момент передумал. «Одних уже перекрестил, – мысленно хмыкнул он, – и где они? Наверное, что-то неправильно делаю. Или с  партбилетом в кармане молитва не действует? Пусть уже лучше так, как есть. Всё равно его пули не берут, – он автоматически поплевал через левое плечо, рука рассеянно подняла воротник шинели. – Хоть бы пластуны-то справились».

13.
Кони шагали в охотку, застоявшись в загоне, они с удовольствием разминали затёкшие мышцы. Инструктаж у Кузьмина много времени не занял. Опытный разведчик не стал перегружать пластунов ненужными сведениями. Коротко рассказав о положении на фронтах, познакомил с вводными данными на разведку, да и отпустил.
Тропинка вилась вдоль липовой посадки, деревья возвышались толстые и старые. Тень от них полностью накрывала саму тропку и ещё захватывала метров двадцать пропахшего молодой травой луга. День повернул к вечеру, до выхода оставалось всего несколько часов. Похоже, деревья посадили задолго до революции. Иван вслух предположил, что где-то здесь должно быть барское имение.
– Может, где и есть, – отозвался Виктор, озираясь по сторонам. – А, может, и нет – немцы тут дюже пушками отстрелялись.
– Верно, – вздохнул Иван. – Шо думаешь?
Ряжских помолчал, пожевывая травинку:
– Пойдём, как командиры говорят. По коридору. 
– Это понятно. Почему нас двоих согласились отправить?
Сержант неопределённо толкнул плечо вверх:
– Если бы Платова не ранили, пошли бы втроём.
Иван, неожиданно улыбнувшись, покосился на верхушки лип:
– Пеночка, слышишь.
– Наш старлей не хуже пел, – Виктор нахмурился.
Насупился и Красота:
– Уже полтора года воюем, а никак к крови своих не привыкну. Когда у фрицев юшку пущаем – всё едино, а вот у наших.., прямо дрожь какая-то бьёт. Всё мнится, не по-настоящему это, понарошку. Вот закрою глаза, открою, и окажется, что всё выдумал и войны нет, и Серёга Платов – не командир, а бригадир, например, в колхозе.., и вечором не к фрицам в тыл лезть, а к девчонкам на посиделки собираться… А, Витька, у тебя такого не бывает?
Шуршала травянистая тропинка под запылившимися копытами коней, заливалась переливами, удаляясь в сторону луга, пеночка. Сержант вздохнул:
– Чудной ты. Лучше скажи, шо так задумался, когда  от Платова вышел. Чаво он тебе такого интересного поведал?
Иван почесал переносицу:
– Овсянников мной заинтересовался. У взводного выспрашивал про меня. Вот Платов и пытал – где я ему на больную мозоль наступил.
– Ничего себе! И шо это особисту от тебя потребовалось? Я бы понял, если б он Хомяком, не дай Бог, понятно, заинтересовался. Тот языком молотит, может, чего и сболтнул лишнего. А к тебе-то у него шо?
Иван неопределённо пожал плечом:
– Кабы я знал.
– Ладно, будем считать, шо ничего у него на тебя нет. Иначе ты бы со мной сейчас не гутарил.
– Надеюсь, так, – Красота вскинул голову: за лугом, где поднимались деревья посадки, заливался дрозд. – Слышишь, как старается. Как дома у нас.
– Ты прекращай боевой настрой сбивать. От нас «языка» ждут, а не разговоров.               
Иван, вздыхая, кивнул. Оглядевшись по сторонам, он предложил:
– Давай, пока никого нет, заговор пошепчем.
– Здесь прямо?
– А шо? В землянке попробуй настроиться – вечно все мешают.
Сержант с сомнением оглянулся. Небесная синь, травяная духота и зеленые гривы высоченных лип. И ни одного человека в пределе видимости.
– А шо, давай.
Привязав коней к дереву, они уселись спиной друг к другу у толстого ствола. Ещё раз огляделись. Кони, позвякивая отстегнутыми удилами, тянулись к короткому ёжику молодой травы под копытами. Никого. Вместе прикрыли глаза так, чтобы наполовину. Свободная грань зрачка продолжала контролировать окоём, тогда как в груди разгоралась крохотная свечка заговора.
Заговору парней тоже дед Терентий научил. А тому от деда достался. Говорил, его предки  разные заговоры знали. И от пуль, и от взгляда, и заморочить могли, так что враг мимо пройдёт и не заметит. Прадед рано сгинул – на турецкой войне снарядом убило. Этот только заговор от него и остался. И то дед Терентий научил за месяц до того, как помереть. Всё сомневался, будет ли толк, если оба парня – комсомольцы неверующие. Сомневался, но всё-таки научил, взяв с них слово никому не рассказывать и не передавать. Только детям, да и  то лишь, как в возраст войдут.
Впервые заговориться предложил Иван, вспомнивший о наследстве деда перед первым боем. Только представляя, как выскочат из траншеи и побегут на пулемёты, бьющие раскалёнными искрами, пугались до немоты. И пот ручейком за шиворот стекал, и пальцы дрожали. Тогда от страха они  не только заговор вспомнили, но и Богу молиться начали, про себя, правда. Враз забыли, что ещё недавно посмеивались над верующими старушками, что по выходным, подтянув узелки на нарядных платочках, спешили к станичной церкви. А когда в атаку бежали, и рядом всех повыбило, а они без царапинки в немецкий окоп спрыгнули и там не оплошали, задумались – может, и не предрассудки, а опыт предков. С тех пор пластуны старались без слов деда Терентия в бой не ввязываться. И ведь живы оба, а за полтора года на фронте в каких только передрягах не бывали. Рядом убивало, а они, тьфу-тьфу, целехонькие. Точно же, заговор действует.
О том, что казаки верят во всякие суеверия, знал только Платов. Сам из старого казачьего рода, он слышал о разных таинствах, без которых казаки, особенно в прошлые войны, и шага не делали, но сам их особо не привечал. Но и не запрещал, справедливо полагая, что пусть хоть четырьмя пальцами крестятся, лишь бы дело делали.
– Ах ты, стой.., – Иван не закончил последнего слова. Конь, отвязавшись, уходил рысью к видневшемуся неподалеку стогу сена. – Стой, кому говорю!
Красота, на ходу напяливая кубанку, припустил следом.
Виктор неодобрительно качнул головой. Нехорошо заговор обрывать. Но Ивану, чтобы понапрасну не расстраивать, решил ничего не говорить.  Потянулся, оглядываясь. Вдалеке на тропинке появились две фигурки верхоконных бойцов. Вовремя они.
Он отвязал гнедого.
– Пошли, что ли, Ивану подсобим. А то уморится перед выходом, а нам скоро бегать и бегать. Всю ночь. Как старики говорили: «Вдруг завтра война, а я уставший?» – он улыбнулся сжатыми губами. – Ещё и в штаб надо заскочить,  документы перед выходом оставить.

14.
К вечеру похолодало. По тёмному небу, словно сгустки чернил, утекали на запад мрачные тучи. Вода в окопе холодила ноги даже через кожу сапога. Иван Красота присел на добротно выполненное сиденье из обструганных плах, перекинутых поперёк окопа, сапоги упёрлись в перекладину, тоже специально поставленную. Рядом на таких же «стульях» пристроились казаки, человек пять. У каждого персональная подставка под ноги – казаки и в окопах, залитых болотной водой, старались устроиться с максимальным комфортом. На головах у казачьей пехоты в основном пилотки, в окопах носить кубанки – только пачкать, да и дорогие они – не каждому бойцу по карману. Разведчики тоже оставили свои кубанки в блиндаже – там, в болоте, они только мешать будут. Сейчас на головах Виктора и Ивана сидели такие же пилотки, как и у окопных казаков. Разведчики отличались от них только изрядно поношенными, но пока ещё чистыми камуфляжными костюмами, да кожаными котомками за спинами. Это чтобы в воде припасы и оружие не промокли. Ну, и ещё «шмайсерами», небрежно закинутыми на плечи. Пластуны предпочитали ходить в тыл к немцам с трофейным оружием. Фрицевские автоматы считались более удобными для разведки. Во-первых, компактны – приклад откидывался, плюс – трофейных патронов  – завались, тогда как для ППШ выдавались на счёт,  и вставлялись в магазин они легче. И самое главное – немцы, услышав очередь из МП-38, не всегда бегут сломя голову на выстрелы, считая, что  там свои.
При этом каждый пистолет-пулемёт имел свои недостатки. Немецкий – полностью металлический – при стрельбе так сильно нагревался, что удержать его в руке было невозможно. Поэтому немцы носили с собой специальные перчатки. В сильный мороз он заедал, а место крепления магазина из-за того, что он использовался как ручка, со временем разбивалось.
Русский автомат – тоже с недоработками. Например, он мог самопроизвольно выстрелить. Однажды один из пехотинцев, на глазах пластунов выпрыгнув из «Студебекера» с ППШ в руке, прострелил себе пятку. Автомат выстрелил сам. С точки зрения особого отдела – чистый самострел. Только чудом дело не дошло до трибунала – особист и командир полка сумели его замять. Боец считался одним из лучших в полку. 
При этом ППШ превосходил немецкого собрата и по кучности стрельбы, и по скорострельности, и по дальности, хотя оба они предназначены для ближнего боя, и, в целом, по крепости изделия. А после перевода автомата с часто капризного, хоть и более ёмкого, барабана на магазин, он стал на порядок надёжней немецкого аналога. К тому же ППШ имел крепкий, обычно берёзовый,  приклад, которым удобно немца по кумполу бить в рукопашной. Неудивительно, что этот автомат любили не только наши пехотинцы, но и немцы, которые зачастую предпочитали своим МП-38 или МП-40 наш ППШ-41.
Иван, положив на колени немецкий пистолет-пулемёт, навалился на него локтями – пока суть да дело, можно маленько придремать – ночь ожидалась бессонной. Он подпёр голову кулаками и, глянув на Виктора, прикрыл глаза.
Сержант, чуть ссутулившись, водил биноклем над бруствером – ещё раз осмотреть проход через болотце, пока окончательно не стемнело, – дело нелишнее.  Командир сотни старший лейтенант Говоров, худощёкий, с восточными выпирающими скулами и густо-чёрным чубом, выглядывающим из-под фуражки, привалившись спиной к стенке окопа, неторопливо комментировал. Ему не нужно было выглядывать из окопа, чтобы выяснить – куда смотрит разведчик и что там видит – местность впереди он сам и его сотня изучили во всех подробностях собственными животами. Уже два раза спозаранку пробирались через болото – навещали немцев. Это называлось «тревожить противника». Мероприятие, по мнению бойцов,  бессмысленное, но почему-то начальство придавало ему большое значение.
  Оба раза дальше окраины болота пройти не удавалось. А жаль, казаки, чтобы придать акции хоть какой-то смысл, загодя отыскали вшивого бойца – своего не нашлось, так специально наведывались к соседям – в пехоту. Побрив его, сложили в коробку вшивые волосы, задумав подбросить их к немцам в окопы. Но фрицы прошивали очередями всё пространство за болотом, и казакам не удалось подобраться  на расстояние броска.  Потеряв в первый раз трёх, а во второй – двух, и то ранеными, с чистой совестью откатывались назад – задание считалось выполненным.
– Кустики спаренные малость левей видишь? – убедившись, что сержант перевёл бинокль в нужное место, сотник снова опустил голову. – Их в двух метрах слева оставляй. Дальше забирай правей. Метров через десять точно налево поворачивай и так двадцать метров. Там вешка чуть-чуть выглядывает, но ты должен разглядеть… «Глазок» всё-таки. 
Сержант вернул бинокль командиру:
– Вроде всё понятно, но это, пока в окопе сижу. В болоте по-другому покажется.
– Есть сомнения?
– Сомнения всегда есть. Под водой на мину наступить – раз плюнуть. И мимо вешки легко промахнуться… Может, на болото провожатого дадите?
Сотник откинулся от стенки, разглядывая казаков:
– Дам, чего не дать? Окрошка, подь сюды.
Оба пластуна невольно повернулись навстречу булькнувшей воде – невзрачный казак в расплющенной пилотке и с отвисшими тонкими усами уже приближался, поправляя автомат на покатом плече. Присев на корточки перед командиром, он поднял подбородок:
– Ну, прибыл…
– Окрошка. Это шо, фамилия у тебя такая? – не удержался от любопытства Иван.
– Нет, блин, – блеснул сердитыми глазами казак, – отчество…
– Забыл, как командиру докладывают? – сотник устало прищурил глаз.
Казак вздохнул, всем видом демонстрируя, что подчиняется грубой силе:
– Казак Окрошка прибыл по Вашему приказу.
– Уже лучше. Вот, пластунов проводишь через болото.
– Пластунов? – он оценивающе оглядел разведчиков. – Пластунов проводим. Никак к немцам в самую пасть полезете?
Виктор усмехнулся:
– Полезем.
– А на кой?
– На той, чирий с бородой.., ты не слыхал, шо от любопытства кошка сдохла?
Окрошка неожиданно смущённо улыбнулся:
– Да это я так, без мысли ляпнул.
– Оно и видно…
– Короче, – прервал казаков сотник, – сам пойдешь или возьмешь кого?
Казак покрутил шеей, словно её растирал неудобный воротник, оглянулся:
– Голомлю взять.., он парень здоровый, вытянет, ежели чаво…
Сотник нахмурился:
– Ты эти мысли брось, – повернувшись к пластунам, пояснил. – Втемяшил себе в бошку, будто ранит его не сегодня-завтра. Хоть кол в задницу вгоняй.
– А чего, ежели мне сон такой приснился, – буркнул казак, не оборачиваясь. – Как в живую видел: в грудь мне пуля ударила, и лежу я…
– Так, – снова встрял сотник, – замолчь, и чтоб я тебя на эту тему больше не слышал. Всё ясно?
Казак вытянул подбородок, даже по повороту головы было понятно – он не согласен с командиром, но перечить не позволяет субординация.
– Голомля! – сотник выставил голову из-за казаков, выглядывая бойца. – Подойди!
К ним на полусогнутых шустро приблизился здоровый казак. Прищурившись, он лихо оглядел товарищей:
– Здорово вечерели.
– «Здорово вечерели? – сотник устало вздохнул, но от воспитательной беседы воздержался. – Пойдёшь провожатым с Окрошкой, проводите пластунов через болото.
Лихое выражение медленно сошло с лица Голомли:
– Так это. Я бы пошёл, ей Богу, товарищ старший лейтенант, но не могу… Мерин давеча копытом огрел, прямо между ног. Опухло там, еле хожу.
Он чуть привстал, собираясь расстегнуть ширинку. Старлей остановил его, сморщившись:
– Врачу покажешь в медсанбате. А чего сразу не сказал?
– Так думал, заживёт, может, а оно опухло…
– Ладно, иди отседа. Семенова найди, кажи, я зову.
– Добре, – стараясь не глядеть на казаков и слегка расставляя ноги, Голомля поковылял назад. 
– Брешет ведь, – не выдержал Окрошка. – Не видел я, шоб он на раскорячку ходил. Да и сказал бы давно, он, паря, скромностью не обижен…
– Может, постеснялся, – предположил Иван.
– Не похоже, – отрезал Окрошка.
– Ладно, – остановил казаков сотник, – с ним после разбёремся. Вот и Семёнов. Пора вам, Глазок. Ночь-то, как батюшка заказывал – темнющая. То, шо треба.
 
Болото – всего-то метров пятьсот в поперечнике, а кажется, тянется бесконечно. Под водой – вязкая тина, сковывающая движения. Ноги проваливаются в грязь по колени, а сами пластуны в густой жиже по грудь. Вода поначалу показалась нехолодной, но постепенно начинает пробирать, ещё и ветерок студёный. Каждый шаг даётся с усилием, того и гляди, сапог там останется. Приходится задирать носок, когда выдираешь ногу из липкой, как сосновая живица, грязи. Увесистые вещмешки, нагруженные камнями, давят на спину, плотнее всаживают ноги в ил.  Камни, необходимые для перехода речки, закинули в котомки ещё загодя - найти подходящий груз в болоте или на берегу сержант не рассчитывал.
Автоматы тяжестью сводят руки, а когда поднимаешь их над головой, будто свинцом наливаются. А ведь надо ещё и о тишине не забывать. Это когда хочется изо всех сил дёрнуть застрявшую ногу и выматериться.  Дед Терентий учил: «Терпение – вот шо в пластунском деле главное. Всё другое тренируется быстрей, терпение – годами». И всё равно не каждый может часами молчком кормить комаров и мошку в плавнях, не пошевелившись, ни сдунув с носа разъедающую кожу мелкую тварь. «Точно, не каждый, – до белизны сжимал губы Виктор, выдирая ногу. – Я бы, наверняка, не смог».
Через каждые две-три минуты фрицы запускали осветительные ракеты, и пока они медленно, издевательски раскачиваясь на парашютах, спускались, казаки ныряли в воду чуть ли не по маковки. Переждав очередную ракету, цепочка казаков продолжала ползти дальше.
Ещё на первых шагах Виктор, склонившись к уху Окрошки, попросил того двигаться зигзагами. Тот понятливо кивнул, а сержант удовлетворенно хмыкнул – несмотря на излишнее любопытство, казак оказался дельным и больше ненужных вопросов не задавал. Наверное, тоже знал, что в болотной ряске след остаётся, как и в высокой траве, заметный, а затягивается только через несколько часов. Ночи впереди, конечно, ещё много, но рисковать понапрасну пластун не хотел.
Прокладывали путь казаки Окрошка и молчаливый Семёнов. Он, выслушав приказ сотника, даже слова не сказал. Только подтянул ремень на штанах и тихо перекрестился.
Тонкая огненная нить окрасила чёрное небо, лишь немного перепрыгнув через разведчиков, и они снова присели, выставив над водой слабо освещённые трассером лица. Следом в разные стороны прострекотали ещё две пулемётные очереди, и Виктор облегчённо отплевался – ряска попала в рот: немцы вслепую лупят, чтобы не уснуть.
Глухо чмокнулась мина, метрах в ста. «Что-то заподозрили? – На всякий случай замерли. Следующий разрыв поднял столб воды ещё левее, напротив пехоты – соседей. – Там, вроде, собирался выходить за болото комбат Гридин, не по нему ли бьют? – Осторожно двинулись дальше, миномёты больше не стреляли. – Значит, пока всё по плану – и у нас, и у Гридина». Вот и парочка посечённых осколками деревьев. В мерцающем свете немецких ракет видны надломанные веточки, лохмотья коры, шрам на тоненьком  стволе, почти наполовину перерубивший деревце. Ещё держится. Да, досталось тебе.
«Проводники полого забирают правее, сам бы потуже согнул дугу и точно забрёл на мины – всё-таки хорошо, шо с нами провожатые. Этот Окрошка – видно, неплохой парень, незлобивый и дело знает, зря я ему так резко ответил. А ведь я даже  имени его не знаю. Как-то не пришлось познакомиться, не успели. Живы будем, ещё встретимся, тогда и поболтаем. Да и Семёнов этот вроде ничего, идёт себе и идёт, молчун, похоже. Для провожатого само то. Иногда оглядывается через плечо – проверяет. Не отстанем. Не дрейфь. А Голомля точно сбрехнул. Не он ли мерина тогда лупцевал? – сержант аккуратно разгреб болотную траву. Спина Семёнова начала поворачивать левее, Виктор в точности повторил его манёвр. – Вернёмся, надо поспрошать. Если верно он, тогда точно сбрехал, лишь бы из окопа не вылазить. Сволочь!» Снова взлетела ракета, и казаки пригнулись над водой, как могли ниже.
Окраина болота, заросшая постепенно густеющим камышом, тянулась уже шагах в десяти перед казаками, когда между ними и берегом в воду плюхнулась мина, подняв к небу грязный фонтан ряски.  По болоту, кажется, безобидными комочками прошлёпали мелкие осколки. Над водой потянулся тухлый запашок. «Во, разворотило, – сморщился сержант. – Так и угореть недолго». Запоздало валясь в воду, Глазок почувствовал, как выхолодило сердце: убереглись ли провожатые? Первым пробирался Окрошка, ему, наверняка, и пришлись все «подарки» от немецкой крылатки. «Эх, эти миномёты! Сколько они уже делов натворили и сколько ещё натворят! Никак наши батарею фрицевскую вычислить не могут. Где-то стоит себе в укромном местечке! Хоть бы Гридин до них добрался – ни сна, ни отдыха от мин этих. – Виктор поднял голову, отплёвываясь. Медленно, оступаясь, вытягивался из воды Семёнов. Посмотрел назад, глаза блеснули – опять ракета в воздухе, – да сколько же этого добра у немцев? Цел, значит, Семёнов. – Сержант резко оглянулся. Иван скидывал с головы тину, ладошкой оттёр лицо, –  жив, братишка. Рано нам погибать – задание не выполнили, да и вообще, рано. А где же Окрошка?»
Семёнов дёрнулся вперёд, завозился, поднимая что-то тяжёлое. Сержант углядел мокрый комок волос, неестественно бледное лицо. Ранен? Дождавшись короткого перерыва между расцветающими фонарями в небе, казаки рывками преодолели последние метры до стены камышей. Сержант подскочил к Семёнову, помог подтянуть на мелкое Окрошку. Тот молча кривил губы, рот открывался, словно казак пытался выговорить сложное слово. Сержант припал ухом к груди: сердце стучало с перебоями, его слабые удары доносились будто издалека. Иван, выбравшийся в камыши последним,  подполз к ним на коленках:
– Чаво с ним?
Семёнов уже расстёгивал гимнастёрку на груди:
- Руда ! Есть чем перевязать?
Сержант скинул кожаный вещмешок, набухшие тесёмки не поддавались, он вцепился в них зубами. Иван, не дожидаясь ответа и не объясняя, прополз мимо, неспешно раздвигая камыши. Сержант про себя кивнул: «На охрану Красота, молоток». На задании, у немцев в тылу, пластуны понимали друг друга без слов.
Ногтями разодрав пакет с бинтом, сержант мотнул головой провожатому: «Приподними». Тот послушно подставил под тело казака коленку. Окрошка скрежетнул зубами, пытаясь удержать стон.
– Потерпи, земляк, – сержант туго обхватил грудь повязкой. – Сердце не задело, жить будешь.
– Ох, – Окрошка всё-таки не удержал стон.
Сержант понадеялся, что шелест сухого камыша заглушит его голос.
– Шо, не пойму? – Семёнов вдруг склонился ухом к лицу товарища. – Тебя зовёт.
 Ряжских подался вперед, ноги скользнули, и он чуть не упал головой в воду. Но удержался:
– Шо, браток.
Окрошка облизал губы, рука крепко ухватилась за воротник сержанта:
– Летит пуля, жужжит; я в бок – она за мной; я – в другой – она за мной; я упал в куст – она меня хвать в грудь; я цап рукой – ан это жук! – Он сдержал хриплый кашель. Виктор напрягся, неужели бредит? Окрошка подтянул сержанта поближе. – Во, мне такой сон приснился. Знал я, шо ранит.
– Ничё, – сержант зашептал на ухо, – ранен – не убит. Семёнов тебя вытянет. Вытянешь?
– Само собой. Вы тут не задерживайтесь. Пока немец не прочухался, топайте. За камышами – немецкая колючка будет, не заблудитесь.
Окрошка провис на руках Семёнова, откидываясь и теряя сознание. Тот осторожно подложил под его спину руки, приподнимая.
– Ты уж дотащи, браток, – сержант крепко пожал плечо Семёнову. В следующий момент камыш тихо шумнул за спиной Ряжских, отрезая разведчиков от болота и провожатых.
Под немецкую колючку подползали, скользя рёбрами в хлюпающей грязи. Болото вроде и кончилось, но низинки и подале от него заливало вонючей, протухшей на жаре водой. Камыш в двадцати метрах от заграждения немцы вырубили, и пластуны переползали по открытому пространству, замирая с каждой ракетой. Иван приподнял нижнюю проволоку и держал её на вытянутой руке, пока Виктор, закинув котомку вперёд, просачивался под ней. Затем он придержал колючку, пропуская друга.
Оказавшись на немецкой территории, стали двигаться еще осторожнее. Первым накручивал восьмёрки, словно разболтанным тазом, сержант, позади, иногда трогая сапог друга рукой, старался не заползти наперёд Иван. 
Ночь раскинулась чёрная, непроглядная.  Раскидывая искры над землёй, стрекотали пулемётные очереди. С немецкой педантичностью, через равные промежутки времени зависали, казалось, прямо над головами, ракеты, замедляя и без того неторопливое продвижение разведчиков. Сержант мысленно ругался: «Так и до утра не доберёмся, едрит его через коромысло». Одно утешало: постепенно приноровились, и теперь двигались короткими минутами темноты, успевая замереть за мгновение до расцветающей ракеты. Пробирались камышом, параллельно речке и немецким окопам, угадывающимся на взгорке за ней, метрах в трёхстах. Виктор искал удобное место для переправы. Пока обстановка ему не нравилась. Всё что-то не так. То спуск к речке открыт, то глинистый, со сбитой травой и шибко разбит – трудно не наследить. Или замечал перед водой в зарослях свежую полосу – кто-то недавно проползал. Секрет немецкий? А, может, наши разведчики проходили, говорили же, две группы пропали. Значит, опасно там.
Неожиданно ноги сержанта замерли, и Иван чуть не наполз на него. Сдав назад, он вопросительно тронул за щиколотку. Сапог дёрнулся один раз вправо: «Замри». Иван напрягся, пытаясь уловить звук, встревоживший друга.  Что-то увидеть в темноте или под немецким фонарём он и не надеялся, это по части Глазка. Неподалёку, в болоте, зашипела утопающая, отгоревшая болванка ракеты.  Из-за речки порыв ветра донёс обрывок немецкой речи, и снова прилетело с той стороны – смех. «Они ещё и смеются, сволочи!» Иван слушал ночь, приоткрыв рот. Так когда-то учил дед Терентий. Красота уже испытал этот способ и нашёл его верным.
Вдруг кто-то коснулся открытой кисти холодным боком, словно клинком сабли, Иван вздрогнул и резко повернул голову.  Сам, однако, не шевельнулся: мимо проползал мирный уж, в неверном свете трассера он успел разглядеть два жёлтых пятнышка за ушами. Облегчённо ругнувшись одними губами, Иван снова приоткрыл рот. Ничего особенного, обычные ночные звуки передовой, к которым уже привыкли. Но что-то же сержанта остановило? Иван опустил голову, прикрыв глаза – разве угадаешь. Будет время, сам скажет. Наконец нога Виктора дёрнулась два раза: «Обходим справа». Камыш с лёгким шелестом расступился перед разведчиками.   
И снова ползли, что-то опасное оставляя внутри широкой дуги, которую закладывал сержант. Иван пробирался следом, полностью доверяя чутью и опыту друга. По дороге забрались в лужу с тёплой водой,  лягушки с кваканьем запрыгали в разные стороны. Минут пять лежали неподвижно – ждали, пока затихнет лягушачий сполох. Так же с оглядкой двинулись дальше. На границе камыша и открытого пространства у берега речки замерли уже надолго. Сержант подманил Ивана поближе, и они устроились голова к голове, внимательно оглядываясь в моменты взлёта ракет и слушая в четыре уха.
– Что там было? – Иван подтянул автомат поближе.
– Точно не знаю, но, похоже, секрет там. Потом оттуда пахнуло.
– Может, надо было их повязать попробовать.
– Может, и надо было, только не видел я их. И место открытое. Саженей на пять без камыша. Наверняка вокруг сюрпризы какие-нибудь раскидали, тихо не взяли бы.
Иван кивнул, не заботясь, что в темноте друг не видел его движения.
Речка-невеличка, метров семь в ширину, огораживала немецкую территорию надёжней высокого забора. Правее камыши сползали  к самой воде, там пластуны и думали спускаться. Здесь, в общем, всё понятно, а вот на другом берегу – сплошные вопросы. Немцы, как могли, постарались усложнить жизнь советскому разведчику, вырубив всю растительность метров на триста от реки. Между берегом и окопами лишь  пара кустов. Пластуны вглядывались в них с особым вниманием – если секреты есть, то только там. Хотя хлипкие кустики  могли оказаться отвлекающим манёвром, любой в первую очередь заподозрит засаду там, а немцы возьмут и посадят наблюдателей в какой-нибудь замаскированной ямке. Попробуй углядеть её ночью.
«А что, вполне может быть, – сержант справедливо ожидал от немцев подвоха. – Верно говорил старлей Платов: «Рассчитывать, что среди немцев одни дураки, смертельно опасно».  Виктор снова приоткрыл рот, прислушиваясь, – авось, какой-нибудь неосторожный фриц выдаст засаду. Он всё больше склонялся к мысли, что переправляться нужно именно здесь, по крайней мере до речки дойдут, а уж там видно будет. К тому же он углядел с левой стороны ниже по течению поднимающийся от речки небольшой овражек.  Поначалу мелкий,  дальше он вроде расширялся. Наверное, весной по нему стекают талые снега. Водограем можно попробовать добраться до окопов. Неизвестно, посадили или положили фрицы кого в овражек, но другого пути он пока не видел. Мины наверняка будут, с ними он рассчитывал справиться – обучены.
Иван, устроив подбородок на холодной коробке «шмайсера», до того наслушался ночных звуков, что в какой-то момент перестал вообще их различать. Показалось, что шорохи камыша, редкие трели лягушек, треск, напоминающий радиопомехи, раскрывающихся ракет, лёгкий плеск речной волны, шум ветра в вершинах дальних деревьев на той стороне слились в один непрерывный гул, в котором вычленить что-либо невозможно. Он даже медленно покачал головой, отгоняя наваждение. Немного помогло. Резкость звуков еще восстанавливалась в ушах, когда Виктор тронул его:
– Ну, шо кумекаешь?
Иван ждал вопроса – когда была возможность, Виктор советовался.
 – Не знаю, – он потёр зазудевший подбородок о жесткий металл автомата. – В куширях сидит кто али не сидит, но треба их обойти, думаю. Может, правее взять?
– Там голо, как на коленке, немцы с высоты разглядят.
– Ну да, могут.  Ты шо надумал?
Сержант поправил пилотку. Огляделся, проверяя выводы. «Нет, другого пути не вижу. Надо рисковать».
–  Левее из воды выйдем, там байрак. Попробуем по нему подняться.
– Как ты его увидал?
– Увидал как-то.
– Ладно, байрак так байрак. Ныряем шо ли?
– Ныряем.
Камышами добрались до размокшего берега реки. Трубки для дыхания приготовили на ходу – для того и брали с собой шомпола.
У воды замерли. Вроде тихо. За спиной в болоте снова плюхнулась мина. «Интересно, Гридин уже вычислил батарею?» – сержант вставил полую камышину в рот, получилась, как длинная папироска. Улыбнулся про себя: под водой и покурим.
Ещё раз рассмотрел переломанную пополам молодую ракиту или иву у овражка, выбранную ориентиром. Глубоко продышался. Хоть и имелась камышина для дыхания, но сержант понимал – воздуха будет не хватать. Значит, придётся терпеть. Что ж, не впервой. Нацепив последним движением на носы по прищепке, разведчики, словно две тени, стараясь не оставлять следов, тихо сползли в реку по склизкому краю. Вода разошлась и, покачав волной, приняла их, как своих – речных жителей.
Вязкое дно с первых же шагов захлюпало, зачмокало, словно годовалый ребёнок в люльке. К счастью, вода скрадывает звуки. Перед глазами промелькнула встревоженная пара окуньков, когда ракета поднялась над гладью реки. Ноги вязли крепче, чем в болоте. Иван придерживался рукой за ремень друга, глаза закрыл – всё равно ничего не увидать, вся надежда на Витьку и на ступни, щупавшие заросли донной травы, словно посох слепца – тропинку. Ледяная вода обняла крепкими ладонями, будто тиски сжали застучавшее часто-часто сердце. Виктор старался дышать размеренно, но дыхание сбивалось, то ли от страха, то ли от неравномерности движения. Тяжелая котомка тянула вниз, а крепкое течение давило в грудь, навстречу. Чуть расслабься, не удержись, и тело перевернётся. Смешно бы смотрелись торчащие из воды подмётки сапог. Немцы бы посмеялись, прикладываясь к пулемётам.
В какой-то момент сержант почувствовал, что воздуха катастрофически не хватает. Ужасно хотелось вдохнуть через нос, он удерживался, стиснув зубы и кулаки. Хорошо было пластунам встарь. Дед рассказывал, что они могли часами сидеть в воде, карауля в засаде на переправе горцев. Так они тренировались, поди, с детства. А тут только из рассказов того же деда Терентия да стариков и знаешь. У них выходило, что дело это не шибко сложное. Ничего подобного – тяжелее, пожалуй, ничего в жизни и не испытывал. Разве что…
Вспомнилось, как тонул однажды весной на Лабе. Лет двенадцать было. Пошёл за водой, а слабый лёд, и совсем недалеко от берега, метрах в пяти, затрещал под ногами, ломкая линия потянулась к берегу. Ему бы не паниковать, осторожно, ползком выбраться на крепкое, но подвел сам себя – рванул бегом, рассчитывая проскочить опасный участок одним махом. Не вышло. Лёд расступился, словно и не было его, и парень ухнул в ледяную бездну. Ведро сразу пошло ко  дну, освободившиеся пальцы, обдирая кожу, вцепились в скользкую ледяную кромку,  её острый край резанул подушечки, и в руке остались куски ледышек. Тут же вода забила распахнутый в крике рот. Не сумей в доли секунды отплеваться, собраться в последний момент, хана пришла бы.
Он запретил себе даже думать о спасительном вдохе, глаза вскинулись вверх. Кругом тянулся белый, слегка прозрачный лёд – течение уже утянуло парня от полыньи. Тяжёлая, моментально намокшая одежда потянула вниз. Тулуп распахнулся, и полы, словно ангельские крылья, закачались по бокам, сковывая движения.  Ужас придал сил. Витька замолотил тяжелеющими руками, загребая воду, и тело дёрнулось вверх. Он откинулся, ложась на спину и зыркая назад – там должна светлеть пятном в его представлении полынья. И он увидел её – обломанный край льда, за которым солнце освещало тёмную воду. Из последних сил, уже выпуская пузырями ставший мучительно горячим воздух, он ухватился пальцами за кромку. И повис, захлебываясь. Сил, чтобы подтянуться не оставалось. Теряя сознание, он вдруг почувствовал, что его тянут за руку. Спас взрослый казак из станицы. Увидев с берега, как мальчишка ушёл под воду, он ползком подобрался к полынье. Повезло.
Вот и сейчас вода давит грудь, почти как тогда, в детстве, желание продышаться заставляет сжимать зубы. Терпеть, только терпеть. Не вечная же она, река эта. По его расчётам до овражка всего-то метров пятьдесят. Проплыть их за пару минут можно, а вот прошагать по дну – раз в сто дольше. Или это кажется? Сколько уже под водой? Пять минут или час? Время потеряло привычные очертания, разлилось упругими волнами, расползающимися от трубочки на освещенной ракетой глади. Попробуй, угадай, когда сердце скачет, словно выкинутый на берег сазан. Тут ещё Иван дёрнул за ремень, наверное,  оступился. Так и повалиться можно. А это паршиво – хлебнёшь воды, через трубку не продышишься. Напрягся всем телом, ноги упёр в дно, а оно затягивает. Ну и хорошо – устойчивости больше. Нет, вроде, удержался, не тянет больше. Ух, можно дух перевести, хотя, как это сделать под водой, один казачий Спас знает. Хорошо, неглубоко, почти по росту. Когда же этот берег? Только бы не ошибиться с направлением, не промахнуться. В короткие секунды «немецкой подсветки» Виктор успел  кинуть косой взгляд из-под воды на берег: сломанного деревца опять не видать. «Ещё чуть-чуть и не удержусь, вынырну». Наверное, ноги сами, руководствуясь спасительным инстинктом, начали забирать к берегу, и  дно поползло вверх.
А вот и оно, деревце. Кажись, всё-таки пришли.
Из реки выбирались медленно. Выставили головы в мокрых капюшонах, чтобы вздохнуть всей грудью, но и дышали, сдерживаясь. Затем над водой появились облепившие спины масхалаты. Дальше – ползком. Вроде сухое дно овражка заскользило под локтями. Это вода стекает с одежды. От неё и грязь. Но, ничего, продвигаться можно. Их не встречали автоматными очередями, уже хорошо.
Дождавшись очередной ракеты, Виктор мельком глянул на часы. Десять минут. Они шли под водой всего десять минут! А показалось, два часа. Кстати, и так два часа. Пора спешить, им ещё до немецких позиций добираться. Он обернулся к Ивану:
– Камни – в воду.
Завязки на кожаной котомке не сразу, но поддались. Еле слышно булькнули булыжники. Автоматы – в руке, по паре лимонок разложили в карманы, котомки – снова за спину. Поползли, как обычно: Ряжских впереди, Красота следом. И почти сразу Виктор заметил старый мешок, с дыркой на боку. Из нее выглядывал хвостик крошечного котёнка. Видно, топили. Он отметил это бездумно, ну топили и топили. Всем известно, здесь недалече деревня. Дело обычное. Это Ванька бы, как минимум, поморщился. Для него всякая букашка – тварь Божья. Виктор сентиментальностью не страдал, хотя и отношение к животным имел самое уважительное. Но только к полезным. Вот, к лошадям, например. «Лошадь она иногда поумнее какого человека будет и человечнее, как ни странно. Вот фашисты – разве люди? Нет, чистые нелюди. Про таких старики рассказывали. Будто в старину умели колдуны мёртвых поднимать. Заговором али ещё чем. Такой встанет и делает, что хозяин прикажет. А своего разуменья нет. Правда то или враки, но разговоры ходили. И не проверишь – то же в старину. А тогда много чудес, говорят, бывало. Могло и такое. Почему нет? Немцы – точно мертвецы ходячие. Шо приказывают, то и творят, а своего разума ни на грамм».
Дно овражка, заросшее травой и засыпанное разным мусором, намокая под пропитанными водой масхалатами, скользило, словно намазанное соплями. Сержант мысленно ругался, но глаза о деле не забывали. Первая мина попалась метров через пять от берега. Земля как-то подозрительно  вздымалась бугорком. Может, и пусто там, излишняя мнительность, но проверить не помешает. Сколько раз такая подозрительность спасала казаков. И в это раз выручила – шомпол с первого же раза стукнул о твёрдое.  Сержант не стал терять времени на обезвреживание, его и так нет. Поставил над миной прутик, сапог дёрнулся, сигналя –   обходи слева. Благо, овражек здесь малость расширялся – было, где разойтись.
Дальше стало легче – земля пошла суше или сами подсохли. Здесь поднялись на колени,  руки и ноги уже не проскальзывали. Как только борта овражка подросли, защитив их от случайного взгляда, вылили воду из сапог. Но всё равно ступни сырели – портянки не отжали, и с них натекало. Но холодно не было: ползком, да пригнувшись, разогрелись, хоть чайники на спины ставь.
К тому времени, когда впереди замаячил бруствер немецкого окопа, сержант пометил ещё десяток мин. Как находил? А Бог его знает. Что-то подсказывало намётанному глазу – здесь может быть опасно. Проверял и находил. Не каждый раз, но в одном случае из трёх – наверняка.
Стенки овражка поднялись на добрых два метра, можно было и во весь рост передвигаться, но шли, всё равно пригибаясь, так надёжнее.
Перед свежевыкопанными холмиками земли по краям водограя снова упали на животы. Бруствер окопа уходил влево и вправо от овражка. В нём самом окоп продолжался баррикадой из сушняка, четырьмя нитками колючей проволоки и бревенчатой стеной в рост человека за ней. Дальше на поваленном дереве немцы устроили что-то вроде уборной. Две жерди прибили параллельно земле. Одна –  ниже, другая – выше. На одну садишься, а вторая вместо спинки, на неё опираешься. Иван поморщился: воняло от уборной – будь здоров. Впрочем, в разведке не до запахов – задача поставлена, и она ещё не выполнена.
Долго пластуны ничего не слышали. Иван жестом предложил выбраться наверх. Показалось, что с левой стороны неровностей на склоне к речке вроде побольше. Поразмыслив, сержант согласился с другом.
Рывком, словно подсечённые щуки, выбросились на край балки. И замерли. Где-то над болотцем за спиной раскрылась ракета, сюда долетел лишь слабый отблеск. Глазок умудрился заметить узкую травянистую канавку, уходящую под углом к окопам. Подав сигнал Ивану, двумя движениями сполз в неё. Тут же в канавке устроился и Красота. Медленно тронулись. Прошлогодняя трава по краям канавки гладила бока, чуть шурша.
Отвал земли приближался. Ветерок, удачно тянувший от траншеи, доносил тихий разговор по-немецки.
Сержант выставил над бруствером голову.  И медленно втянул её в плечи. За пустым по верху окопом поднимался еще бруствер, повыше. Из-за него выглядывал ствол пулемёта, оттуда же  раздавались и приглушённые голоса.  Подтянулся Иван. Глазок автоматически отметил, что он сделал это бесшумно. «Хорош, паря!» Кого бы другого на его месте сержант и не представлял. Настолько сроднились в детстве, а ещё пуще на войне, привыкли улавливать мысли друг дружки по одному взгляду, что он ни секунды не сомневался в друге. Как второе «я» стал. Разве что всяких птичек иногда заслушивается и кота, вон, в блиндаж притащил, но это делу не мешает. Когда Иван у немцев в тылу, он – другой. Какой именно, Виктор, пожалуй бы, и не объяснил, но точно такой, какой и должен.
Короткий кивок влево. Виктор надумал подобраться от деревни. Фрицы с той стороны неприятностей ждут меньше всего.  Иван молчком повернул следом.
Пустой окоп перемахнули в одном темпе. Ползком двинулись дальше, заходя дугой. Там редкие деревья. За ними и притаились.

15.
 Густав расправил на колене помятую страницу. В темноте виделся белый квадрат листочка, и с трудом – бегущие наискосок строчки. Почему-то Лисс не признавала размер бумажного листка и строчила, как ей вздумается, то с середины, то от угла. Предпочитающего порядок во всём и в мелочах, Густава это иногда раздражало, но не писать же, право, супруге с фронта: «Выводи строчки ровно, пожалуйста. Мне это не нравится». Она его просто не поймёт.
Рыжий, вытянутый, как водокачка, обершуце Ганс и низенький чернявый Фридя, или шуце Фридрих, если полностью, тихо рассуждали о преимуществах польских панок над русскими. У них выходило, что польские ближе по обхождению к немецким фрау, а потому и предпочтительнее. Густав, примерный семьянин, терпеть не мог ни тех, ни других. Он вообще удивлялся, как можно прикасаться к этим недочеловекам – славянкам. К тому же они ещё и дикие, как лесные кошки. Подступаясь к ним, надо заранее смириться с расцарапанными щеками, а то и с синяком на скуле. «Какая гадость!» Собственную внешность чистокровного арийца: высокого, белокурого, с чуть презрительным взглядом голубых глаз – Густав ценил и не собирался подвергать унижению грязных ногтей славянок.
По молодости Густав серьезно занимался боксом и даже выступал за университет. Когда женился на стройной, немного смешливой Лисс, спорт отошёл на второй план, но полностью с рингом Густав не порвал. Последний год перед войной он хаживал в спортзал пару раз в неделю. Конечно, против молодого перворазрядника он долго не продержится,  но бой навяжет, хотя бы до третьего раунда. А там уж как повезёт. Опыт – великая вещь. Он и в окопах восточного фронта старался поддерживать форму. По утрам, когда получалось, делал зарядку, а иногда, если позволяла обстановка, устраивал почти полноценные тренировки, для чего в обозе уже второй год отступала вместе с хозяином набитая песком груша.
Сквозь приятные воспоминания, как через плотную паутину, пробились голоса подчинённых. Опять про славянок, никак они не уймутся! Он хотел уже одёрнуть солдат, но в последний момент передумал. В зябком окопе Западной Украины, откуда они три года назад  так победно отправлялись на восток, а теперь вот сидят опять, в отнюдь не бравом настроении, можно и отвлечься. Иначе в голову лезут самые неправильные мысли. Густав отгонял их, как мог, но они снова возвращались, иногда такими потаёнными тропами, что он диву давался.
Между собой они, младшие офицеры, об этом почти не говорили. По крайней мере Густав старался избегать скользких разговоров. Он считал, что сомневаться в победе великого рейха не только неприлично, но и подлежит осуждению. Но никто не мог запретить об этом думать, иногда даже вопреки собственному желанию. Он знал, что их рота стоит на самом слабом участке, на стыке с соседним полком то ли венгров, то ли румын. «Те еще вояки. Вздумай русские ударить в соединение частей – сомнут на счёт три. И что самое неприятное, ведь и ударят, и сомнут. Он, наученный горьким опытом, почти не сомневался в этом. «И откуда они только узнают про наши уязвимые места? Гадают, что ли?» Он отступал с ротой от самого Сталинграда, за это время её уже несколько раз обновляли. И только он – Густав, как заколдованный, отступает и отступает. И пуля не берёт. Так и до Берлина доотступаться можно.
«Неужто и вправду война проиграна? –  Он снял каску и провёл по лицу холодной ладонью. – Нет. Этого даже в мыслях допускать нельзя. Наша армия ещё сильна, вся Европа за нами! – Он вслепую устроил каску на затылок. – А всё-таки? Неужто проиграем? Эти русские словно совсем смерти не боятся. И воевать быстро научились. Вот вам и неполноценная раса. Объясните это тем ребятам, что погибли под их пулями, снарядами, наткнулись на русские штыки». – Густав на секунду даже зажмурился. Вдруг вспомнилась атака красноармейцев ещё на том берегу Днестра.
Они появились под утро. Где в это время были все дежурные, один бог знает. Может, сняли. Хотя, непонятно, как они сделали это, не нашумев.
Остальные спали по блиндажам. Густав с пулемётчиками тоже отдыхал в землянке.
Когда начали стрелять, он рванул к выходу. Бозя выскакивал перед ним, и Густав увидел, как очередью из автомата какой-то русский почти напрочь снёс ему голову. Этот солдат был какой-то странный. В меховой шапке пирожком, и ещё он заметил штаны с полосами на боках, раньше он такой формы не видел. Русский почему-то весело скалился. Может, и невесело, но точно скалился. Возможно, от злости. В темноте не разбёрешь. Ему повезло, он успел упасть до выстрелов. Потом у солдата кончились патроны, и кто-то повалил его в траншею, срубив автоматом в зубы.
Драка в окопе скоротечна – либо ты верх берёшь, либо тебя – в распыл. В этот раз за счёт внезапности и какого-то нерационального бесстрашия  русские сразу начали одолевать. Командир завопил: «Отступаем!» – и Густав, толкаясь с кем-то из рядовых, бросился от блиндажа, где кипела схватка. Краем глаза он заметил, что тот самый русский, покачиваясь, выбирается из-под наваленных тел. Мурашки добежали до корней волос: «Он, что, бессмертный?» Оскалившись кровавым, беззубым ртом, враг снова бросился вперед, Густаву показалось, прямо к нему. Взвизгнув, он прыжками рванул по траншее.
Русские дрались, как сумасшедшие. Рядом падали, гнулись спины в телогрейках, мелькали саперные лопатки, которыми красные бились, словно саблями, ловко и страшно.  Вскидывались приклады автоматов, их русские использовали вместо дубинок. Густав пригибался, изворачивался, моля Господа, чтобы его не тронули. В эти минуты он напрочь забыл отработанные до автоматизма хуки и апперкоты, единственная мысль металась в голове – спастись!
Солдаты выскакивали из окопа, как караси из кипятка, и в ужасе мчались ко второй линии позиций. Оттуда не стреляли, чтобы не попасть в своих. Густав добежал одним из последних. К счастью, ему удалось спастись. А скольким не удалось?
Потом говорили, что это не простые русские пехотинцы, а какие-то казаки. Ох, эти страшные казаки! Ни за какие коврижки Густав не хотел бы с ними ещё встретиться. Ему потом пару раз приснилось оскаленное лицо того казака. Оказалось, что в этот момент он кричал во сне. 
Ганс, прикрывая ладонью рот, приглушённо рассмеялся, и Густав вернулся из воспоминаний в холодный окоп, к до смерти надоевшему пулемёту.
– Герр унтер-офицер, – Фридя сверкнул в темноте белыми зубами, – а можно спросить, о чём вам супруга пишет. Как там, в Фатерланде, дела?
Оба затихли, обернувшись. Молчать показалось невежливо:
– Пишет, что ждут нас домой с победой. И ещё они возмущаются, почему эти упрямые русские никак не хотят признать поражение. Сдались бы и всё, Германия же в любом случае победит. Зачем мучиться, оттягивать неизбежный конец?
В окопе стало тихо. Ганс почесал затылок:
– Что, так и пишет?
– Да, именно так, – вздохнул Густав.
– Ну да.., – неуверенно протянул Фридя, – женщины, что с них взять.
В этот момент неподалеку раздался протяжный, выворачивающий душу наизнанку кошачий вой. Так воют мартовские  коты, жаждущие самку. Сейчас, хоть и не март, а апрель, но им же не объяснишь. Проклятый инстинкт размножения! Густаву показалось, что русские коты даже кричат как-то по-особенному. Будто с их криком в душу проникает необъяснимая тревога. Он невольно поежился: «Где-то среди деревьев устроились. Теперь не дадут покоя». Вой снова разнесся над  притихшими солдатами.
– Сходить отогнать их? – Ганс повернулся к нему.
Густав неожиданно обрадовался. «А ведь и верно, чего их терпеть».
– Ага, сходи, покидай чем-нибудь.
Зашуршал осыпающийся край, на секунду заглушивший утихающий кошачий крик, и Ганс выбрался из окопа, захватив с собой несколько земляных камней. Густав аккуратно сложил письмо и спрятал в наружный карман. Потом, днём, надо будет перечитать. Фридя выглянул из окопа, наблюдая за товарищем.
– А ну, кыш отсюда! Пошли прочь, – Ганс сопровождал каждый бросок камнем гневной тирадой.
Неизвестно, попал он или нет, но коты больше не кричали. Довольный, Ганс свалился в окоп, потянув за собой ручеек сухой земли.
– Всё, разбежались.
– А ты их видел?
– Не-а. Они, твари, как только я вышел, замолчали. Как учуяли.
И только Густав облегченно вздохнул, как из леса донёсся пронзительный и раздражающий до желания выпустить по лесу очередь из пулемёта, кошачий крик.
– Нет, ну это уже наглость! – Фридя решительно ухватил пару камней. – Я им задам.
Густав с надеждой промолчал.
Пока Фридя неловко выбирался из окопа, мявканье опять стихло. «Хитрые, бестии».
Шаги шуце стихли в направлении леска. Снова в невидимых котов полетели камни. Фридя, в отличие от Ганса, не ругался. «Разве их в такой темноте найдёшь?» Настырные животные вроде замолчали.
Фридя сел на край окопа:
– Теперь точно всё. Прогнал.
– Ты уверен? – Ганс задрал лицо.
– Что-то в кустах зашуршало. Наверное, разбежались. Не пойду же я проверять в потёмках. Там и ногу сломать можно.
– Ладно, спрыгивай, – Густав облегчённо откинулся на земляную стенку, намереваясь малость отдохнуть.
– Кот, вообще, умная скотина, – надумал пофилософствовать Ганс. – Куда умнее собаки.
– Собака умней, ты не прав, – не согласился Фридя.
Ганс поднял руку, приготовившись возразить, но тут лес за окопом вновь огласил протяжный, с подвыванием кошачий крик. Ганс раздумал спорить. Все трое выставили головы из окопа, стараясь определить направление звука. «Наверняка, из леса, а вот точнее не определишь, – Густав напряг слух, прикрывая глаза, чтобы сосредоточиться на одном органе чувств. – Такое ощущение, что звук доносится сразу отовсюду. Странный какой-то».
Минут десять пулемётчики, нахохлившись в разных углах окопа, слушали заунывную перекличку русских котов. Разговаривать не хотелось, идти разгонять вонючих самцов тоже желания не появлялось. А коты старались. Тянули на самых противных для человеческого уха регистрах, замолкали на десяток секунд, но только, чтобы набрать в свои, казалось, безразмерные лёгкие воздуха. Фридя поднял руку с часами повыше, в неверном свете ракеты стрелки были едва видны. Пять утра. Через час смена придёт.
Густав вдруг почувствовал, что в животе закручивается маленький водоворот. Он глубоко вдохнул и выдохнул. Неприятное ощущение чуть утихло, но полностью не прошло. Тащиться среди ночи в уборную не хотелось.
Коты, словно сговорившись, выдали протяжный вопль такой противности, что унтер-офицер поморщился. «Когда же эта смена? Нет, столько я не выдержу». Мысль ещё о часовом издевательстве подбросила Густава, словно пружина:
– Я их всё-таки найду, – он решительно повесил автомат на грудь. – Они у меня доорутся.
– Может, ну их к чёрту, – Ганс сделал робкую попытку остановить командира. – Надоест, сами разбегутся.
– Ну, нет, – Густав захватил с полочки запасной рожок. – В этот раз я с ними разделаюсь.
Только командир упёрся руками в край окопа, как коты, будто по команде, замолчали. Но унтер-офицера уже было не остановить. Он рывком выбрался на траву. Повертев головой, прислушиваясь, словно на охоте, двинулся к лесу. Коты молчали.
«Что же это за напасть такая? – удивлялся Густав, медленно приближаясь к первым деревьям. – Как они узнают, что по их душу идут?»
В темноте шагалось неуверенно, скрытые в густой тени высоких крон ямки и кочки задерживали его. Пару раз он чуть не грохнулся. Перед деревьями  замер, выставив автомат. Голова, как башня у танка, медленно поворачивалась слева направо. Он надеялся, что проклятые животные каким-то образом выдадут себя. Но как назло коты затихли, будто догадывались, зачем он сюда пришёл. В лесу шумел  ветер, покачивая скрипучие стволы. От напряжения вспотели подмышки и ладони.
– Ах, вы сукины твари! – у командира сдали нервы, и он, веером разбрасывая пули, вжал курок «шмайсера», как называли автомат русские.
Когда отзвук очереди опал на влажную траву, Густава окликнули из окопа:
– Эй, вы чего там? Случилось чего?
Густав обернулся:
– Коты проклятые, хотел проучить.
– Ну и как, попал?
– Ещё не понял.
– Сейчас я тебе помогу, – из окопа начал выбираться знакомый фельдфебель. – Я из-за них уже полчаса не сплю. Штильмак, Грувер, ко мне! Поможете на русских котов охотиться. Сейчас мы им устроим битву под Ватерлоо.

16.
Пули взрыхлили траву почти под носом у  пластунов. От неожиданности Виктор клюнул в лесную подстилку, тело автоматически прижалось к земле. Рядом дёрнулся Иван. И мыкнул от боли, или показалось? Остатки очереди ушли в сторону, и разведчики осторожно подняли головы. Сержант вскинул вопросительно глаза.
– Зацепило, – губы Ивана скривились, но Виктор понял.
– Сильно?
Иван повёл плечом, прислушиваясь к ощущениям:
– Терпеть могу.
В окопе послышался голос уверенного в себе фрица. Конечно, они на своей территории. Но ничего, это не надолго. Сержант разобрал несколько слов. Похоже, на них собирались охотиться. Пора делать ноги и быстро. В темноте сгустилась фигура еще одного немца, выбирающегося из окопа. Стрелок оглядывался метрах в тридцати, поджидая.
– Уходим, – сержант развернул к окопам.
Иван, морщась от всколыхнувшейся боли, заскользил следом. Предутренняя темень, накрывшая весенний лес, стала казакам подмогой.
Пока четверо немцев окружали несуществующих котов, пластуны  сумели выскользнуть из «котла». К линии окопов подтягивались по сантиметру, на  локтях. Сержант, дождавшись, когда Иван поравняется с ним, высунул голову над траншеей. Пусто! Где-то за поворотом тихо переговаривались, но это далеко. Пластуны осторожно перебрались через окоп. Канавка никуда не делась. Свалившись в её тесное ложе, казаки медленно двинулись к оврагу. Здесь делать нечего. Трескучие очереди в леске за спиной не оставляли разведчикам возможности сработать по-тихому. А по-другому брать «языка» – самоубийство.
«Растревожили осиное гнездо, – сержант методично двигал локтями, стараясь, чтобы спина не выглядывала над травой. –  И шо теперича делать? Неужто задание не выполним? Без «языка» возвращаться? А на них надеются. Вон, подполковник говорил, наступление скоро, а вслепую наступать, это мясорубка. Ещё и разведку боем собираются делать. Это же скоко народу поляжет! Не годится. Да и стыдно пластунам пустыми приходить. Что же, едрит его через коромысло,  делать? Ладно, доберёмся до овражка, подумаем. Должен быть выход, должен!
Дед говорил, для пластуна нет задания, которого нельзя выполнить. Даже если всё против тебя. Наверное, эта идея с котами – не самая удачная. Рассчитывали, что фрицы в лес зайдут, хотя бы под первые деревья, чтобы их разогнать. Противно же кричали! Старались. А  фрицы, как нарочно, шагов десять до леса каждый раз не доходили, словно линия там какая проходит! Будто знали. Еще и Ивана зацепило. Ползёт? Ползёт. Пыхтит в меру. Значит, ничего серьёзного».
Овражек выплыл из темноты углубившейся тенью. С облегчением сползли вниз. На лбу капли пота, хоть и прохладно. Поползай так, в полной выкладке, да под носом у фрицев, вспотеешь тут. Виктор вытянул из кармана чуть размокший пакет с бинтом, зубы впились в обёртку:
 – Покажи руку.
Иван послушно повернулся боком. Рукав пропитался кровью, отяжелел. Пока Виктор, закатав рукав, осматривал рану, Иван отрешённо изучал тени на стенке оврага, стараясь не думать о плохом. «Если кость задета – много не навоюешь. Одному Витьке в два раза сложней задание выполнить. Лишь бы не кость, с остальным справлюсь».
– Жить будешь, – сержант завязал кончики бинта на два узла. – Пуля по краюшку прошла, в мясе дырка, а так ничего страшного.
 Иван невольно выдохнул:
– Слава Богу.
– Заговор надо дочитывать, а не отвлекаться на жеребцов всяких.
– Да знаю я.
– Ладно, шо делать будем? – он поднёс часы к самому лицу. – Шесть почти. А «языка» нет. А нам ещё обратно топать. Вот же блин, ситуёвина!
– Давай с другой стороны глянем, может там шо…
– А давай.
Пластуны медленно выставили головы над краем оврага. Поляна, поднимающаяся к немецким окопам, темнела впереди. Иван про себя ругнулся. «Что за напасть на нашу голову? Как нам в атаку, так мы в низине, как немцам защищаться –  так они наверху. Отчего такая несправедливость? И когда через Днестр переправлялись, то же самое было. У немцев – высокий берег, у нас – низкий. Опять пока добежим, немцы народу положат! Да, «язык» нужен до не могу».
Над рекой раскрылась ракета, и в её отблесках казакам явилась совершенно ровная площадка – без кустиков, углублений и канавок.
– Вот же гадость,  и зацепиться не за что.
Расстроенные, казаки сползли вниз. В стороне, где пластуны недавно исполняли «кошачий концерт» всё ещё гомонили немцы. Видно, ищут котов. Во, расшебуршились. Теперь туда не сунешься.
– Ну, что скажешь? – Иван вытер лоб пилоткой. – У меня что-то мысли кончились.
Сержант набрал в рот воздуха и тихо выпустил:
– Возвращаемся, едрит его через коромысло.

17.
– Можно? – в приоткрывшуюся дверь протиснулось крепкое плечо, украшенное погоном с двумя крупными звездочками, следом появилась кубанка подполковника Дьяченко.
Максимов, заложив руки за спину, задумчиво пожёвывал губами у маленького тёмного окошка под песню Руслановой. Услышав вопрос, живо обернулся:
– А, Дьяченко, заходи, будь ласка, – он поднял иголку граммофона.
Подполковник вошёл уверенно.  Углядев табурет под столом,  вытянул его поближе:
– Тоже не спишь?
Максимов неторопливо прошествовал к столу, опустился на скамейку:
– Уснёшь тут.
Помолчали. Подполковник в гулкой тишине выстукивал и неплохо только что отзвучавшую мелодию. Дьяченко, поглаживая нагайкой сапог, напряженно морщил лоб.
– Тихо у тебя? – Максимов задержал пальцы.
Дьяченко поднял голову:
– Так, постреливают для острастки.
– Понятно…
Песня снова застучала в гулкой землянке.
Звонкой трелью залился телефон. Оба вздрогнули.
– Слыхал? – Максимов покосился на аппарат, словно на кусающегося жеребца. – Каждый час звонят, – бездумно застегнув пуговицу на воротнике, он потянулся к телефону. – Подполковник Максимов у аппарата.
Густой голос в трубке с командирской четкостью и привычкой повелевать Дьяченко узнал сразу – командир дивизии.  Максимов невольно встал, складки у носа напряглись.
– Ждем, товарищ третий. Пока тихо, – он пару раз кивнул. – Так точно, сразу сообщим. Батальон Одинцова готовится. Ну хоть пару часиков дадим пластунам. Хотя бы до десяти утра. Есть девять тридцать…
Опустив трубку на рычажки, он глубоко вздохнул:
– И там не спят.
Дьяченко поднял руку с часами:
– Полшестого.
– Пора бы уже.
– Ты же знаешь, они могут за ночь и не управиться.
– Ты сейчас мне это говоришь или себе?
Подполковник повторил вздох командира дивизионной разведки:
– Наверное, себе.
Максимов, тяжело уперев кулаки в стол, поднялся:
–  А ты чем до войны занимался?
– Директор школы я. Семилетка у нас была.
– Была? А сейчас что с ней?
– Говорят, стены стоят, но внутри, шо Мамай прошёл. Немцы там жили. Так наши, когда станицу брали, её гранатами закидали.
– Ну, это ничё. Были бы стены, а остальное приложится…
– Это верно…
– После войны в школу вернёшься или останешься? – Максимов отмерил пару шагов до другой стенки блиндажа.
– Не, только в школу. Домой хочу, детишек учить хочу. Погоны – это не для меня…
– Да, домой всем хочется… Слышал, самострел у тебя? Правда?
Дьяченко поморщился. Вытянув ногу, достал из кармана пачку «Казбека»:
– Неправда. Конюх наш из-под мешка на телеге автомат вытягивал, тот ему в живот очередь и выпустил. Сам понимаешь, так не стреляются: очередью в живот.
– А что Овсянников думает?
– Договоримся как-нибудь. Не повезло парню.
– Парень молодой?
– Молодой, месяц, как на фронте.
– Разберутся, не переживай.
– Надеюсь.., – подполковник тоже поднялся. – Ладно, пошёл я.., там наши навстречу пластунам должны были уйти, надо проверить, – он задвинул табурет на место.
Командир разведки дивизии жестом остановил Дьяченко: 
– Скажи только, будет «язык»?
Тарас Августович выпрямился, взгляд построжал:
– Уверен, будет.
– Жаль батальон. Весь там ляжет. И комбат там редкий.
– Мои не подведут, – Дьяченко повернулся уходить.
– Дай-то Бог, – вздохнул он. – А ты чего приходил-то?
Подпоковник обернулся у двери:
– Да, думал, мобуть, ты шо знаешь…
– Ясно.
– До побачения.
– И тебе того же.
По тёмному небу вороным табуном тянулись густые тучи. Через их плотный строй не пробивалась ни луна, ни единая звёздочка. Часовой отдал честь командиру, стукнув прикладом о деревянную стенку окопа. Дьяченко ответил и снова поднёс  к глазам часы. Однако в темноте стрелок не разглядел. Но и так понятно – скоро рассвет. Ещё часа полтора, и пластунам придётся возвращаться по светлому. «Только бы не пустыми, – подполковник погладил каурую лошадь, беспокойно переступающую копытами. – Как думаешь, справятся наши?»
Лошадь мотнула головой, отгоняя невидимую муху. 
– Во, и я так думаю, – Дьяченко перекинул чумбур через голову лошади и по привычке проверил подпругу. – Лишь бы успели, – глаза тревожно скользнули по краешку неба, будто бы чуть-чуть осветлившемуся изнутри.
 
18.
Наверху подозрительно затрещало. То ли очередь из неизвестного оружия, то ли дерево сломалось, то ли… Пластуны на всякий случай резко перевернулись на животы и притихли. Звук, характерный для сортира, повторился. Казаки резко переглянулись. «Поносник!»  Сержант скомандовал в три жеста: «Берём. Ты – слева, я – справа».
Прикрываясь громкими раскатами из уборной, казаки, как могли, быстро скользнули каждый в свою сторону.
На востоке в тёмных тучах появилась первая, ещё тоненькая прослойка света.
«Должны успеть», – Иван размеренно продвигался на звуки.
Немец, даже в сидячем положении на жердях, выглядел крупным и откормленным – густое сгорбленное пятно на фоне чуть менее тёмного леска. Неизвестно, чего он там съел в своей столовой, но крючило беднягу изрядно. Может, «второй фронт» и им поставляют. А что, от америкашек всего можно ожидать. У нас в штабе, говорят, связисты все в туалет перебегали после их тушёнки.
Вообще-то, для пластуна немец на толчке – подарок судьбы, а если ещё и в таком состоянии – подарок вдвойне – он же ни о чём сейчас думать не способен, кроме как о собственных ощущениях, не самых приятных. Не упустить бы только. А он, уверенный, что в собственном тылу можно вот так, спокойно, справлять дела, не заботясь об осторожности, ещё и не смотрел по сторонам. «Натуральный фриц, наглый и бестолковый. Ничё, не ты первый за свою ущербность поплатишься, не переживай шибко», – Иван перетянул нож на поясе под левую здоровую руку.
Где-то слева постепенно утихал шум, вызванный нашествием апрельских котов, фрицы уже не бегали, но их оживлённый трёп долетал и сюда. Отвал окопа обрывался  в метре от овражка. Иван надеялся, если там кто и сидел, то наверняка хотя бы немного отодвинулся. Уж очень фриц с расстроенным животом старался, а запах даже сюда долетал.
Иван подобрался к уборной шагов на десять. Поносник, хоть и не смотрел в его сторону, но оставались другие фрицы. Любой мог выглянуть из траншеи, а в свете раскрывающихся ракет заметить разведчика даже не самый глазастый сможет. Масхалат, конечно, нужная вещь, но стопроцентного бугорка из человека всё-таки не делает. Фрицы, поди, перед позицией каждую кочку изучили. К тому же здесь ни впадинки, ни ямки, ровная поляна. Остаётся надеяться на везение и на то, что дежурные фрицы не слишком дотошные. Ещё эта рука. Рана, хоть и не опасная, но ноет, будь здоров. Ещё и правая. Больше всего Иван опасался, что ранение помешает ему в самый ответственный момент. 
Ожидая, пока Виктор приблизится к фрицу сзади, Иван замер, прислушиваясь. На том краю оврага пока тоже тихо. Значит, немцы спят. Это хорошо.
Шелестели верхушки деревьев, дежурные фрицы у пулемёта что-то уже негромко обсуждали. Восток неба заметно наливался алым, времени оставалось в обрез.
Поноснику, наконец, полегчало. Услышав облегченный выдох, Иван заволновался: где же Витька?  В этот момент позади фашиста выросла невысокая фигура с занесённым прикладом.  Что-то стукнуло, совсем негромко, и немец вдруг откинулся назад, прямо на жердину и подставленные руки сержанта.
– Bist du hier? Gustav?
Возглас раздался так внезапно, что Иван содрогнулся всем телом. В следующий момент он остановил вздох, но здоровая рука уже тянулась к ножу на поясе. У жердей неподвижным изваянием замер Виктор. Он так и держал бессознательного немца на руках. Из окопа высунулась голова в пилотке. Немец, вытянув шею, разглядывал мешковатую фигуру сержанта. Виктор ещё больше ссутулился, стараясь максимально затруднить фашисту узнавание. Густав не отвечал, и это беспокоило постового. 
– Gustav? – уже не так уверенно переспросил он.
Ещё пару секунд, и будет поздно. Иван понял, что их с Витькой жизни в его руках, или, точнее, руке, левой. Сержант из такого положения просто ничего не успеет сделать. Иван приподнялся на колено, нож тихо шоркнул, выходя из ножен. Похоже, немец что-то услышал. Медленно он начал поворачивать голову в его сторону. Ещё мгновение, и он увидит его. На перехват за лезвие времени уже не оставалось. Не целясь, да и как прицелиться в темноте, только успев закинуть руку за голову для размаха, как держал – за ручку, он бросил нож. И в первый момент не понял, попал или нет. Голова немца вдруг откинулась, и он почти беззвучно исчез за бруствером. Лёгкий шум падающего тела вряд ли кто мог услышать.
Сдерживая разбушевавшееся дыхание, Иван в три бесшумных прыжка оказался рядом.
На дне окопа лежал фашист, из левого глаза его неестественным сгустком торчала ручка ножа.  Не задерживаясь, Иван проскочил мимо.
Молчком скинули оглушенного фрица. Подхватили неподвижное тело под руки и под ноги. Пригибаясь, бросились вниз. У окопа Иван неожиданно бросил немца на траву. Виктор в первый момент не понял, что произошло. Почувствовав, что ноша резко потяжелела, он обернулся. И никого не увидел. Но испугаться не успел. Из окопа уже выскакивал Иван, на ходу неловко вставляя левой рукой перепачканный нож в ножны. Виктор машинально осмотрелся. Никого. «Везунчик, этот Ванька. А то, что нож забрал – правильно, негоже врагу казённое имущество оставлять. Мог бы предупредить, конечно, а то я чуть не спужался. Хотя, когда тут предупреждать?» – сержант крепче сжал пальцы. Позади подхватил ноги бесчувственного немца Иван. Сейчас только скорость могла спасти их и операцию. Пока везло: сзади не кричали и, слава Богу, не стреляли.
Немец оказался на редкость тяжёлым. Рукава скользили в ладонях, голова фрица болталась, стукаясь о траву, в раненом плече пульсировало, словно туда сместилось сердце. Иван сжимал зубы и пальцы.
Виктор беспокоился – только бы не пришиб нечаянно. Тогда все старания коту под одно место. Иван запнулся, и немца неожиданно дёрнуло, чуть вместе не грохнулись. Ряжских приостановился, изо всех сил сжимая запястья «языка». Тот шоркнул голым задом по траве, к счастью, штанами не зацепился.  Сержант ругнулся про себя: «Эх, забыли натянуть». Они уже сползли до колен, набиваясь мусором, как матрас – сеном.  Иван выправился, и последние шаги делали осторожно, сберегая голову и задницу немца.
Спуск в овраг медленно приближался. Запыхавшись, пластуны кинули фрица на землю перед краем балки, съехали сами. Надсаживаясь, утянули его вниз. «Килограммов сто двадцать, не меньше, – прикинул Виктор. – Такого борова тянуть – ещё двоих надо, и поздоровей. Ладно, до реки доберёмся, там видно будет».
Коротко взмахнули руками, почти одновременно сбрасывая усталость с занемевших кистей. Виктор наклонился, подтягивая штаны фрицу. Ремень застёгивать некогда, так сойдет.
– Хватай!
Разом вцепились в руки и ноги. Поднимая немца повыше, побежали вниз.
Виктор на  секунду задрал голову: к первой освещённой полоске в нижнем  краешке неба добавилась вторая, уже с розовым исподним. Зато под ногами тьма словно стала гуще. Чтобы не наступить на отмеченные палочками мины, приходилось опускать голову чуть ли не ниже плеч. Фриц – гад, с каждым шагом, словно по ведру воды выпивал. Всё тяжелее и тяжелее. Пот стекал в глаза, Виктор промаргивался, но через пять-шесть шагов влага снова наливалась в зрачки, будто накрывала плёнкой. Он чувствовал, что силы заканчивались быстрее, чем сокращалось расстояние до берега. «Только бы фриц не пришел в себя, ну хотя бы ещё метров сто продержался. Стукнул вроде хорошо, но уж больно здоров, в любой момент может очухаться».
Когда пальцы стали неметь, а дыхание вырывалось уже заполошное, сбитое с ритма, сержант понял, что до реки не дотянут. Тут Иван, хрипя обезвоженными связками, попросил перехватиться, и сержант, словно только и ждал этого: «Привал».
С облегчением кинули немца, где стояли. И, шумно дыша, попадали на склоны оврага. Тут уже не сдерживались – противник не услышит, далеко. Небо неудержимо светлело, весь восточный край тучи покрылся светлыми полосками, словно прожилками, постепенно расширяющимися. В утреннем воздухе запел где-то на немецкой территории ранний петух. Иван, придержав дыхание, прислушался: «Здорово выводит!»
Неожиданно немец поднял руку к голове и, слегка покачиваясь, сел. Пластуны подтянули автоматы, дула уперлись в «языка».
– Не балуй, – сержант сдёрнул предохранитель.
Фриц непонимающе огляделся, в тусклом свете зари выражение его лица скорей угадывалось, чем виделось.
– Wer sind ihr?  – его крепкий голос прозвучал неожиданно громко.
Сержант качнул автоматом:
– Заткнись… Пришибём и не поморщимся.
Иван отодвинул автомат и, достав нож, приткнул лезвие к шее:
– Тише говори, а то мы нервные…

До Густава, наконец, дошло. Он в плену у русских! «Но раз просят говорить тише, это и без переводчика понятно, мы недалеко от позиций. Ещё и через речку не переправлялись. И не связали! Ну, спасибо, тупые русские. Значит, есть шанс вырваться. Стрелять они не будут, точно. Не самоубийцы. Нож – это опасно,  но можно притвориться испуганным, и они успокоятся, – справиться с доходягами-русскими Густав рассчитывал без труда, всё-таки он не зря поддерживал форму даже в окопах. – Можно было бы, конечно, закричать, но перед своими неудобно. Боксёр, называется, поддался каким-то подросткам. Да и прирезать могут, как только рот раззявишь. Погодим. Голова, хоть и потрескивает, но уже не так сильно. В боксе случалось получать и покрепче, и ничего, вставал. Встану и сейчас. Надо только, чтобы этот худой со злым лицом убрал нож. Автомат ему не страшен. Два удара – два нокаута. Наверняка разведчики и представления не имеют о благородном боксе. Ну, ничего, я их скоро просвещу!»
    Густав мелко затряс головой, нарочно вытаращив глаза и наполнив их ужасом.
– Йа-йа…
Иван удовлетворённо убрал нож:
– Готовый фриц, можно упаковывать.
Сержант начал подниматься, но автомат не убрал:
– Шо-то уж шибко готовый. Не расслабляйся, верёвку давай.
– Куда он денется?
В следующий момент Иван утробно ёкнул, тело взлетело на добрый метр, и глухо шмякнулось на стенку овражка, сползая. Сержант подскочил, занося приклад для удара, но фриц оказался  шустрей. Здоровый кулак немца припечатал Виктора ко второй стенке балки. Он ударился спиной и застыл в неудобной позе.
Мотнув головой влево, вправо, фриц опустил кулаки: готовы! Чуть отступив, он подтянул сползшие штаны, пальцы нащупали ремень. Застегивая, окинул поле боя, а точнее, избиения, насмешливым взглядом, губы скривились в ухмылке.
– Ну, как вам, грязные животные, европейский бокс?
Один из русских, тот, что попал под удар первым, смешно тряс головой, упираясь безвольной рукой, видимо, пытаясь остановить разлетающиеся звёздочки, Густаву знакомо это состояние – полчаса приходить в себя. Второй, свесив подбородок на грудь и выпустив тонкую струйку кровавой слюны, пока не подавал признаков жизни. Густав даже малость расстроился: свалить двух разведчиков оказалось на редкость легко, он готовился к более серьёзному бою.
«Эти русские совсем не умеют драться, даже неинтересно, – он потёр чуть саднивший кулак и оглянулся. – Что же с ними делать? Кричать своим – всполошатся, набегут, как тараканы, объясняй потом, что тут делаешь. Всё-таки дал себя в плен забрать, а это факт, не красящий офицера вермахта. Лучше уже самому разобраться, а потом сообщить. Тем более, что дело-то сделано. Вот только тащить одному неохота. Они хоть и лёгкие, но килограммов по шестьдесят будут, – взваливать на себя центнер с гаком даже крепкому Густаву показалось чересчур. – Связать, что ли? А потом прислать за ними солдат? Наверное, так и сделаю».
На какое-то мгновение фриц отвлёкся. Повернув голову, он разглядывал Ивана. Ряжских, через прищур глаза ожидавший этого момента, напрягся. Он был уверен, что враг не станет постоянно следить за ним, отключил же. «После такого удара, а удар, и верно, получился сногсшибательным, круги перед глазами, вон, до сих пор плавают, придти в себя – даже при отменном здоровье, время немало треба. А фриц вряд ли считает нас шибко здоровыми, скорее наоборот – доходягами, раз дали себя побебехать. Не успей спружинить головой под удар, как учил Платов,  сейчас валялся бы в отключке. А немец так и думает».
Сантиметр за сантиметром сержант начал подтягивать ступни поближе, собираясь в упругий комок, из которого удобно прыгнуть. Он бы и так сиганул, рассчитывая на внезапность, но, похоже, немец решил «помочь» казакам. Наклонившись к Ивану и прижимая того к земле коленом, запустил руку в его карман.
Виктор больше не колебался. Бесшумно подобравшись, он оттолкнулся ногами от склона. Хорошо, балка не больше двух метров шириной,  в следующий момент он тяжёлым мешком свалился на белокурый загривок. Руки намертво ухватили шею в замок, он откинулся на спину, утягивая фрица на себя и ещё крепче сжимая локоть на горле. Фриц захрипел, но не сдался. Зацепив крепкими пальцами руки Виктора, он изо всех сил потянул их. С лёгким треском лопнула ткань, а потом и кожа на локте – немец разорвал ее ногтями.
Сержант, закусив губу, до судорог сопротивлялся чудовищной мощи врага. Как же он, сволочь, силён! Кровь текла из раны, попадая на лицо фрица. К его хрипу добавилось и короткое бульканье – видимо, залилась в раскрытый рот. Немец продолжал тянуть, казалось, это не человеческая сила ломала руку, а лошадиная. Так редкий жеребец в колхозе мог натянуть постромки. Затрещали сухожилия, и Витька охнул, на последнем волевом усилии пытаясь перехватиться. 
Иван вернулся в сознание, когда фриц зашарил в кармане масхалата. Он чувствовал себя ещё вялым, как осенняя муха, и с трудом попытался сообразить, что немец хочет там найти. Мысли никак не выстраивались в логическую цепочку, но глаза на всякий случай решил не открывать, с этим фрицем наскоком не справиться. А где Витька? Судя по спокойно шарящему в кармане немцу, тоже не успел увернуться. Как он присмачил-то? Иван, сколько помнил, таких ударов не пропускал. Впредь наука будет. Если доживем до этого «впредь».
Неожиданно назойливая ладонь фрица выдернулась из кармана, и  тот завалился на спину, хрипя. Что за ерунда? Никак Витька? Преодолевая туман в глазах, Иван перевалился на колени. В нечётком утреннем свете он увидел отталкивающегося ногой немца и руку в масхалате на его горле. Фриц, подцепив пальцы друга, уже начал оттягивать их. Ещё чуть-чуть, и сломает. Не поднимаясь с колен – и сил нет, и время дорого – он вытянул нож. Приподнявшись вместе с ним, Иван почти рухнул на фрица, целясь остриём в локоть, чтоб наверняка. «Он закричит, но пальцы отпустит, и тогда Витька слегка придушит его».
Хрящ ожидаемо хрустнул, и немец взвыл, дёргаясь, и сбрасывая с себя пластуна. Витька не оплошал. Короткий вой перешёл в сиплое хрипенье, фриц дёрнулся ещё пару раз, и его двухметровое тело обмякло. Красота, удерживая тошнотворные порывы – похоже, сотрясение, осторожно сполз на землю. Из-под немца выглянуло красное от натуги лицо Витьки:
– Верёвку давай. Вяжем.
Пока Иван заторможенно извлекал из кармана отрезки мотка, сержант, вывернувшись, скинул с себя немца. Усевшись рядом, он вытянул ноги, задрав носки сапог на себя. Засипев от боли, Витька выгнулся.
– Что, судорога?
– Ага, – он сжал губы, сморщившись, – зараз пройдёт, ты вяжи пока. Здоровый, гад.
Иван, наконец, распутал веревку. Перевернув фрица на живот, быстро завязал руки. Покосился на сержанта:
– Ноги шо, тоже завязывать?
– Вяжи всего, – Витька выдохнул – судорога отпускала. – Может, он не только руками махать горазд.
Через десяток секунд фриц оказался крепко связанным. Иван увесисто пристукнул того по затылку:
– Хорош притворяться.
Немец как по команде вздрогнул и закашлялся.
– Жив, скотина, – он сунул в распахнувшийся  рот портянку. – Во, для тебя готовил, месяц ноги не мыл. – Лицо немца сморщилось от отвращения. Иван хмыкнул, – кажи спасибочки, шо не полгода…
Где-то наверху в деревне (слышалось, словно через толстую стену)  снова прокричал петух. Сержант, упершись левой рукой в траву, медленно поднялся. Склоны слегка покачивались. Правая рука немела, но кровь уже не бежала. «Вот же, урод».
– Ваня, поторопимся.
Красота опёрся на друга, его тоже слегка штормило:
– Я этого борова не донесу.
Виктор с сомнением покосился на немца. Тот уже пришёл в себя, и теперь его наполненные страхом глаза  очумело вращались в глазницах.
– А давай его прирежем, – он постарался вложить в голос всю ненависть к немцам, что накопил за полтора года войны. Шепотом слова звучали особенно зловеще. – Обойдемся без «языка». А?
Иван понял, что задумал Витька.
– Так, я же тебе предлагал, – он тоже вытащил нож, лезвие медленно приблизилось к горлу пленного. – Шо с ним нянькаться?
Фриц замычал и мотнул головой. Иван крепче прижал хищное лезвие НР-40, на горле выступила полоска крови:
– Сам пойдешь?
Фриц аккуратно закачал головой.
– Понимает, когда хочет, – Виктор перерезал верёвки на ногах. – Аусгеен, понимай?
Тот снова согласно качнул подбородком.
– Локоть у него кровит. Не шибко ты его?
– Вся не вытечет.
Вдвоём, не пряча ножей и нарочно задевая немца острыми концами, подняли его на ноги.
– Форвест! 
Ухватив фрица под руки с двух сторон, и чем дальше, тем больше его пригибая, разведчики рванули к речке. Тот послушно переставлял голенастые, как у цапли, ноги.
Берег уже ясно очерчивался в утренних сумерках. Блёклый туман расползался над тёмной гладью воды. Его обрывки наползали на берег. «Слабый какой-то, погуще бы!» – сержант прибавил, последние метры преодолевая  почти прыжками. Немец поспевал.
Мягкая волна плескалась у размытого спуска. На противоположном берегу, тихо шурша, качался чекан. Гулко плеснула в реке неведомая рыба. «Видать, крупная, может, сом. Интересно, он здесь водится? – Ряжских легко отогнал лишние мысли. – Немцев не слыхать. Похоже, пока везёт. Но время летит, будто раскочегаренный паровоз, ещё минут двадцать, и зорянка наберёт свет. Надо ускоряться».
К берегу вытягивались на животах. Чтобы немец не расслаблялся, Красота иногда подкалывал его ножичком, при этом Иван корчил свирепую физиономию. Вылитый скиф! Витька про себя тихо удивлялся: «На гражданке ни одну кошку али собаку не пропустит – обязательно погладит. И вообще, спокойный, как удав, даже не заругался ни разу. Не видел бы сам – ни за что не поверил, что он на такие выкрутасы способен».
Фриц ошалело выворачивал голову и пытался отодвинуться от Ивана. Но куда тут? С другой стороны его надёжно фиксировал Ряжских.
Перед водой, улегшись голова к голове, устроили короткое совещание.
– Как фрица переправлять будем? – сержант оглянулся на пленного,  пытающегося чуть отползти.
– Сам поплывет. Положим на спину, и ногами нехай дрыгает. Утонуть, поди, не захочет, – Иван оскалился и показал фрицу нож.
Тот замер, и даже прикрыл глаза.
Наверху, в немецких окопах, зычные голоса уже который раз звали то Густава, то хера обер-офицера. Он не откликался, и фрицы забегали, перекликаясь, похоже, уже за траншеей.   
– Видать, нашего потеряли.
– Или мертвеца нашли.
– Ходу!
Разведчики перевернули вдруг заупиравшегося фрица на спину и, волоча за собой, словно лодку, шагнули в воду.
– Швимен , понял? – сержант наклонился к самому уху фрица.
Иван чувствительно ткнул его кулаком в бок, в то же место, куда метил ножиком. Фриц согнулся и замычал.
За спиной разлетелась веером очередь. Пули посбивали камышинные метёлки на том берегу. Вслед им вдарил пулемёт с высокого немецкого бруствера. Словно оглобля прошлась по зарослям: часть полегла, другие камыши вздрогнули, но устояли. Разведчики, придерживая немца под мышки, оттолкнулись от уходящего из-под ног дна, свободные руки загребли холодную воду. Неожиданно фриц так активно заработал ногами, что казаков потянуло через реку, словно, и правда, держались за борта лодки, в которой кто-то крепко и умело грёб веслами. Выстрелы загремели уже ближе, немцы бежали к берегу. В туманной завесе, опустившейся на травяной склон, уже проявлялись рослые фигуры врагов.
– Держитесь, хлопцы, – голос Семёна Поллеты, показавшийся таким родным, раздался за спинами, когда пластуны преодолели половину реки.
Навстречу фрицам ударил добрый десяток наших автоматов. «Встречают, казаки!» – сержант мысленно улыбнулся.
И тут среди набегающих фрицев громыхнуло, и вздыбившаяся земля накрыла сразу двоих или троих. «Гаубицы бьют, – понял сержант. – Это точно от Гридина подарок. Останемся в живых, обязательно в пояс поклонюсь. Даже если наступление разбросает нас, после войны всё равно найду и поклонюсь». Ещё три разрыва, один за одним – беглым стреляли – подняли в воздух кучи пыли и несколько тел набегающих фрицев. Берег уже приближался, и несколько рук тянулись навстречу пластунам.

19.
«Место для наблюдательного пункта искали часа два. То слишком открытое, то вода кругом – не приткнуться. Или слишком далеко от берега – ничего не увидишь. Наконец, уже измучившись и почти отчаявшись, отыскали более-менее подходящее. Перед спуском к речке раскачивались на свежем ветру три или четыре камышиных островка, разделённые илистыми лужами. Поочерёдно проверив все, в последнем мы и устроились. Привлекло обилие кочек, всё не в воде сидеть. Связист Мишка Соловьёв пристроил аппарат на коленях и закрыл глаза. Не Соловьёв, а Воробьёв какой-то: нахохлился, точно истребитель подсолнухов. Вообще, фамилия красивая, а сам невзрачный, типичный счетовод в колхозе, ещё и в очках, но дело знает. А то, что спит – так, чем ему заниматься? Связь  налажена, командир, то есть я, приказов не отдаёт, самое время отдохнуть. Правда, как можно дрыхнуть, устроив пятую точку на скользкий бугорок, то и дело сползая, для меня загадка. Сам я, как ни устану, в таких условиях не усну. Знаю, уже пробовал. В лучшем случае могу погрузиться в лёгкое забытье, все контролируя и слыша. Особенность организма, ничего не поделаешь.
Миномётная батарея, по моим расчётам, должна находиться где-то на окраине деревни, за редким леском. Перед ним немецкие окопы, отсюда их пока не видно, но утром, думаю, разгляжу. Хотя сегодня они меня меньше всего интересуют, важно вычислить батарею. 
Перед этими окопами, пока невидимыми, даже в свете надоевших хуже замполита ракет, заканчивается склон, почти голый, лишь с одним кустиком. Ниже речка, слегка плескающаяся где-то за камышами, сами камыши и в них мы. Надеюсь, не ошибся. Уже неделю миномёты безнаказанно долбят по нашим позициям и даже тылам, какое начальство будет терпеть? Задачу поставили, как отрезали – уничтожить, и всё тут. К счастью, я уже и сам к ней примерялся, приказ не застал врасплох. Там она, голову на отсечение, конечно, не дам, но палец на кон поставлю, не задумываясь. Ориентиры я сразу примерно разобрал. Хоть карты перед глазами и нет, а на что память? Пока грех на неё жаловаться. Пожалуй, любую точку в радиусе семисот метров смогу накрыть. Ну, может, не с первого раза, но со второго наверняка». – Гридин привстал, подозрительно разглядывая пропитанную водой кочку, на которой сидел.
Влага даже через ватные штаны добралась до тела. Вздохнув, он уселся обратно. Другого сиденья всё равно нет.
«Как же неуютно мокрому по горло на ветру сидеть! И не просушиться. Разве что сапоги снять и портянки на кочках развесить? – Он чуть раздвинул камыш. – Нет, не вариант. Неизвестно, где немцы посадили наблюдателей. Может, вон за тем кустиком, а, может, в том овражке, до него отсюда метров двести. Белое пятно однозначно издалека увидят. Потерплю, – Гридин медленно вернул камыш в первоначальное положение. Поёрзав, снова устроился на кочке. – Хорошо Соловьёву, обнял аппарат и сопит в две дырочки, а ведь мокрый насквозь, как и я. Спит, зараза! А тут ни в одном глазу. До утра ещё сидеть и сидеть, если бы простуда к нам – окопникам – приставала, простыл бы. К счастью, вот же интересная особенность: после любых купаний, хоть в проруби – бойцы даже соплями не мучаются. За всю войну, недавно разговаривал со знакомым врачом в медсанбате, ни одного простуженного. Мудрая всё-таки природа: на войне не до температур и кашля.
Где-то правее должны проскочить за «языком» пластуны из казачьего полка – соседей. Раз немцы пока не дёргаются, значит, у них получается. Дай-то Бог. Этого «языка» в штабе ждут как никогда. А больше всех Одинцов его ждёт. Всё сделаю, чтобы дождался. Если повезёт, пластунов я отсюда смогу прикрыть. Лишь бы они не оплошали. Вроде как тот, немецкий берег, просматривается. Насколько далеко, сейчас не скажу, но с рассветом определюсь. Заодно и фрицевскую батарею прощупаем, вряд ли миномётчики в стороне останутся, когда я гаубицами тот берег накрою. Хотя, положа руку на сердце, лучше бы пластуны тишком сходили, шум поднимется – трудней уходить, с боем-то. А этих тихушников-миномётчиков я и так как-нибудь угляжу. С Божьей помощью!
Соловьёв опять чуть не плюхнулся в болотную воду. Она хоть и стоячая, но к утру остывает, будь здоров. Ни поддержи я его, точно бы свалился.  И ведь не проснулся, только губами почмокал как-то по-домашнему. Он, наверное, дома был безобидным увальнем, мама его любила, бабушка блинчики специально для внучка пекла. А что, и у сорокалетних бывают бабушки. Сейчас, понятно, похудел, но видно по всё ещё словно опухшим щёчкам, упитанный был на гражданке.
Шесть часов утра. Как же холодно... К утру озноб уже по всему телу гуляет, как ветер по Новомосковской улице (ныне пр. Б. Хмельницкого) – самой широкой улице Белгорода. Не видел её после освобождения, но товарищ рассказывал, весь город – груды кирпича, глины и извести. И моего дома скорей всего нет. До сих пор ничего о родителях не знаю. Как они там, выжили? Не хочется думать о плохом. Значит, живые. А что на письма не отвечают, так они, поди, на почте лежат, дома-то нет. Куда нести? А, может, и почты нет, – он  поглубже засунул озябшие кисти в рукава телогрейки. – И небо уже светлеет. Совсем немного до рассвета осталось, дотерплю как-нибудь».
Тихо плюхнуло рядом – Соловьёв всё-таки свалился в воду. Поспешно поднялся, не выпуская из рук аппарата, и слепо заморгал на командира:
– Чего, утро что ли, товарищ старший лейтенант?
– Утро-утро, Михаил. Ну и здоров ты спать.
– А Вы что, так и не поспали совсем?
– Я дома высплюсь.
Связист поднял трубку, мембрана приплющила красное от утреннего холодка ухо. Чуть подождав, дунул. В ответ тоже дунули. Он, довольный, опустил её на рычажки. Связь работала, а это в артиллерийской разведке – главное. 
«За немецким окопом еле слышно пропел петух. Как умудрился выжить в боях? Наверное, хозяйка во время обстрелов и от немца пряча, заботливо спускала птицу в погреб, а он, не желая сидеть, выскочил. И запел. Нет, природу в погреб не спрячешь. Она сильней любых обстоятельств. Правда, теперь фрицы, наверняка, того кочета в суп пустят, но он своё дело сделал – солнышко разбудил. Теперь и помирать не страшно. Интересно, а я своё солнышко разбудил? – Командир подпёр подбородок кулаком, задумчивый взгляд затерялся в камыше. – Интересно, где оно, моё солнышко? Вот уже полгода в комбатах бегаю, то есть, в командирах батареи. Почти всех, кого знаю, знал, убило или ранило. Мои две контузии к ранениям вряд ли можно отнести – я и в медсанбат-то не ходил, так прошло.
Ну, что я сделал? Несколько сотен фрицев уложил. Это да – это серьёзно. Жив до сих пор, несмотря на то, что от пуль не прячусь? Сомнительное достижение. Пехота меня любит. После боя, когда мои гаврики фрицев с землей смешают, каждый хочет обнять, а если не получается, то хотя бы пальцем до меня дотронуться – отблагодарить. Приятно? Приятно.
Ну, что ещё? Вот сейчас сижу – рассвет караулю, чтобы ещё одно доброе дело для нашей победы сделать, а то и два – это я о пластунах. Сделаю, тогда что, солнышко разбужу? Не..а, не разбужу. Фрицы-то останутся. Вон сколько их, тыщи и тыщи. А, значит, моё солнышко в Берлине. Там оно ждёт. Дойду? Пока вроде справлялся. И дальше справлюсь. Вот только бы миномётную батарею эту гадкую накрыть».
В стороне с хрустом лопнула утренняя тишина – автоматная очередь вспорола лёгкие туманные потёки, накрывающие реку. Там закричали по-немецки, и старший лейтенант коленями вперёд спрыгнул с кочки в воду.  Позади зашуршал связист, сползая. Но про аппарат не забыл. Опустил на бугорок. Ещё несколько очередей протрещали в той же стороне, на порядок грозней зашлась пулемётная очередь. «Неужели по пластунам? – Гридин, как мог, осторожно, выставил голову из камышей, разглядывая правую сторону. – Соловьёв, связь!»
Тот схватил трубку:
– Второй, я Наблюдатель, ответь, – видимо, там отозвались, и связист уже спокойней добавил, – будь на связи, у нас тут начинается.
Из тумана вынырнули фигуры немцев с автоматами наперевес. Не оглядываясь, спешили к берегу. Уверены, что здесь у них тыл.  Ну-ну. Гридин не видел разведчиков, но догадывался, что они где-то впереди. Моментально прикинув берег на карте, повернулся к Соловьёву: «Передавай координаты…»
Первые же разрывы среди набегающих немцев сделали своё дело – остальные залегли и стреляли уже издалека. Гридин надеялся, что не шибко прицельно. Над рекой полз туман, постепенно поднимаясь выше – на камыши. Погода пока на стороне разведчиков.
Добавив еще с десяток «ласковых» по немецким позициям, комбат сосредоточил внимание на леске за окопами. Среди дальних деревьев уже проявлялись крайние хаты, пока нечёткие, но уже различимые. Где-то там стоит миномётная батарея, если ничего не напутал.
Приглушённо протарахтел в той стороне грузовик. Бесстрашный петух снова огласил окрестности звонким ку-ка-реку. Первая мина с нарастающим визгом перелетела через голову. «Хлоп» – это она шлепнулась за спиной в болоте.  «Ага, по разведчикам бьют», – Гридин почти припал к воде, словно матёрый волк, выглядывая добычу перед броском. Ещё раз грохнула крылатка, разметав тину в туманной хляби. А вот и третья! Будто туманный всполох колыхнулся у последнего дома деревни, и в небе снова засвистело. Там же неподалеку остановился грузовик с высоким тентом. Из него выпрыгнули солдаты. Последние потянули из кузова тяжёлые ящики. Снаряды!
– Вот они, голубчики! – Гридин сжал губы в тонкую полоску. – Воробьёв, передавай…
В азарте Соловьёв даже не заметил, что командир перепутал его фамилию.

20.
Патрикий Евсеевич Овсянников, задумчиво прикрыв рот оборотом ладони, покачивался перед распахнутым сейфом. В его нутре приманивала взгляд желтоватая обложка той самой папки. Чтобы отвернуться, старшему лейтенанту пришлось приложить определённые усилия.
«Что же с ним делать, с Красотой этим? – в который уже раз задавал себе вопрос смершевец и не находил ответа. – Если б  он врагом был или хотя бы сволочью какой, сдал бы его, и совесть не мучила. А тут и парень хороший, и пластун редкий, и вообще, безобидный, как телок. Как он, вообще, с немцами справляется на выходах?
Или убило бы его, что ли. Камень бы с плеч свалился. Так ведь, не убило же. Ранило, да и то несерьёзно. В санбате повязку поменяли и вернулся. То ли верно заговоренные они, ходят же слухи?»
Это были единственные слухи, которые он не собирался проверять. И не оттого, что не верил в потусторонние силы, а потому, что и без них хлопот хватало. «Вот только что очередной самострел очередь из автомата в живот выпустил. Дьяченко горой стоит – случайно. Может, и случайно. А, может, хотел одну пулю куда-нибудь в бок пустить, но спуск чуть-чуть передавил. У ППШ с его скорострельностью это запросто. Всякие случаи бывают.
Сейчас он в медсанбате. И ещё неизвестно, выживет ли. Ну, посмотрим, как дело обернётся. Если помрёт, пожалуй, поверю Тарасу  Августовичу, а вот если выживет – не знаю. К тому же Самойлов из штаба дивизии недавно прозрачно намекнул, что враждебных элементов у меня маловато в последнее время выявлено. Как будто я их, как кроликов, развожу, – он вздохнул, скамейка невесело скрипнула. – Ладно, буду думать».
На печке закряхтела старуха.
«Сына опять где-то носит, надо позвать, вдруг ей приспичило. – Овсянников захлопнул дверцу сейфа. Ключ с хрустом повернулся и исчез в кармане. Он постарался идти тихо, но старуха услышала. – По запаху, что ли, вычисляет?»
– Кито здесь?
Смершевец напряг голос:
– Я, я здесь. Сейчас сына позову.
Старуха зашуршала тряпками, поворачиваясь:
– Не надо, не зови. Ты мне нужон.
– Я?
– Ты, сынок, ты. Подойти чути.
Удивляясь, что старухе могло от него понадобиться, старший лейтенант отодвинул уголок занавески. Бабка пахла немытым телом и пылью, но пылью, это, скорей всего, лоскутное  одеяло на печке. Она смотрела на него, часто моргая слезящимися глазами.
– Чего хотела?
Старуха пошамкала сморщенными губами:
– Пан, офицер, слухай.
- Не пан, а товарищ, сколько говорить.
Старуха не услышала его:
- Ты хороший человек, я чую. Но будто пеплом тебя припорошило. Отряхнись, и зново хороший. Понял мени?
Смершевец растерянно промолчал. «Вот тебе и глухая бабка. Чует она. Давно меня никто «хорошим человеком» не называл. Ты смотри». Он прокашлялся:
– Так чего хотела?
Бабка, волнуясь, заморгала голыми веками:
– Мобудь знаешь, када война эта проклятуща кончится? – она ухватилась сухой рукой за запястье смершевца. – А, сынок?
Овсянников понял, что ему неприятно прикосновение бабкиной ладони, но решил потерпеть, всё-таки старость, а её надо уважать.
– Скоро кончится. С нашей земли немца уже почти прогнали. Осталось до Берлина дотопать. А тут вроде как недалече.
Старуха подслеповато сморщилась:
– А я-то помирать собиралась. Ох-хо-хо-хо-хо… Скоко сына мучить. Но раз чути осталось, тогда я ишо поживу малость. Больно охота углядеть, как немца укокошат,  – она отпустила руку офицера и откинулась на спину. – Ты во двор?
– Туда, – Патрикий Евсеевич потёр ладонью место, где держалась старуха. – А чего?
– Позови Добрана. Нужон он.
– Хорошо, – смершевец шагнул к порогу.
Отправив копошившегося в птичнике сына к матери, Овсянников двинулся в противоположную сторону. Небо хмурилось, прохладный ветер ударил в лицо. Он поднял воротник гимнастёрки и ускорился. Идти было недалеко – штаб в трёх минутах ходьбы, здесь же на  хуторе. По дороге Овсянников заметил, как коренастый боец, обтиравший лошадь соломой, увидев смершевца, шмыгнул за её худосочный круп. «Опасаются», – он криво усмехнулся.
Впервые эта мысль не принесла ему ожидаемого успокоения. Он попытался разобраться, что же этому помешало, и неожиданно сообразил – та самая папка про старшего Красоту. Это она самим своим существованием в недрах сейфа мешает ему чувствовать себя уверенно. Словно бомба с замедленным взрывателем, которая рано или поздно всё равно рванёт. И кого похоронит, ещё неизвестно. Тихо вздохнув, он пообещал себе, что сегодня  точно определится. Ну, сколько можно ходить вокруг да около? И ещё почему-то он вспомнил бабку Софью. Её сипящий голос. «Неужели, и правда, можно вот так собраться – и помереть? Как будто надумать из хаты выйти.  Или захотеть и победы дождаться? Какая же сила удержит её на земле грешной? А я, значит, хороший человек? – смершевец усмехнулся. – Разве что очень глубоко. Неужто и точно, учуяла?   – он причмокнул губами, привычно кидая пристальный взгляд, от которого многих бойцов бросало в дрожь, по сторонам. – Чудны твои дела, Господи!»
Постовой у штаба вытянулся при появлении смершевца, и Патрикий Евсеевич, козырнув, шагнул на порог.
Навстречу ему из открывшейся двери выкатился клуб папиросного дыма. От неожиданности он закашлялся. В комнате было накурено так, что топор, может, и не повесишь, но какой-нибудь серп запросто.
– Вы бы хоть проветрили, что ли.
– Заходь-заходь, Патрикий, – подполковник Дьяченко затушил папиросу в гильзе на столе. – Вот, документы готовим.
Начальник штаба майор Сикорский, плотный, лысоватый, в очках, писавший за столом,  глянул над стёклами:
– Здорово, Евсеич.
– Здоровеньки всем. Чаем угостите?
– Шо не угостить? – Дьяченко выглянул за дверь, придерживая поясницу. – Вот ломит, точно – погода меняется. Василий, чайку нам сообрази.
– Что пишете? – смершевец присел на краешек стола.
– Пластунов к орденам представляем, – начальник штаба поднял глаза на Дьяченко. – Больше года значит в разведчиках?
– Ну да, оба год и два месяца пиши.
– И на что сватаете? – Овсянников, вытянув шею, заглянул в документ.
– Ордена Ленина обоим. Максимов сказал, не меньше. Колется фриц-то. Самыми что ни на есть нужными сведениями, – подполковник, не скрывая довольной улыбки, зачем-то переставил табурет. – Ай да гарны хлопцы, ёкалэмэнэ! Пластуны!
Смершевец вытер губы ладошкой:
– И Красоте тоже?
– Ну, сказал же, обоим.
Начальник штаба, уловив в словах Овсянникова неодобрительные нотки, внимательно глянул на старшего лейтенанта:
– А ты чего, против что-то имеешь? – он отложил карандаш.
Овсянников слез со стола. Прошёлся до окна. Его не торопили. Офицеры, постепенно сгущая брови, наблюдали за ним.
– Представьте себе, имею.
– Шо-то я не понял, – Дьяченко опёрся о стол рукой. – Ты опять про того Фому. Вроде ж проговорили уже…
– Проговорили, да не всё. К немцам он хорошо сходил, не спорю. И награду заслужил – тоже верно. Но вот какую – ещё вопрос.
– Это вы про что? – майор снял очки и прижал переносицу пальцами.
– Потом расскажу, – Дьяченко повернулся к смершевцу. – Нет, ну ты смотри. Ему говорят стрижено, а он – брито.
Овсянников напрягся лицом, кулак нервно сжался:
– А я не дома на печке, между прочим. При исполнении. Могу и осерчать.
– Евсеич, ты чего? – растерялся начальник штаба. – Какая муха тебя укусила?
– Это не муха. Это мнение офицера контрразведки, к вашему сведению, – он понизил голос, и следующие слова прозвучали почти зловеще. – Но если вы не хотите к нему прислушиваться, дело ваше.
– Э-э.., – Сикорский подскочил, заправляя ремень. – Ты чего, Патрикий, разгорячился-то? Слухаем тебя, видишь ведь, – он недовольно покосился на нахмурившегося Дьяченко. – Говори, Евсеич, ежели есть чего.
Овсянников выдохнул. В его планы вовсе не входило ругаться с командиром полка, как-то само собой вышло, не сдержался. Опять этот Красота. Все последние неприятности из-за него. Он бы прекратил этот разговор, но отступать было поздно.
– Короче, – он нервно потёр покрасневшую щеку. – В свете открывшихся мне данных, считаю, что Красота заслуживает максимум Красной Звезды. Но никак не высшей награды – ордена Ленина.
– Вот ты, значитца, как?! – Дьяченко, не замечая этого, жевал загнутый к низу ус. – Всё бережёшься?
– Ладно тебе, Августович, – начальник штаба встал между ними, словно пытаясь разнять драчунов. – Ну что ты так переживаешь-то. Красную Звезду тоже не каждый день дают.
Смершевец хмыкнул:
– Бережёного бог бережёт, а небережёного конвой стережёт.
Он развернулся и, чуть не столкнувшись в дверях с Василием, тащившим небольшой походный самовар, решительно вышел на крыльцо.
Небо затянуло тучами. Похоже, природа готовила дождь. И как раз перед  наступлением. Опять грязь месить. Но и немцу – не сахар с чаем – тоже небось под открытым небом сидит. Крепкий ветер покачивал ветки вишен, белый цвет осыпался на землю редким снегопадом. На старшего лейтенанта дохнуло цветочным ароматом, и он замер, прикрыв глаза.
– Надо определяться. И сейчас.
 Во дворе, галдя и похохатывая, бойцы упаковывали вещи и бумаги – полк готовился к наступлению. Завидев смершевца и словно угадав его настроение, они дружно замолчали. В полной тишине Овсянников прошествовал мимо телег с наваленным на них нехитрым скарбом офицеров полка. И эти телеги, наполненные пожитками, своими и трофейными, его тоже раздражали. Сам он принципиально никаким «приданым» не обзаводился, с позиции на позицию таская за собой один кожаный чемодан, ну и теперь сейф. Овсянников сжал губы, неодобрительно покачав головой. Казаки проводили его опасливыми взглядами.
Уже удаляясь, он услышал приглушенный голос: «Чего это Молчи-молчи такой хмурый? Никак с нашими не поладил?»
Тропинка, ведущая в балку, где разместились пластуны, завернула в рощицу цветущих деревьев, и что невидимому бойцу ответили, он не услышал.
Зачем он туда идет, старший лейтенант ещё не решил, но был уверен, что действует верно. Сам не понимая почему, он чувствовал себя виноватым перед Иваном Красотой.

21.
Семён Поллета прищурил левый глаз. «Нож – это продолжение вытянутой руки. Во время броска. Тянуть дольше, удерживая до последнего…» Он оттянул руку и резко, с кхеканьем,  запустил клинок в дерево. Набрав ускоренье, нож чуть развернулся в воздухе, и этого хватило, чтобы он ударился о ствол плашмя.
– Да как же он его, заразу, кидает? – Поллета огорченно поджал губы. – Нет, ты видал? Ну ни в какую втыкаться не желает.
Гаврила Хомяков оторвался от ножа, который точил:
– Это тебе ручка наборная мешает. Центр тяжести сбил. Довыпендривался.
Поллета повернулся к Хомяку:
– Завидно шо ли?
– Чему завидовать,  у меня такая же.
– Тогда чего докопался?
– У меня тоже не выходит, вот и грешу на ручки наборные.
– У Ивана, вон, обычная ручка, а тоже ж ведь не получится? А Иван?
– Тш-ш, – Хомяков приставил палец к губам. – Не трогай его. Пусть отдыхает. Намаялись казаки.  А тут, видать, Платов секрет знал. Да рассказать не успел. Вот вернётся, спросим.
– Ладно, ишо потренируюся, мобудь, выйдет. 
 – Ну-ну.., тренируйся, тренируйся… Слышь, Глазок, а ничё, шо он уже всю берёзу в хлам измочалил?
Поллета приостановил руку, готовую к броску.
– И не берёзу, а сосну… И вообще, нельзя шо ли? 
– Да льзя, льзя, – сержант Ряжских послюнявил карандаш левой – рабочей рукой, правая после «языка» висела вдоль тела уснувшей белорыбицей. – Не обращай внимания. Он шуткует.
– Ну, нехай шуткует, – нож стукнул о дерево и, кувыркаясь, отлетел в сторону. – Я его сёдни, один хрен, одолею…
Последние строчки письма невесте почему-то не давались. Виктор уже раздал все поклоны, почти половину листочка в клеточку заполнил его рассказ о том, как их сытно кормят кашами, ещё добавил, что скоро война закончится, по его подсчётам, месяца через три-четыре… «Со своей земли фашиста уже выперли, не сегодня-завтра по заграничной пойдем. До Берлина один бросок остался, ну, может, два». Спросил невесту, как дома с продуктами, сеяли ли нынче? Как здоровье, тоже поинтересовался. «Что бы ещё такого написать? – сержант поправил на коленях больную руку, – фриц, наверное, жилу порвал. – Виктор знал, что заживёт, хоть и небыстро. – Хочется закончить красиво. Может, рассказать про наступление завтрашнее? А шо, так и сделаю. Все одно, никакой тайны не успею открыть, пока письмо отправят, мы уже далеко отседа будем». Ряжских склонился над листком, на губах его отливалось густой синевой графитное пятнышко от карандаша.
Иван хотел сказать Витьке об этом пятнышке и даже шевельнул головой, собираясь указать на него. Но в последний момент передумал. Больно уж сосредоточенно Витька выводил что-то на листке. «Поди, Нинке послание ваяет. Погожу, пока закончит, а то мысль перебью», – он почесал под горлышком устроившегося на коленях рыжего котёнка. Тот замурлыкал, в ноги вонзились тонкие, как иголки, коготки. Иван улыбнулся. Вспомнились станица и пятнистая Симка, несколько раз в год  приносившая выводки котят. Разнежившись, они вот также месили колени мягкими подушечками лап, чувствительно покалывая выглядывающими из них коготками.
«Хорошо Витьке. Он – левша и без правой руки справляется. А тут, как инвалид», – вздохнув, Иван пересадил встрепенувшегося котёнка здоровой рукой на траву. Вторая покачивалась на перевязи. В медсанбате сказали, завтра на перевязку. Иван тогда бездумно кивнул и только недавно понял, что не знает, где будет завтра. Их с Витькой от утренней атаки, как пострадавших, освободили, временно переведя в конюхи. И, честно признаться, казаки не шибко расстроились. Всё-таки они пластуны, не пехота. А своё дело для наступления они уже сделали и, говорят, неплохо.
Оглянувшись и никого из начальства поблизости не заметив, он откинулся на ствол дерева, кубанка прикрыла глаза. По другую сторону сосны, привалившись к ней спиной, подрёмывал Андрей Сапега. Во сне он кивал головой. Сапеге мнилось, он – довоенный мальчишка, сидит на берегу Кубани, там, где вода размывает долгий овраг, спускающийся к широченной реке, а друзья рассказывают про его сберкнижку, будто бы растолстевшую от накопленных денег. Ему хочется объяснить, что на эти деньги он устроит после победы пир для казаков полка. И, наконец, у него получается. Мальчишки уважительно качают головами и по-взрослому тянут: «То добре». Он представляет, какие кушанья поставит на стол, и слюна тонкой струйкой стекает по бритому подбородку.
Пластуны отдыхали после обеда. В стороне, как обычно, суетились конюхи. Степан Васильевич, старший коновод, ворчливо вставлял нерадивому молодому. Он только что, не проверив, накидал прелого сена в ясли.
– Казацкой лошади животом в походе страдать негоже, – учил он покрасневшего хлопца. – Ежели бы ишо постояли, тогда, может, и ничё, раз другого нет. А коли завтрева в  наступление, то будь ласка, чего попало не кидать…
Спускающегося по тропке смершевца первым заметил Глазок. Свернув листочек треугольником, сержант поднял голову, ещё витая в домашних мыслях. Узнав Овсянникова, он протянул руку к коленке Ивана:
– Вставай, Ванька, к нам гости, едрит их через коромысло.
Красота, успевший задремать, приподнял кубанку:
– Кого несёт?
– А вона, глянь.
Овсянников неторопливо преодолевал последние сажени откоса. На ходу он кого-то выискивал глазами среди пластунов. Узнав Красоту, смершевец тут же опустил голову, словно нашел искомое.
– Никак по нашу душу? – Хомяк тоже заметил офицера.
– И чаво ходит? – Поллета оглянулся, пряча клинок в ножны.
Ряжских и Красота переглянулись.
– Ни в чём не сознавайся, – наклонился к нему Виктор. – Пугать станет, молчи, дураком прикинься...
Иван вытянул ноги и, опустил глаза, притворившись дремлющим. Он ещё надеялся, что смершевец пройдет мимо.
Не прошёл.
Лёгкая тень легла на лицо Ивана, и он понял, что офицер остановился напротив. Тут и Виктор начал неторопливо подниматься.
– Здравия желаю, казаки! – голос Овсянникова звучал преувеличенно бодро.
Недружно ответив офицеру, пластуны начали расходиться. Иван стянул кубанку. Смершевец смотрел на него в упор. Взгляд показался изучающим, словно тот никак не мог определить, что за человек перед ним. Иван сделал вид, будто только что увидел офицера и, поторапливаясь, поднялся. Успел заметить, как Хомяк и Поллитра нырнули в блиндаж, а сержант  отошёл к конюхам. Те отставили вилы, и оттуда потянулся папиросный дымок. Сапега, похоже, так и спал за деревом.
– Поговорим?
Красота напрягся, кончики ушей медленно заливала краска волнения.
– Поговорим. Мне скрывать нечего, – Иван заметил, что казаки, хмурясь, поглядывают в их сторону.
Офицер тоже заметил. Опустив голову, он чуть шагнул в сторону, подставляя под их взгляды спину.
– А я тебя пытать не собираюсь. Деда, напомни, как звали?
Иван неопределенно пожал плечом.
– По отцу или по матери?
– По отцу, конечно.
– Спиридон.
– Про родного отца что знаешь?
– А чаго о нём знать, пропал, и всё, убило, видать, где. Мало ли тогда народу пропало.
– Это так, – смершевец оглянулся на казаков досмаливающих самокрутки, и они, как по команде, отвернулись. – А дед Спиридон тоже про него ничего не знал?
– Ну да. Откуда знать-то, говорю же, пропал батька…
Смершевец поправил фуражку:
– Значит, никто и ничего?
– Ну да…
– Да что ты заладил: «Ну да», «ну да», других слов не знаешь?
– Знаю. А только сказать мне нечего. И зачем Вы такие вопросы задаете, я понять не могу.
Овсянников хмыкнул:
– А тебе и понимать ничего не надо. Бестолков потому что.
Иван неловко переступил, поглядывая через плечо Овсянникова на казаков. Те кивали ему, а Ряжских приложил палец к губам. Офицер, что-то почувствовав, резко обернулся. Казаки снова смотрели в другую сторону, он успел углядеть, как Ряжских торопливо опускает руку, но зачем сержант её поднимал, не догадался.
– Дружки твои? – он усмехнулся.
– Ну да…
Офицер даже кхекнул от возмущения:
– Спрашивал же – другие слова знаешь?
– Знаю…
Офицер склонил голову набок, внимательно рассматривая Ивана.
– На тупицу, вроде, не похож…
Тот молчал, отводя взгляд.
– Ну, что с тобой делать? – офицер задумчиво почмокал губами.
– А ничё со мной не надо делать.
– Ничё, говоришь? – он вскинул глаза, что-то решив. – А жить хочешь? И воевать дальше, как все?
– Само собой, – Иван почувствовал, что вспотел.  Этот бессмысленный разговор, за пустыми фразами которого он чувствовал какой-то скрытый и, может даже, страшный смысл, заставлял его напрягать все глубинные силы, чтобы сдержать себя в выбранном им состоянии полудурости. Он знал, что Ряжских лишнего не посоветует.
– Значит, хочешь… Ну тогда слушай меня внимательно, и это, прекрати мне тут дурака валять, – он упёр взгляд в переносицу Ивана. – Понятно?
Красота, чуть смутившись, поджал губы и… кивнул.
– Запомни только одно. Твоего деда по отцу звали не Спиридон, а.., ну, например, Тихон. Понял меня?
Иван поднял удивлённые глаза:
– А могу я спросить, почему так?
– Не хотел говорить, ну так и быть. В твоих интересах, чтобы об этом никто не узнал. Помнишь, под Валуйками наши казаки с немецкими казаками схлестнулись.
– Помню, – Иван сглотнул сухим горлом, он уже догадывался, что офицер скажет дальше.
– Так вот, у одного из убитых красновцев документы нашлись. На имя Григория Спиридоновича Красоты.
Иван почувствовал, как вся кровь, бурлившая в венах, прилила к лицу. Пластун хотел что-то сказать, но голос изменил ему.
– Вижу, ты всё правильно понял. У меня запрос на тебя. В моей власти изменить имя твоего деда. Думаю, проверять не будут, не до этого сейчас. А ты смотри, никому! Ни друзьям, ни родным.
Красота, чувствуя, как пылают лицо и щёки, молчал, глядя во все глаза на офицера.
– Ладно, – он одёрнул гимнастерку, – своим скажешь, что оговорили тебя, но Молчи-молчи, я, то есть, наговору не поверил, пока.
Иван почувствовал, как в горле набухает ком. Он шмыгнул.
– Ну, тогда прощевай, – офицер повысил голос так, чтобы услышали казаки. – И смотри мне, на будущее за своим языком следи, а лучше, вообще, помалкивай.
Он отвернулся, острые лопатки закачались в такт шагам, офицер, не глядя по сторонам и слегка ссутулившись, возвращался по тропке к штабу.
Перед глазами плыла невесомая сосновая пыльца, почти невидимая, но Иван неожиданно утонул в ней заслезившимся взглядом. Плечи его дёрнулись, Иван заплакал. Подскочившие казаки, заглядывали ему в лицо, о чём-то спрашивали, но Красота не слышал их. Так ли он мечтал узнать о своём отце!?
Широкими шагами приблизился Глазок. Положив руку  на плечо друга, слегка потряс:
– Ванька, ты чего, шо стряслось? Шо он тебе сказал?
Иван поднял голову. Слёзы стояли в глазах. Он решительно вытер мокрые щёки:
– Моего деда зовут Спиридон.
– Шо? – не понял сержант.
– Мой дед – Спиридон, – уже успокаиваясь,  твёрдо повторил он.
– Это понятно, и шо?
– Да не шо. Это я так... – Иван сжал кулаки.
Витька с удивлением заметил, что косточки кулаков побелели. Он убрал руку и склонил голову, внимательно читая выражение глаз друга. И понял, что тот больше ничего не скажет.
«Ладно, может, потом когда...»
– Пойдем, шо ли, нечего тут перед народом...
Иван пристроил  кубанку на затылок. Пластуны, словно защищая друзей, окружили их с трёх сторон. Пятерка разведчиков медленно двинулась к блиндажу. Казаки, хмурясь, расступились. 
Кто-то бросил вслед:
– Этот особист своей смертью не помрёт.
– Молчи, божедурье, – Степан Васильевич осуждающе окинул взглядом говорившего. – Он здесь ни при чём. Служба у него такая.
2014 год.