Прощай, Кастанеда

Валерий Белоножко


ПРОЩАЙ, КАСТАНЕДА
Повесть
*  *  *
Часть 1
ШОНЬПА
1.
Грузовики вывозили Кладовую целую неделю, но не вместить на них два века деревни, обреченной вскорости сгинуть под волнами Братского моря. Самые деловые, предусмотрительные, имеющие поблизости приимчивых родичей, разобрали избы, аккуратно переметив на лиственничных венцах стороны света и цифирь для будущего воссоздания, свезли скотину под чужие приюты, старательно, до земли, подобрали остатки стогов -- до новины да на чужой сторонушке и соломинка не лишня. Прочие -- самык восприимчивые к зубной боли по родине -- наготовив расставанного самогона, резали овечек, стреляли телков, вертали шеи прекрасноперому петуховью. Паровая кровь страшно пятнила дворы и чистоснежье огородов, а уборкой-то заниматься некогда -- успевай только сготавливать и проглатывать вслед за проклятой влагой непомерную закусь. Собаки и кошки, ополоумевшие вначале от невиданного количества жратвы первого сорта, прибивались к пьяно-куралесившим ногам хозяев -- и до них дошло неладное. Оголодавшие в затаежье волки спускались в долину по ночам, счавкивали кровавый снег с огорода и требуху с подворья -- где уж тут разбираться, кто свой, а кто чужой на этой  тризне.
Загул был смертный, и, прежде чем навсегда расстаться, соседии старались выяснить наконец-то несложившиеся отношения в драке, а соседки затаскивали на сеновалы старолюбье и пьяную страсть. Ежели не таков будет конец света, чего же и желать лучшего?..
В последнюю ночь -- а гори оно огнем! -- заполыхали брошенные усадьбы. Это юнцы прощались с колыбелью детства в компании красного петуха, и месяц прищуром кошачьего глаза подсчитывал пламенные обители. Небо из-за людского нечестья багрово краснело, и волчий вой опутывал тайгу тоской и оцепенением.
Колонна грузовиков пришла, как обещано, в девятом часу утра, но, кроме ребятни и собак, шоферне не с кем было слова молвить: неочухавшиеся хозяева -- в крови и блевотине -- плескали бесприцельно самогон в ближайшую кружку и совали в лицо прикатившим "по их душеньку". Оно бы, правда, не грех и помянуть бывшую уже Кладовую, но слишком страшно было это поле сражения -- расправы с прошлым, отчаянного жестокосердья, тоски "пропади оно все пропадом!"
Из дворов, из домов выносили скарб -- дорогих неживых покойников. И уже не пьяная слеза их обливала, а влага из распахнувшегося наконец сердца, обретшего сквозь линзу слезы зрение. Уполномоченный в упарке бегал от избы к избе со жгучим лекарством в желудке -- он вывозил уже восьмую деревню и знал, что Бог его все равно, несмотря на партбилет, накажет. По плану на дне Братского моря нельзя было оставлять ни таежного щетинья, ни людских подворий. Но не хватало ни сил, ни средств, ни времени -- все отдавалось на откуп пламени, так что когда за колонной грузовиков шлейфом потянулись дым и огонь с еще живых подворий, он только вздохнул обреченно и облегченно: все шло своим чередом.
И еще один проклятый рубец на прикладе людского сердца -- собачьи души. Редко кому удалосьь найти местечка в грузовичном кузове, а некоторые и в руки не дались в этом мамаевом побоище, и вот завыли -- преданные и ПРЕДАННЫЕ -- они на разрыве между сбегающими хозяевами и полыхающим домом. В их собачьем языке не осталось ничего, кроме стона и напрасной надежды на грубую человеческую ласку. При такой безответной любви и не разберешь, кто здесь -- животное. И только смерть разлучит нас -- клянутся люди. Что ж, волки готовы помочь этой клятве.
Кто-то прогрызал сердце Борьки Никодимова изнутри -- навстречу острым коготкам белопухой Ласки, мяучащей в непривычном гнезде пазухи заботливого десятилетки. Отец сказал ему, что большая Родина строит Братскую ГЭС, поэтому деревне Кладовой -- их маленькой родине -- придется исчезнуть. "Значит -- умереть", -- ответил Борька.
2.
Ну хорошо, встань сейчас Борис Степанович Никодимов, выйди на сцену поселкового клуба и выложи перед ста двадцатью тремя жителями Шоньпы воспоминания детства, что бы изменилось? Лесоучасток практически закрыт, за пособием по безработице в город не наездишься за восемьдесят долгогривых километров, дети канючат изо дня в день: "Когда, папа (мам), мы в город уедем?"; хллебовозка уже два раза по две недели застревала на порушенном мосту через Вагран, -- в некоторых домах муку выметали подчистую; зимой лиходеи умыкнули два километра провода -- жила Шоньпа слепо-глухонемая, можно бы, кажись, и детей "построгать", только ясли-садик закрылись: в школе, кроме Никодимова, -- всего три учителя, завуч да директор, как тут не вспомнить Филиппка толстовского? А замглавы Администрации обещает асфальтты-магазины, рынки, коммунальные услуги барачного типа, перспективы работы -- лучше бы саму работу...
У стариков-старух глаза заранее "на мокром месте", среднее поколение прикидывает, как переезд осуществить поисправней, вьюношество о "Найт-Клабе" мечтает, пацанва -- о мороженом и сладкой вате. Одни груднячки всем довольны -- при мамкиной сиське.
Шестьдесят шесть лет прожила Шоньпа -- всего один человеческий срок. В феврале тридцать второго совсем не теплые теплушки сорвали со степных черноземов тысячи сесей и покатили в сторону Северного полюса, в арсенале милосердия которогго была только смерть. Один из эшелонов, миновав Надеждинск, прикатил на станцию Богословск, где испуганно остановилась даже железнодорожная колея. "Слава те, Господи", -- крестились на еще живые кресты Иоанна Богослова степняки, но крестный их путь еще только начинался. Мамок с детьми малыми определили в пожарное депо, всех остальных угнали на ночлег в пустые угольные склады, а на другой день -- через Антипинский Исток -- на Сосновку. Скарб и детей везли на санях -- двадцать километров дороги плача. Только и благоразумия -- что детей оставили на Сосновке, взрослых разделили на два потока: южнее и севернее Княсьпинских озер. В шоньпинской -- северной -- колонне -- почти триста душ тех самых: еле-еле душа в теле. Лошадкам в санях парно, люду -- и вовсе непосильно. Снежное месиво -- на шестьсот ног, на тридцать два вязких километра. Кедры и ели обочь еще от ветра-самодуя заслоняют, а как на озеро Узкое вышли -- хоть Бога гневи! Как затем в таежной пазухе оказались -- хоть малое, а счастье. Верховой начальник колонны Анкудинов -- из углежогов, большевик стажный -- к "кулакам" имел терпение. Кобылка его ноздрей продувала иней, а люди последним изо рта паром -- иззябшие ладони.
Как речушка Шоньпа стала вертать на юг -- конец пути близок, о чем Анкудинов, проскакав вдоль колонны, и возвещал. Чуть прибавили, но ненадолгышко -- "пердячим" паром не наддашь. Еще час мутоты, пока не вскричал начальник колонны: "Становись ночевать! В топоры-пилы!" Кой там -- в топоры-пилы: сердце бы хоть утихомирить в грудной клети да ледяного обжигу глотке поуменьшить.
Анкудинов -- темноте навстречу -- пришпоривает: "Ну! Ну! Не поработаем -- замерзнем! Вали лес сподряд, обсекай сучья-ветки, чекрыжь на баланы!" Сам первую нодью и зажег -- не оторвать бы народ от "человеческого" тепла, но темь наваливалась медвежьей -- хоть мягкой, а стылой -- шкурой. Часа через два квадратов нодей на поляне стало много, внутри их -- на ветках можно дать теплу роздых, и кашеварки в котлых торопят-поторапливают крутое варево.
Вот так тайга спасла на первую ночь степной люд, чтобы с утра взяться за него посерьезнее -- бараки строить да кубы леса выдавать немилой родине. А как последний барак крышей накрыли, первый покойник объявился, и не нашлось для него дощатой домовины. Казалось бы -- трудись да ночуй себе в тепле, ан нет -- на тайгу никакого жизненного запала не хватит -- кладбище беременело все боле, и бараки, не расширяясь, становились просторнее.
Указ от 28 августа 1941 года и трудармия влили в Шоньпу свежую, немецкую кровь, и незамедлительно появилось немецкое кладбище. В последующие десятилетия украинская, немецкая и русская кровь перемешались так, что термин "советская общность" становился просто спасительным объяснением. В восьмидесятых, когда лесоповал достиг своего апогея, поселок зажил немножко богато и еще более счастливо. Город не оставлял о нем своей заботы, телевидение работало исправно, быт, достаточно патриархальный, по-своему налажен -- казалось бы, чего же боле?
3.
Новые веяния вначале были в Шоньпе незаметны. Немецкие семьи поочередно уезжали в Среднюю Азию, а потом -- доходили слухи -- в Германию. С перестройкой стали обходиться без промежуточного среднеазиатского оазиса -- почта исправно доставляла замечательные конверты из немецкого посольства в Москве -- шоньпинские немцы продавали добротные свои усадьбы и -- ауфвидерзеен!
Два года назад уехали и Бренны -- родители Генриетты Альбертовны Никодимовой, прихватив по пути из Екатеринбурга и внучку Леонору. Предшествующий их отъезду год обошелся самому Никодимову в седину и стенокардию -- супруга и ее родители методично изводили его взглядами и вздохами: слов у них уже не хватало! Был большой ауди- и видеоэтап: шоньпинские иммигранты-эмигранты (сам черт их разберет -- эти термины!) присылали письма на кассетах и видеосъемки своей счастливой жизни. Цветные фильмы были домашнее и милее кадров из "Клуба кинопутешественников", а особенно упирали на то, что в Германии нет никакой необходимости не то что упираться на картофельной гряде или раным-рано подтапливать печку в нещедрой огуречной теплице -- только цветики-цветочки ожидают их ласковой заботы, даря взамен уют, покой и негу. Пряничные домики, молочные реки и кисельные берега проплывали по экрану телевизора, радуя глаз супруги и одаривая  недоумением Никодимова: "Черта ли мне в ваших дендрариях!"
Россыпи на уральских поймах и полянах золота и серебра купавок и ромашек -- где еще их отыщещь? А мало -- так вон стаи ландышей-леггорнов да розовая приманчивая одинокость цветущей волчьей ягоды. Жимолость по вырубам лепесткует не хуже японской вишни, а мхов в кедровнике -- что твоих перин в Германии! Валька Холлер хвастает кондиционером да сауной -- дурачок ты мой! Я в своей таежной избушке сотворю и то, и другое да еще завяжу черту такой сбоку бантик, что у тебя, Валюн, для зависти никакой запруды не хватит! И на катафалке своего "Мерседеса" можешь ездить сколь угодно -- я лучше хвойный воздух охотничьим ножом на ломти нарежу и у костра взамен тартинок схаваю и еще кадыком прищелкну! Из всех запретных знаков на наших лесных дорогах один только и имеется -- от лесничества, да любой охотник его в упор не видит. Много у тебя, Валлюн, козырей в колоде, все -- химические да пластмассовые, в общем -- крапленая карта. Даже небо надо мной -- спасительный парашютный купол -- покачивает, как в люльке, дует в темечко прохладой прямо из космоса. И снега -- если ими не студить внутреннего жара, можно взрваться к чертовой матери, особенно -- в вашей хладнокровной Германии! Вы там, ребята, небось и кричите спокойно, мы здесь даже шепотом говорим -- с восклицательными знаками! От добра добра не ищут... Говоришь: "Ваше добро -- это наше дерьмо"... Знаешь, Валюн, что я тебе скажу? А вот что: "У меня, и непричесанного, больше волос на голове, чем на башке твоей лысой!" Совсем  из терпежа вывел, прости меня, Господи!.."
-- Ах, Гета-Геточка, карамель-кофеточка! Все вижу, все знаю, все понимаю, кроме одного: Германия мою душу вмиг высосет, и останусь я "живым трупом" при живой супруге. Я тебе не рассказывал -- не хотелось тревожить -- как в прошлом году в купе нашего поезда с супружеской четой вечер вечеровал. Они приезжали на побывку из своего немецкого Дюссельдорфа. Она, понятно, -- немка, а он -- русак русаком, и на нашем прелестном языке наговориться не может. Никак его не остановить -- знает, чертяка, что с завтрашнего дня ему придется в немецкую молчанку играть. Об строгий взгляд супруги споткнется и -- понеслась далее! Она ему и по-немецкт внушала (чтоб я не понял, якобы), чтобы прекратил свои русские эскапады, так и норовила у него отнять разлюли-малину нашего русского языка. Ты что, Геточка, меня на такой же правеж в своей Германии поставить желаешь?.. Жили мы с тобой ладно -- ничего не скажу. Хотя твоя дисциплинированность иной раз панцирем черепашьим казалась, ну, да и мне иной раз укорот требовался. Но то -- семья все же... А в великой семье народов германских я скорлупничать не желаю. Вон по статистике мне и до пенсии не дожить, а ведь девять годков всего осталось. Знаю -- коли попрошу -- ты меня на Урал пеплом в керамической банке доставишь, только черта ли мне в этом? Жизнь потерять -- отчаяние, родину потерять -- отчаяние, да зачем мне таких-то два горошка на ложку! Так что пойми ты меня не по-немецки, а по-человечески. Я-то не прошу, умоляю тебя остаться, хотя -- право имею, даже обязанность. Но ттвой, Гета, немецкий душевный порыв понимаю вполне, он с моим сходен, хотя и с обратным знаком. А за меня не беспокойся -- мне мои глаза солнышко закроет, когда понадобится. Мне в тыщу километров руки -- и то до рубежей нашенских не достану. А ты меня под немецкий запор в четыре стены, в четыре тыщи законов заковать хочешь. Окстись, милая!
-- Боря, вон у тебя на полке стоит "Гражданин ира" Голдсмита. Выкинешь?
-- Да зачем же? Или я духом -- не гражданин мира? Гёте с Шиллером -- не твои, а наши; Вагнер пусть не по душе, а -- не хулю. Если уж честно сказать, всех нас объединяет не пространство, а время...
-- Хорошо тебе, Боря, философствовать, а мне пора о жизни в Германии думать.
4.
Тринадцатого июля в поссовет привезли выходное пособие, а в магазин -- последний раз -- водку: чего же зря деньгам пропадать! На тот же грузовик Никодимов разместил и супругу с вещами, расцеловались троекратно, Генриетта, сжав лезвием губы, глянула в последний раз на распадок, в который умахнула Шоньпа, и тяжело взобралась на подножку. Плечи ее, протискивающиеся в кабину, были изломанной линии. Последняя неделя у Никодимовых вышла медовой: ночь ли, день ли -- не имело значения. В комнате, в кухне, в сенках -- Гета обмирала при первом же прикосновении мужа, а в сарае, на сенном остатке, у нее даже мелькнула мысль: зачем она, та Германия, когда Борис возносит ее, подняв с самого низа? Но потом, когда дыхание становилось методичным, понимала, что этот телесный всплеск, гармонный фейерверк, оплывающая на глазах дымка -- последний подарок их нещедрой судьбы. Вот так же и Лай ходил за ней по пятам -- на прямых ногах, заточив острия ушей и с потайной поволокой на глазах. Даже постылая грязь домашнего обихода -- помои, пойло, весьма неудобные "удобства" -- уже не угнетали ее. Генриетта выстирала все, что только могла, подсинила, подкрахмалила, погладила; дольше, чем обычно, подстригала мужа -- "Может, хоть на пару месяцев хватит?"
Чтобы не оставлять никаких маяков на горизонте, они не обсуждали -- что, кто и как. Будущее, может, -- и Жар-птица, но уж очень жгучи у нее перья, -- это все еще впереди.
Но один раз она и рыдала -- Бориса сосед позвал помогать при погрузке. Генриетта решила отобрать фотографии -- их молодость прорвала ее плотину: как много, оказывается, сбылось счастья! "Неужели я была так влюблена и красива! А ретушер не зря сделал щеки Бориса розовыми -- у него по родове тонкая, нежная кожа, словно юность не знала отступа.
Генриетта сунула в фотоальбом дочери их свадебное фото и флотский снимок Бориса -- в тельняшке, с ее письмом в руках.
5.
Петр Васильевич Самоед, бывший председатель бывшего поселкового совета, рассчитывал покинуть Шоньпу, как капитан тонущего корабля, -- последним. Но ему мешал вдруг взбрендивший Никодимов: "А кто на Шоньпинские могилки хотя бы в родительский день ходить станет?" Пятнадцатого августа в бывшем поселке отключили электричество, еще через неделю прикатившие из города специальным грузовым рейсом шоньпинцы-эмигранты выкопали и увезли картошку, а Никодимов в ус не дует -- бродит вдоль речки с косой, строгает рыжики по опушкам, добирает небраную чернику.
-- Собирайтесь, дети, в школу, петушок давно пропел, -- сообщает Самоед Никодимову, откупоривая вторую бутылку.
-- Верно-верно, -- выкладывал на блюдце трехдневной солки рыжики учитель.
-- Ну, я понимаю: негоже преподавателю русского языка и литературы на чужую германскую сторонку ехать, и приветствую это. Но свой талант по таежным вырубам хоронить -- дураков нет! Один ты, Борис Степанович, волюнтарист и отщепенец. Ты мне только слово скажи -- через год у тебя в городе квартирка будет.
-- Ты меня, Самоед, за дурака держишь... Думаешь, я не знаю, что в следующем
году обещают вторую очередь глиноземного строить. Ладно -- раньше электролизным
пеплом всю Заречку осыпало, теперь по розе ветров и городу не миновать того же.
Знаешь, что такое фтористые соединения во влажном воздухе -- фтористая кислота,
вот что! А она тебе все, что хочешь и не хочешь, прожжет! Ты меня зовешь на
химическую потеху, да?
-- Тыщи людей живут, а ты опасаешься, как целка монастырская.
-- Сказал тоже: тыщи! Ты подумай только, сколько этих самых тыщ во земле сырой,
во бушлатах деревянных. думаешь: раз я -- гуманитарий, то и в экологии ни хрена
не смыслю? Извини-подвинься. Одного охотничка я встречал на Верхне-Княсьпинском
-- из бывшего Свердловска-45, ныне расшифрованного. Хорошая у нас вечерняя
зорька вышла, и переночевали тоже душевно. У него, мужичка того, -- хобби: по кладбищу бродить, даты смерти-рождения в записную книжечку вписывать. Потом, разумеется, -- систематизация: по полу-возрасту, десятилетиям, до Лаврентия Палыча ядерных затей и -- после... Ну, что там на пенсию выходят раным-рано -- и дурак знает. А почему? А потому, что до нормального пенсионного возраста все одно не доживут. Вот по одежке и протягивают ножки! А тот же Свердловск-44? А Челябински-Миассы? Да зачем так далеко ходить: а ну, скажи мне, свет Петр Васильевич, что за холеру устраивают в Ислыме, в самом красивейшем -- чище швейцарских -- угодье? Так и тянет вспомнить зековское: "Обложили, суки, обложили..."
Во многих знаниях -- многие печали, Борис Степаныч, так меня бабушка учила. А хочешь, я тебе этой самой печали поприбавлю? Не для дальнейшего распространения, а чтоб ты задумался над будущим своим, от которого, якобы, тут и схорониться решил... Выпей лучше, чтобы принять известье без непечатности. Ты вот в книжки да в тайгу все больше смотришь, а не грех иной раз и телевидением интересоваться. Ну, насчет того, что нас с Байконура сгоняют -- только глухой не слышал. Ладно, на Дальнем Востоке в некоем Свободном ему, Байконуру, замену затевают. Но вот что интересно: с каких это щей приземляться эти самые ракеты будут как раз тебе, Борис Степаныч, на самую маковку? Через два океана и Соединенные Штаты, что ли? Их ведь, как я понимаю, навстречу солнышку швыряют! Вон от бойконурских первая-вторая ступени прямо на Алтай падают. А что там безволосые да желтые с апельсиновым оттенком ребятки рождаются -- так не от хорошей жизни, а от ядовитого ракетного топлива, тут и к бабке ходить не надо. У меня вон какие мысли промелькивают -- уж не из Плисецка ли нам хотят подарки сдлать?
-- Ну что ты фантазируешь, Петр Васильич? Где -- Плисецк, а где -- мы? В огороде
бузина, а в Киеве дядя...
-- Бузина -- говоришь? Киев -- говоришь? Я так и знал, что ты не поверишь, ты же
у нас, Борис Степаныч, -- самый умный! Вот тебе наша городская газета, читай на четвертой странице распроклятую новость!
Никодимов прочел крохотную заметку, подумал, налил и выпил водочки и вышел в другую комнату. Вернулся он с картой, изготовленной на заводской "Эре", и распахнул ее на полстола.
-- Значит, так: если возьмем Богомоловскую гриву за центр, а южную границу проведем от Нижней Оленьей, одиннадцать кварталов сюда и одиннадцать -- туда, то я оказываюсь на восточной границе района. Если у них целкости нет, само собой, могут и мне плюху преподнести...
-- А я что баял?
-- В древности говорили: горе вестникам, приносящим дурные вести. А ты как считаешь, Петр Васильич?
-- Чего ж тут считать? Тут выпить требуется.
-- Ну, это -- само собой.
Выпили. Дунули -- так что пламя за стеклом керосиновой лампы закултыхалось. И тени загарцевали по потолку-стенам.
-- А если -- "желтая пресса", Петр Васильич?
-- А если это не от хера уши?
-- Значит, так: утром делаем запрос... этим самым -- "зеленым", потом -- губернатору, потом -- Министерству обороны...
-- Может, еще -- Юрию Гагарину? У тебя уже внутрь конвертом письмо, Боренька. Иди сюда, Лай, поместим давай хозяина на лежанку...
6.
Глухарь, как и Никодимов, не знал о сроках своей жизни. Его мощные кожисто-костянистые лапы и по цвету, и по фактуре были как бы продолжением лиственничной ветки, которую он выбрал для утреннего обзора и воздушно-солнечной ванны. На фоне розовой щеки облака птицу можно было бы принять и за причудливой формы рыцарский шлем -- ("Какой славный герб мог бы у меня получиться", -- подумал охотник). Но звонкий лай Лая вырвал глухаря из нирваны созерцательности -- разглядывай теперь этого странно-желтого волка, ни с того ни с сего впавшего в суету сует!
Никодимов, снимая ружье, обошел куртинку елочек спокойно -- он знал, что пес умеет "держать" глухаря крепко. Но тут же пришлось выстрелить навскидку -- птица трассирующим снарядом мчала чуть ли у него над головой. "Мазила!" -- упрекнул он сладко-противный пороховой запах, но Лай не промчался мимо него за птицей, а продолжал  свой актерский брех.
-- Батюшки-светы! -- Это он пульнул по сотоварищу, все еще не покинувшего лиственничного насеста глухаря. Выстрел из левого ствола "снял" птицу -- она сорвалась, словно гимнаст -- с трапеции, и тяжкий удар о землю услышал охотник: "Есть!" Есть-то есть, как говорится, только на жопе шерсть: тут же Лай завизжал, и черная ракета выметнулась из подлеска -- выше той самой лиственницы, чуть ли не под самое облако.
"Утро невезения, что ли?" А глухарь сначала ринулся в пике, чтобы, набрав скорость6 как бы уйти на "бреющем", но только треск пошел по верхушкам, и пришедший в себя наконец Лай бросился в погоню. Выскочившему на полянку охотнику предстало странное зрелище -- взъерошенная птица, меняя направления, стремительно удирала от собаки, стукалась о стволы, перекувыркивалась через голову, тяжко шлепала крылами, подскакивала в воздухе и вновь приземлялась -- так и не давалась добыча оскалу Лая. Охотник перезарядил ружье и, выбрав момент очередного взлета, сжал зубы и саданул по подранку "нулевкой". Лай на лету вонзил клыки в добычу и тут же припечатал ее к земле лапами и всей тяжестью тела.
-- Ну-ну, Лаюшка, все кончено. -- Никодимов за теплую бессильную шею поднял "бородача". -- Ого! Не менее восьми кило! Бог ты мой! Да я, похоже, первым-то выстрелом ему оба глаза вызвездил, вот отчего он кувыркался, как пьяный. Хорошо, Лаюшка, что недолги были его страдания...
На востоке Луи Армстронгом зарычал автомобильный двигатель. Никодимов поспешил на голец -- лучший наблюдательный пункт во всей округе. Отсюда, с верхней точки Волчьего Увала, можно было дегустировать глазом Шоньпинскую долину и сам поселок на переносиице Шоньпинской сопки. Дорога же кругалем вскарабкивалась на середину Волчьего Увала, бросалась в низину, чтобы затем снова набирать высоту уже к самому жилу. Надсада и досада автомобильного двигателя была ведома всей долине -- только пешего гостя и можно было опасаться.
Наверное, это ехали за очередной деревянной данью из города. Шоньпинцы уже вывезли все, что хотели, на Новую Княсьпу и на Сосновку и -- стоит ли теперь резать по живому! Зато "садисты", имеющие доступ к грузовому транспорту, не упускали возможности поживиться на сухом строительном материале -- некоторые ухари за сутки-двое успевали разжиться срубом, разобрав его по костоякам на Шоньпе и, как академики Герасимовы, воссоздав на своем садовом участке. Никодимову это надрывало душу -- он как бы был хозяином поселка и одновременно им не был. Вроде бы, и ни к чему ему эти деревянные останки, но уже чувство и земельной собственности овладевало им -- так что же чужаки суются сюда со своими разбойничьими надобностями! Но, хорошенько поразмыслив, решил так: его усадьба до федора Блискина -- ЕГО, все остальное -- народное. "ОХРАНЯЕТСЯ ДВУМЯ СТВОЛАМИ" написал он красной масляной краской на фанерном листе, прибитом на углу у своего проулка. Два раза спокойно поговорилось с "визитерами" -- даже как бы и поняли.
Никодимов разъяснял уже и Лаю: "Мы здесь, брат, с тобой -- как Робинзон Крузо и пятница на необитаемом острове. А эти папуасы из города только нам нервы портят. Согласен?" -- "Конечно, согласен", -- отвечал пес иероглифами хвоста. Пятница из него получался замечательный, только словарный запас -- маловат.
7.
Против никодимовских ворот стоял "газон" защитного цвета, рядом -- молодой парень в свитере и летной куртке и -- постарше -- в масккомбинезоне и фуражке с зеленым околышем; на плечах его -- маленькие, ящеричного цвета, погончики с четырьмя малыми звездочками -- похоже, полувоенный на многое не претендовал. Но начал он со спокойной суровостью:
-- Нарушение первое: заряженное, готовое к стрельбе ружье на проезжей дороге и территории поселка. Нарушение второе: охота без путевки. Нарушение третье: Борис Степаныч Никодимов -- не член охотничьего общества.
"Вот смех-то! Охотничьего билета Самоеда шоньпинцам за глаза хватало". Но ответил также по пунктам: "Первое -- самооборона. Второе -- для ради пропитаниия. Третье -- у Робинзона Крузо на необитаемом острове законы некому было устанавливать, кроме него самого. А вы-то сами ко мне как -- в гости или от властей?
С погончиками ответил: "Как к Робинзону Крузо -- в гости. Как к безработному Никодимову -- от властей. Это -- мой брат Сергей. А сам я -- Юрий Исаич Колюхин. Не слыхали случаем?
Как не слышать -- семья Колюхиных по здешним местам легендарная.
Во время недорода 1952 года Исай Матвеич оторвал свои кержацкие корни и с Алтая увез семью в Богословск, где тоже дальние родичи имелись. Определился лесником на Валенторку, к трем сынам добавил там еще пару, да и лесное свое дело вел строго. А после смерти Сталина воля-вольная и по лесам шастать стала -- браконьерничали по лосю, как под подолом у чужой бабы. Исай Матвеич взял двух городских с поличным в охотничьей избушке, а они -- против лесного закона -- взматерели-взматерились, приклады в руки взяли. Мог бы Исай Матвеич обоих упокоить, но человек-то -- не дтчь. Тогда они его не пожалели -- пульнули в правый бок, разворотили всего, да сами на Валенторку в испуге и доставили. В городе из Исая Матвеича долго дробины выковыривали -- так и не нашли всех. Казалось бы -- учены ККолюхины отцовым примером, ан нет -- как отслужат армию, сразу в егеря записываются. Семейство, конечно, уже в город переехало, обженились парни, детей строгали по-отцовски и на всю районную браконьерскую рать управу находили. Грозились им местью-мщением сердитые лесные мужики, однако колюхинская пятерня как сожмется -- кулак знатный, побаивались его. Себе Колюхины промысловые участки выбрали рядом -- тоже немаловажно: на полста километров в окружности никому и в голову не придет озоровать. Вот волки повадились вслед за лосем мигрировать из Пермской области: собак рвут-воруют нещадно, скоту иной раз спуску не дадут. Кого на помощь зовут? Ясно -- Колюхиных: у них -- восемь километров красно-флажковой обвязкии на барабанах и умное умение расставы засадников и загонщиков. А кто бобров привез на Лобву с Йовом, кто охотников за дивным зверем отпугивал старательно? Опять Колюхины -- даже избу специально недалече от бобров выстроили, чтобы держать их под призором от ружейного прицела. С восьми лет в тайге, братья много чего повидали и много чему научились -- вот уже и охотничья страсть на второй план отступать стала: других уча живность зря не губить, сами не "вымахивали" патронташа в самых рябковых местах -- одного-двух хватит для вечернего супчика.
А встретив на Тыпыле краснотурьинского "варнака" с алюминиевой пайвой, полной соленых ножек и грудок рябчиков, Юрий Исаич представил себе, сколько выводков смирной хлопотливой птицы сгублено, ожесточился и "варнаково" ружье "приложил" о ствол лиственницы. Понятное дело -- и без протокола не обошлось. Вечером в избушке с мужиками Колюхин чай распивал-балагурил и вдргу в глазах парня напротив себя ужас увидел. Инстинкт, видно, помог ему резко голову наклонить, так что "варнак" ножом вместо горла щеку ему под правым глазом располосовал. Пока мужики "варнака" "дрючили", Юрий Исаич учил того парня, как ему швы наложить на распластье. При суровой нити да игле чуть ли не цыганской операция была долгая и кровавая, и шов получился с зазубриками. Так что к женщинам Юрий Исаич старалсся повернуться левым боком, а вот браконьеру не мешал свой знаменитый шрам разглядывать. Ничего не скажешь -- и психолог!
Для Никодимова старший Колюхин не жалел ни доброго светоглазья, ни блеска золотозубья -- это медведь с развороченным пулей сердцем еще успел в последнем прыжке достать охотника и так ммахнуть по стволу лапой, что приклад собственного ружья выщелкнул красу верхней челюсти Юрия Исаича. Этого -- шестого своего зверя -- он называл "Дантистом". Для простоты, видимо, воспоминаний, каждому убитому им медведю Юрий Исаич давал клички. Первого он брал в пятнадцать лет на овсах с дедом -- с лабаза. Китайский фонарик прикрутил под ствол и до часу ночи мучился неподвижностью -- дед приказал: "Мертвее мертвого!" Включил фонарик и выстрелил он практически одновременно -- ревнул зверь и откатился в темноту. До свету не слезали -- мало ли что? Утром, в туманце, и узрели тушу -- на тридцать метров и успел зверь отскочить. Это был "Дедов" или "Овсяной" медведь. Вторым был "Телок" -- задрал колюхинского телка на Талице. Тоже брали с лобаза: подошли к нему вчетвером, двое ушли дальше, а Юрка с дедом остались. Ночью медведица дала кругаля вокруг желанной добычи, убедилась, что люди прошли поляну насквозь и -- под лабаз. Картечь сквозь левую ключицу размесила внутренности зверины. Третий -- "Голодарь" -- год был совсем плохой, так что все равно медведь помер бы без жира в берлоге. Затем была "Тройня" -- 3 января брали "по берлоге", кому же вдомек, что там еще трое медвежат, совсем сосунков. Даже ярый на зверя Урал нервно обнюхал малышей, которых Колюхин заворачивал в свитер, но не тронул. Медвежат уберечь дома не смогли -- слишком чутошные. Пятый -- "Ремонтер" -- задрал валенка рядом с дорогой на Катышере -- лесовозник ночью и позвонил Сереже Колюхину. Он, само собой, к Юре на "газоне", и полетели они, чтоб к рассвету успеть. Только с дороги на лесовозную свернули, медведь навстречу от туши прянул -- прямо на радиатор! Три пули Юра на него истратил, а с радиатором сколь хлопот было! Медведь-то лосенку голову оторвал да съел (что за сладость в этом-то для зверя?) и из задка все внутренности вытянул, чтобы мясо не затухлело. Братья, пока помощи ждали, нашашлычили вдосталь.
Охотничья страсть -- счастливое продолжение любовной страсти: те же нежно дышащие закаты-рассветы, разливанное море душевного томления, бессонные, заранее переживающие ночи, сердцебиение свидания, немые "ахи" и шумные вздохи, Виттова пляска рук и сердца. Одновременно охота -- и синони свободы русского пространства и русской души, святая повенчанность с природой, с ее жениной нежностью и суровым тещиным нравом. Семь верст -- не крюк, семь потов -- не баня; зато потом -- какая нега в теплом объятии печки, в поцелуе алюминиевой кружки, в чифирном сердцебиении! И пихтовая женка не пожалеет своего хвойного тела на нарах, и сладкие сны колышут разоммлевшее в пазухе избы тело. Это -- Запорожская Сечьь без горилки, флибустьерский корабль без моря, отпуск в Крыму без самого Крыма, одновременно в кронах -- Бах и Моцарт и немые стихи с бесконечной рифмой к "счастью". Сколько "Записок охотника" разбросано по таежным угодьям -- читай, живи, наслаждайся! Изучай философию случайности поворота направо или налево, экзистенцию лесного жительства, симптомы обморока лучнного света, звон ключами ключей, веселую изгородь красно-желтого сосняка на закате, лалы клюквы на думках кочек, павлиний узор росинок на утренней паутине, "следья" ведомых тебе зверей по закраинам луж, лабиринты авантюрных тропок, неведомые орбиты на розовой ладошке волнушки, умную бестолочь кедровки, тампоны ветра на вспотевших висках, лазер слюдяной обманки, отпечатанную в конце августа звездную книгу от горизонта до горизонта... И все это -- как первая любовь, с которой и расставаться сладко, которой и позавидовать не обидно. Такой необременительный груз -- как мужское тело во время соития, как постоянно напоминающее о себе давление космоса, как молитва у подножья пустого голгофского распятия...
8.
Лай, как опытный марихуанщик, поднял голову и потянул ноздрями -- Сергей вытащил из салона тяжеленький холщовый мешок: сентябрьский настой сразу отодвинул в сторону запах пропитавшего, верно, гены свежеиспеченного хлеба: "Специально на хлебозавод утречком заехали. Черняшка -- она дольше не рассыплется".
-- Странный вид коммерции. И сколько я вам должен?
-- Да это аванс...
-- Еще более странно -- я ни на какой службе не состою, любезные.
-- Ну, не состоите, Борис Степаныч, и не состоите -- какая беда. А вдруг
пожелаете в нашу упряжку, а?
-- В егеря? Окститесь, ребята.
-- Эх, хозяин, мог бы и в избу пригласить. Гость -- он от Бога ведь.
-- Это верно. Проходите. -- Щеколда выдала трезвон велосипедного звонка, Лай возглавил шествие. Направив гостей в горницу, Никодимов запалил огонь в каминке, поставил чайник.
Расстеленная на столе карта была исполнена разноцветно. Старшой вытащил из планшетки еще и красный карандаш.
-- Уж не знаю, Борис Степаныч, огорчу я вас или порадую, только Североуральск от Шоньпинского участка отказывается и по малой всего причине: здесь предполагается организовать заказник. А это означает -- ни выстрела, ни собачьего лая. Пусть зверь-птица спокойно множится, как в Библии определено, да на соседние участки распространяется. Для вас это, похоже, будет проблема проблем. Грибы-ягоды собирывать разрешается, а прочее -- уж извините-подвиньтесь. Народ, конечно, по привычке сначала будет сюда с ружьишком наведываться, а это пресекать необходимо. Вот вы, кстати, и случились здесь -- соединяйте, так сказать, приятное с полезным, поступайте на егерскую службу. Заработок небольшой, зато какая-никакая защита от государства.
-- Шутники вы, ребята, однако. Или я недавно еще телевизора не смотрел? Кого это государство на Большой земле от убийств-разбоя выручало? А в тайгу оно на БТРах прикатит, да? А вольных стрелков, несмотря на старания ваши, по лесам-горам до долбленой матери шатается.
-- Так оно. Так дерьма не черпать -- оно до горла дойти может. Но странный коленкор получается, Борис Степаныч: жить в тайге в одиночку не опасаетесь, а егерствовать боитесь. Нескладушки, подумать если...
-- Я полжизни с малыми детишками провел, а вы меня заставляете за взрослыми браконьерами гоняться -- тоже не слишком складно.
-- Да знаем мы все про учительские нынешние подвиги! Ученичок нынче тот еще пошел...
-- Ну, не в наших палестинах...
-- Один у нас остается, Борис Степаныч, патрон в обойме. Мы с братовьями промышляем ведь недалече от вас, вот, смотрите по карте -- 130, 131, 149-151 квартала. Откроем вам маленький секрет: у нас радиостанций, понятно, нету, а сигналить -- сигналим. Без пяти шесть выходим из избы и по старшинству пуляем вверх трассером: зеленый -- все в порядке, красный -- СОС. Станем так же и об вас тревожиться.
-- Ах, братки-братья! Повезло-то вам как: сгрудите пальцы -- кулак выйдет. Это хорошо... Однако, по карте судя, поболее десяти километров между нами...
-- И все равно -- не в одиночку, Борис Степаныч.
-- Только пока мы тут раскумекиваем, Юрий Исаич, в Москвах думают, как бы зашвырнуть к нам ракету с отравой.
-- Слыхали. Об этом и мечтаем: сначала на Шоньпинском участке заказник организовать, а потом потянуть его к заповеднику "Денежкин Камень". Понимаем: мало надежи, так на жопе сидеть -- кроме геморроя, ничего не высидишь.
-- Давайте, мужики, чай пить, об стол думу колотить.
Пока Никодимов возился с чаем, Сергей принес из машины пару банок тушенки, выложил содержимое их в большую миску, а Лаю в его плошку намешал тюри из свежего хлеба с тушенкой -- подлизался как бы. Пес кобенился меньше хозяина -- счавкал за милую душу да без спасибочки.
Во время чаепития в уговор пошли: бочка 76-го бензина для "Урала", бочка керосина для освещения, боеприпасов на разживу. Лесовики, они знали, чем прельстить можно...
-- Ты за работу будущую не робей, Борис Степаныч. Ежели за сезон десять протоколов составишь -- уже хорошо, больше -- на премию потянуть можно. Егерское дело -- такое же, как любое другое, -- слабину дашь, и на шею сядут. А один раз себя покажи -- все сразу станет ясно с твоей начинкой внутри. Браконьер -- плохо-бедно -- а знает свои прегрешения. А у меня за спиной пусть не государство, как ты говоришь, Борис Степаныч, но кое-кто все же пока имеется -- милиция нам не отказывает, выезжает при начале сезона и в лосевое время вместе с нами при форме и оружии. Один раз на Йове мы с Лешей Воинковым, сержантом милицейским, первого сентября на моем "Урале" дозорили. На боровую-то еще открытия не было, а -- слышим: дуплетит кто-то. Мы -- по газам, еле успел мой Урал в люльку вскочить. На взгорке моя псина хорошая голову, вроде, повернула, а я внимания не обратил. Смотрю по следу: двое были. Черт их по тайге сыщет. Думаю, Урал зря показывать не станет. Говорю: "Леша, ты, поскольку при форме, дуй вниз до пихтовой засечки, а мы с Уралкой обойдем кружок по вырубу. А те отсидеться сначала думали, а как форму углядели, дунули сковозь ельник. В общем, правильно я угадал -- выскочили они на меня. Я -- при форме, при документах своих тоже, по-нормальному говорю: "А покажьте мне ваши охотничьи..." Улыбаются: дескать, двое на одного, а не один на двоих -- потеха. Урал мой не любит, когда на меня ствол наставляют, шарк на одного из кустов, ссвалиил, руку ему грызет, чтоб ружьем на меня не баловал. Второй -- с перетраху -- решил приятеля освободить да пальнул в спину. Достало Уралке три дробины, а дружку своему тот в руку хорошо засадил. Пришлось нам играть роль скорой помощи. Протоков мы все же составили, в суд передали. И что бы ты думал, Брис Степаныч: тот, который стрелял, до сих пор дружку своему алименты за увечье платит...
9.
Из-за бора высунулся 96-й пробы початок кукурузы. Через несколько минут потепплело -- наверное, где-то там, в тропиках, его ввытащили из горячей паровой кастрюли. В голубой пропасти над Волчьим Увалом блеснула алюминиевая игрушка на кончике струи инверсионного следа, и гуд снизошел на Шоньпу обетованную. Это, конечно, была игрушка из взрослого мира Министерства обороны -- гражданские рейсы предпочитали ночную пору. Сколько лет уже не выказывал себя северный щит Родины -- североуральцам приходилось пробавляться неопознанными летающими объектами, и самые фанатичные оптимисты уверяли, что это -- не что иное, как наше секретное оружие, готовое в любой момент обрушить возмездие через Северный полюс. Кто знает, сколько детской наивности и патриотической тоски требуется взрослому человеку, дабы перенести заведомую фальшь "Секретных материалов" на родные ночные небосклоны! Знаменитый городской целитель, посылая пассы очередному пациенту, на полном серьезе рассказывал, как ему приходится ввыпрыгивать из теплой постели в час ночи -- именно в это время над городской свалкой зависает очередной НЛО, наводя точку и трепет на примыкающую к свалке и кладбищу слободу. Правда, после каждого появления "пришельцев" где-нибудь в городе или неподалеку оказывался чрезанным кабель или телефонный провод, а в милиции точно знали, что рядом с картонными "фазендами" на свалке бомжи обжигают на кострах очередную добычу, чтобы поменять цветной металл на рупии и песеты, но жители домов, лишенных электричества, телефонной связи, а то и телевизионной картинки, рифмовали почему-то "пришельцы"--"Ельцин" и в отчаянии писали глупые письма губернатору -- слава Богу, почта еще работала!
Никодимов этих волнений был лишен напрочь. Он выполнял программу-минимум: обеспечивал себе главное русское пропитание. Лай, в отличие от боровка, тоже ел картошку не от хорошей жизни, но все же от хозяина не отлучался: одни-одинешеньки они на шоньпинском свете, и весь непомерный запас любви расходовать больше не на кого.
Никодимов копал картошку по-немецки -- вилами: урон клубням минимален да и полегче на глинахсуглинках. Урожай в этом году был так себе -- быть может, сам-восемь. Свиной навоз -- удобрение "холодное", червяк на него идет не столь охотно, а без червяка -- огород "не пышет". Вон сосед до последнего корову держал: у него -- бульба бульбой! "Может, по весне мне его огород к себе перелопатить? Хотя -- вряд ли: и без того домашних дел -- по маковку, еще и егерство в ту самую пору поднимать станет. Как раз воды на отработанных дражных разрезах Мурзинки вскрываться станут: Колюхин предупредил заранее, что на ондатру там много охотников найдется: весенняя шкурка не "сырая", черноты вообще не имеет, "пуховик" по первому сорту идет, а это уже -- 49 рублей с копейками. Кормит тайга-матушка и человека, и зверя; не выхлестывали бы лесовину -- может, и на всех хватило. А так -- на увалах все щеки до самых ресниц выбриты, случись партизанить -- укрыться затруднительно..."
-- Что-то у меня, Лаюшка, сплошь -- глупые мысли. -- Пес привстал с земли, прогнулся -- по-мусульмански, крестцом вверх, выказал целлулоид языка, а потом зевнул, показывая хозяину пятна родовитости на небе. -- Хотели мы, брат, стать Робинзонами, а подрядилиись в Робин Гуды. Только вот кого от кого защищать: и лес -- бедный, и человек -- не менее... Всем кушать хочется, размножаться, счастье какое-никакое иметь. Там -- в миру -- этим только и занимаются, не то что мы с тобой -- в шоньпинской монастырской келье. Старец Борис прозвище получу. Нет, имя это второй раз -- после Годунова -- скомпрометировано. Хотя Годунов  и неплохой был правитель, зря его Пушкин-то наш расчехвостил.
Услышав "Борис", пес заоглядывался -- обычно так хозяина звали другие. Нынешнее положение Лая вполне устраивало: хозяин был в его полном распоряжении, не с кем его теперь делить, а редкие гости -- они только гости и есть. Хозяин беседует теперь с ним, как с равным, и обстоятельно. Перекинуться парой "гавок" с соседской Томкой тоже неплохо, но до поры до времени и без этого не станет бессонница есть поедом. Хозяйка, правда, кормила почаще, зато с хозяином они теперь "садятся" одновременно, на равных. Того, например, "неправиильного" глухаря они ели два дня и по справедливости -- хозяин не утаил от него ни единой, даже самой малой косточки, и требушиного супа сварил Лаю -- не поленился. Еще из хорошестей -- не отвлекается зряшно, книжки более не листает почем зря. Мельтешит все время туда-сбда -- попробуй за ним набегайся! Вообще-то он веселый, только когда школу приезжали разбирать, два дня смурной был -- неужели по ребятне скучает? Вот невидаль! Шум, гам, визг, иной раз -- и каменья. Это же сколько сердца нужно иметь, чтобы всех охватить? Вон у меня хозяин в сердечке -- по самую склень, не вместит лишней капли. Люди вообще -- существа странные, правильно мои предки КИНИКИ говаривали: "Человек состоит из человека и перьев. Чем больше перьев, тем меньше самого человека". Недурно сказано. Вальдшнепа, к примеру взять -- вроде бы, и птица, а на один укус с лихвой хватит. Смешные -- они даже философствуют неправильно! Хозяин, когда давал директору школы книги, чаще всего говаривал: "Вот это -- философия!" Другая книжка и опять: "Вот это философия!" Да сколько можно? Если у тебя есть философия, она -- одна-единая. К чему голову дурить прочими-то? Небось, в миске моей не мешали молока с мясом (а давненько, однако, молочка не пробовалось!), потому что понимали, что молоко плюс мясо -- две вещи несовместимые. Ну, на уровне желудка у людей вообще-то тоже проколы случаются (одна водка чего стоит!), но книжки-то, книжки -- смех один. Выдумали еще ими обмениваться -- и какая в том польза? Да я свою костку Томке ни в жисть не отдал бы, хотя позычить ее косточку было бы ладно. А возвращусь еще к философии: Диоген однажды сказал Александру Македонскому из своей бочки: "Мой дом -- моя крепость". Диоген, конечно, поскольку киник, -- друг мне, но истина дороже: бочка -- никакая не крепость. Вот у хозяина в сарае две бочки -- из одной пьет керосиновая лампа, а из другой -- бачок ураловский. Если с горы материализма смотреть, прищурясь, лампа и мотоцикл -- вещи полезные. А нос-идеалист подсказывает: все это -- только вонь и копоть. Кстати, было бы больше досуга, можно было бы попросить хозяина почитать одну книженцию -- "Нос" называется. Всякие там введения в эклектику и эзотерику я бы посоветовал псу под хвост, а вот НОС -- вещь, как говаривал один картавый, архиважная. В прошлом году в пожарке мужики играли в карты на "носы" -- издевательство форменное. Кто проиграл, тянут из колоды карту: ежели выпадет король или валет -- куда ни шло, двумя, четырьмя листами по носу съездят -- не слишком приятно, но и не смертельно. А вот однова Кирюхе Макосееву выпал тузища! Ему предстояло целых двенадцать "носовиков", а у него с первого удара колодой два фонтана кровищи брызнуло. А называется игра эта -- "на интерес". Кой к черту -- сплошная инквизиция! Хозяин однажды с директором школы из-за какой-то партии, в старые еще времена, вдруг выбежал на улицу из дома с Талмудом, закричал: "Вы вот "Историю инквизиции почитайте, тогда все поймете!.." Потом то орден иезуитов, то орден меченосцев поминал. Когда Галяутдинов на 9 Мая лежал в нашем проулке с полным орденским набором на френче, тыкал я его носом, все хотелось спросить: "А какой у тебя, воин, орден -- иезуитов или меченосцев?", однако ничего не вышло: воин спал мертвым сном. И хозяин во дворе непонятно с чего разоряется: "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!" Если бы хозяин был пьян, тогда я понял бы эту апофегму, но он был трезвей таракана в клубе. Я вот предположил: мы с Томкой вдруг умираем, но это вряд ли, сказал один хрипатый, ну, ладно, выдвинем гипотенузу, пардон -- гипотезу: мы с Томкой умираем. И кто из нас кого хоронить станет? Да к бабке Затылихе ходить не надо: меня похоронит мой хозяин, а Томку -- ее. А они-то как раз живее всех живых... Нет, зря хозяин эту толстенную Библию читал, особенно -- Книгу Премудростей Иисуса, сына Сирахова. Если кто не знает, что Иисус -- Сын Божий, цена тому -- кусок колбасы "Молодежной"... -- Вздохнув, облизнулся. -- Это вообще ни в какие ворота не лезет! Те мужики -- в пожарке -- все упоминали то "Собачий Бог!", то "Собачий стос!". Ну, в этимологию, понятно, я вдаваться не стану, здесь принцип важен, так сказать -- диалектика, я бы даже сказал -- Торжество Тождества! Отталкиваясь от предыдущей сентенции, я вынужден признать, что мы можем подозревать (прости меня, Господи!) и некоего... страшно сказать! -- Сына Бога Собачьего! Хотя, с другой стороны, в апокрифе сказано: "Братьев наших меньших никогда не бил по голове". Мало того, народ не даст соврать: Все Под Богом Ходим. Я знаю, что на Х Вселенском Собачьем Соборе обсуждался вопрос: "Сколько собачьих душ может поместиться на кончике иглы". Овчарки утверждали, что их душ на кончике может поместиться больше, чем, к примеру, болоночьих. Те резонно спрашивали: "Посмотрите на себя и посмотрите на нас -- неужели не ясна душевная разница". И то -- думаешь, что, ежели, у тебя на один зуб целая болонка поместится, можно игнорировать Торжество Теждества? Я бы так и спросил, доведись мне случиться на том конгрессе, то бишь -- Соборе. Когда я объяснял все это Томке, она чуть не перекрестилась: "Окстись ты, Лай!" Вот тут я и рассказал историю из Монтеня (кажется). Умирает у каноника неграмотная кухарка и перед смертью вдруг начинает вещать на разных языках -- древних и современных. Причем -- весьма толково, хоть воскрешай ее да отправляй на амвон. Правда, канонику конкуренция ни к чему, и от воскрешения он отказался напрочь. (Прямо скажу -- не по-христиански). Но не в том суть. А суть в том, как позднее объяснил профессор Зигмунд Фрейд, -- сработало ПОДСОЗНАНИЕ! Вуаля! Там у меня этого самого ПОДСОЗНАНИЯ -- по самую маковку! Сам я со своим собачьим мозгом -- сам по себе, А ПОДСОЗНАНИЕ черпает из мирового эфира, который сгустился вокруг споров моего хозяина с различными субъектами различных концепций и конфессий. Мало того, мой МАНАС через действующие ИНДРИИ уловил и осмыслил все вышесказанное. А поскольку МАНАС является центром эмоций, я бы даже сказал -- "сердцем", но не в физическом, а в психологическом плане, то мне недавно пришла в голову мысль: вызвать на диспут профессора Зигмунда Фрейда. Понятно, что -- посмертно. Но я-то исхожу из того постулата, что ДУША БЕССМЕРТНА, каковой и обязан предоставить на диспут достоуважаемого профессора. И не стоит ссылаться на то, что, мол, нет у меня ни научного звания, ни степени. И то, что я -- на четырех лапах -- также не помеха. Скажу больше: у меня гораздо ниже, чем у профессора, центр тяжести, и, следовательно, я гораздо его искренней-посконней. Хватит витать в эмпиреях -- над сознанием и подсознанием, давно пора встать на твердую почву ПОЧВЕННИЧЕСТВА, каковое еще в прошлом веке одарило нас Триадой Троицы: православие, самодержавие и народность. То, что Шоньпу, наконец-то, покинули квакеры и евангельские христиане-баптисты, заставляет нас уверовать в то, что пути Господни неисповедимы, и неча на зеркало пенять. Зеркало вообще -- изобретение Дьявола: сколько раз я пытался обнаружить за его полированной поверхностью ссвоего Предтечу, однако там, кроме сплошной метафизики, ничего не обнаружил. Я уже совсем было начал склоняться к рационалистическому идеализму теодицеи господина Лейбница, но -- увы! меня оттолкнуло отсутствие интернационализма в его "Опытах теодицеи о благостии Божией, свободе человека и происхождении зла". Нет, это мало -- я обязан упрекнуть господина Лейбница в расизме: вместо того, чтобы поставить на место "человека" в своих "Опытах" -- ясно-понятно -- "животное", вдарился в переписку с прусской королевой Софией Шарлоттой, чего я себе бы ни в коем случае не позволил по основаниям как матримониальным, так и причинно-временным.
Проказа времени коснется всех,
И не заметить этого уродства --
Нести в юдоль не философский смех,
А смертного расчета благородство...
Никодимов отер платком щипкий пот с висков и шеи, оглянулся -- Лей, как Антей, припал к земле.
-- Господи, уж не солнечный ли удар у пса?
10.
-- Зарплата у нас с тобой, Лай, хоть и 280 рэ, зато -- по первому разряду. К тому же -- очень маленький налог, солидные бизнесмены об этом только и мечтают. Еще одно благо: магазин далеко -- меньше соблазна. Согласен?
Еще бы не согласен! Когда хозяин в настроении, собака больше жены рада, поскольку не имеет даже юридического права на развод. Свой первый протокол они отработали легче легкого, чуть ли не у порога -- недомерок с ремонтной вахтовки не пожалел давнюю знакомую Никодимова на речке -- рябковую самочку. Никакой путевки нет, и удивился: "А надо ли?" Пришлось подтвердить документально -- мол, надо. "За охотничьим билетом и за штрафом в госпромхоз пожалуйте, уважаемый..." Конфискованную птичку Лай съел на ужин: "Расщедрился что-то хозяин".
Второй браконьер бодро вышагивал по тракту -- у него все документы в порядке, а на поясе -- ботается только что выцеленный радужнопервый тетерев. "Да я и не знал, что запрет в этом году на тетерву..."
-- Как не знал? Да в путевке черным по черному тетерев вычеркнут. Год плохой был, пусть птица оклемается, доживет до следующего выводка. Нам же и ей будет лучше, -- в общем, прочитал лекцию. И опять все блюдо -- одному Лаю. Пес уже начал подумывать о том, что все "гости" только о его, Лае, желудке и беспокоятся, приносят ему диетические подарки. Снег в горах и предгорьях, коли уж решил, падает серьезно. Сначала солнце щурится, словно от головной боли-мигрени, а оказывается, -- давление падает. Белые кляксы облаков расплываются где-то вдалеке, и над Уралом реет парашютный шелк оттенка "белой ночи". К земле он не спешит -- может стынуть в небесах и день, и два, чтобы затем -- почему-то с восходом (актерское тщеславие, что ли?) престижитаторно превратить шелк в хлопок, которым и одарять каждую подставленную ладошкой поверхность в замедленной съемке. Там, наверху, произошли и вычитание, и концентрация цветов, создав то, что греет холодом, плачет при таянии и восхищает бесформенностью лепной формы. Кто в этом снежном звездопаде может поверить, что где-то есть ему пределы, что где-то обитают несчастливцы, не знающие абсолюта, апофеоза, ангелоподобия зрелища? Какая насмешка: жители Сахары не знают хрупкого и хрусткого сахарного шага, плавкой на ( а не за) щеке сладкой сахарной ваты, анабиоза белых красот -- до горизонта, до обморока глазомера, до душевного срыва в штопор.
Вообще-то мы знаем, что за этим шитым белыми нитками занавесом прячется смерть, но мы -- с актерским куражом -- восклицаем: "Идущие на смерть приветствуют тебя!"
Волчий Увал сопротивлялся снежной интерпретации, попытался дыже укрыться под маской кафковского Замка, но слишком мало сил и возможностей у фантазии, зачерпнутой у природы Средней Европы: белое Нечто очень быстро превратилось в белое Ничто, восхищение сменилось благоговением, а устойчивый европейский пейзаж -- зыбкой японской гравюрой.
Немножко печали еще обнаружилось в душе Никодимова: после полного хлопот дня он сумеречничал у окна, бездумно лаская и ласкаясь о нежную замшу псиного уха, а к Лаю в его дремах спархивали собачьи ангелы. Печь не жалела тепла, поскольку Никодимову дрова экономить не приходилось -- поселковые доброхоты и заезжие варнаки вывозили все, что могли, только не дрова. Нарты исправно доставляли к подворью березовые, кедровые и лиственничные горбы для тепла, осиновые -- для прочистки печной трубы.
Казалось бы, выдалось время и для чтения, но отголоски жизни со страниц звучали нелепо и фальшиво -- все-таки мы читаем рядом и ради общения с человеком, а с мудрой философской немотой природы Никодимову еще только предстояло соприкоснуться. Все чаще ему выдавались бессонные ночи, в которых не было ни тревоги, ни тоски, ни жадности воспоминаний -- только спокойное счастье жизни, пододеяльная нега, ни о чем не спрашивающая темнота. За ночь выдавалось и несколько кратких провалов в сон, но -- без сновидений, и просыпался он бодрым, отдохнувшим, готовым к очередному свиданию с беспризорной своей жизнью.
Снегопад отряхивал свои полы, как в сказке, -- три дня и три ночи, затем севера отправили своих ветреных посланцев для денно-нощного озорства и прозора пространства.
-- Ладно, пусть его, Лаюшка, зато снег унастит, -- утешал Никодимов мотавшегося за ним по пятам пса -- чего это хозяин в домоседы записался? -- Давай лучше я тебе Рокуелла Кента почитаю, ну, вот хоть "Гренландский дневник", что ли.
А это уже -- масло масляное: в заснежье читать о вечных льдах и снегах, о мужестве и терпении, о тупом лезвии одиночества.
Вынося боровку запарку, Никодимов насторожился и посмотрел на Лая -- тот устремил раструбы ушей на северо-запад. Значит, не показалось -- дальний выстрел. Между Острой и Гладкой стояла Микеринская изба -- там и должна быть егерская забота. Ладно, пусть ребятки переночуют спокойно. А у самого такой ночи не выдалось -- все какие-то стрессовые ситуации в видениях промелькивали.
На лесовозной дороге -- след мотоцикла с коляской. Лай обнюхал, поднял голову к хозяину. "Ладно, пойдем по дороге пока, Лай", -- Никодимов сбросил кисы, зашагал весело. Через полчаса след ушел в боковуху, а там, за поворотом, обнаружился и красный "ИЖ-Планета".
-- Видишь, лай, двое. На кисах. Без палок. Ухари.
Пес внимательно, как гурман, понюхал след.
Зимняя тайга, как обнаженная женщина, почти неузнаваема. Что нас ослепляет там и там -- Бог весть, только взгляд пристален и стыдлив одновременно, только дыхание дает задний ход и все остальные -- лишние, как Й краткое в междомети ОЙ.
След, как и почетную граммоту, каждый видит, но не каждый читает. Легко отвечаешь на вопрос "кто?", потруднее -- на "когда?", и даже -- "кто виноват?", как в данном случае -- лиса, мышкуя, взяла рябчика прямо из-под снежного пуховика.
Быз! Бах! Бах!.. Бах! -- Прямо-таки канонада!
Вопросительно рыкнул Лай. "Молчи, брат, молчи. И самому интересно узнать, кто там балует". Но следы уходили не в распадок между Острой и Гладкой, а начали огибать Острую справа, постепенно забирая вверх. Пустырь выруба открылся внезапно, но Никодимов не ринулся вниз по следу с горки -- стоит ли расписсываться на этом снежном листе в полной своей лопоухости? Лыжня щла через выруб, а там, где она скрылась в лесу, на самой кромке, в развилке высокой березы чернел словно бы игрушечный тетерев -- "Чучелье!" Все ясно. Когда-то тетеревинные стаи числом в несколько десятков гравюрно пятнали березовые колки, а по темну ныряли вниз, устраиваясь на ночлег в снегу. Ушлые мужики с фонарями накрывали такие "спальни" сетями и выбирали затем из них добычу -- дешево и немилосердно! Потом была еще более немилосердная предновогодняя ночь 1992-го: внезапная смена ветра и нулевая температура накрыли снега ледяным стеклом -- сколько по весне вытаяло птицы -- жалость брала, а еще более досталось хищному оскалу! А тетерев -- птица коллективная, вот и приманивают его чучельем на шесте при какой-нибудь выдающейся березе.
На всякий случай Никодимов обошел выруб справа за деревьями, и вот Лай начал ловить носом верховые потоки воздуха. Затем и на егеря напахнуло дымной струйкой. Он подумал, повесил ружье на еловый сучок и строго сказал Лаю: "Сиди здесь, голуба. Нечего тебе в наши человечьи дела зря мешаться!" -- Пес остался настороженным серым изваянием.
Изба была свеженькая --нынегодешняя. Словно яичный желток сронила белоснежная Симург-птица. На снегу -- черные грудки траурных и красных перламутров. Открыв дверь избы, Никодимов обопнулся у порога: "Здоров, мужики".
Мужики -- мордатые, в серых свитерах -- чаевничали у окошка, сидя на нарах.
Ружья -- в углу -- оказались за спиной вошедшего.
-- Здорово, коли не шутишь? Тоже -- на охотишку?
-- Вроде того. Приходится беспокоиться из-за таких, как вы, нарушителей. Егерь я новый, Никодимов. Не слыхали. Вот мои бумаги.
-- На что они нам -- мы задницу пихтой подтираем. -- Это -- младший, с монгольскими усиками.
-- Ну, тогда покажите ваши бумаги, пожалуйста.
Старший отхлебнул чаю, прищурился: "Слушай, егерь. Простору в тайге -- не оберешь. Давай разойдемся по-хорошему. Ты нас не видел, мы -- тебя".
-- Назад ленту прокрутим, да? Не получится. Не стрели вы тетерву, встретились бы
мы с вами не на скользкой дорожке, а по-нормальному, по-человечески.
-- Оно тебе надо? Птичку жалко? А человека? Сам, небось, из тайги питаешься?
Почему другому нельзя?
-- Вы, мужики, моего пропитания не знаете -- чего зря домыслы тратите? Ухлопали птиц, которые нынче под запретом, -- отвечайте. Это ведь не око за око, зуб за зуб -- всего-навсего штраф, если охотничьи покажете. А нет -- придется ружья конфисковать.
-- Так просто, егерь? Еще ведь тебе из тайги надобно живым вернуться? --
Младший, похоже, на глазах злобел.
-- И это предусмотрено. ОТкуда же ты знаешь, грозитель, что возле избы еще и Юра Колюхин вас не дожидается, а то и с братом?
-- Колюхины бы рассусоливать не стали...
-- Верно. Только они, может, пожелали посмотреть, каков я в деле, можно ли на меня понадеяться в трудный час. Уж не обессудьте, призайму я у вас чайку-то, своего некогда ладить.
Никодимов раскрыл ртище рюкзаку, вынул кружку, банку с сахаром, позычил с печки чайника: "Крепко пьете, однако..."
Те словно "офанарели" -- уставились, как аборигены -- на Кука.
Потом старший начал рассуждать как бы про себя: "Зеленый прокурор тоже не дремлет. А иной раз и проспит красного петушка, откель здесь пожарные -- и соседей-то нету".
-- Вот. Желудок согрел -- и концы играют. -- Никодимов полюбовался на взъерошенного синего глухаря на эмали кружки. -- Тут такая история. Телевизор у меня не работает, поскольку нет электричества. Но еще помню, как один чудак с экрана говаривал: "Все тайное становится явным". Ей Богу, он прав! У дороги стоит красный "ИЖ-Планета" номер КАР 763. Я спрашиваю у капитана Бахмутова в
ГАИ: "А кому принадлежит этот красный агрегат -- пособник браконьерства?"
Компьютер выдает мне фамилию, имя, отчество, адрес и даже место работы, все
остальное -- дело техники. Один приятель мне рассыказывал такой случай. Кто-то
на кого-то за что-то осердился. И что бы вы думали? Купил он в магазине бутылку
тривиального растворителя N646 и вылил его своему недругу под дверь в квартиру,
после чего закурил, а спичка совершенно случайно угодила на
легковоспламеняющиеся брызги. Естественно, прихожая заполыхала и в несколько минут поделилась огнем с прочим имуществом. "Пожарки" на тот момент во дворе не случилось -- нажитое непосильным трудом красный петушок, ну, тот самый, который на Шоньпу обещан, выклевал дочиста.
-- Ну, ты, егерь, даешь! И не таким крутым роги обламывали!
-- Ладно, поясню для неграмотных. Вы, мужики, пропустили первую серию моего фильма. Ну, с каких это щей я на Шоньпе в одинешеньку проживаю? И можно ли это назвать жизнью -- ну, хотя бы с вашей точки зрения? Может, у меня какой червяк в мозгу завелся, а ему и невдомек, что его хозяина, нет, это не верно -- его раба и раба Божьего желают на небеса спровадить. Только настоящий чокнутый на это решится, да?
-- Судя по твоим речам, егерь, ты и впрямь чокнутый -- на свою жопу приключений ищешь.
-- Ну, для расширения кругозора я вам объясню: нормальных людей в мире вообще не существует, у каждого -- свой бзик. А у меня бзик -- хочу шоньпинскую округу держать в неприкосновенности.
-- Сам не ам и другому не дам, да?
-- Вроде того. Так что -- будем глупую сцену со смертоубийством устраивать? Или разойдемся по протоколу?.. Не тяните резину, давайте свои охотничьи.
-- Ладно, дядя. Только ты все ж таки не прав, Федя...
11.
Год назад с фатером Альбертом проблемы свиной не существовало. Никодимову оставалось только выполнять указания тестя. Муттерхен Марта брала на себя все печные заботы и варку колбасной начинки. Весь инструментарий -- от доброго ножа из тракторного клапана до трехлитрового шприца, без которого о колбасе и не думай, были "заначены" до будущей осени. Фатер выхолостил Винни в полтора месяца, и тот, лишенный любовной и прочей резвости, добрел по-бюргерски.
-- Может, и на центнер потянет, -- сообщил Никодимов Лаю, -- знаешь, какая у
него силища? Как думаешь-то -- справимся?
Пес гавкнул "Ага!", но все же как бы неуверенно.
-- Вот и я так же думаю -- попотеем завтра.
В стайке Никодимов выскреб еще час назад, на печи согрелся котел с водой -- нужно хорошенько омыть борова для завтрашней приуготованной свинским роком кончины.
Печь пришлось раскочегарить пораньше -- Винни уже повизгивал: то ли оголодал, то
ли чуял неладное. Никодимов запарил в чугунке сухой крапивы -- любимое лакомство
борова. Пока он вычавкивал вкуснотищу, хозяин нащупал с левой стороны у него
"зеркальце" -- прогал меж ребер, а за сапогом -- нож, и точный, внимательный
нажим на рукоять остановил сердце Винни -- мотор его жизни. Конечно, это было против настоящих правил: полагалось резануть по сонной артерии и подставить под струю крови тазик, но тогда требовалось бы не менее четырех рук для удержа борова (тазик обычно держала Марта). А у Никодимова -- пара рук всего. Лаевы лапы в зачет не идут. Да, мясо теперь примет красный оттенок, но электричества не имеется, и с эстетикой придется погодить.
А Лай уже сует в стайку нос -- словно налоговый инспектор. "Ужо тебе, Лаюшка, твоя помощь мне разве что за столом потребуется", -- пса это вполне устраивало.
На брезенте Никодимов дотащил тушу до помоста, еще одно усилие и -- можно отереть пот. Теперь работа -- ножу и паяльной лампе -- прочь, щетина! Запах паленины заставляет Лая мотаться вокруг помоста -- слюнные железы не дают покоя. "Лучше бы ты мне, Лай, кипяток таскал", -- накрывает Никодимов тушу холстиной. Кипятка требуется много -- вот уже четыре ведра вылито, от пара -- чуть ли не тропики. Затем вздувшаявя волдырем кожа отдает последние остатки щетины. Чистенькая, желтовато-розовая кожа бывшего Винни сияет на восходном солнце -- где твое тонкое и астральное тело, Виинни, где эманация твоя, душа -- наконец?
-- Что это, Лай, мы с тобой про "туфельки" забыли? -- Никодимов аккуратно "свинтиЛ" с копыт обугленную роговицу.
Нож, пройдя окружье шеи, скользнул меж позвонков -- боров обезглавлен. В прошлом году муттерхен Марта заранее договорилась с соседом насчет коровьей головы, которую варила одновременно со свиной. Выварив кости, она отделяла все мягкое и вместе с мясом, салом, печенью и кровью готовила фарш для набивки кишок -- колбаса у нее получалась не в пример магазинной: не жалелись специи, даже миндальный орех присылали из Германии.
Вид открывшейся раны возбудил пса -- он вскочил и посмотрел на хозяина: "Когда же и до меня дойдет очередь?" Хозяин отрезал и подал ему аккуратно щечки: "На этот раз, Лай, голова будет твоя, знатный супчик кушать станешь..."
По суставам легко отделились ножки -- "Уж как-нибудь холодец-то я сварганю, Лай. В случае чего, его, разогрев, мы и как супчик выхлебаем".
-- Ага! -- заорала невесть откуда взявшаяся ворона. -- Ага-га-га!..
-- "Гости съезжались на дачу. Зала наполнялась дамами и мужчинами", -- процитировал Пушкина бывший преподаватель литературы. Он и не подозревал, как был близок к истине.
Ворона прилетела на самое интересное -- на вскрытие. Процесс этот -- главный аргумент материалистов, отрицающих существование души и прочих человеческих чудес.
Вспарывал Никодимов тушу осторожно: чтобы ненароком не чиркнуть по желчному пузырю, вначале надрезал -- от ануса до горла кожу, затем, сунув указательный палец левой руки под слой сала, положил на него кончик ножа и повел его вверх. Слай сала -- не более чем на два с половиной пальца, все-таки хозяйка кормила бы Винни повнимательнее и повкуснее. Да и остатки прошлогодней картошки сделали свое дело -- желчный пузырь оказался хорошо налитым жгучей, противной жидкостью. Вырезать его пришлось со слойцом печени, а потом еще и выдавить из нее остатки желчи в особую посудинку: аптека далеко, а это -- истинное лекарство: вот хотя бы для суставов, начинающих уже поскрипывать, сгодится. Фатер Альберт при разделке свиньи любил (надоеда!) говаривать: "Тут не должно быть никаких отходов, кроме поросячьего визга".
Никодимов развернул полы брюшной и грудной полости как книгу -- только надрезанные ребрышки хрустнули. Расчетверенное сердце легло на сетку сита над миской -- пусть обтекает оставшаяся кровь. Туда же -- и печень. А вот у почек -- иная судьба -- им придется полежать на воздухе, а потом -- и в колодезной водице, чтобы ушел запах мочи.
Отрезанный желудок, перевязанный на входе и выходе суровой ниткой -- особая статья: с него снимется пленка, и сам он будет набит-нафарширован мясом, салом и легкими -- получится вкуснотища сычуга, который фатер именовал сальтисоном. А Лай перечавкивает диафрагму, словно в насмешку брошенную хозяином.
Пришлось вычерпать из брюшины остатки крови -- и ее кружечкой в миску. Вытащена "рубашка" -- килограмма на два с половиной нутряного сала, -- картошечка, на нем жаренная, только похрупывает на зубиках!
Сало Никодимов, надрезая, сматывает лентами, а затем укладывает его послойно в бачок, дно которого усыпано солью, укропом и перцем, та же начинка и между слоями -- сало свою меру соли само возьмет.
А вот для мяса еще с вечера приготовлен особый соляной раствор: соли мешано столько, чтобы всплыла в рассоле сырая картошка. Через неделю Никодимов повесит мясо кусками около кило каждый в металлическую бочку, дно которой усыпано чистейшими березовыми стружечками -- не дай Бог, попадется береста, тогда копченое мясо окажется еще и продегтяренным, а это уже для хозяина -- просто позор! Фатер Альберт обычно калил днище бочки паяльной лампой, пока не затлеет стружка, саму же бочку накрывал мокрой холстиной.
Но до этого еще далеко -- сначала Никодимов вырезает деликатес так называемого "чужого" мяса -- две дельтовидные мышцы, по вкусу даже лучше, чем те куски, которые срезают по обе стороны позвоночника на спине для приготовления карбоната. Никодиимов выспрашивал фатера, почему самый деликатес все-таки называется "чужим мясом". "А это -- если ублажить недруга или начальство", -- ответствовал тот, хотя зять его и не помнил, чтобы эти замечательные куски "переступали" порог их дома.
На разделе Лаю доставалось немеряно -- он и не знал, за какой кусочек хвататься, а потом решил сметать все подряд -- однова живем!
Ребрышки и хребтину Никодимов сразу порубил на березовой колоде -- и в супец пойдет, и с картошечкой потушить не вредно.
Вдруг страшно возмечталось о пельменях -- Гета не жалела для него во время оно труда, все-таки неплохо они с ней прожили, только в постели была холодновата, все фатера с муттерхен стеснялась, а потом -- дочери, а потом -- сверчка домового... Хотя на Баронском у них была медовая неделя, как раз им исполнилось по сорок, и земляники было -- невидимо, и красы вокруг -- необоримо, и Биттлз славили из транзистора "Земляничные поляны", которыми многажды за эту неделю становилась Гета...
-- Умри, грусть, приди, тоска, -- заявил Лаю Никодимов и завернул в мешки две задних лытки -- авось, удастся с Божьей помощью добыть лосика, тогда и пельмешки спроворятся, может быть, даже -- без грусти-тоски...
Все-таки насвинячил он во дворе здорово -- уборки чуть ли не на целый час, а тут и сумерки заняли свое законное ноябрьское место. И с Волчьего Увала донеслось, как весть-несусветица, "У-у-у..." волчьего торжествующего воя. И -- второго, и -- третьего... Лай взгорбил загривок. "А я что говорил, Лай? "На дачу съезжались гости...".
12.
Ночью пришлось два раза палить в фортку (конечно, промахно) и в конце-концов впустить Лая домой -- будка у него крепкая, но и ее вполне могло опрокинуть серое варначье. Сарай был добротный, а вот забор... "Надо бы -- палисад, как в "Острове сокровищ"..." Пес ночевал у порога на кружке домотканины беспокойно -- должно быть, собачья гордость ущемлена была отдачей двора ворогу.
Утром по следам на белокнижье прочиталось: волков было пятеро. Все следы в конце концов сошлись в один общий -- вниз по шоньпинскому течению. И -- как не бывало волков, а почему -- Никодимов понял, когда отправившись на лесовозный тракт, пересек лосиную тропу. Лай махнул было по ней, но пришлось его остановить -- намечена была на сегодня иная забота: два раза в месяц Никодимов посещал Новую Княсьпу -- за хлебом, почтой ("Пишут..."), телефонным разговором. В конторе для него было оставлено четыре волчьих капкана ("Ого -- махины! Да каждый -- по семь кило, потаскайся с такими!"), а бывший сосед презентовал полмешка окуней с Верхне-Княсьпинского озера -- все больше "матросики" граммов по 120-150, "горбачи" на четверть кило и несколько "лаптей". "Рыбий жир нам с тобой, Лай, не помешает", но пес обнюхал мешок с сомнением.
На прощанье лесовоз дунул в их сторону из черной ноздри черной струей и укатил в пустое, беспросветное пространство русской зимы. Зима бессуетна и бесстрастна, грешит статью, статуарностью и стеснительностью, у нее -- коротенькая кацавейка дня, зато -- длиннополая ночь, ее монашеский клобук бел, но радостная улыбка жизни, торжественная и торжествующая, дарована кистью заката и киистью восхода, и нивесть откуда взявшаяся палитра, опрокинувшись, стекает за горизонт, и даже стихия стиха растворяется в просторе немоты и узком течении сердцебиениия, но вот векшей по вершинам перескакивает ветер, беличий звост все впитывает краски, пока, отяжелев, не ниспадает за кардиографическую зубчатость лесного горизонта.
Лоси ушли к Тулайской гриве, спасаясь от волчьей стаи. Никодимову было интересно, удастся ли на этот раз великанам оставить зверей в голодном понурье. Здесь борьба шла баш на баш: природные дарования против природных же дарований, важно было лишь одно -- кто сделает меньше ошибок. А цена ошибки -- жизнь для одних и смерть для других. И еще -- немилосердье природы: малый снег или глубокий, наст или метельная заверть. Стая в случае надобности за сутки отмахает и сотню километров и даже после двухнедельной голодовки бросится в атаку свирепо и мощно, так как негоже упускать подвернувшийся шанс еще живой "столовой".
И для лося весь груз жизни подвешен на ниточке пропитания. Сначала он держится тальниковых зарослей по поймам, срезая веточки вплоть до толщины детского мизинца, затем смахивает нынешнегодешние побеги и вершушки сосенок; когда же свинчивается резьба мороза, лоси прячутся в пихтачи-елиники: "спирт" пихтовой хвои греет центнеры мускулов, и дольше века длится ночь минус пятьдесят градусов на Северном Урале.
В верховьях Юртинки Лай бросился по следам вперед -- на поляне остались следы битвы и пиршества; Лай, рыча, тоже решил не упустить своего. Волчий след стрункой потянулся вверх -- должно быть, устроились где-то на возвышенности, наблюдая за своей столовой. Один след хорошо кровавил -- должно быть, кого-то лось все-таки сумел "приложить" своим копытом-молотом.
Делать нечего -- пора, наконец, пустить в ход капканы -- оба они смертно надоели Никодимову. Он, конечно, натирал их пихтой и даже имел в пленке специальные рукавицы, хранившиеся обычно в лапнике; была и фанерная лопаточка, которой он снял верхний слой снега на волчьей тропе. Один капкан был поставлен в самом начале отходной тропы, другой -- отогнав Лая -- у головы сохатого, уже в общем-то объеденной, но все же представлявшей интерес для голодного зуба. Волчьи капканы Никодимов ставил впервые и поэтому сообщил лежавшему над какой-то костью Лаю: "В первом периоде, братец, повезло тебе..."
На следующий день в конце пути пришлось взять Лая на поводок -- не прихватили бы дурашку капканьи челюсти. Еще издали Никодимов понял, что "наша не пляшет". Раборать же волсье послание и вовсе было не сложно: прямо на засадное место чиркнув мочой, звери доели сотанки лося и цепочкой же ушли в сторону Ольвинского Камня.
Не повезло... Кой к черту -- не повезло! Лучшее зверя, как говорил юморист, нужно быть, осмотрительнее, тщательнее! Если он на десять сантиметров под снегом "видит", и тебе бы, Никодимов, переквалифицироваться в ясновидцы!
Через несколько дней на юге в шесть вечера скользнули в небо два зеленых трассера -- два брата Колюхина на месте! "Вот, Лай, завтра не замедлим и мы в гости собраться..."
Вообще-то на всякий случай старший брат на карте-подарке окрестил местонахождение их избушек, но зимой никакой карты не нужно -- лыжный след все выкажет. Никодимов наткнулся на него в районе Паленой Сопки и уже в два часа вышел к избе. Не пожалено на нее трудов праведных, даже больше сенцвв имеются. Запас дров докладывает: бензопилы работа. Придворье очищено -- тут же метла с фанерной лопатой у уголышка. Печь -- вот те и новины в охотнисьей избе! -- выложена из кирпича. Что ж, пятеро братьев себе могут это позволить: сделали, небось, рейса по четыре с "козой" и -- нате, пожалуйста: дом -- домом! Это ежели летом, зимой могли и на "Буране" доставить, а скорее всего так оно и было: лесное времечко ох как дорого! Нар -- двое: двуспальные в случае надобности. Два железных -- от мышевья! -- шкафчика из бывших электрораспределительных щитов. В углу у печки сухарный мешок подвешен -- из домашних излишков. Чисто -- хоть в носках вышагивай, тем более, что поверх досок пола уложен огромный, может быть, даже специально связанный половик.
Никодимов решил подомохозяйничать, и к сумеркам в половине пятого старшего Колюхина встретил супец из свинины-подарка и кипящий чайник.
-- П и гости хозяйствуют! Здоровы были, Борис Степаныч! Соскучал?
-- Еще бы! Раздевайсся побыстрее да к столу -- самое готово!
Тот побренчал у рукомойника и -- к застолью: "Ого! Что-то домашним напахивает -- не тушеночное! Может быть, перед -- выпьем?
-- А имеется?
-- Как не быть! Не в Сахаре, чать.
Обыкновенный самогон, причем -- вторак, а смотри -- как хорошо пошел! Словно лебедушка охлопала гортань крыльчми.
Закушали супцом. "Что, замочил борова-то, Степаныч?"
-- Мир его праху! С мясцом теперь. А как насчет лосиной лицензии?
-- Со всей бы душой... Только нынче всего 38 единиц выделено. Времена уже давно не те -- вот в девяностом 260 сохатых разрешили отстрелить, только двенадцать и вернулись пустыми. И то это еще бабушка надвое сказала, может, не попались просто. У нас ведь как положено -- отстрелил зверя, тут же затесь на ближнем дереве сделай, на нем номер лицензии напиши да число нынешнее, само-собой и в лицензии отметку такую же. Мол, там-то и тогда-то. Если мы встретим, всегда проверить можно. А иной лося шпокнет безо всякой отметки, а то и двух под свою лицензию и будь таков! Года два назад между Старой и Новой Княсьпой встретили грузовик, в кузове -- живица в бочках. А я по лицам чую -- не так что-то. Тем более -- сын с отцом в одной кабине случились, а работают во разных местах-то. Влез Серега в кузов, и что б ты думал? Три бочки мясом заполнены -- двух лосей угрохали и безо всякой лицензии. Машина, жаль, государственная, а то бы и ее конфисковали. Хорошо нагрелись штрафом мужики, зубами аж скрипели. Оружия мы, правда, не обнаружили, а, судя по всему, из карабина СКС на десять пулек работали. Вот как их разрешили охотникам приобретать, и началась лесная усмерть. Из этой машинки можно вмиг перестрелять все стадо-то: и старых, сеголетов, и маток с валюнками. Мне, к примеру, и пятизарядного за глаза.
-- Ты мне зубы-то, Исаич, не заговаривай -- как я на одном боровке отживу год-то?
-- Серьезный вопрос... Не знаю, как его и обозначить. На твоем месте не тебе спрашивать, не мне -- отвечать. В конце концов все под Богом и пред его лицом ходим. В госпромхозе с прошлого года очередь не закрыта, нам на пятерых дали только пару разррешений. Давай -- как по совести. Я по тебе сужу, ты чужого на свой участок не допустишь, так ведь? Значит, поголовье -- под твоей защитой, вроде -- пастуха ты. Я бы в твоем положении одного греха на душу взял. Только, конечно, не матицу. Волки свое возьмут, мы -- свое. Само собой, афишировать не надо, ну, там рога, камус... Нехороший у нас разговор получается, под него давай еще раз выпьем.
Чего ж не выпить -- не магометане.
-- Про капканы, Степаныч, ничего не сказываешь, а волки-то с твоей стороны к нам сошли.
-- Прокол получился. Я их на останках лося поставил, старался как ты учил, а не вышло -- только обоссали.
-- Ну, и такой опыт тебе, Борис Степаныч, не повредит. В чем твоя промашка, понял?
-- Думал. Ни хрена не понял.
-- А все очень просто. Вот у Лая твоего -- (Лай поднял голову от порога) -- нюх чище нашего раз в тыщу. А у волка -- раз в десять-двадцать чище, чем у пса. Сам посуди -- как ему наше человеческое не чуять, коли мы дышим-пердим-потеем? Хоть ты и подготовил капканы, а по лыжне потел -- как испарениям не попасть на желехо? А кроме нюха, у него, родимого, -- опыт собственный и поколений. Ничего хорошего волк от человека не ждет, кроме, разве, скотинки, ну, собачки еще. Потому и опасается за свою шкуру, одна она у него, не перелицуешь, как мы привыкли...
Снаружи раздался лай, затем -- негодующий вой.
-- Урал не выдержал, примчался все-таки. А ведь, вроде, согласился сначала остаться с сережкиной Беткой. Тоже интуиция работает. Ну, сейчас они с твоим Лаем, Степаныч, устроят нам веселую жизнь. Придержи своего-то.
Ужержишь его, чертяку! Лай рванул навстречу влетевшему в избу Уралу, и вот уже завязалось нечто, вроде номера самодеятельности "нанайская борьба". Затем оба взвизгнули и отскочилии друг от друга. За спиной Лая был хозяин и гордость, за спиной Урала, кроме этого, -- право владения избой и всем охотничьим участком. Они сходились на прямых ногах до тех пор, пока оскалы их не оказались в паре сантиметров друг от друга. Укусы несколько поуменьшили жажду крови соперника, но ситуацию необходимо было разрешить еще и психологически. Они покружились, как боксеры на ринге, и статус-кво был восстановлен: Лай внось оказался у порога, а Урал по-хозяйски разместился перед столом. Он посмотрел теперь на гостя-человека, и брыла опустились, скрывая улыбку оскала: "Ладно, пусть остаются..."
-- Совсем как мы с чеченцами, ттолько поумнее, -- заметил Колюхин.
-- А что, неужели снова завоевались?
-- А то! Там ведь не охотничьи участки, а -- нефть. Кровь, так сказать,
нынешнего мира. Она и человеческой кровушки требует.
-- Все так плохо?
-- Хуже не бывает. Даже в наш городишко уже два "цинка" привезли -- к тем двум, что на прошлой войне сгибли. Счастливый ты человек, Борис Степаныч, перед телевизором каждый вечер не корежишься.
-- Да, как отвык -- так и не тянет. "Голубая марихуана", понимаете ли. Знаешь, Исаич, я даже про сны настоящие позабыл, так... мельтешенье иной раз какое-то пройдет ночью, и опять лежишь, темноту взглядом щупаешь. А лай вот дрожит иной раз во сне, повизгивает -- переживает что-то свое. Кто из нас правильней живет -- и не поймешь.
-- Чего уж там -- оба правильно. Давай стелиться, сейчас дровец в печь подкину.
Утром, когда они вышли на старую волчью тропу, Колюхин почему-то пошел в обратную сторону, к лесовозной дороге.
-- Что так? -- удивился Никодимов.
-- Так я вчера, Степаныч, объяснял насчет нюха собаки и волка. Из этого что должно следовать?
-- Что?
-- Отбить этот нюх нужно хотя бы на время. Поэтому капкан я приспособился
ставить метрах в десяти от дороги на следу, лесовоз пройдет, как дунет солярным дымом да снежную порошу к тому же взметнет -- самой лучшей разведке не учуять, в чем тут дело. Довольно подло, понятно, с нашей, с человеческой стороны, однако -- военная хитрость. Зверь тоже, думаю, вскоре раскумекает, в чем цимус, -- новую идею искать придется.
Но этот волк на военную хитрость попался. Урал с Лаем бросились в погоню по новому следу-борозде от капкана: его и не привязывают, чтобы зверь, полуяв безвыходное положение, не отгрыз себе лапу. Так и влачит он семикилограммовый груз по целине, стараясь уйти подальше от боли, ужаса, нетерпения свободы и погони.
Из-за поворота выскочили собаки и, оглядываясь, помчали к хозяевам. Еще немного -- и стало ясно, в чем дело: от волчицы прянули четыре волка и на махах ушли к горизонту. А волчица -- делать больше нечего! -- кинулась к лесу, где на первом же тальнике капкан и застрял. Никодимову было жалко видеть обреченность, но и несломленность зверя; собаки, заходясь в лае, кружили вокруг волчицы, все еще боясь броситься в настоящую атаку или пытались отвлечь внимание зверя на себя.
Колюхин вынул из патронташа патрон и заменил бывший в казеннике карабина: "Придется стрелять в мякоть задней лапы..."
-- Почему?
Эхо от выстрела завязло в снегах. Волчиица подпрыгнула, заметталась в тальнике, а через пару минут притихла и упала на снег -- даже псы застыли, дивясь ее отменному актерскому таланту.
-- Уснула, -- сообщил Колюхин. -- Начальство давно нас просит, чтобы живого волка доставили. Ты в курсе, Борис Степаныч, как мы в прошлом году наших охотников медведем побаловали?
Никодимов был "в курсе". Они с Гетой как раз на восьмое марта приезжали в город, а потом, в поисках оказии до Шоньпы, заглянули в госпромхоз. К сожалению, на двери -- поцелуй пробой да шагай домой. Но из ближнего леса слышалось собачье многоголосье, и они с Гетой решили полюбопытствовать. Метров сто всего-то и прошли -- открылось невиданное зрелище. На поляне меж двух лиственниц было протянуто метров сорок стального троса, а по нему на цепном захвате мотался взад-вперед средних размеров медведь, отчаянно стараясь достать какого-нибудь врага -- пса или человека. На этот "тренинг" собралось около шестидесяти местных охотников со своими собаками. Немногие из них решились оторваться от ног хозяев -- штук двадцать, не более. Да и те, нападая, соблюдали расстояние безопасности. Только две желто-белые лайки и черный, помесных кровей азартно преследовали зверя, пытаясь ухватить его "за гачи". Продолжалось, видимо, это давненько -- видна была усталость зверя, и, похоже, некоторые из охотничков успели удовлетворить любопытство, собственно, было даже неясно, чем же должна закончиться вся эта псевдоохотничья эскапада -- натаской собак, инфарктом медвежьего сердца, пониманием человеческой бесчеловечности. Что-то здесь было и от жестокой цирковой арены, и от улюлюкающей толпы на пути к Голгофе. Они с женой ушли молча, и до самой Шоньпы преследовали их жестокость зрелища, запах псиной мочи и аура человеческого страха.
Колюхин уже вырубил березовый шест, который просунул меж связанных лап волчица; между челюстями ее была вставлена палочка, и морда перевязана шнурком. Подняли -- почти полцентнера. Никодимову впервые пришлось нести такой груз: вскоре волчица очнулась и не то рычала, не то стонала -- в общем, плакала.
Лай и Урал предусмотрительно держались рядом -- уже два раза показывались вдали самцы, беспокоящиеся из-за природоданной им супруги.
-- Да... этот ее гарем с наслаждением бы закусил нами, Степаныч, -- на передыхе сообщил Колюхин.
-- Думаешь, польстятся?
-- Вряд ли. Четверо на четверо, только у нас зубы подлиннее.
Из-за солнышка, присевшего на корточки, по равнине рядом с ними семенили длинные, донкихотские тени. Урал по-хозяйски -- впереди, Лай -- аутсайдером. Это была -- тропа войны, и это были -- трофеи. Нынешние волки со стороны поглядывали мечтательно и мстительно на своих -- бывших -- собратьев. И -- за исключением пиццикато снега -- тишина. Тишина -- это не отсутствие (звуков, например), это -- состояние сосредоточенности природы на одной только мысли и мечте -- о вечности, а эти -- четырехногие и двуногие -- праздные на ее, природы, празднике -- выгуливаются на коротком поводке жизни, собирают молекулы идей в решета и сперматозоидные спазмы -- в искусства, строят черт знает что черт знает зачем, портят там, где собирались наладить, изобретательны и подражательстве и бессильны в выразительности и т.д. и т.п., а главное -- ничем не отличаются друг от друга, разве что безусловные рефлексы первых более талантливы, чем условные рефлексы вторых...
В утробе волчицы булькнуло, когда ее отпустили на снег у дороги.
-- Так, Борис Степаныч... Часика через два Федот Дементьев на своем "КамАЗе" будет с лесом вертаться. Уж как-нибудь с ним нашу добычу погрузим. А вы с Лаем шагайте до дому, скоро стемнеет...
-- Да как же я тебя, Исаич, одного оставлю при таком эскорте?
-- За нас с Уралом не боись -- мы и костер в случае чего распалим. А пока мы с волчицей здесь, ихние хахали и за тобой в погоню не кинутся. У них с верностью все в порядке, не то что у нас, людишек... Да, Степаныч, забыл я тебе сказать: сделай малый крюк на 45-й километр, там за мосточком талина воткнута, а под ней, значит, мешок с мясо-рыбными консервами для пропитания.
-- Ну, спасибо тебе...
-- Чего там -- спасибо: твой авансишко-то... Ну, до скорого...
13.
Собака, не выпускаемая на свободу, обычно "сбивает" подушечки лап за пару часов
хорошего бега. О Лае в этом отношении беспокоиться не приходилось, но бывает на
притчу и -- случилось: видимо, на случайном еловом сучке он пробил рану на левой
задней. Рану, конечно, Никодимов промыл, но утром объявил грустному псу:
"Сегодня, братец, у тебя -- выходной", и отправился на Вагран в одиночку. Ночью повалил снег -- густо и часто, не прекратился и утром, словно демонстрируя волшебные возможности северного дизайна природы. Снизки белого меха опускались сверху на невидимых нитях в абсолютной, почти отрицательной тишине. Этот снег был из детства, из юных прогулок с любимой, из чудесных, плотно сложивших картонные крылья романов...
На Вагране снег почти засыпал глубокие следы одинокого лося -- славно полакомился тут несколько дней назад талиной. Что-то его оторвало от этой благодати -- следы ушли на Псючий распадок, где снега и без того было невпроворот. В некоторых местах лось буквально пробил траншеи, на дне которых валялись большие отгрызенные осины. "Плечом он их, что ли, валит?" -- удивился Никодимов, не сходя со следа. Должно быть, завеса падающего снега и хруст выгрызаемого дерева помешали лосю вовремя учуять беду -- ветвисторогий бык к тому еще и копытом шепил уже объеденный ствол. В траншее на два с половиной метра глубиной он был беззащитен, и когда поднял голову, глаза по обе стороны горбатого носа наполнились недоумением. Охотник тоже опешил -- забыл о ружье, о цели своих скитаний... Сохатый ударил копытами и вылетел из траншеи, через несколько секунд он исчез за снежной завесой -- только шуршание пыталось протиснуться в пустыню слеха сквозь стукоток крови в висках. Охотник осторожно побрел рядом с глубоким волоком тяделого тела. По существу лось "плыл" в этом снежном месиве и, сколько бы ни было у него сил, все они до последней капельки утонут в напрасно перелопачиваемом снеге.
И точно -- минут через пятнадцать сохатый делает еще несколько попыток "плывущего" бегства от охотника и повисает бессильно на брюхе: копыта уже не достают твердой опоры, и тяжесть рогов не дает возможности хотя бы взметнуть голову навстречу врагу. Можно обойти зверя и буквально с пяти метров пробить ему пулей сердце и легкие; можно найти в загорбке и смертное звено позвоночника -- зверь только медленно поворачивает морду, скашивая и без того застилаемые ужасом глаза. Такая легкая и неопасная добыча, столько жизни -- на расстоянии мгновения от смерти! Это -- первый настоящий трофей Никодимова -- вот он резкими толчками выдыхаемого воздуха сбивает с пути праведного снежинки, а стук сердца охотника -- непоправимым эхом. Мушка ищет и никак не находит убойного места, потом опускается, зарывается в снег -- лыжи чертят невидимые полукружья, унося охотника от чужой беды. Он спускает курки и брредет неведомо куда. А сердце ему зажимает совсем не благодарная, даже беспощадная рука -- словно репетиция ТОЙ, не случившейся смертной боли, зато -- какое облегчение! -- жаркая струя лавы омывает левую сторону груди и удаляется, освобождая пространство для дыхания, сердечной самодостаточности, нового выплеска жизни. Никодимов даже -- непонятно отчего возгордился, потом упрекнул себя: "Это не ты, брат, поделился с Богом куском хлеба, это он поделился с тобой милосердием..."
Но дома он сообщил взлаявшему на радостях Лаю: "Первые порывы, я имею в виду душу, -- благородны, но невыгодны телу". Может быть, пес и вступил бы в дискуссию о душе и теле, но естественные надобности отпросили его во двор, и хозяин остался без оппонента.
И все-таки что-то беспокоило Никодимова -- какое-то напряжение в плечах, костенеющие сухожилия на шее. Накормив пса и выкушав сам большую миску супа, он отправился мести и грести снег -- работа, она расправит, как надо, и мышцы, и сплетающиеся в мозгу извилины. Борис Степанович впервые начал осознавать, на какую колкую тропу жизни он ступил. В железные башмаки, что ли, обувать сердце?.. Трудная, сновиденная выдалась и ночь, не удалось даже открыть на первой попавшейся странице "Братьев Карамазовых". Человеческий ужас в конце концов пересилил ужас лося, и Никодимов уснул -- телом, но не сердцем.
Один из уроков был преподан Никодимову через неделю. Они с Лаем поднимались вверх по речке Ольховой, чтобы вернуться домой по Шоньпинскому тракту. Вдруг пес свернул вправо и пошел "в отрыв" -- издали донесся его брех с пронзительно-ярыми нотками. Небывалое дело: обычно лайки мотаются вокруг грозного рогача, удерживая его до прихода охотника. А тут Лай крутил колесо вокруг лежащего в сугробе зверя, только поматывающего рогами. Никодимов прикинул, где может быть сердце у зверя, и выстрелил "в подснежье". Пуля шмякнула громко и смачно, но зверь спокойно поднялся и, не обращая внимания на надоедливого пса, какой-то странной пробежкой ушел за ближнюю еловую куртинку. Охотник осмотрел лежку -- ни капли крови! Лось, оказывается, лежал за засыпанной снегом стволиной, в которую и угодила пуля. Вокруг лежки -- множество сгустков желто-зеленой жвачки, никогда еще не виданной Никодимовым. Перезарядив ружье, он покатил вслед за зверем. А тот недалеко и ушел -- стоял, опустив голову, но безо всякой угрозы для старательного в своей помощи хозяину Лая. Выстрел -- как по мишени -- в сердце -- зверь рухнул "на все четыре", а затем -- на бок. Обрадованнй пес бросился на него -- накнец-то хозяин и к настоящей добыче приспособился!
Впрочем, настоящей добычей назвать этого лося было трудно -- худ, как
беспризорник со стажем. И, лишь разделывая тушу, Никодимов понял, в чем дело:
лось неудачно жамкнул толстую талину -- она встала у него поперек гортани. Какое
уж тут питание! Сколько бедолага бродил, страдая, практически без пищи? Любой
волк-одиночка мог бы им поживиться, а вот достался Никодимову с Лаем.
-- Постные у нас, Лай, нынче будут пельмешки. Нам не повезло, а лосю -- куда больше нашего!
А пес глотал куски, словно мясорубка, -- столько мяса ему еще никогда не фартило.
14.
Никодимов был приглашен на встречу Нового года к Колюхиным. Без пяти шесть тридцать первого на юге взмыли трассеры -- зеленый и красный.
-- Мне, лай, -- праздник, а тебе с колюхинской сворой свару вести придется. Может, дома останешься?
Пес запереминался на стылом крыльце: ночь еще только на карачки встала, а уж -- минус тридцать восемь -- лучше бы сидел ты, хозяин, у печного бока, коли бабьего нету, а не шлялся темноснежьем непонятно зачем.
-- Уж нетушки, Лай, на этот раз я тебя не уважу. Конечно, собака чаще человек, чем человек -- собака, но иной раз и по человечьей стае тоскуется. А за темно не боись -- вон луна из-за Волчьего  вспузыривается.
И впрямь -- полнолунье себя не жалело. Светило расталкивало толпы встопорщенных звезд, словно их сребролицее сиятельство. На снежном просторе лунному свету было где разгуляться. Только босоногие тени поджимались, будто впервой им колобродить по наждачному насту.
Лесные проходы по лесам-горам Никодимову любы -- особенно замечательно было идти осенью на пару с Лаем, на пару с луной. Обычно она навиисала над лесом краснощекой бабищей, распарившейся у солнечной печки и не знающей, на кого теперь излить свое ночное сладострастье. А сегодня она спешила полюбоваться брюссельскими кружевами тканей -- вот-вот мороз выцыганит туманец у воздуха. Лыжня в лесу -- что тебе шоссе: ведет, ведет да куда-нибудь выведет.
А вывела она к собачьему Лаю - Никодимов Лай сразу же переместился за хозяйскую спину -- от греха подальше. Но избежать схватки не удалось -- колюхинские псы, прекратив внутренние раздоры, набросилась на внешнего врага, пока Сергей не распинал их пимами в разные стороны и не позвал гостей в избу.
Заиндевевшие ресницы, конечно, приукрасили попытку убранства, но в общем впечатления праздничности было не отнять. Мужики, похоже, целый год копили серебряные чайные обертки и по случаю праздника выклеили на стенах неуклюжие узоры, которые оволшебила подвешенная керосиновая лампа. Кедровые веники по углам уже отдали свой неподдельный парфюм, и он живительно включился в атмосферу горячей печной сухоты, тяжелого мясного аромата, самогонных испарений и ядреного мужеского запаха, хотя все пятеро браттьев Колюхиных только сегодня облачились в праздничные тельняшки.
-- Много вас, не надо ль нас? -- возгласил Никодимов. -- Здорово, студенты!
"Студенты" опешили: не успел обопнуться учитель, а уже обижает.
-- Что так?
-- Да уж больно шпаргалки у вас хороши!
И верно: на столе высокомерно смотрелись две четверти. Одна -- прозрачнослезая, другая -- мутно опалесцировала: первач и третьяк. Два деревянных юлюда: в одном -- крупнокалиберное сало, из которого проклевываются чесноковины, в другом огурчики притворяются дрружными ящерками.
-- Весьма кстати, -- утопленный в плитное отверстие чугунок клокочет водой сердито. Никодимов брякает на нары мешок с пельменями. -- Запускайте, пока мы с Лаем разболокаемся.
Но Лай, напротив, устроился в углу у печки -- от беды подальше, к угощению поближе.
Юрий Исаич развязал мешок: "Добыл рогача, однако... Ладно, спробуем твоего изделия, потом за наше примемся..."
Сергей плеснул штрафную полкружку прозрачного: "Со свиданьицем!"
Никодимов перемигнулся поверх кружки со всеми: "Чтобы шишка с вашего дерева не падала!" -- и, взвоворотив в кружке самогон, отправил его по назначению. Мороз начал медленно оседать в теле, пока вообще не испарился.
-- Ты что, Степаныч, словно Шолохов, после первой не закусываешь?
Никодимов хрустанул огурцом -- давно не пробованным лакомством.
Выпили под никодимовские пельмешки, потом -- под колюхинские, потом -- а собак и, кстати, решили покормить их. Лая -- за сдержанность -- обозвали "интеллигентом", но он проучил зарвавшегося Бисера и был тут же реабилитирован.
-- А я, Степаныч, грешным делом в конце ноября уж подумал, что твоего Лая спокнул, -- вдруг сообщил Виктор.
-- Да где бы это? Он всегда при мне...
-- В том-то и дело... Ты тут живешь, как у Христа за пазухой, не знаешь, что у нас там, в городе, творится. А еще больше -- за городом. Такие псины по помойкам шастают -- рехнуться можно! Хозяева поматросят до года-двух собаку да и бросят, по чужим городам даже развозят, чтобы их не достало своей привязанностью животное. А поскольку они -- волчьей породы, то и додумались в стаи кучковатьсся: вместях их и обидят меньше, и бодычу взять легче. Вязаться, похоже, они на свалке начали, а там и бомжи от собачатины не откажутся. Вот псы в окрестные леса и ушли. По молодости, помню, отойдешь на лыжах хотя бы до Солдатского выруба -- с десяток следов заячьих, да белка, да колонок... Нынче -- ни-ни! Все подчистую орава собачья гребет, все леса окрестные прочесывает.
Раньше зайчонок притаится -- человек и пройдет мимо. А теперь... любая шавка его вынюхает. До того дело дошло, что стая одна на детей стала целить -- хорошо, я случился! Думаю, не за просто так все это. Пошел в разведку -- батюшки-светы: по снегу -- тропы да логова. Поставил капканишки, так что ты думаешь? НА другой день сразу трое в них маются, что ж -- из мелкашки шпокнул. А вся стая как подхватилась по целику! Ну, пришлось мне палачом поработать. Тут и твоего, вроде, приговорил в азарте подлом, подошел, смотрю -- нет, с чулочками задние лапы. Отлегло, конечно, а домой все одно неспокойно шел. За что эти бедолаги-то провинились; в щенках -- в носик чмок, а вырос -- пулей шпок! Ране в больших городах страдали, теперь и до нас дошло бесчеловечье...
-- И не жалко тебе, Виктор, было?
-- Ага! -- загремел вдруг Егор. -- От него дождешься жалости, как от п.зды сдачи!
-- А у тебя что, меж ног -- мочалка? Причитатель нашелся...
-- Ладно, ладно, кончайте базар -- не будни же, -- окоротил их старшой..
Никодимов понял, что родственные связи Колюхиных кой-где обрыскались, что делят они меж собой не только тяготы жизни, но и взаимные претензии. Все были похожи белобровьем и доброй утицей носа, а вот губы слеплены у каждого наособицу, и читать по ним можно было чуть ли не как по гороскопу. Такая артель за топоры возьмется -- стука не оберешься, за стол -- браги... Небось, они и не знают, что такое одиночество, -- не в укор, понятно, Никодимову. Его приняли к себе легко, хотя, наверное, иной раз гадают, за каким он лешим на Шоньпе остался.
-- Давай, Егор, тащи наших, домашних пельменей, пусть Борис Степаныч призадумается: может, стоит ему хозяйку завести, -- предложил Юрий.
-- Сами посудите, кто на мою глушь оскоромится -- об этом и мечтать нечего.
-- А не скажи, Степаныч, не ты один нелюдим, не ты один волю любишь. Я б тебя даже мог бы состватать, только женщина та мне не глянется, что ж другому советовать. "Бабой" не только сваи заколачивают, и мужика с ног сбить могут.
Егор поставил посреди стола огромную миску пельменей: "Кончай агитацию, скоро губернатор по-свердловски поздравлять будет..."
После губернатора поздравил и Президент из самой Москвы -- на этот раз закусили пельмешками рыбными -- очень даже ничего!
Уже перед сном решили "пужнуть тишину" -- салютовать в честь Нового года поочередно. Последним -- Сергей, тут же матькнувшийся.
-- Ты чего, Сергей?
-- Вольтануло, будто Клеммера, чуть плечо не вывернуло.
Когда укладывались, Никодимов поинтересовался: "А что там было с Клеммером-то, Сергей?"
-- С Вовкой? Ты не слышал, что ли? Это еще года три назад было -- на Верхнем, в сентябре. По уточку он ранешенько выехал, маленько злой был -- посколь с похмелья. А тут, как обычно, летит себе в небе шар не шар, ракета не ракета, в общем -- какой-то Змей Горыныч огненный. Ни низко, не высоко, под тучей, однако. Вроде, не впервой, чего Вовка озверел -- непонятно, а сдуплетил по нему из двенадцатого калибера. И сей секунд в воде оказался -- жопой дно в лодке своей прошиб. Ну, не холера ли? "Вот отдача, так отдача", -- подумал, а Змей Горыныч над ним остановился и лучиком помаргивает, будто азбука Морзе, только не совсем -- Клеммер в мореманах был, разбирается. Потом -- морг! И нет его. Вытащили мы Вовку из озера с рассветом -- совсем плохой был, заговаривался, воспаление легких заработал и вот такую историю стал всем рассказывать.
-- Да верно ли так было?
-- Лодка у Клеммера только за два месяца перед тем была чиненная, не мог он ее броднем протопать, тем более -- через себя -- дуплетом.
-- НЛО?
-- Пусть даже НЛО -- разве ж это объяснение? Отец нас учил: все, что не от Бога, то -- от дьявола. А как тут рассудишь? Не заедайся зря, Вовочка, не на детский утренник ведь пришел.
-- "На свете много, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам..."
-- Гораздо, гораздо! -- подвердил Сергей и опрокинулся в сон, как в стог сена.
Проснулись уже в одиннадцать, подзалили жажду "третьяком", а Никодимов отказался: "Не похмеляюсь...". Сначала даже не поверили: "Не русский, что ли?" Проводить его вышли уже захорошевшие.
Юрий бросил в рюкзак Никодимова два пакета с рыбными и мясными пельменями, потом чертыхнулся: "За этой пьянкой забыл про подарки!" и вытащил из-под крыши странный картонный ящик: "Из самой Германии!"
Вот те на! Герру Никодимову от фрау Гертруды... Спасибочки на добром слове!
Лай мчал по лыжне, даже не оглядываясь на хозяина: "С пьяным говорить -- что язык наварить..." Обратный путь -- под конвем алкоголя -- вдвое длинней. А как завиделось шоньпинское подворье, желудок затосковал по завтраку, сердце -- по посылке: не все семейное избылось в Никодимове. Но к распаковке ее он не приступал, пока не попил чаю и не накормил Лая: копил ценность сюрприза. А оказалось -- зря.
Меховые варежки, носки и набрюшник хороши и к надобности. Майка и кеды (по-ихнему -- кроссовки) тоже летом сгодятся, две пачки фотографий и две плитки шоколада, иноземный коныерт с веселой готической гирляндой надписи. И -- прощальный тост: лопнувшее стекло бутылки пыталось сохранить слезоточивые ледышки вина "Либфраумильх" -- "Молоко любимой женщины". Никодимов положил зеленоватый лед в эмалированную миску -- сервировка по-шоньпински. Прочитал письма от жены и дочери из Бауцена -- по-немецки серьезные и по-русски чужие. Посмотрел фотографии, показал их даже Лаю, а тот долго принюхивался к письмам.
"Молоко любимой женщины" оказалось кислым и теплым, пришлось добавиить в него сахару и хорошенько подогреть. Никодимов никогда не варил глинтвейна -- "не было счастья да несчастье помогло". Что ж, с мороза, должно быть, и в самом деле неплохо.
-- Если, Лай, мы с тобой будем вести такой светский образ жизни, то или
сопьемся, или стоскуемся. Что ты предпочитаешь?
Лай предпочитал просто любить хозяина.

Часть вторая
ГОВОРЯЩИЙ НЕ ЗНАЕТ, ЗНАЮЩИЙ НЕ ГОВОРИТ...
15.
-- Эх, чай-чаище-чаек, сухарь-уголек! Неделю уже, Борис Степаныч, как кружку чая возьму, про группу Дятлова вспоминаю...
-- Какую группу? Какого Дятлова?
-- Ну, ты будто с луны свалился! Ты разве не в Свердловске учился? Должен тогда про студентов-туристов из УПИ, что погибли, слышать.
-- Вон ты про кого, Исаич! Само-собой -- из нашего пединститута тоже ведь ребята в те места ходили, байки всякие сказывали. Но тебе это с какого боку припека?
-- А у меня бессонница как раз перед выездом случилась, и на глаза попался
журнал "Урал". Смотрю -- "Перевал Дятлова"... Вчитался без отрыва. Недоумения -- ни отбавить, ни прибавить. Вот скажи, Степаныч: ты когда после дальней ходки с лыж соскочишь да рюкзак скинешь, за что хватаешься?
-- Ясно: чай готовлю, чтоб поты компенсировать!
-- Как и все нормальные люди. А вот дятловцы, как писательница сказывает, после перехода поставили палатку на полтора километра выше ближайшего дерева, а в ней печка и одно полено, как я понимаю, -- на растопочную щепу. Мороз, по метеосводке -- минус двадцать один градус. Ну, скажи, каково ночевать?
-- Дурной сон. Ежу понятно, что любой таежник ночует около дров -- воду-то принести легче. У туриста тоже под маковкой не сухой песок. Что за писательница-то, как фамилия?
-- Не до того было запоминать, очень русская какая-то фамилия. Она еще молодешенька и сама признается, что в нашем лесном-горном деле ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
-- Повесть, говоришь. Может, все выдумано?
-- Там доккументы всякие приводятся. Хотя, как они к ней попали, -- как в сказке.
-- А как?
-- Соседский старик помер, вот родичи его и избавились от ненужных бумаг...
-- А разве не могло такое случиться?
-- Могло, конечно. Только ты сам, Степаныч, проповедывал мне "бритву Оккама"...
-- То есть: не умножай сущностей без надобности?
-- Это -- по-твоему. А по нашему: снаряд в воронку уже не попадет. А
писательница эта при очень подозрительных, просто смердящих враньем обстоятельствах встречает еще одного человечка, дамочку, преподнесшую ей на блюдечке с золотой каемочкой еще кучу всяких свидетельств-документов.
А что там в подзаголовке стояло, Юрий Исаич: повесть? Документальная повесть?
-- Точно -- повесть.
-- Ну вот: и взятки гладки. Можно фантазировать, сколь угодно.
-- Фантазировать про то, чего не было, нет и не будет. Касательно же
случившегося события необходимо писать с макссимальной приближенностью, знанием дела и особенно природы, иначе: соврал в ммалом, кто поверит во вранье большее... А дамочка эта сама признается, что изо всей природы знакома лишь с личным котом Шумахером, то есть, она мне, к примеру, опытному астронавту, рассказывает, просидев всю жизнь у компьютера, о звездных мирах и потусторонних странствиях. У нее же на каждой странице -- проколы.
-- Можешь привести?
-- Да ради Бога! У нее там группа туристов чуть ли не по шоссе двигается из
Вижая во 2-ой Северный поселок, а рюкзаки их перевозит по этому же "шоссе" лощадь в телеге -- это в снежном-то январе?! Ну, это прокол городской, а есть ведь и туристский, связанный, правда, как раз с городом. На полном серьезе она сообщает, что у нее перед глазами планы походов на Кавказ, Южный Урал. Чортово городище -- бред сивой кобылы! Какой дурак станет составлять план похода на Чортово городище, до которого можно доехать на электричке! У меня дочь кончала лесотехнический, так они с этого городища не вылезали по воскресеньям и -- безо всякого плана! Дремучая тьма застит такие страницы.
-- Уж больно придирчив ты, Исаич!
-- Так ведь книжка и сама по себе неправда -- зачем же еще в ней врать-то? Вот ты, к примеру, не знаю, ведешь дневник, нет ли, неважно... в письме хотя бы написал: "Я разжегг охотничий костер"? Или -- "егерский"? А у нее турист в дневнике пишет: "Разожгли туристский костер..." Каков Яков! А по сентябрю в горах у них спеет малина -- ты это называешь "развесистой клюквой"... Того слаще -- они еще и землянику видели -- фантастическая фантастика! И еще в карманы рюкзаков суют грибы на ходу, быдто это листояки бумаги. Вот ты -- учитель, Борис Степаныч; что бы ты поставил написавшему в сочинении, что "у них нет КАПЛЕЙ от горной болезни"? Еще ты, охотник и егерь, не знаешь очень важной вещи, которой нас учит писательница: "Из-за низкой температуры и сильного ветра вынуждены устроить ночлег". Лично я устраиваю ночлег, потому что -- ночь на загорбке. Ладно, далее -- ссылки на 5-6-метровый слой снега в долине Лозьвы. Ну, я допускаю -- метра четыре, ладно, черт с ним -- пять-шесть, только лыжнику все едино -- один или шесть! На Кавказе в таких случаях говорят: "Молчи, женщина!"
Но нет -- женщина продолжает учить нас житть в зимней глуши.
-- Может быть, не стоит отвлекаться на мелочи. Может быть, она раскрыла загадку смерти дятловцев...
-- Наверное. А то зачем же писать такую большую повесть?
-- Так это -- повесть? То есть -- художественное произведение. Вымысел, так сказать? И что она вымыслила по поводу такой страшной трагедии? Объяснила?
-- У нее, писательницы, то есть, в голове что-то уже проясняется, но окончание
-- в следующем номере журнала. Придется ждать целый месяц. ПРавда, чужии некоторые версии приводит -- насчет НЛО, огненных шаров, ракет...
-- А ты своим умом как раскумекиваешь, Юрий Исаич?
-- Про эти НЛО -- неопознанные летающие объекты -- не знаю, что и сказать. Сейчас-то про них даже в наших лесных избенках рыбаки-охотники толкуют. Колян Мильков на Нижне-Княсьпинском, сказывал, в белые ночи дергал окуней и видел что-то эдакое: сначала со стороны Кумбы-Золотой как бы огненный шар взлетел -- ярко-ярко, как при сварке, потом огненные капли вниз посыпались, а по озеру концентрические круги задышали-задышали, вместе-врозь, вместе-врозь... С полчаса они угасали, пока не вышли все в расход. Вот и думай, почем белена у черта...
-- А сам ты, Исаич, видел что-либо в этом роде?
-- Бог миловал. Даже бате моему не привиделось такое. Хотя как-то кытлымские охотники -- трое -- ходили на Тыпыл и вернулись через две недели совершенно седыми молчунами. Батя с соседом летом решили похаурисничать -- году тоже эдак в
1960... Хотели речку перебрести, а с того берега солдатик с автоматом: "Назад! Дуйте, пока не взяли вас в оборот!" Они вверх по течению ушли -- обхитрить думали, куда! Такой же говорливый автоматчик. Оно, конечно, лагеря в тех краях были, посты могли выставить от беглых зечков. Тогда седина у тридцатилетних мужиков тут при чем? Чего там такого страшного?
-- Так ты, Исаич, в тайге-горах ничего бы не испугался?
-- На зверя да недруга у меня всегда под рукой винтарь, для дьявола молитва припасена, а НЛО -- все равно что Бог: если имеется, то вряд ли покажется.
Старые люди сколько про духов баек рассказывали -- тоже неопознные летающие объекты-субъекты. Вот тебе неужели ни разу не доводилось встречатьь такое: сидишь у костра или, положим, просто так в лесу втихую, при полном безветрии, и вдруг будто вспорхнет на расстоянии 5-10 метров и нет его, родиимого. А кто это? Другого слова и не отыщешь -- дух! Может, даже и не святой...
-- Случалось, конечно. Так это, вроде, физика-химия объяснить может.
-- Пусть тогда объяснит, я -- не против. Духов этих нисколь не боязно, не так и
в тайге одиноко. Если б, правда, Змея Горыныча встретил, как иные-прочие, --
тогда другое дело, призадумался бы, коли жив остался. Я тебе больше скажу, Борис
Степаныч: зла в мире ровто столько же, сколько добра, лжи -- сколько правды,
любви -- сколько безразличия. Все распределяется на две чаши весов. Другое дело,
что мы иной раз добро и зло узнать в лицо не осмеливаемся... Уж как, кажись,
коммунистов кляли, как переменам радовались... Охотнику, конечно, все это ни к чему -- зверь беспартийный, а утка и паспорта не имеет, через границу сигает лучше любого контрабандиста. Однако, в миру-то -- время смутное, враз из подполий колдуны--экстрасенсоры выползли, НЛО вскорь вместо лампочек можно вешать. От горюнства все это -- запасной выход на тот свет на этом свете. А по моему, сердцу самый лучший и самый незагадочный неопознанный летающий объект -- это радуга-семицветья. Смотришь и от умиления до восторга в одном шаге. Может, правда, и оттого, что за нею погодная погода устанавливается -- солнышко хоть в закрома прячь.
-- Не думал, Исаич, что ты в поэтах ходишь. При жестоком ремесле все же охотничьем.
-- А это все -- жизнь, братец. Скумекаешь иной раз -- и сам не рад, а и
пожалеешь зверя. Вот как ты... Все, все под Богом ходим и однова доходимся. Как те парни-девки, дятловцы...
-- Вот бы, Исаич, мне тот журнал почитать. Неразгаданная ведь история, почти
что в наших краях.
-- Трудно ли? Завтра утром я в город подаюсь. Все вылонится -- и я к четырехчасовому автобусу "Урал" и принесу. Не поспеешь к нему, Григорий журнал в конторе оставит для тебя. Однако, лучше поспей -- я хлебного свежачка пришлю, еще какой шурум-бурум...
-- Заранее благодарю, как в иностранных письмах пишут. Непременно. Очень меня
эта история заняла вдруг, а времени у меня, сам понимаешь, -- от зари до зари,
ночь неприкосновенная.
-- Хотя по Библии: во многих знаниях многия печали...
-- И это верно...
16.
Лай плелся за хозяином недовольный: во-первых, из полученного от шофера "сидора" ему ничего не перепало; во-вторых, хозяин "прокукарекал" с правой стороны вскинувшегося зайку; в-третьих, задумчивости у собак и самих хватает.
Никодимову же было о чем задуматься. Вот уже полгода его робинзонады прошло, цивилизация как бы в тартарары провалилась, и вдруг -- задрожали руки и сердце: зудом зудит "Урал" взять поскорее в руки. Каков теперь журнал стал -- окошком в мир или во двор, окруженный хрущевскими параллепипедами. До перестройки и до денежной реформы журнал выписывали на школу, читали, обсуждали. Ребята даже писали рефераты, вчитываясь в журнальные страницы. Открываемый журнал выпускал на свободу воспоминания об институте, предпрактике в вечерней школе на Вторчермете, букет кинотеатров в самом центре, холодную роскошь трамваев и мороженого... Любилось как дышалось, и звезды не покидали межфонарья. Казалось, что ЭТОГО у него никогда не отнимут, а уж какое поколение перехватило его эстафетную палочку и бредит городом, институтом, любовью, счастьем... С таким же чувством Никодимов, не поднимая ружья, смотрел с болота на пролетающую над ним пятерку гусей -- спокойных, вольготных, знающих курс и цель. Должно быть, им хорошо было вместе. А вот у них с Лаем нет крыльев, а курс и цель -- как бы уже и смерть. Смерть... Об это слово то и дело спотыкаешься на страницах книг, а жизнь она прочесывает своей косой еще пуще и неостановимее.
Никодимов шел по лыжне на камусовых лыжах в валенках, полушубке и меховой легко-беличьей шапке. А в рюкзаке, в тесноте типографского шрифта, таилась непонятная судьба, нет -- смерть девяти молодых людей, которым сейчас было бы на сорок лет больше, они были бы старше его, Никодимова, может быть, в этом номере журнала были бы стихи или повесть кого-нибудь из них, а стали они причиной горя для одних, любопытства и заботы -- для других...
Первым делом -- печь: не дай Бог, замерзнет картошка в подполье. Кстати, о ней, разваристой и крахмальной. Журнал Колюхин завернул в старый номер городской газеты, на последней странице которой значилось: ВСЕ О КАРТОФЕЛЕ. Интересно, чем можно разнообразить столь нехитрый на первый взгляд продукт. Один из рецептов привлек его внимание подзабытым уже термином МАЙОНЕЗ. Вспомнилось, что в кладовой притулилась коробочка с остатками "провансаля". "А не сгоношить ли нам, Лай, по новому рецепту картошечки?" Пес не возликовал по этому поводу и даже как бы укоризненно посмотрел на хозяина: "Не проведешь мышь на сале..." Положенный ему в миску кусочек лосятины он смикитил в два чавка и не ушел от нее: "А что у нас на второе..."
Прополоскав кишки утрешним чаем, Никодимов начистил картошки, вымыл, порезал
кружками и загрузил в уже кипящую подсоленную воду. На радость Лаю в его
кастрюльку была высыпана мелко порубленная требуха: "И когда я, Лай, тебя на
вегетарианство сагитирую..." Пес сглотнул слюну так громко, что послышалось
нечто вроде "Нетушки..."
Картофель свариться не замедлил -- Никодимов слил "бульон" в ковшик, туда же -- ложку масла и ложку майонеза. Треть картошки была перегружена в миску Лая и залита настоящим, требушиным бульоном: "Не спеши, парень, пусть охолонет в сенцах..." Пару чесноковин Никодимов старательно растер и размешал в содержимом ковшика. В кухню враз снизошло лето, вянущая на солнце крапива, приветные грядки... Осталось только опрокинутть "бульон" в дымящийся кратер кастрюли и от новой волны аромата не хуже Лая сглотнуть слюну. Пес уже вычавкивал свое замечательное месиво.
Новомодное блюдо почему-то перенесло Никодимова во второй -- без окон -- зальчик ресторана "Ермак" -- кормили там когда-то на славу и гостеприимно. Но и сейчас было неплохо -- спину прогревала аура печного тепла, новое блюдо было "обалденным" -- термин еще из той, школьной жизни.
Тесть -- немец немцем, а в избе печь сложил русскую -- вышла она отменно справной и удачной. Затопив, Никодимов забрался наверх с керосиновой лампой и журналом. Под потолком уже плавало облако тепла, тулуп-бокогрей мягок и приютен. Даль смеялся: "Пока баба с печи слезет, 77 дум передумает". И Никодимов не меньше передумал, пока гнездился да привыкал к печным хоромам.
ГОВОРЯЩИЙ НЕ ЗНАЕТ, А ЗНАЮЩИЙ НЕ ГОВОРИТ.
После такого эпиграфа можно смело закрывать журнал, но само собой выпало джокером продоложение. Итак:
ГОВОРЯЩИЙ НЕ ЗНАЕТ, А ЗНАЮЩИЙ НЕ ГОВОРИТ ВСЕЙ ПРАВДЫ.
По какой причине? Ведь сказано и свергнуто почти все, только что еще не все священные трупы оказались на свалке -- и не только Истории. Человек -- существо загадочное: только ему могло прийти в голову учиться, уча других. Списывать, добавляя к чужим ошибкам собственные. Вот и теперь, буквально на пятой-шестой странице, Никодимову стало казаться, что он читает книгу, а видит фигу. Неужели так странно подействовало вступление автора? Или он, Никодимов, все еще слышит сентенции Колюхина? Или виной тому -- мужской шовинизм? Наверное, не без этого...
Никодимов погасил лампу и задумался. Спасшийся через чело печи пламенный павлин все дрожал и дергал пестрым охвостьем, словно еще не научился раскрывать с шиком радужного симметричного полукружья. Дрова трещали, словно над ними поработали китайские пиротехники, а это всего-авсего микропар взрывался в межволоконном пространстве поленьев: идущие на смерть приветствуют тебя, Печь-Цезарь!
Почему вдруг чувство какой-то вины оцепенило сердце Никодимова? Может быть, оттого, что в студенчестве еще, неподалеку от УПИ и Михайловского кладбища не опечалил своих радостей чужим горем, пропустил меж пальцев воды этой Леты? Он тогда и подумать не мог, что в 1973-ем за Ольвинским камнем ему встретится тургруппе тоже из УПИ -- два парня и две девушки, и они попросят его быть проводником, и два гитарных вечера у костров, и де теплые их юным теплом ночи он проведет в палатке, а затем... В конце марта он получил официальное приглашение из турклуба УПИ, и гороно, словно подслушав пенье туристских струн Никодимова, отправило его на семинар в Свердловск.
Ежегодный ночной слет туристов УПИ обычно имел место быть с 8 вечера до восьми утра в какомм-нибудь отдельно стоящем заведении общественного питания. На этот раз выбрана двухэтажная столовая на ЖБИ. Раздевшегося Никодимова встретили две девушки перед лестницей на второй этаж. Первая с сомнением разглядывала его гладко выбритую физиономию, пальцы ее никак не могли выбрать крохотный значок-фотокарточку -- то ли вихрасттую улыбающуюся физиономию, то ли мрачного типа с лысиной, но зато -- с бородой. Пришлось Никодимову сознаться в своей бородатости, и тут же на лацкане у него появился знак умудренного опытом инженера. Вызвавшая его из уральской глуши знакомая четверка, оказывается, пока ходила в "шестерках", то есть, была еще кандидатом в турклубб и сегодня обеспечивала сервис "стариков", а это было последним испытанием на туристскую профпригодность. Все стены банкетного зала были увешаны стенгазетами-отчетамии кандидатов в туристы и прожженных, матерых, как их здесь называли, ЙЕТИ. На стенде группы "Ропотамо" Никодимов увидел пару фото со своим изображением -- обужейным и выглядывающим из снежного капора.
-- За категорийку, дневники и снаряжение у нас уже "пятерки", -- объявила
Томочка Елистратова. -- Осталось за фотоотчет и "сервис" получить хотя бы "четверки", и мы -- в дамках!
Эти две спокойные влюбленные пары сразу "легли" Никодимову на сердце. Они были как бы неторопливы, но дело у них в руках-ногах ладилось. Серенький и Гаврош не ленились таскать с собой по гитаре, оба сочиняли стихи, за девочками ухаживали по-рыцарски. Никодимову даже было стыдно за свое грубое студенческое прошлое. Вспышки фотоаппаратов фиксировали объятия вновь прибывших с уже перемазанными губной помадой, галдеж -- как у галок на Форуме. Музыка пока что старательно сдерживает свои децибелы. У Никодимова руки чесались тоже обнять кого-нибудь и похлопать с чувством по спине. И, видимо, это чувствовалось: некоторые ЙЕТИ подходили и жали крепко и старательно его руку, мучаясь загадкой: "А где бы я мог этого типа видеть?.."
Ждали "до упора" -- до десяти часов. Никодимов решил сосчитать присутствующих, дошел до ста десяти и бросил... Когда уселись за длинный -- от Кавказа до Урала -- стол, началась перекличка -- на год окончания и факультет отвечали девизом. Когда назвали 1959 год, все встали со стаканами и тихо выпили "за отсутствующих". Даже Никодимов почувствовал, сколь много вложено в эту паузу.
"Ропотамо" отвечали за сервировку стола и выпивку. Но напрасно ребята рыскали взглядами по столу -- туристы лишь пригубливали, словно для поднятия тонуса им с лихвой хватало самого факта встречи. В 12 ночи для разрядки комиссия официально осмотрела фотоотчеты, потом крутили снятые в турпоходах фильмы, и Никодимов увидел на белом полотнище свою вполне невинную физиономию с кровожадной в руках добычей -- несколько минут назад он прервал полет двух белых куропаток. Потом кандидаты развлекали ЙЕТИ самодеятельностью и в свою очередь снисходительно хлопали уже, по-видимому, старым, традиционным номерам. Потом вдруг часы показали четыре утра: все кучковались, беседуя и смеясь, пели, обнявшись вкруговую. Никодимов чувствовал себя почти чужим на этом празднике. Это тоже нужно уметь -- быть чужим, не привлекая к себе внимания.
Около пяти закричали "Ура!" -- наконец-то прибыли застрявшие в пути челябинцы. Вторая волна встречи прихлынула и ушла. Стали приглашать в заказанный автобус, "Ропотамо" поручили Никодимова своим соседям по общежитию, так что он проснулся в половине десятого в незнакомой комнате, зато среди знакомых физиономий. На столе -- больше д/жины бутылок сухого вина и два огромных копченых леща, только что доставленных из Верх-Нейвинска. Началась круговерть опохмелок, забегали и вовсе не туристы -- отказа не было никому.
Поъезжая на трамвае к вокзалу, Никодимов спрашивал себя: "Зачем я приезжал?" Все было интересно, трогательно и справедливо, но -- в чужом пиру похмельем. Или -- вступлением к сегодняшней ночи.
17.
Повесть писалась как бы в ледяном обмороке екатеринбургской квартиры, Никодимов же читал ее в благодатном тепле русской печи и оттого представлял себе события на Холат-Сяхыле (Горе мертвецов), как на кинопленке, снятой любителем, но -- главное -- не было контрастного, дзенского провидения, не была преодолена мучительная пропасть между ВОЗМОЖНЫМИ ФАКТАМИ и ВОЗМОЖНЫМИ ИСТОЛКОВАНИЯМИ их. Эмульсия на пленке местами была поцарапана, местами смыта, иной раз из нее были просто грубо вырезаны целые фрагменты.
На журнальную страницу опустился жирный мотылек копоти, керосином пахло, как в детстве, -- привычно, неотвратимо. Совершенно не хотелось спать -- мозг старательно протягивал фуникулерные нити черныхз строчек к невидимому, ночному белоснежью Горы Мертвецов.
К советам писателей, а особенно -- писательниц, следует прислушиваться, и Никодимов принялся читать повесть заново -- ту ее часть, которая выделена курсивом. Вопросы, ища выхода, стали стучать в тюремные стены черепа -- один, второй, третий... Машинально Никодимов начал при появлении очередного вопроса выкладывать рядом с собой на беленый кирпич по спичке. Коробок был почти полный, но к концу чтения опустел, так что некоторые спиички пришлось оформить виртуально.
Когда мы говорим, самое главное и интересное обычно остается за выгородкой речения, и вопрос -- зачем это делается? -- может привести к самым неожиданным выводам, а то и повернуть ход мыслей и в вовсе ненаезженную колею. К чему, например, удалять из копии номер уголовного дела? Таковы правила снятия копии? Жулание затруднить возможные поиски? Намек на то, что под гробовой крышкой ДЕЛА
N... лежат препарированные трупы документов?.. Совсем скромно указано: "начато 1959, закончено 1959. Никодимов не был докой в юриспруденции, но обширный опыт чтения подсказывал ему, что без указания чисел и месяца 1959 год выглядит весьма культяпо. Несколько выручает дата 11.7.59 -- направление ДЕЛА в секретный архив, но дата возбеждения ДЕЛА остается непроясненной, словно к морозным туманам в районе горы Отортен добавлено искусственного -- от сухого льда документа.
Юрось, Никодимов, крючкотворствовать, неужели тебе не хватает боли в сухой гортани фактов?
Ох, хватает! Если бы они еще были достоверными... А если нет?
Через пару дней должны были начаться крещенские морозы, откладывать не стоило -- Никодимов -- снова-здорово! -- сказал бы Лай, -- отправился на Новую Княсьпу, к телефону. Шляева удалось застать в турклубе: "Валерий Михайлович! Ты ведь бывал на Отортене?.. Дажа два раза!.. И на перевале Дятлова?.. Тогда проясни-ка мне вот что..."
Весь обратный путь Никодимов прикладывал конфигурацию достоверных шляевских фактов к расплывчатой, а в некоторых местах и двусмысленной карртине, представленной в повести -- маленькая, а все же нестыковочка!
Похлебав "холодецкого" супа (Лай смикитил аж две миски!), Никодимов снова забрался на печь. Писательнице хорошо -- у нее компьютер имеется, а тут шарики за ролики заходят -- столько всяких несообразностей!
С учебной частью все ясно -- поход состоялся во время зимних каникул. Профком выделил по сто рублей на брата -- у Рустика отец там начальствует, тоже -- в жилу. А вот со спортклубом -- какая-то бодяга! Сначала Колеватов "отхватил" для всей группы штормовые костюмы, потом за ними явились домой из спортклуба. Тогда Колеватов "контрабандой" достает каждому по свитеру. Ладно, как говорится, снаряжение -- дело житейское, хотя и не очень маловажное -- вот на поход выходного дня Дятлов получает радиостанцию, а в поход третьей, высшей категории трудности -- ни-ни! И маршрутного листа туристов в спортклубе не оказалось, и после контрольного срока никто там не обеспокоился -- с чего бы это? Неужели дятловская группа не зарегистрировала свой поход, как положено?! Абсурд! Им не нужны разрядные "пенки", авторитет, заработанный тяжкими испытаниями? Неужели они в самом деле были "нелегалами"? В дневнике Дубининой нигде не упоминается, что они делали отметки в своем экземпляре маршрутного листа!
Дневник Дубининой замечательно неконкретен, словно списан с совсем уж плохих страниц "Юности". Чего стоит одна эскапада с вытаскиванием из снега ребятами машины с 8-10 кубами сырого леса! -- Это вам не "Жигули" доставать из кювета! Вижай и его окрестности-владения колонии N 64, как правильно сказано в СЛОВАРЕ-1959, но дневник "в упор" не видит и не слышит ни зеков, ни собачьего лая, ни ключки. Кстати, знаменитый комментатор БИ-БИ-СИ Сева Новгородцев в те времена находился рядышком -- в системе Ивдельлага. Зато Дубинина записывает замечательные строки о вольнонаемных, которых там имелось значительно меньше, чем расконвоированных, и пусть даже при прогулках по улицам две молодые девушки не были замечены местными "мачо", то уж в клубе девчонкам пришлось бы наслушаться всяко-разных выражений и предложений. Итак, блиновская группа туристов уезжает на 41-й, дятловцы же остаются на ночлег в Вижае, чтобы на следующий день все же оказаться на пресловутом 41-ом, потеряв таким образом сутки. Это опытные-то туристы -- без маршрутной карты, разбрасывающие (не в последний раз) свой небогатый запас времени. Дневник, как и первая часть повести, заканчивается страничкой из дневника Дубининой за 28 января -- группа мажет лыжи для начала собственно похода. ЗАТЕМ...
Это ЗАТЕМ -- весьма многозначительно и многообещающе. Вообще ссылки на вырванные из документации страницы напоминают БОГА ИЗ МАШИНЫ, ими можно объяснить многое или многое затушевать, в частности -- реалии самого похода. Для того, чтобы описывать последующие дни, необходимо уже автору дневника или повести самому (самой) протаптывать лыжню "без дураков", оставив далеко позади досужие домыслы о любви, поцелуях, счастье... Но пока еще у нас (у них!) имеются свидетели -- возчик со своей лошадкой, транспортирующий туристские рюкзакии. Если их показаний мы не прочитаем во второй части повести, ЗАТЕМ по-чеховски напрасно останется на стене наших домыслов.
Далее начинаются путаные заячьи следы прокурорского постановления от 28 мая 1959 года: "31.1.59 группа Дятлова выходит к реке Ауспии, пытается перейти перевал, "однако, из-за низкой температуры и сильного ветра вынуждена была вернуться обратно в долину Ауспии и остановиться на ночлег. 1.2.59 туристы соорудили лабаз, в котором оставили запас продуктов и все излишнее снаряжение".
Через 22 с половиной часа после первой перевальской неудачи они оказываются почти там же, где были вчера, то есть ими потеряны еще почти сутки! Но это -- семечки, как говорится: ведь на Ауспии они оставили продукты и часть снаряжения, то есть, вместо того, чтобы продвигаться по маршруту гора Отортен -- гора Ойка-Чапур -- река Северная Ташемка, после Отортена группа должна возвращаться к лабазу за оставленным. Или -- плюнуть на него? А собственно, что это было за лишнее снаряжение? Как известно, спальных мешков у них не было. Запасные лыжи? Запасная одежда? Может быть, пять пар валенок?
Но в любом случае ЛАБАЗ вынуждал бы прибавить к предполагаемым тремстам километрам пути еще и лишнюю их толику. А они уже потеряли два дня, вряд ли запас продуктов был рассчитан на все новые и новые задержки. ОПЫТНЫЕ туристы это, безусловно, понимали.
Установка палатки. Здесь приходится полагаться на Словарь-1959, который в число собственно документов не входит, а является авторским изобретениемм. Что ж, отбросив версию "испорченного телефона", придется им воспользоваться. Итак, восемь пар лыж уложены под палатку, одна пара (связанная) лежит перед входом. Зачем? Или -- почему? Быть может, один из них пришел позже? Что-нибудь забыл в лабазе и вернулся к нему, а к палатке подошел, когда она была установлена? Или эта пара лыж была оставлена для того, чтобы сходить на ней в лес за дровами? Или -- на всякий случай?
Палатка устанавливалась около пяти часов вечера -- до захода солнца еще час. Предположим, этот час был потрачен на размещение вещей и холодный перекус.
Почему нельзя было отправить пару парней к границе леса за дровами? Полтора километра вниз -- пять минут, минут 20-25 на дрова, и вполне можно было обеспечить теплую ночевку. Даже одного топора хватило бы -- ведь Дятлова нашли выше границы леса ухватившимся за березку в их чаще! Да и Валера Шляев врать не станет -- он был там зимой и сказал, что дровец для такой печурки найти на Горе Мертвецов вполне возможно. Однако туристы не оставили в лабазе печку, пилу и топор, а потащили их наверх -- не для тренировки же! Мало того, эти самые печку, пилу и топор затаскивают в палатку, словно это -- хоромы. Увы, в палатке размерами примерно шесть на два девяти человекам даже раздеваться не просто.
И -- кстати -- о чем нам могут сказать снятые туристами штормовки и не надетые телогрейки? После лыжного подъема и установки палатки они могли вспотеть, но температура "за бортом" (утверждают) 21-30 градусов ниже нуля, и уже через несколько минут не избежать им озноба. Но они (?) перекусывают -- сухари и корейка. Количество найденных шкурок от корейки могло рассказать о том, резалась ли она ножом и примерно сколько ее было съедено. Количество разбросанных сухарей тоже кое о чем могло свидетельствовать, как и то, почему остатки ужина были лишь в ближней ко входу полоивне палатки.
Слева, ближе ко входу, дыра заткнута меховой курткой, справа -- скат изрезан ножом как бы для спешной эвакуации. Дыра слева могла появиться в любом случае первой, закрытие ее меховой курткой, похоже, -- временное. Если дыра эта появилась в процессе установки палатки, то... можно предположить, что туристы собирались ее зашить после перекуса по-быстрому, а пока заткнули ее курткой. Кстати, этому вполне мог поспособствовать фонарик, лежащий на этом скате. То, что он горел после месячного пребывания на морозе (на что обращает вниманиие автор Словаря-1959), говорит всего-навсего о качестве батареек того времени. Но как фонарик оказался там?
Если кто-нибудь отправился с ним "до ветру", то внутри палатки он был гораздо кстатИ: второй фонарик -- "жучок" для постоянного освещения ужина не годится -- это подтвердит любой, нажимавший на его рычаг более минуты.
Слоем снега под фонариком нам намекают на то, что он был положен на скат гораздо позже. Но еще интереснее сведения о том, какой слой снега был НАД фонариком. Это -- разные вещи: писать детективную повесть просто чтобы писать ее и разгадывать тайну трагедии по зову сердца -- вспомним хотя бы Шлимана!
Спешная эвакуация туристов из палатки МОГЛА состояться через разрез и распахнутый полог. Причина? Ясно лишь одно: она была очень серьезной. А фонарик нам подсказывает, что уже стемнело. Во сколько же начались трагические события?
Часы Слободина остановились в 8 ч. 45 мин. Дятлова -- в 5 ч. 31 мин. Тибо-Бриньоля -- 8 ч. 14 мин. и 8 ч. 39 мин. (двое часов у него, возможно, были для контроля или он снял вторые с кого-нибудь, хотя это, конечно, было бы отмечено в протоколе).
Итак, 1 февраля около пяти часов вечера делается снимок установки палатки, в половине шестого останавливаются часы Дятлова, а после 8 -- с небольшим разбросом в минуты, но не одновременно -- еще трое часов! Если причина остановки часов -- техническая, например, магнетизм, то они должны были остановиться одновременно (тот, кто находился в часах вблизи установки ТВЧ -- токов высокой частоты -- имеет подобный опыт). Похоже, дело здесь было в другом. Всем известен обычай заводить свои часы перед сном, а уж туристы придерживаются этого неукоснительно. Завод часов того времени был рассчитан на 36-38 часов, то есть всегда оставался запас времени для забывах. Дятлов же, пожалев пружину, мог у своих часов несколько недокрутить завод. В таком случае часы -- после гибели туристов -- сами собой остановились вполне закономерно, по причине окончания завода, утром 2 февраля -- ЧАСЫ ЖИЛИ ДОЛЬШЕ ЛЮДЕЙ.
НЕЧТО произошло около восьми часов вечера! Первого февраля.
Далее -- по Словарю-1959. 15-0 м туристы пролетели по воздуху, затем на протяжении 500 метров они оставляют следы необутых ног или обутых в валенки: восемь человек четко идет друг за другом. Некоторые поисковики якобы видели рядом с цепочкой их следов отпечатки каблуков. Затем примерно километр туристы вновь летят по воздуху. 500-метровая цепочка следов осталась якобы потому, что снег вокруг них был сдут ветром.
Видимо, тот, кто рассказывал о следах, следопыт почище Чингачгука. Люди идут цепочкой друг за другом, мало того, что оставляют четкие следы, но и стараются, чтобы их можно было пересчитать. (Другое дело, если бы они шли шеренгой!).
И здесь Никодимову явно "парили мозги" -- ему доводилось бывать на уральских вершинах и летом, и зимой: выше границы леса на ветродуе был такой наст, что они с ребятами оставляли лыжи и, взяв по палке, шли выше. Если, конечно, снег выпал недавно, следы оставить можно, но уж четкими они быть никак не могут. Причем, чем выше, тем снег плотнее, а на Горе Мертвецов наоборот: полкилометра снега, а затем -- километр наста. Но через 25 дней тот же снег сдуло, а следы выстроились на всеобщее обозрение.
Может быть, их закрепило-зафиксировало какое-нибудь природное явление? Или это было техногенное воздействие? Скорее же всего -- судя по рельефу перевала -- сначала они бежали вниз под сильный уклон, имея основательную причину для возбуждения, и при прыжках сильно приминали снег в следах. Затем рельеф стал более пологим, или были истощены силы и возбуждение...
Далее, как утверждает автор, события разворачиваются около высокого, огромного, отдельно стоящего кедра. Хотя рядом как бы сколько угодно валежника. Что ж, в таком случае, это -- как и все без исключения в данной трагедии -- уникально.
Никодимов не понаслышке знал термин "граница леса". Отдельно стоящему на горном склоне кедру -- высокому, огромному -- не устоять под напором разогнавшихся по километровым просторам ветров. Мало того -- именно на границе леса, там, где слой земли минимален, кедры скорее приземисты и раскидисты. Есть на склоне, конечно, и молодые кедрята, но сухих сучьев на них не обнаружишь, тогда как на приземистые "старики" на границе леса взобраться нетрудно.
Стоп! Никодимов забыл об очень важном обстоятельстве -- о морозе. Туристы -- без обуви, это важно, но они и без варежек-перчаток. Во всяком случае в протоколе о них на руках трупов не упоминается. Ладно, до поры до времени руки беглецы могли прятать под свитерами или брюками, но для сбора дров и розжига костра руки -- первостатейны. К тому же -- ночь, тьма, возможно, все еще паника.
Сам Никодимов носил в пакетике со спичками и лоскут бересты, поэтому не думал,
что туристы дурнее его, тем не менее сначала нужны тонкие сухие веточки, которые
обычно сам он срывал с ближних елок. Далее костер составили бы сухие нижние
сучья кедра, которых не бывает много, а чтобы горели "живые" ветки, костер
должен быть мощным -- из сухары или пней-корневищ. Часть веток с кедра в костер
брошена не была, и понятно, почему: костер не был активным, большим, а на сырых
ветках обгорела бы только хвоя.
Итак, девять человек не были в состоянии собрать достаточно дров для настоящего костра. Может быть, в "костровое" время их было меньше -- только Дорошенко и Кривонищенко, трупы которых и обнаружили рядом?
Но КТО-ТО срезал (а не ломал!) веточки с березок ножом. С этим Никодимов соглашался вполне: загоревший костер неплохо можно питать даже сырыми березовыми ветвями -- имеющийся в березе деготь дает возможность гореть и сырью. У кедра были обнаружены эбонитовые ножны, но ножа к ним не нашли. Никодимова это не удивляет: поисковики в начале мая в 4-метровом снеге его и не искали, о дальнейшей же его судьбе могли позаботиться "добрые" люди, не понимающие значения сей находки. Но на нет и суда нет! Нож -- согласно протоколу -- был найден в кармане брюк Слободина. Можно предположить, что именно этим ножом обкорнали ближник березки, -- следовательно, Слободин около кедра был!
Когда?
Все эксперты утверждают, что костер горел час-полтора, ну, пусть -- два. У Дорошенко и Кривонищенко сильно обожжены руки. Быть может, это Слободин разжег костер, а Дорошенко с Кривонищенко поспели к нему как раз вовремя, чтобы попытаться отогреть окоченевшие руки, и обожгли их, вконец потерявшие чувствительность.
Сколько же времени потребовалось для того, чтобы разжечь костер у кедра? И потом отогреть руки? А ноги? Ноги -- в носкахто! отогревать не стоило? Обычно о них вспоминают во вторую очередь и часто -- с опозданием, когда они уже потеряли чувствительность (так стоит ли о них беспокоиться?). Но в документах нет ни одного упоминания о том, что кто-либо опалил кожу на ногах или носки.
Тем не менее о ногах беспокоиться бы стоило. Кто-то ведь влезал на кедр, "ломая ветки всей тяжестью"! Хотелось бы мне взглянуть на фокусника, ухватившегося за ветку онемевшими руками и ломающего ее всей тяжестью тела!" -- подумал
Никодимов, вспомнив, как однажда он сверзился с богатого шишкой кедра, в полете сломал две ветки и уже на высоте четырех метров застряв в густом сучковнике. Света белого тогда не взвиделось, дыхало замирало от боли, и оклемался он не раньше чем через две недели по-настоящеу.
Ему было жаль ребят: им приходилось подпрыгивать на ветках кедра онемевшими ногами -- только такая тяжесть тела и была им доступна! А при нечувствительности ног и рук удержаться там, наверзу, -- мало шансов.
Однако! На Дубининой были обнаружены вещи Дорошенко и Кривонищенко, срезанные ножом! Похоже на то, что их сняли уже с трупов. В таком случае...
В таком случае Дорошенко и Кривонищенко могли разжечь костер сами, но не усоедили за ним и обожгли руки уже на исходе огня, скорее всего -- поочередно. Помощь к ним пришла поздно -- к уже мертвым. И окоченевшим. Но чтобы удостовериться, что с ними, быть может, костер возобновили? И в полной теммноте разрезать ножом их одежду тоже не слишком удобно.
Никодимов попытался представить, кто именно орудовал ножом. Боже мой! Как он мог забыть о трещине черепа Слободина! Или травму он получил уже позже?
И еще раз -- стоп! Быть может, с освещением места событий было не так уж плохо?
Никодимов бросился к шкафу с книгами. Перельман. "Занимательная астрономия". Расчет полнолуния отсутствовал. Зато расчет новолуния показал, что оно было 31 января в 12 часов 12 минут по местному времени. То есть даже крошечного серпика луны над Городй Мертвецов не было.
Теперь -- "те, кто были в ручье". О том, как их нашли, можно писать отдельное исследование. Дубинину -- на одной странице -- нашли при помощи шестиметрового щупа. На другой -- в ручье, когда сошел снег. Так же было найдено тело Тибо-Бриньоля. Колеватов и Золотарева были обнаружены под слоем снега 4-4,5 метра. ВМЕСТЕ С НИМИ БЫЛИ ОБНАРУЖЕНЫ ТЕЛА ДУБИНИНОЙ И ТИБО-БРИНЬОЛЯ!
Так все-таки -- под слоем снега или в открывшемся ручье? Когда сошел снег? Ну, об этом пусть рассказывают не Никодимову, а тому, кто не бывал в горах на Урале. Четвертого мая в горах начинают вскрываться большие ручьи и реки, но чтобы стояло 4 метра снега над ручьем на высоте около 600 метров?!
И было их там не четверо. Во всяком случае -- некоторое время. Найденные выше кедра на пути к палатке Рустик Слободин, Зина Колмогорова и Игорь Дятлов -- скорее всего -- у ручья были. На Дятлове была безрукавка меховая, но не его собственная, а та, которую Юра Юдин оставил перед уходом Колеватову. Однако Колеватов -- единственный из четверки -- не имел травм, а умер от переохлаждения. он что -- именно для этого снял с себя меховую безрукавку и отдал ее Дятлову? Или все же Дятлов снял ее с него после гибели товарища?
Слободин -- един в трех лицах. То есть, если судить по ножу, он был у костра под кедром -- срезал там ветки и одежду с трупов, которая потом оказалась на Дубининой у ручья. Он же имел и травму -- трищину черепа, хотя умер как бы от переохлаждения.
Зина Колмогорова повреждений, вроде бы, не имела, но у лица ее снег был пропитан кровью. Горловое кровотечениеЮ Быть может, она все-таки травмирована вместе с остальными?
Остатки костра около ручья!.. Может быть, Никодимов и зря сетует на трудности его разведения -- ведь многие туристы (вместо его бересты) носили с собой таблетки сухого спирта или оргстекла, дающие сильное и достаточно долгое пламя! Плексиглас как будто бы даже фигурировал в рассказах поисковиков... Если костер был, следовательно, были и дрова и, возможно, достаточное количество. Сколько времени костер горел, поисковики, конечно, установить не могли -- вскрывшийся ручей мог унести и пепел, и образовавшиеся угли.
Никодимову просто позарез вдруг стало необходимо оказаться на месте трагедии, потому что...
18.
... потому что на 23 февраля 1983 года в своих воскресных скитаниях он попал в пургу в районе Голобокого Чурка. Машина за охотниками должна была подойти к шести вечера в район Колпачной, но дул северо-запад, и даже шерстяной подшлемник плохо защищал лицо от снежной колючки. Нежданно-негаданно обнаружилась старая лыжня, и Никодимов поспешил по ней, пока снег не похоронил ее окончательно, -- а вдруг он выйдет  к неизвестной ему избушке?
Но лыжня пошла по явным ручейным изгибам, пока не уткнулась в скальник, засыпанный снегом. Снежно-ветровой заверти здесь было меньше, и Никодимов обнаружил в снежном склоне нору. Сбросил рюкзак и лыжи, сунулся в нее -- какой-то очень знакомый запах, словно бы из бани по-черному. Пополз дальше и неожиданно почувствовал, что шапка перестала задевать нависающий снег и руки "маячат" впереди беспомехно. Зажженная спичка убедила его, что выпал если не джокер, то туз пещерки. Не такой и маленькой -- метра три прополз, и рука достала потолок на высоте более метра. Потыкавшись кругом, Никодимов обнаружил настил лапника и запас сучьев -- неужели костерок тут разводили? Сразу какое-то спокойствие присоединилось к тишине пещерки. Да, вот и угли... Никодимов вылез на свет Божий, весь залепленный и заметаемый снегом, -- топорик есть, чуть подале ели ощетинились сухими остриями. Не было счастья такого ночлега, да несчастье пурги помогло!
Однако с костром пришлось помаяться: гореть-то он горел, но дым быстро заполнил все пространство -- даже заслезилось. Потом сообразилось все-таки -- рука нашла отверстие в снежном потолке, а потом лыжной палкой удалось прочистить "трубу". И чаю удалось сгоношить, хлебец с салом еще оставались в запасе -- сразу внутри отудобело. Меховую безрукавку овчинную -- на себя, рюкзак -- на ноги, телогреечкой спина закрыта, передок огоньком спасается. Длинная, конечно, ночь выдалась, пришлось ходку еще за дровами делать. Пурга утихомирилась, даже небо озвездило, но настроение было прекрасным, и даже чуть ли не Джек Лондон был где-то рядом.
Напрасно было бы надеяться на то, что ребятам-дятловцам повезло так же, как Никодимову. Но у них имелось русло ручья, заваленное снегом, а в толще 4-4,5 метра в несколько, пусть и замерзших рук, какое-то подобие пещерки выкопать было можно. Рельеф вокруг остатков костра, конечно, подсказал бы Никодимову правильность этого предположения. Однако, по всем признакам, туристы погибали не сразу вместе, а в некоей последовательности: двое у кедра -- четверо в ручье, трое -- на склоне. Прямо указывается на то, что последние трое одеты лучше остальных (по меркам исходной части трагедии).
Но, возможно, эти трое были посланы остальными (порознь или одновременно?) к палатке за теплыми вещами и продуктами? То, что их трупы находились на одной линии в направлении палатки, могло свидетельствовать о том, что было уже светлое время суток. Нож в кармане Слободина говорил о том, что... что что? Маленький нож не годился для самообороны, а в палатке ножей было достаточно. В карман брюк мог поместиться складешок с лезкием максимум 8-10 сантииметров -- Никодимов сам покупал такой в студенчестве на центральном рынке. А у Слободина -- трещина в своде черепа -- похоже на то, что он "заработал" ее уже на пути от ручья к палатке. Хотя умер от переохлаждения. Впрочем, как и Колеватов, не имеющий травм. почему Колеватов не отправился к палатке? Был уже мертв? Или -- остался поддерживать костер рядом с получившими увечья товарищами (тогда ясно, отчего на Дятлове оказался его (переданный ему Юдиным) меховой жилет. А возможно ли то, что у него было плохое зрение? В вещах обнаружены очки на 4,5 диоптрии, но принадлежность их не установлена. Еще одни очки были в кармане одежды Дятлова -- на морозе при дыхании они леденеют, и толку от них мало.
Никодимов все время отодвигал в сторону вопрос о причинах происхождения травм. Они были схожи попарно: смертельное повреждение черепа Тибо-Бриньоля и трещина черепа Слободина, давшая ему возможность передвигаться (если только не была получена на пути к палатке). Переломы ребер у Звонарева и Дубининой, которая умерла от кровоизлияния в сердце. Отсутствующий язык Дубининой -- особстатья: кроме предлагаемых версий -- он мог быть откушен ею в пароксизме боли или во время удара в нижнюю челюсть снизу или подбородком обо что-то.
Могла ли произойти драка между членами группы? Пищи у них не было, да и проголодаться они еще не успели. Говорят, что любовь и голод правят миром. Автор вскользь проговаривается о слухах по поводу предполагаемой женитьбы Дорошенко и Колмогоровой, а в записной книжке Дятлова, мол, находилась фотография Зиночки Колмогоровой.
"Но это -- вряд ли, скажи, Сережа!" -- запротестовал бы Высоцкий.
Драка из-за одежды? Но уже ясен переход одежды от одного к другому (другой).
Психологический срыв? Положим... НО все-таки остается вопрос: а каким образом были нанесены эти травмы? И почему не использовался нож -- ведь порезов-то нет. Из твердых предметов на Горе Мертвецов были лишь камни и сучья. Ударом дубины можно повредить череп, но сломать ребра -- только если жертва лежала. Если с высоты прыгнуть на грудную клетку -- также могут быть переломы ребер. У девушки, естественно, кости послабее.
Были ли на склоне Горы Мертвецов скальные выступы? Во время ночного бега существовала возможность падения на них или с них, хотя поисковики не обнаружили следов транспортировки хотя бы одного из дятловцев.
ПОСТОЯННО ПРОИЗНОСИМОЕ ВСЕМИ -- ЗАЧИСТКА, ЗАЧИСТКА...
Сам термин, насколько помнил Никодимов, появился лишь в последнее время, причем в связи с американскими боевиками. Ну, хорошо, пусть и сам термин в 1959 году существовал, и процедура ЗАЧИСТКИмогла иметь место. Причина... Должна была быть серьезная причина зачистки путем сокрытия последствий события, случившегося в ночь с 1 на 2 февраля 1959 года. Еще исследователи используют термин ИНСЦЕНИРОВКА... В таком случае здесь поработал режиссер почище Станиславского -- Беккет, к примеру, или Ионеско. Свести концы с концами, похоже, так и не смог ни один детектив-любитель. Недостаток информации или утаивание части ее? Вполне, вполне возможно. Но уже пургой-метелью пролетела по стране гласность, выдавая наружу все что ни попадя -- и ложь, и правду. Участники той ЗАЧИСТКИ постарели лет на тридцать-сорок, но в своем 60-70-летнем возрасте вполне могли сохранить здравую память, а уж бояться подписки 1959 года о неразглашении государственной тайны бояться нечего -- самого КГБ давно не существует. А это -- не один-два человека и даже, возможно, не один-два вертолета. И все, все набрали в рот воды? Не выплюнули ее до сих пор? Нет, перед смертью каждому "лестно" сознаться в своих прегрешениях, унести их на тот свет -- ох как боязно!
Кроме всего прочего, а кто убрал следы самой зачистки? Пособница-природа? Поисковики утверждают, что в окрестностях трагедии ДРУГИХ СЛКДОВ найдено не было. Если бы это был вертолет, то манси-охотники не упустили бы его из внимания -- в тайге и на шорох внимание обращаешь. В конце концов, вертолет, увозя "спецов" после зачистки, должен был оставиить собственные следы...
И какое событие государственной важности могло вызвать столь неординарную акцию?..
Никодимов соскочил с печи, накинул шубу и впростался в валенки -- Лай уже тыкал нос в дверь -- у человека и собаки чуть ли не одни надобности. Звезды прильнули к прозрачному стеклу стратосферы и помаргивали колючими морозными ресницами. "Пожалуй, что за тридцать..." Лай заскочил на крыльцо, словно доброхот из крещенской купели.
Альма нашла Зину Колмогорову под 10-сантиметровым слоем снега, но на глубине 50 сантиметров... то есть, лежала в специально вырытой яме. Снег намело в яму ветром, но кто эту самую яму выкопал? Неужели она сама? А ведь Зина была ближе все к спасительной палатке! 150-ю метрами ниже -- Слободин, еще ниже на 180 метров -- Дятлов. Казалось -- они вышли (выползли?) на прямую спасения, но увы...
Спокойного, последовательного развития событий трагедии никак не получалось -- оставались вопросы, вопросы, вопросы...
Палатка завалена снегом, Зина -- под 10-сантиметровым его слоем, а Дятлов, Дорошенко и Кривонищенко словно бы избежали этого. Каким образом? Получается ак, что они прожили дольше остальных. Но в таком случае у кого-то под кедром был еще нож. Что такое -- дольше? Ведь костер горел, как говорится, час-полтора. Может быть, сначала все девятеро были у ручья, затем с умерших и замерзших срезали одежду, а тела утащиили под кедр -- в голову не укладывается.
Да взять хотя из дневника Дубининой диспуты-дискуссии о любви-поцелуях, а потом
у нее -- предположим -- откушен язык. Если не самою, то кем? Во время
"французского" поцелуя? А ребра, таким образом, сломаны в пароксизме страстных
объятий с Золотаревым? Которого она и знала-то без году неделю. Как и
другие-прочие. Не мог ли именно Золотарев быть катализатором
страшно-заварившейся каши?
В начале кинофильма "Андрей Рублев" два дружинника хватают кого-то там за руки и, как из катапульты, ударяют его о столб. Если, положим, эдак-то человека "махнуть" о ствол кедра, тоже ребрам мало не покажется. Пусть -- Золотарева, но не Дубинину же?! И что это могли бы быть за "дружинники"?
Вот если бы это были не переломы, а трещины ребер -- дело другое: случалось, что шоньпинские парни, залезая на кедр без сучьев, с такой силой прижимались к стволу, что оказывались надтреснуты одно или два ребра. Но тут ребер многовато, и еще -- внутреннее кровотечение.
Никодимову стало казаться, что он слышит эхо каких-то слов и потому никак не может разобрать их значение. Или -- не так: перед ним -- матрешка в матрешке, которая, в свою очередь, прячется в третьей, и -- что совсем не странно -- у всех матрешек -- только верхняя половина. Ночь при разглядывании этих матрешек оказалась совсем не долгой -- рассвет тихой сапой пробирался в избу, и лишь запечье ему было пока недоступно.
Дзен-буддизм учит: ОЗАРЕНИЕ может явииться в самый неподходящий момент в любом месте неожиданно. Даже при повседневной работе. Поэтому Никодимов решил посвятить утро дровоколью -- хорошо разогревает кровь, и Лай очень любит гоняться за разлетающимися поленьями. Колун -- старинный, опытный -- сколько машин дров перещелкал, а все не устает: крак да крак! Кедровая древесина для него -- просто семечки: слишком мягкая, даже замаха настоящего не требуется. А листвянка да береза на морозе разлетаются -- ай да ну!
Но вот пальцы в брезентовых рукавицах стали терять чувствительность, даже топор уже выскользнул из рукавишных пожатий. А как же ребята там с морозом перемогались, как рученьки грели-согревали -- вот уж мороз ни в какой прокуратуре не обжалуешь, не улестишь, не уговоришь, не задобришь. Он и милосерден даже -- отнимает чувствительность, лишает боли, обнимает крепко-крепко -- до самых косточек. маленькая частичка космического холода, а -- смотри, на что способна! Как холодно, должно быть, душам дятловцев там, в космосе, у предстолья застывшего в нирване Бога!
19.
Говорят: у беглеца маршрутов -- бесчисленное множество, у преследователя -- только один: правильный. Значит, и среди множества версий только одна -- верная. Правда, у Никодимова имеется лишь половина повести и, возможно, лишь половина версий. Ждать следующей оказии? Ну уж, дудки! Там, на Большой Земле, у людей забот невпроворот, особенно-то некогда раскладывать пасьянсы версий, у
Никодимова же -- весь всеморозный период, теплый полог печной ночи и въедливое воображение: думай-думай!
Никодимов взял городскую газету: "Ну что, Лай, у нас сегодня в меню -- картофель святого Флорентина или деруны по-гуцульскии?"
Пес раскрыл пасть -- то ли от удивления, то ли зевая.
-- Все равно, парниша, все сие нам недоступно -- доить нам некого. Ладно, сварим простого советского картофеля а ля Хрущев. -- Машинально перевернул страницу. "Печальная дата. К сорокалетию туристской трагедии" -- на весь разворот. -- Ну вот, Исаич, а ты говорил, что снаряды в одну воронку не падают!"
Лай даже глаза закрыл от неожиданности -- такой кусман мясной спикировал ему в миску. А хозяин к окошку -- даже руки затряслись в азарте: на ловца и зверь бежит. Сначала -- короткое вступление местной туристской знаменитости Шумкова, затем -- отрывки из книги Гущина "Цена гостайны -- девять жизней". Строчки хворостинами падали в костер, и без того пылающий в мозгу Никодимова, -- вот-вот из ушей покажутся языки пламени. "Нет, на свете все не так, все не так, ребята!"
Да... Это "да..." можно повторять до бесконечности, да оно и тянется уже сорок лет -- что за Моисей водит народ по пустыне космической или государственной тайны? Эх, вот бы компьютеру задать сии сведения и версии -- интересно, не рехнулся бы он своим умным процессором?
Спокойно, Никодимов, спокойно.
Итак, Атманаки -- из группы туристов, которая должна была 9-10 февраля встретиться на Йока-Чапуре с группой Дятлова -- свидетельствует, что утром того дня (1-го февраля? 2-го?) в седьмом часу утра вместе с товарищем видел интересный светящийся объект, летящий с востока на запад. Находящаяся же на восточном склоне горы Чистоп в полста километрах от Тортена около десяти часов вечера ВТОРОГО февраля группа Шумкова видела ЭТО -- светящийся летящий с юга на север объект, похожий на вышеописанный Анаманаки. Получается так, что траектории полетов этих объектов должны были пересечься в районе горы Отортен, если бы... если бы они имели место в одно время. Но по времени они не стыковались на 15 часов.
Быть может, трагедия группы Дятлова началась именно в седьмом часу утра второго февраля, а не вечером или ночью, как предполагалось? То есть, они не укладывались спать, а напротив, только что встали и начали свой холодный завтрак. Экспертиза установила, что последний раз они поели за 6-8 часов до смерти. Знать бы еще, во сколько они умерли...
Анатолий Семенович Шумков утверждает, что 2 февраля весь день дул сильный ветер, к трем часам он достиг максимума ("на него можно было ложиться"), а стих он к семи вечера, зато температура быстро падала и к 9 вечера была ниже пятидесяти градусов.
Было бы замечательно, если бы дятловцы плохо-бедно, а спокойно провели ночь с первого на второе февраля в палатке. А если так оно и было?
Что-то уж упирают на то, что группа Дятлова хотела посвятить свое восхождение
XXI съезду КПСС! А Ярослав Голованов упоминает, что как раз в этот период был очень обеспокоен Сергей Королев, отец наших космических побед. И Хрущев якобы интересовался делом группы Дятлова. Вот и выстраивают цепочку: "огненные шары" -- ракеты -- "группа зачистки"... Еще -- подземный ядерный взрыв и даже взрыв нейтронной бомбы. Мол, темный, коричневый цвет тел -- уже одно из доказательств. Так называемый "ядерный загар".
-- А ну, Лай, выручай!
Но даже замечательный собачий нюх не мог обнаружить папки, в которую Никодимов складывал особенно заинтересовавшие его статьи из газет. Давным-даыно не расстилаемая супружеская постель была завалена бумагами и буммажками, словно розами в медовый месяц Бриджит Бардо.
-- Дичаю я, Лаюшка: читать еще читаю, разговариваю с акцентом младенца, а память поистине  ветхозаветная... Вот оно!
И ни в какой папке лежала "Литературная газета" N 49 за 96-ой год -- отчего-то она запрятала в своих страницах ксерокопию "Школы для дураков" Саши Соколова. Леонид Почивалов. "Россия -- страна сотен Хиросим". Всего в СССР -- 715 ядерных испытаний. На карте страны отмечены 122 места таких испытаний. Но самые ранние с 1965 в Семипалатинске и Башкирии. В Пермской области самый ранний -- 1968 год. А остальные шесть сотен взрывов? Когда? Где? И, несмотря на предполагаемый "ядерный загар" дятловцев, нет никаких свидетельств местных манси о столь чудовищном событии, которое уж точно скрыть невозможно. Что же касается цвета кожи трупов -- обморожение и солнце могли сделать свое дело.
Нейтронная бомба... Они, чудаки эти, что -- всерьез полагают, что она -- точечное оружие, выпавшее именно на долю дятловцев? Или что, в частности, горы -- в самом деле безжизненная пустыня? Живых существ в горах-лесах предостаточно, как, впрочем, и всякой человеческой пакости: года четыре назад они с Лаем находили сдохших тетеревов и глухарей, абсолютно невредимых внешне. Пришлось их зарывать от греха подальше, гадая, какое же ведомство нынче пытается разжиться за счет жизни на Северном Урале.
Вот ракеты -- куда ни шло, только что за ракеты, какова цель их запуска, что такое серьезное они несли, кроме, положим, гибели дятловцам? Если уж ядерных взрывов было так много, сколько же могли запустить ракет на страх врагам внешним и жертвам внутренним? Вот и Пауэрса 1960-го года приплели сюда же -- что-то он такое хотел на Северном Урале сфотографировать. Тоже мне -- ближний свет -- из Турции, когда Северный полюс -- чуть ли не за околицей. Тем не менее обеспокоенность властей похоронами первых пяти жертв трагедии в период чемпионата мира по конькам среди женщин 1959 года вряд ли была столь существенной, если бы не была значимой сама причина их гибели.
Безусловно, пробные запуски с космодрома в Плесецке должны были производиться до
официальной сдачи его в эксплуатацию в 1960 году. А если запуск ракеты 1959 года
не был включен в число тех двух тысяч, которые покинули Плесецк за все время его
существования? Вряд ли он даже был первым... а если все же был? Если слухи о
военном ракетном полигоне в районе Малой и Большой Сосьвы верны, а это -- всего ничего к северу от горы Отортен: километров 30-40! И манси уже там привыкли к появлению "огненных шаров". Так почему же именно "дятловский" огненный шар настолько дорог был властямм, что они, ничтоже сумняшеся, пожертвовали ракетному богу девять молодых жизней?..
В 1965 году в результате технических неполадок "Восход-2" с тремя космонавтами на борту приземляется в таежной глуши Пермской области -- в полутора тысячах километров от предполагаемого полигона приземления. Чуть ли не неделю космонавты, как они выражались, "слушали волчий вой", ожидая помощи. И помощь пришла.
Уже существовал, значит, опыт подобных поисков. Подобных? В 1959 году Юрий Гагарин демонстрировал свою великолепную улыбку пока только зеркалу и знакомым, КТО-ТО -- КТО-ТО, возможно, посетил космос и погиб, приземлившись именно в районе горы Отортен. Недавром один из ведущих специалистов в области космонавтики признался во времена перестройки, что "история космонавтики изобилует неудачами гораздо больше, чем могут это себе представить..."
Вот если бы первое появление человека -- советского человека! -- в космосе в
1959 году было успешным, дятловцы оказались бы свидетелями триумфа и присовокупили бы к своей туристской известности славу спасателей первого советского космонавта! Увы, гибель неизвестного космонавта могла потянуть за собой целую цепочку смертей. Гора Мертвецов требовала подтверждения своей репутации.
Но "огненных шаров" 2-го февраля было по меньшей мере два -- есть свидетели. Правда, оба они были далеко от наблюдателей, второй -- в 13-15 километрах. Время наблюдения -- около трех минут. Барражирование "огненных шаров" с юга на север и с востока на запад не напоминает ли (ведь в один день!) поисковые вертолеты с прожекторами на подвеске, которые могли у наблюдателей создать иллюзию концентрических кругов света. Правда, еще и подсветка облаков... Ну, если она была на самом деле, о ней следует поразмыслить отдельно. И так все время приходится продвигаться по лезкию бритвы предположений.
При таком раскладе событий группе Дятлова подарен еще один день жизни -- второе февраля. И тут также имеется повод для размышлений. Некоторые исследователи упорно называют место трагедии -- восточный склон горы Отортен. Что скрывается за этой вполне невинной фразой?
По прямой Отортен отстоит от Холат-Сяхыла на 10 километров. Если идти к нему чере верховья Лозьвы -- около 15 километров, по западному отрогу Горы Мертвецов -- 13 км. Но в любом случае назвать Гору Мертвецов восточным склоном Отортена неверно, непрофессионально и даже как бы злонамеренно. Не надо, как говорится, путать член с пальцем!
Лодно уж, досужие домыслы. Но вымыслы -- вроде версии лавины на склоне не более 20 градусов даже для нетуриста смехотворны! Это понятно: когда не выстраивается стройная версия (и убедительная!), исследователь готов ухватиться за знакомую ему соломинку. Вообще-то говоря, как выражаются в народе, такого исследователя бы напоить да черту подарить!
Вот и Никодимов -- а чем он других плоше? -- встал на шаткий мостик предположений. Очень шаткиий и очень неприятный, потому что -- кровавый! Ему что -- теперь следует анализировать действия группы зачистки? Ох, как не хотелось этого делать! Советское воспитание метастазами пронизало его душу, и даже гиря страшного советского прошлого, сгибающая иной раз шею Никодимова, не могла оторвать его от спасительной веры в человека. Государство -- да, но человек... абстрактный человек был Никодимову мил и дорог.
20.
Биенко и Юдин остались живы, а Золотарев и неизвестный космонавт (?) погибли. Биенко и Юдин... Странное обстоятельство: 5-7 марта в Ивделе Юрию Юдину, привезенному или вызванному из Свердловска, предъявляют для опознания вещи погибших: в кармане штормовки -- 3 экземпляра письма по поводу Биенко (по-видимому, в учебную часть -- так настойчиво пытаются отпросиить его в поход!), в кармане лыжных брюк -- письмо профкома. Что это за письмо -- конечно, тоже интересно. Но как письма по поводу Биенко могли оказаться у Слободина на Горе Мертвецов? Он что, даже и не отдавал их по назначению? И тем не менее, взял их в поход, причем занимая ими самые необходимые в пути карманы -- извините, но придется пропеть втору Станиславскому: "Не верю!" Если же кто-то привез их из Свердловска в Ивдель и положил в карманы одежды, принадлежащих Слободину, то... следует в таком случае предполагать, что и версия гибели группы Дятлова была спланирована заранее, еще в Свердловске. И после следователя-криминалиста
Иванова вызывали в Москву, откуда он вернулся еще более "зашоренным".
Если предположить, что уже до начала следствия была запланирована версия несчастного случая из-за стихии природы, то...
Тут-то и вылезают наружу: проволочки с обеспокоенностью о судьбе группы с давно минувшим контрольным сроком, отсутствие маршрутной карты -- на поиски ее потребовалось еще время. А в районе горы Отортен снег идет и ветер заметает следы...
Преследуют ли фурии преступное государство? Разве что -- в пропасти прошлого, там6 где жертва встречается с палачом, чтобы подготовиться к Страшному Суду, который обещан, завещан, но все еще медлит покинуть чаши весов Божественного правосудия.
Каждый человек, причастный несчастью, трагедии, преступлению, редко становится на сторону жертвы, чаще всего люди принимают сторону равнодушия, чтобы страдания жертвы не стали иих собственными или чтобы Те страдания не стали родителямии новых, близких, вторичных страданиий.
Слишком крошечны отрывки из дневников туристов! И -- никакого упоминания о лабазе. Но, похоже, он был установлен в предпоследний ночлег на Ауспии. И последняя дневниковая запись -- 31 января. После утреннего подъема группа выпускала "стенгазету" "Вечерний Отортен", а вечером на Горе Мертвецов... Впрочем, дневник Дубининой (если он вообще существовал) закончился 28-ым января...
31 января выше границы леса группа идет по НАСТУ! А до перевала еще подниматься
и подниматься. Тем не менее, поисковики устроилии свой лагерь еще ниже лабаза,
то есть успевали сходить на Гору Мертвецов, произвести поиски и вернуться к
месту ночлега. Группа Дятлова тратит на путь только до места нахождения палатки
два световых дня. Тут и еще противоречие: следователь пишет в протоколе, что нашли палатку, продвигаясь по следу группы, поисковик же Карелин утверждает, что лыжни на склоне не было. На склоне -- наст, и лажни не видно. А вот следы бегущих вниз по склону дятловцев, как говорит Карелин, можно было пересчитать, так как они, по-видимому, спускались вниз, держась за руки. А в протоколе -- следы цепочкой (одна цепочка и восемь -- разница огромная!).
Уголовное дело все больше стало походить на лабиринт с тупиками и закоулками, из которых выход был невозможен, но каменные стены молчали красноречиво. Никодимову казалось, что он должен сделать усилие и переступить через презумпцию беззаконной невиновности государства. Он решил дать государству еще один шанс и, быть может, -- последний.
Один шутник-ученый однажды высказался так: "Эта идея недостаточно безумна, чтобы быть истинной". То же самое можно высказать по поводу НЛО на Горе Мертвецов... Господа присяжные заседатели! Отчего не была допрошены вляга со спиртом? Протоколы вскрытия утверждают, что в трупах алкоголь отсутствует. Ну, это -- положим. Какое-то количество алкоголя человеческий организм вырабатывает сам по себе (алкоголиком становится тот, кто отбирает у организма эту функцию при помощи возлияний извне), другое дело, что количество собственного алкоголя ничтожно мало. Так вот. Предположим, что дятловцы, поставив палатку и сбросив верхнюю одежду, прежде чем закусить сухарями и корейкой, "приняли по чуть-чуть", по глотку. Нормальный спирт создал бы иллюзию согревания, а вот метиловый спирт... прием внутрь хотя бы 5-10 миллиграмм метилового спирта вызывает слепоту -- многие исследователи утверждают, что действия дятловцев именно похожи на действия ослепших людей. Известно, что Дубинина вышла из палатки "до ветру" (остался след, ее меховая куртка потом оказалась на Золотареве (?). Выходит она из палатки с фонариком, оставляет его на скате палатки и вдруг обнаруживает, что ничего не видит! Хотя она отошла от палатки всего на несколько шагов... можно себе представить ее панику! Быть может, ее крик ужаса и отчаяния заставил остальных выскакивать наружу. Быть может, они и сами (фонарик у них был) уже обнаружили приключившееся с ними несчастье. Давайте представим себе человека, не видящего ни собственной руки, ни снега. А Дубинина может панически помчаться вниз, под уклон (не вверх же бегут в состоянии паники), и кто-то услышал ее крики. Если остальные восьмеро не просто потеряли палатку, а взявшись за руки, в самом деле отправились на поиски Дубининой -- восемь отпечатков необутых ног...
Слепота может объяснить многое -- обожженные руки Кривонищенко и Дорошенко, необнаружение близкого валежника, даже травмы -- падение с кедра... Даже то, что всех хуже пришлось Дубининой, вполне понятно.
А что говорит против этой гипотезы? Куда исчезла вообще фляга со спиртом потом, вернее -- спирт из нее? Вот это в самом деле загадка. Обнаружить, что спирт этот метиловый, можно было бы, если бы провели химический анализ (или просто капнули его на луковицу) или кто-то выпил бы его толику с соответствующими последствиями. но в лабораториях и своего спирта достаточно... про бочки со спиртом в морге уж и говорить не стоит... Или все же -- стоит -- они не случайно были туда доставлены? Если же эксперты буквально "купались" в спирте (утверждает Гущин), то и найти следы алкоголя в трупах затруднительно.
Существовал еще один интересный след -- поискии сразу начались в районе Отортена. Почему? Гора эта находилась на маршруте группы Дятлова, но ее сразу как бы "вычислили", направив туда вертолет. Первую же поисковую группу 23 февраля высадили на восточный склон горы Отортен, и 26 февраля обнаружилась страшная находка.
Если бы после 31 января в каком-нибудь дневнике была бы сделана какая-нибудь запись, как бы это помогло поиску версии гибели группы! Но -- нет: дневники уверяют всех, что запись туристы не могли сделать уже 1 февраля. Однако, интересен сам маршрут поисков: спасатели высаживаются из вертолета на восточном склоне Отортена, а располагаются лагерем на западном склоне Горы Мертвецов у реки ауспии. Интересно, как они сюда вышли -- через перевал (Дятлова!) или по восточному склону высоты 880? Возможно, сам лагерь был организован уже после находки палатки -- не исключено и это. Быть может (быть может -- самый точный и самый употребительный термин при раздумьях над этой трагедией), сначала был айден лабаз, а уж от него начали плясать, как от печки?
Но факт остается фактом: туристов стали искать не на стокилометровом пути от Отортена до Ойка-Чапура, а угодили почти в самую точку высадки поисковиков. Менее 10 километров от нужного места.
По старому мансийскому следу, как пишет Дятлов, группа проходит в час 1,5-2 км. 31-го она выходит на наст под перевалом и все-таки спускается на ночлег к Ауспии. На следующий день, если судить по канве событий, группа поднимается снова в сторону перевала по проложенному следу (практически со свежими силами), прошла на полкилометра выше перевала и в 5 часов вечера остановилась на ночевку. Вот тут в протоколе и должен быть километраж последнего дня похода. А его нет. Сколько турист идет по насту на лыжах по пологому склонуЮ Минимум четыре километра. За пять часов хода (возможно, и шесть-семь) группа должна была пройти (могла пройти) 20 км, то есть совершить восхождение на Отортен и спуститься оттуда к границе леса на ночевку. То есть в ночь с 1 на 2 февраля, когда могли произойти (или даже ранее) КАКИЕ-ТО ТАИНСТВЕННЫЕ СОБЫТИЯ, они были уже далеко от места страшной находки. Предположим, что поисковые вертолеты-огненные шары искали кОСМОНАВТА второго февраля, далее они не были никем замечены, а, предположим, третьего  группа Дятлова была "накрыта"...
Или 1 февраля туристы сами увидели потерпевший аварию космический корабль и отправились к нему, а отнюдь не на перевал. Тогда первого числа им вообще было не до дневниковых записей, утром второго их уже могли "накрыть", а вечером все могло быть кончено -- вплоть до ИНСЦЕНИРОВКИ.
Самое страшное, что может ПОРАЗИТЬ в лесу или в горах -- это человеческий фактор. логика природы однозначна и по-своему справедлива. Человеческая же логика всегда греховна, так как принадлежит она или животному, или социальному объекту-субъекту, на которого нет управы. Собственно же человеческое, то есть -- Божественное, чаще всего так и остается в засаде наших душ, так и не решившись выручить терпящее бедствие преступления тело.
Ослепление дятловцев или ослепление их палачей... Слепые туристы -- словно голые слепые кутята, которых безжалостно сбросили в ведро со смертью.
Никодимов подозвал Лая, проверил его нос (влажный и холодный!), запустил пальцы под ошейник, и пес чувственно стал ворочать головой в пароксизме редкого наслаждения. Много ли, мало ли ему доставалось хозяйской ласки -- неважно: он верил ЭТОМУ человеку, любил его, боготворил даже, не догадываясь, как далека его любовь от взаимности, не дай Бог именно Лаю испытать удел расставания!
20 - прим
Окончание повести Никодимов читал со скукой -- вот сейчас появится и что-нибудь изречет "бог из машины". И он появился в самом деле -- из компьютера. К сожалению, оказался он косноязычным и почти невменяемым: путал причины и следствия, словно заяц-беляк на простынном снегу, таскал с собой под мышкой томище Большой Советской Энциклопедии, придавал глобальное значение сущим мелочам -- опять эти эбонитовые ножны, солдатская суконная обмотка, вполне пригодная для обматывания на морозе поясницы, скорее всего -- Золотарева; запасная, "лишняя", одиннадцатая пара лыж -- неужели так тррудно было спросить у юдина, не оставил ли он на всякий случай свои лыжи ребятам...
Более же всего разило из повести ощущением непонимания азбуности ситуации. Будь никодимов не столь ленив, он черкнул бы автору записочку: "Ч чем я Вас и поздравляю, мадам, соврамши! Неужели так трудно было, не выбираясь даже на Северный Урал, симитировать предполагаемое: пройти два с половиной часа на лыжах с хорошим рюкзаком, затем поставить палатку, попеть на двадцатиградусном морозе блатные песни (привет гландам!), скушать кусочек сала и несколько сухарей и уютно устроиться на ночлег под взятым взаймы в ближайшем общежитии одеялом. Максимум через полчаса мадам выскочила бы из палаткив попытке согреться в движении. Затем еще через полчасика можно бы попытаться развести костер и провести у него ночку -- лучше всего в носках и без варежек -- для полноты вхождения в образ. Ручаюсь, что после такой ночки процентов двадцать рассуждений можно было бы отправить, выражаясь гигиенически, псу под хвост..."
После того, как Никодимов прочел свидетельские показанния опытного туриста Аксельрода, участвовавшего в поисках дятловцев, ему стало все ясно: ВРАЛИ АБСОЛЮТНО ВСЕ! Мало того -- многие знали правду (или имели о ней некоторое представление) и именно потому врали особенно неизобретательно. Тот же Аксельрод... Итак, дятловцы два с половиной часа поднимаются на перевал, а затем тратят не менее получаса, чтобы поставить палатку и распаковать рюкзаки; чтобы аккуратно в темноте при помощи даже фонарика разложить вещи и подготовиться к ночлегу, потребуется еще не менее получаса (и то это -- ракетная скорость: если кто в тесной палатке проделывал такие манипуляции, он поймет...) А всего-то, как говорит Аксельрод, можно было потратить 15-20 минут, чтобы спуститься к лабазу, к месту предыдущей ночевки, где было вдоволь дров (а не то самое знаменитое полено, о котором ратует Света!). Причем тут опыт холодных ночевок! Впервые читал Никодимов о туристском мазохизме такого рода -- разве сам по себе туризм уже не является таковым, так к чему же ненужное, оккамовское умножение сущностей?!
К сожалению, автор реп-шнуром связал(а) Аксельрода и лавину, и прочих вопросов к свидетелю не имеет. Итак, повторим (более нежно): свидетели и специалисты СКРЫВАЛИ ПРАВДУ -- вот отчего появляется множество самых несуразных или фантастических версий. Говоритть что-то нужно... дураком-то себя никто выказать не хочет. И в результате в дураках остается... читатель. При помощи тети Нюры, в конце концов, выясняют, что палатка была разрезана изнутри, но десятки свидетелей в упор не видят, что брезент изъеден брызгами азотной кислоты, от "облака" которой уж и лесу, естественно, досталось бы.
Но все это, как говорится, -- семечки. Более всего наивного Никодимова поразила этическая проблема создания повести. Благородная заявка на попытку раскрытия тайны трагедии группы Дятлова обернулась беспорядочным вкключением в немудрящий сюжетик семейной жизни множества "документов" или отрвыков из них -- причем таким образом, чтобы детективную саму по себе историю изложить еще более детективно: создать мозаику, зная заранее, что она абстрактна, несмотря на множество вполне реальной (и виртуальной) смальты. Никодимов попытался представить себе автора -- пол, возраст, образование, профессию, помесь демократического и христианского сознания, тайную адептику, психограмму... Дп, еще одна публикация -- подобная гущинской -- была бы перебором, отсюда -- помесь художественной и документальной прозы, или ворох, нет -- стопка документов-оладий с прослойками семейного соуса.
Да ради Бога! Тем более, что именно в "семейной" части повести встречаются иной раз очень симпатичные литературные "вкуснятинки". Тут дело совсем другое -- своей "безалаберностью" автор вызвал в Никодимове острое чувство попранной несправедливости жизни -- снова и снова -- после действительной смерти дятловцев -- он переживал душевно-виртуальную их гибель, их ужас, их беззащитность перед лицом Бога... Да, это также могло входить в намерения автора, и такой именно могла быть сверхзадача повести -- экзистенциальный ее аспект. Что ж, она эту задачу выполнила -- девять судеб теперь всегда рядом с Никодимовым, особенно -- если ночь, темнота, мороз, снег, лыжи и -- как сейчас -- перемигивание бортовых огней рейса Санкт-Петербург-Токио: красная и зеленая звездочка, лишние в звездном атласе.
-- А как ты, Никодимов, поступил бы на месте автора?
-- Я? Вопрос, как говорится, на засыпку... Будь у меня на руках все эти документы (пусть без комптютера), я двинулся бы АБ ОВО, то есть отяйца...
-- Ну-ну?..
-- Хорошенько посмотрел бы на солнечный просвет каждое яичко-версию, особенно те из версий, которые -- от широких общественных масс, О.Б.С. сплетен и т..д. Они уже и сквозь скорлупу протухше попахивают. Ессли дятловцы имели дело с (анти)земной цивилизацией, то и попытался связать земные концы с земными же...
-- А если цивилизация -- внеземная?
-- На нет и суда нет. ППотому что тогда можно брать еще выше -- Божественный Промысел.
-- А ты, Никодимов, случаем не агностик?
-- Куда там! Меня серьмяжная, так сказать, суконно-посконная правда волнует. Сколько всего в этих бумагах наворочено! Сколько, небось, документов фальшивых! Только и остается -- что отделить зернь от плевел, может, и хватит разумения для сего...
-- Умнее всех хочешь быть, Никодимов?
-- Куда там! Я свою плепорцию знаю... Здесь ведь главное -- хрен с пальцем не спутать! Лучше вообще никакое дитя не родится, чем -- мертворожденное.
-- Зассохни! Плюнь и забудь, Никодимов! Аномалии тебе не по зубам...
-- Само собой. Словно наша жизнь сама -- не аномалия.
-- Ты бы еще Кьеркегора, родоначальника  экзистенциализма вспомнил...
-- А родоначальник -- и не Кьеркегор вовсе, а -- Вельхавен. С его легкой подачи мы теперь и экзистенцируем.
-- Философ без папиросов!! А еще -- в шляпе! Очки бы еще нацепил...
-- Сам понимаю: умничать -- не по рангу... Просто иной раз "в башку втемяшится"... Под одним Богом, по одному Северному Уралу ходим...
Шесть спичек в коробке, и семь -- ночленов,
И у тайги -- неласковый настрой,
И -- столько лыжи вяжущего снега,
Что хочется душе сказать: "Постой!
Давай на равных разместим заботу:
О теле -- я, а ты -- о цели лыж;
Не сладим -- без меня до поворота
Не доползешь, не то что -- долетишь.
Как маюсь я с тобой, неугомонной:
Приказы, просьбы и капризов риск;
Ты строишь в облаках дворцы и троны,
А я влачу по снегу тяжесть лыж.
Рисковая, однако же, затея --
Взять в одиночку этот перевал..."
Душа шепнула: "Вместе одолеем,
А что один ты, кто тебе сказал?"

Часть третья
МЕЖДУ МОСКВОЙ И ТОКИО
21.
Февраль выпускал из рукавов то поземки, то метели, теплил на два лаптя выше леса огненный гребешок, прижимал к щеке Никодимова теплую невесомую варежку из ангорской шерсти, а Лая приглашал на обтаявшее крыльцо жмурить глаза и раздувать ноздри навстречу вселенским запахам. Ни гостей тебе, ни в гости. А тесть Никодимова где-то откопал русскую пословицу: "Не в гости идешь, а за гостями". За отгостьем, то есть. Но Лаю гостеньки были любы -- всегда приварок-подарок, хозяин веселеет, "шамовку" готовит, мимо лаевой пасти не проносит. По человеческим меркам Лай был подкован счастьем на все четыре -- ни тебе увечья лесного, ни чумки собачьей, ни хозяйского беспросветья. Лишний народ куда-то убрался -- делить хозяина не с кем: притушишььсся к ногам -- ссобачий рай, да и только!
Пора было отправляться к Вагранским Заплотам -- позавчера Никодимов на тальниковых погрызках обнаружил пьяные петли заячьих троп и поставил на них петли. Далеко впереди в воздухе затрепыхались монахи-вороны -- словно решили наконец-то проветрить свои сутаны. Ан нет -- Лай согнал их с места кровавого пиршества; должно быть, бронированная кожа на птичьих лапах тоже вымазана черно-красным суриком, и седой ужас заячьей смерти прилип к не очищенному еще клюву. "Бог в помощь", -- несмешно пошутил охотник, и Лай вторил ему не столь громко, как обиженно. Будь у него крылья, он, конечно, указал бы воронью их место в иерархии жизни, состоящей из хозяина и его, охоты и добычи, врагов и досадных надсад. Вон даже раздолбанной черепушкой зайца приходится побрезговать...
Дальше, как говорится, -- больше: петли захлестнули жизни еще двух заек, прибывших на ночной тальниковый шабаш. Задние ножки достались Лаю, и все равно не удалось уторкать застывшую добычу в рюкзак -- из-за спины Никодимова заячьи ордочки щерились в белую пустоту призрачного мира.
На визире 120-121 кварталов пес выскочил вперед, задрал голову вверх, принюхиваясь, затем оглянулся на хозяина. А и Никодимов со второго своего этажа теперь уловил запах сладкого лесного дыма -- кто-то костровил. Что бы это значило? Браконьер среди бела дня у огонька прохлождаться не станет -- не тот стиль. Туристы? Они больше в районе Ольвинского Камня шастают. Зателепался топор в чьих-то неуверенных руках. Лай пропустил хозяина вперед.
И все-таки, похоже, это были туристы. Меж трех кедров замечательно красиво и натянуто стояла палатка, перед входом -- как бедный родственник -- костерок. Метрах в двадцати по отпиленному чурбаку, стоя почему-то на коленях, долбила топором огромная бабища -- темная косица на непокрытой голове дрожмя дрожала. Затем бабища, не поднимаясь, покидала поленья в сторону палатки и так же -- на всех четырех -- пошустрила к ней чуть ли не по-обезьяньи. Диковинны дела твои, Господи!
Никодимов подкатил к огню: "Здорово ночевали!"
Баба попятилась, повернула в его сторону голову -- нет, не баба: очень грубые черты лица, темная поросль на щеках и подбородке. Голос, однако, ближе к женскому: "Здравствуйте, добрый человек... спасибо на добром слове". Лай обошел костер, принюхался  и отскочил на ногах-пружинах.
-- Издалека странствуете?
-- Из столицы.
-- И куда же направляетесь?
-- Вообще-то -- далеко, а пока вот в Североуральск. Вы никого по пути не встретили?
-- А должен был?
-- Неплохо бы. Две ночи ее уже жду.
-- Кого -- ее?
-- Валерию. Мы с ней вместе путешествуем... Позавчера на ночевку встали, палатку вот поставили, я сухару стал валить, а она на кедр упала, зацепилась. Я ее и так, и сяк, поднатужился невпопад и, видно, позвонки защемил -- заорал даже отболи, а потом сознание потерял. С тех пор вот на карачках передвигаюсь...
-- А что с девушкой?
-- Мы услышали, что где-то неподалеку машина едет, и она побежала на дорогу за помощью. Вот -- ни ее, ни помощи...
-- И разогнуться не можешь?
-- Два раза пробовал -- два раза терял сознание. Теперь -- как первобытный...
-- А о чем вы перед ее уходом говорили? Как решили? Что?
-- Да что там уж... Не до бесед было. Крикнул ей только: "Ты хоть шевели колготками пошустрее", -- с тем и укатила.
-- На лыжах?
-- Ну да. А вы кто?
-- А мы с Лаем -- единственные жители в округе. Ладно, не переживай, мы, конечно, не скорая помощь, но кое-что сделать сможем. Для начала давай подкрепимся, чаю попьем, потом бивак сворачивать станем, в Шоньпу отправимся.
-- Далеко?
-- Двенадцать километров...
Даже лося Никодимов транспортировал легче и удовольственнее -- Сергей все пытался заговорить (намолчался, бедолага!), но совсем ни в склад, ни в лад, поцелуй кобылу в зад! На морозе да с грузом можно и дыхало сорвать, и бронхит заработать, а тут еще думай-гадай, куда девчонка могла запропаститься... Лыжи у Сергея узкие, а сам тяжелехонек, хорошо хоть ррюкзаки с палаткой Никодимов догадался оставить на потом...
Зрелище Шоньпы москвича поразило: "Неужели и впрямь никто больше не живет здесь?
-- До ближайшего человека, телефона и магазина -- 28 км. "Скорую"-то надо вызывать из города, а где они столько бензина там для оказии отыщут? Ладно, попробуем тебя побанить-поправить, старики так только и лечились ранее.
Когда болящий расправился наконец на полке, обнаружился его рост -- не менее 190 сантиметров; мощный, накачанный торс, крупные руки и ноги -- похоже, сорок четвертый размер. Он снял с косицы две черные резинки, и грязные пряди вороньекрыло опали на отбель осиновой доски.
Кого-то напоминал Никодимову этот москвич, но все недосуг было разбираться в ворохе впечатлений и мыслях о пропавшей девушке. Пихтовые лапы уже обнародовали свою смолевую тайну, окунувшись в четырехугольный железный кипятильный бак. Стоило плеснуть из него черпаком на каменку, и пар гневным архангелом взлетел под потолок и обнял расхристанное на полке тело. И эти мощные мощи "заплакали" крупными, с детскую слезу, каплями -- пока в поясничной ямке не собралась целая лужица. Никодимов опустил в нее ладонь и повел по позвоночнику легко, но плотно. Сергей застонал, когда подушечки врачебных пальцев обнаружили пару "пуговиц"-позвонков, решившихся на эмиграцию.
-- А велика ли сухара была?
-- Е-мое... е... уж не с гулькин хрен...
-- Оно и видно. А если вот так?..
-- Так -- ниичего еще...
Никодимов, словно защипывая пельмени, прошелся с обеих сторон позвоночника и, когда объявились припухлости, начал потихоньку охаживать их пихтовым веником, потягивая на себя. Хлестал долго, пока правая рука не приустала. Болящий сначала постанывал, а затем затянул заунывно: "Хои-хеи-хардадам..."
Оставив Сергея на дальнейшее прогревание косточек, Никодимов отправился обдирать уже оттаявших зайцев. Лай не ходил, как обычно в таких случаях, кругами и угощение принял чопорно, словно посетитель "Националя". Срезав хороший мясной кусок, Никодимов обмакнул еще его в миску с кровью, поспешил в баню. Мясной прилепыш на позвонки Сергей принял спокойно: "Экзотика..."
-- Что чувствует пациоент?
-- Пациент скорее жив, чем мертв.
-- Ну и лады. Лежи, пока супец из ушастой курицы поспеет...
Через полтора часа, в следующее свое посещение бани Никодимов обнаружил, что Сергей сидит на нижней лавке, булькаясь в тазу.
-- Кто разрешил вставать, Сергей?
-- Я попробовал -- получается...
-- Это ты зря. Знахарь из меня, что из президента -- отец народа... Пока все три бабкины способа снимания хвори не испробую, не успокоюсь: авось, какой и поможет. В общем, придется тебе сегодня в бане ночь ночевать. Сейчас супу принесу, а после него -- третий раунд.
Мясной ошметок Никодимов захватил с собой и бросил его Лаю. Тот обнюхал его, зарычал и отскочил -- что за притча? Но рассусоливать с ним пока некогда.
Супу пациент отхватил две хороших миски и, отдуваясь, снова полез на полок. Никодимов уложил ему на позвоночник тряпку с горячимми отрубями, подбросил в печной зев дровец. Ушел в избу, сел на кровать, прислонившись к печному боку, закрыл глаза и сполз в "нирвану". Очнулся от рычания Лая у двери, глянул в окно -- посреди двора стоял голый Сергей -- посреди двора стоял голый Сергей, задрав голову к полулуне-полумесяцу. "Ишь ты, распрямило тебя бабкина терапия".
Никодимов зажег лампу, полез в комод за исподним -- от тестя оставались белые подштанники с лямочками и белая же нижняя рубаха -- завезла когда-то их на Шоньпу "Автолавка". Дребезжащий зубами москвич облачился в них охотно: "Буду пленным красноармейцем из фильма..."
Хлопочущие из-за человека стрелки показывали пятый час.
-- Что ж, устроим ночное чаепитие, коли не возражаешь, Сергей.
-- Что же я буду возражать своему бенефактору, Борис Степанович!
-- Бенефактор? То есть -- добрая движущая сила? Откуда такое прозвище?
-- Из Кастанеды. Не слышали?
-- Слыхивал, как же. В "Науке и религии" "Путешествие в Икстлан" печатали.
Почему-то Никодимову не хотелось признаваться в том, что он потратил четверо каникул на четырехтомник Кастанеды, когда гостил у своего приятеля в Краснотурьинске. Схватывались они тогда по поводу новоявленного учения полно- и поздненощно: с каждой новой книгой Кастанеды стрелка заинтересованности Никодимова от оптимизма все более клонилась в сторону пессимизма. Приятель же его был адептом Кастанеды (правда, теоретическим) и из года в год говаривал, что вот-вот начнет жить "по Кастанеде". Так это неудивительно: "алюминиевый" город (от сырости, может быть) брал на пробу множество философских школ и религий -- одних храмов различных исповеданий в нем было семеро. Ниикодимов тоже, как ребенок, загорался при встрече с какой-нибудь новой философской или религиозной иидеей, но, вернувшись в шоньпинские Пенаты, измерял душевным глазомером закаты и рассветы, и бред чужой мысли сшелушивался с него в течение пары недель, и заново ясно сверкала броня никодимовского пантеизма.
-- Ты бы, Сергей, объяснил мне, как это на пару с девушкой оказались в такой оказии, если, конечно, это не секрет.
-- Какие уж тут секреты, Борис Степанович. У Валерии в Североуральске родители, вот мы и напендрились, как она сама говорит, через Уральский хребет в гости.
-- Зимой: вдвоем всего, по местности незнакомой -- лихое дело. Как решились-то?
-- Тоже не за просто так. Мы с Валерией два выхода на Хибины делали, один -- зиний. Готовились по-настоящему, карты в турклубе взяли подробные -- каждая избушка охотничья обозначена. Все путем, все ладом.
-- Вы с ней в отпуске, что ли?
-- Можно сказать и так. В длительном.
-- Работаете? Учитесь?
-- Тоже -- достаточно открытая тема. В общем-то я закончил четыре курса университета, четыре первых курса на разных факультетах. На пятый документы не приняли, сказали, что у меня и без того незаконченное высшее образование.
-- Что-то я впервой такое встречаю. Ну, из одного института в другой переходят многие, но вот чтобы пять факультетов сменить -- впервые слышу. Смысл-то какой, Сергей?
-- Думаю: дороги, которые мы выбираем. Но на моих -- все одни ямы да колдобины,
ни одна не поглянулась.
-- Но что-то ты, Сергей, искал? Чего-то конкретного?
-- Дорогой Борис Степанович! Я фотографировал, играл на гитаре, был плиточником, продавал книги при храме, был торговым агентом, пытался делать украшения из камней, водил школьников в байдарочные походы, типографничал, копал землю... все конкретно и все -- через не могу. Ясно, что перепробовать все профессии -- жизни не хватит, так чего же при деле скукотой  маяться?!
-- Сколько же тебе годиков, брат Сергий?
-- Двадцать семь скоро будет.
-- Тогда еще имеется толика времени для разбега...
-- Да я, Борис Степанович, уже разбежался -- не остановить.
-- Ладно, ладно. А что Валерия?
-- А что Валерия? Несчастное существо... Два года назад приехала поступать в театральное -- ну, совсем дура! Кто-то ее в Москве из театрального окошка выглядывал! Кинули ее, само собой. Она год перебивалась в подмосковном доме престарелых -- вот театр так театр! Снова поступать, и опять по жопе, пардон, лопатой. Связалась с какой-то мразью, под кайфом ее прямо в переходе подземном отоваривать стали. Двое их было, так что я сумел отбиться. Домой к себе привел, жить стали, как Афанасий Иванович и Пульхерия Иванна. Она без претензий, как и я, впрочем.
-- По-моему, ты о ней не слишком беспокоишься, что запропала она.
-- Куда она денется! Почти что в краях родимых. Соскучилась по родителям, вот и сиганула.
-- Постой-постой, Сергей! Ты хочешь сказать, что она тебя в лесу просто бросила?
-- Ну, большая беда! Деньги в североуральском филиале Уралвнешторгбанка у нас на общем счете -- гуляй не хочу! Может, надоел я ей, может, что не так. За женской пазухой тоже камней хватает...
-- Все может быть... кроме одного -- оставить человека в беде. Тут нечеловеком бать надобно. Крутишь ты что-то, парень! Может, и не было никакой Валерии?
-- Ну, это -- положим. Рюкзак ее -- в палатке, в рюкзаке -- паспорт, коли не верите... Завтра съездим -- убедитесь.
-- Во-первых, не завтра, а сегодня. Во-вторых, не съездим, а съезжу. Тебе несколько дней нельзя позвонки зря шевелить. Как спина-то, кстати?
-- Все о'кей! Думаю, что починили вы ее на здоровьице.
-- Знал бы ты, какой я знахарь, Сергей, не позволил бы мне над собой изгаляться.
-- А мне вы нравитесь, Брис Степанович. И дом ваш, и Лай... -- Пес зарычал отчего-то в соседней комнате. -- Без вас я бы до морковкина заговенья в палаточке кантовался -- обезьяна обезьяной.
Никодимов смотрел на парня -- очень знакомое что-то напоминает, ну, просто дежа вю. Длинное лицо, торреодорская косица, мощные плечи -- Лоренцо Лама, да и только! Будто сейчас -- из телевизора...
22.
Вот те на! В палатке Никодимова ожидали сюрпризы. Первый -- в резных, крытых черно-красным лаком ножнах -- двуручный самурайский меч. Во всяком случае, так представлялось Никодимову. Верхняя треть клинка слегка изогнута, хромированная поверхность лезвия застилась туманцем от дыхания и словно бы вбирала его в себя, отгораживаясь от наблюдателя ледком холодного смущения. Когда-то телеканал "Дискавери" показывал программу, посвященную японскому старинному оружию. Кузнец-умелец орудовал под взглядом кинокамеры сосредоточенно и не на показ, а диктор рассказывал, как мастер при помощи своего волшебного молотка складывает пополам в продольном направлении раскаленную полосу железа, затем расплющивает ее, складывает вновь, снова расплющивает -- и так четыре миллиона раз, пока в недрах этой полосы молекулы не займут наиболее подходящее для них место, достигнув небывалой крепости и упругости. Процесс изготовления такого меча занимает полгода, а для наиболее знаменитых клинков -- до четырех лет! Всю ночь Никодимов подсчитывал, сколько же времени мастер тратил на каждый из четырех миллионов этапов, и все время выходило, что диктор ошибся по меньшей мере на порядок. Ну, да Аматерасу с ними, с этими японцами -- может, у них и время течет не как у нас! Никодимов выполз из палатки, попробовал по-киношному изящно выпростать меч из ножен и принять соответствующую позу, но у него не получилось -- в мозгу не воскресло ни одного японского слова, а уж какой самурай не знает собственного языка. Тем не менее, держать клинок в одной руке, а ножны -- в другой было приятно. Попробовал одвуручиться, и ноги сами согнулись в коленях, спружинившись. Вот бы сейчас какой волчище подвернулся!
Следующая, заставляющая призадуматься, находка -- маленькая дорожная библиотечка: первый том Александра Блока из зеленого шеститомника, первый том Карлоса Кастанеды и Мир Божий. В сочетании с самурайским мечом это -- четыре стороны света, четыре стихии, четыре сердца, четыре образа мышления и -- черт те что с бантиком! Что бы ты взял с собой на необитаемый остров, Никодимов? Ну, разумеется, -- меч! Н-да, изгваздала же тебя цивилизация с верхним твоим образованием, Никодимов!
Примус "Шмель", горючее, пуховый спальник, консервы, сухари и галеты, шоколад -- хорошо живут москвичи!
В женский рюкзак Никодимов заглядывать не стал, только завязал его горловину и уложил на нарты. Полюбовался пилой в брезентовом чехле, она была изготовлена по давней туристской моде "туда-сюда" -- способно одному управляться. И палатка хороша -- легкая, из парашютного шелка, с тамбуром. Два пенополистирольных коврика -- тоже изобретение неплохое, особенно -- для зимы. М-да, москвичи, как говорится, "упакованы".
Оставалось теперь проверить лыжный след Валерии. Шел он почему-то долго вдоль дороги, пока вдруг не свернул резко влево. И вот перед самой дорогой Лай откапывает из-под снега оранжевые лыжи, палки и... все. Еще несколько глубоких ям в снегу. НА дороге -- обычные лесовозные следы, дорога указата, в последние дни снега не было -- прочитай попробуй события! Но на дорогу Валерия вышла -- уже неплохо: не придется шастать за ней по горам-долам!
-- Вот, Лай, сколько у нас новых обязанностей появилось -- "скорая помощь", грузоперевозки, оперативно-розыскная работа...
Но лыжи Никодимов на всякий случай вновь забросал снегом -- вдруг ВАлерия вернется! Может быть, догадается пойти по его следу... Время от времени он делал на снегу рядо с лыжней надписи: "КАСТАНЕДА".
Сергей подтвердил, что найденные у дороги лыжи принадлежат Валерии, но вместо обсуждения того, куда она могла подеваться, воскликнул: "Борис Степанович! Оказывается, вы -- не егерь!"
-- А ты, оказывается, не только Кастанедой пробавляешься, Сергей... Что же касается моего рода занятий, пусть о том судит мое начальство, хотя егерь я, конечно, начинающий, всего -- полгода представительствую.
-- Так я не в обиду, Борис Степанович! Меня библиотека ваша поразила -- всю зиму
бы читал -- не отрывался.
-- Библиотека -- как библиотека, учительская...
-- И не только! Стихи китайские-японские, небось, в программу не входят.
-- Само собой. А я все равно пытался их читать ребятишкам.
-- Ну и?..
-- Поэтический плод не враз созревает. Может -- после моей смерти уже. Чем это так замечательно пахнет?
-- Разве? Это я картошечки поджарил, соскучился по родимой.
-- А я думал, что в Москвах устрицами питаются.
-- Само собой -- некоторые. А кто, вроде меня, и картошечке рад. К маю-то она так кусается, что приходится макаронами итальянить. Так я накладываю?
-- Давай, давай, дурак только откажется.
К картошке Сергей открыл какой-то паштет из своего рюкзака. Но с сухарями он был как-то не очень...
-- Ладно, завтра на Новую Княсьпу сгоняю за хлебушком, заодно и в телефон попробую до Североуральска докричаться. Есть у тебя тамошние координаты, Сергей?
-- Как не быть? Фирма солидная, капиталистическая.
-- Это -- ирония?
-- Если бы! Меня, Борис Степанович, волчий оскал капитализма поедом ел. Никак я к нему не мог приспособиться: только в фирму какую зайдешь, рот откроешь: мол, здравствуйте! а в ответ уже: "Свободен!" Этой их свободы у меня от уха до уха было, никак я не мог влиться в струю генеральной линии каппартии.
-- Неужто так в самом деле Москва достает?
-- Еще шепотом сказано: по самые микитки.
-- А родители-то имеются?
-- Имеются. Конечно, в разводе.
-- Почему же -- конечно?
А нынче все в разводе: правительство -- с народом, деньги -- с кошельком, мозги
-- с сердцем. Я, к примеру, в магазины как в музеи ходил: на всяком предмете
надпись: "Руками не трогать!" Отец говорил, что на Урале про это говорят: "Глаза
продавать..."
-- Отец-то откуда знает, как у нас говорят, Сергей?
-- Так он, считайте, -- местный. Из Свердловска.
-- Чего же в Москву его понесло?
-- Думаю: то же самое, что -- меня на Урал. Говорил: "Провинция заела".
-- А теперь? В Москве-то?
-- То же самое: "И в Москве провинция достала..." Еще Сенека говаривал в таких случаях: "Куда бы он ни поехал, он повезет туда самого себя".
-- Так-то ты родителя почитаешь!
-- Почтение здесь ни при чем. Не знаю, слышали ли вы -- на этот случай -- про
теорию воздушного шара?
-- Не слыхивал.
-- Так вот. Чтобы взлететь повыше, нужно, чтобы в оболочке газа было побольше. Или балласт сбросить.
-- Вот так-так! Лихая нам досталась доля!
-- А нам -- почему?
-- А у меня дочь с женой на воздушном шаре в Германию улетели.
-- Что подтверждает теорию практикой... Значит...
-- Значит -- пристяжная скачет!
Никодимов вдруг обратил внимание на то, что Лай опять ушел со своего места у порога в комнату -- словно ревновал хозяина к невесть зачем объявившемуся гостю.
23.
Новая Княсьпа встретила воскресеньем -- но не календарным, а дарованным безработицей: из трех бригад работы набиралось едва на одну. Из магазинчика "выпала" лихая тройка: баба держала под руку мужика, пристроившего в подмышку бутылку:
Эх, смерть придет --
Меня дома не найдет,
А найдет в кабаке
С поллитровочкой в руке!
Баба тоже не уступила:
По-шла пля-сать --
Дома нечего кусать:
Сухари да корки,
На ногах -- опорки... И-э-эх!..
Какой уж тут "Т-э-эх!" -- вопли были точкливыми, почти запропащими.
Североуральск ответил таинственным: "Увалвешьтотбань свушами..." Но Никодимов расшифровал таинство и, воспользовавшись занятием операторши -- пока есть, трубку не бросит, зачирикал нежно: "С вами говорит егерь Никодимов из Новой Княсьпы. Не объявлялись ли у вас недавненько Валерия Ивановна Николаева, счет
N... -- длинная вереница в 20 цифр".
-- Извините, но подобных справок мы не даем...
-- Милая девушка! Речь идет не о справке, а о жизни... Этот счет принадлежит также Сергею Михайловичу Чуеву из Москвы. Так вот -- два дня назад я нашел его в тайге, очень больного, а Валерия Ивановна вообще исчезла. Если она объявлялась в банке, так и ладушки, мы беспокоиться не станем, а если нет... тогда мне придется организовать в тайге-горах поиски, живая душа все-таки...
-- Так вы -- настоящий егерь? А где это -- Новая Княсьпа?
-- Егерь я настоящий. Новая Княсьпа -- почти на границе с Пермской областью, ну, Чуева я там обнаружил.
-- А вы знаете, уважаемый егерь, не объявлялась ваша Николаева, так что удачи вам в поисках...
Новвая Княсьпа проводила их скромненьким синим платочком дымка от крайней избы -- мол, не поминайте лихом! А с чего бы? -- Хлебушек почти что свежий, третьего дня. И селедку для них с Сергеем кто-то посолил -- не поленился, Лаю овсянки прикупили -- так по утрам Никодимов ему и докладывал обычно: "Овсянка с мясом, сэр!"
-- Итак, Лай, в Североуральске Валерии нет, на Княсьпу ее никто не доставлял, черта-дьявола в тайге нетушки, и что мы теперь об этом помыслим, а?
-- Пет отрицательно замотал хвостом -- не знаю, мол. -- Понятное дело, что ты не
знаешь и не догадываешься. Был бы ты овчаркой служебно-розыскной, понюхал бы
свитер девчонки и -- пожалуйте по следу, господин следопыт. Но ее или ведьма
унесла на помеле, или укатила она на лесоучасток с лесовозом и там теперь
прохлаждается, как у меня -- ейный хахаль... Да, столичная штучка -- это тебе не хухры-мухры! Словно две льдины: подхватит половодьем -- вместе, отобьет течением -- врозь... Словно и со мной не так же, -- укорил себя Никодимов.
"Столичная штучка"" опять стоял во дворе в одних плавках и босиком, выполняя какие-то медидативные китайсские упражнения. На мороз он был, похоже, натренирован. Впрочем, как и на выдержку -- не спросил даже, каковы вести из Североуральска. Но картошка была сварена и "отдыхала" на припечке. И только за чаем Никодимов сообщил об окончательной пропаже Валерии. Сергей просто кивнул, как обычно занятый наиважнейшими для себя мыслями.
-- Ты хоть понимаешь, Сергей, что это значит?
-- Я -- меч, заостренный с обеих сторон.
Я правлю, архангел, ЕЕ Судьбой...
-- ладно, я могу понять: меч, Александра Блока и Карлоса Кастанеду в твое багаже, сергей, но при чем здесь "Мир Божий"?
-- Благодать.
-- Чьл?!
-- Иногда в церкви можно испытать БЛАГОДАТЬ.
-- Так ты еще и верующий?
-- Все -- верующие, Борис Степанович. Другое дело, что некоторые об этом и не подозревают.
-- Я не о некоторых говорю, Сергей, а конкретно -- о тебе. У меня в голове не укладывается даже то немногое, что ты изволил выказать. А если бы мы были знакомы месяц, год? Могу себе представить...
-- Не можете, бенефактор. Даже не пытайтесь. Просто прогоните меня. Так все делают...
-- И ты понимаешь, почему они это делают, только ничего не хочешь изменить в себе?
-- Вот этого я как раз не понимаю: почему другие не хотят изменяться, зато стараются изменить меня. Это не по-христиански, и не по-буддийски, и недемократично, в конце концов. Мир -- это калейдоскоп, в котором каждая стекляшка встроена в различные узоры; не хватало им еще сталкиваться друг с другом -- стеклянные осколки тоже в любом случае встроятся в узоры, только они станут микроскопичными, малозаметными и малозначащими. Вы считаете, что это правильно?
-- Лично у меня создается другой образ: самурай-христианин, бредущий за дон Хуаном с чтением вслух символистских стихов.
-- Красиво!
-- А по сути: душа, на которую нашиты заплаты, собранные по разным странам и религиям. Но поскольку душа лишь ощутима и неубедительна чаще всего для других, я бы сказал так: сердце, которому цивилизация дала возможность зашунтироваться в разных местах и различными способами.
-- У вас научный подход, Борис Степанович.
-- Точно! Ты, Сергей, даже не подозреваешь, насколько он научный. По последним данным, человек с шунтированным сердцем получает в подарок не только жизнь, но и сопутствующие особенности -- отрофию некоторых областей мозга, потерю памяти, пусть и частичную, потерю ориентации в пространстве и времени. Тебе это ничего не напоминает?
-- Я гоню от себя подобные мысли, Борис Степанович. Субъект не может рассматривать себя как объект, нельзя быть одновременно на стороне Бога и на стороне дьявола!
-- Хорошенькую же индульгенцию ты себе выдал, Сергей! Ко всему прочему ты -- еще и язычник. Хотя по жизни ты идешь как ребенок.
-- Смею вам возразить -- иду я Путем Воина. И даже -- Путем Воина-Самурая. Я уже победил трех врагов -- страх, ясность, силу -- и теперь на пути к тому, чтобы победить старость...
-- Это -- по Кастанеде? Романтично, конечно. Но я определил бы этих так называемых "врагов" иначе -- инстинкт самосохранения, здравое суждение и умение видеть силу других. Что касается старости... думаю, Сергей, тебе еще рано даже рассуждать на эту тему, пусть и с помощью дона Хуана. Вот ты только что заявил, что практически уже стал "Человеком Знания". Так просто? Высидев четыре яичка первого курса, не испытав семейной тяжести, тягот трудовой повинности, сумы и тюрьмы, простого даже государственного надзора, морской болезни славвы и иудиных серебреников богатства и т.д. и т.п., вскочив на обломки плота Кастанеды, ты торопишься в страну обетования, которая тобой же и придумана. Десять лет назад ты точно так же мог примкнуть к кришнаитам и до сих пор стучал бы в барабан. Двадцать лет назад -- может быть, гордился бы своим страхом перед КГБ...о, Господи, что я говорю -- ты бы всего-навсего ходил во второй класс. Ну, ты понимаешь, Сергей, что в иные общественно-политические джунгли ты вступил бы тоже с каким-нибудь немудрящим оружием, но в той же броне самомнения.
-- Нет, возраст -- это гиря, которой старики колотят по голове младшего поколения. Вы, Борис Степанович, даже представить себе не можете, насколько мир технически и экзистенциально удалился от вашей Шоньпы. Рассказывают, что сорок лет назад люди ожидали Апокалипсиса втомной или водородной бомбы и соответственно черпали от жизни наспех и без разбора. К двухтысячному году Апокалипсисов поприбавилось, но прибавилось и опытта его ожидания, и даже иммунитет некий выработался. Что же нам остается? Собрать все заблуждения на аутодафе, а потом отыскивать новые? Сохранить их все для музея? Топтаться дальнозорко на месте? Сейчас мы оба живем варварской жизнью и, по-моему, довольны этим, уж во всяком случае -- довольствуемся. Вот вы, Борис Степанович, живете охотой -- убийством, то есть -- правильно ли это, достойно ли, милосердно ли -- в конце концов?
-- Вопрос -- от века. Но вегетарианство пока не введено законом. Я бы, Сергей, и рад бы стать буддистом, но по одежке приходится протягивать ножки -- бананы с елей пока не свисают, а в набедренной повязке не походишь. Кстати, думаешь зверь-птица подставиться норовит? Куда там! Хотя упрек принимаю. С другой стороны -- селедка эта не так давно тоже была живехонька, а вот к нашей картошке поспела -- судьба, значит!
-- Сами говорили, Борис Степанович: значит -- пристяжная скачет!
-- И опять уел! Вот так -- уча друг друга, мы доберемся до истины.
-- Ох, не думаю! Скорее, -- опровергая друг друга, мы вовсе на нет сойдем. Кстати, известно ли тебе, дорогой последователь учения дон Хуана, что Кастанеда уже умер?
-- Нет. Кастанеда жил, жив и будет жить -- чем он иных плоше?
-- Тем не менее, он скончался лет пять назад. И жил он почти все время, как и дзен-буддист Сэлинджер, в отчаянном одиночестве. Это о чем-нибудь говорит?
-- Что он говорил с людьми своими книгами.
-- А ты не обратил, Сергей, внимания на эпиграф Георга Зиммеля к "Учению до Хуана"?
-- Нет. Давайте прочитаем, я сейчас принесу... Вот: "Необходимо лишь установить начало и направление бесконечного пути. Любые попытки систематизации в итоге бесполезны. Достижение совершенства возможно лишь в субъективном смысле непосредственного переживания всего, что окажется способен увидеть ученик". Я вернулся к этому эпиграфу после того, как прочел все книги Кастанеды. Субъективное переживание учения равноценно субъективному переживанию последствий приема галлюциногенных препаратов, которым сопровождается Путь Воина и Человека Знания. То есть, "пейот" или "дымок", а также -- ЛСД, героин, опиум и т.д. и т.п. тащат ученика на буксире по этому пути -- вот что меня настораживает. Дон Хуан сам предупреждает: "Он даст тебе свободу видеть все, что ты захочешь. Это в самом деле непревзойденный союзник. Но всякий, кто его ищет, должен обладать непреклонной волей и устремленностью, во-первых, потому, что он должен рассчитывать вернуться и желать возвращения, иначе дымок его не отпустит; во-вторых, он должен рассчитывать и стремиться запомнить все, что даст ему увидеть дымок, иначе в голове останутся просто обрывки тумана". Страница шестьдесят девять.
-- Все абсолютно ясно изложено, да.
-- То есть, дымок, пейот и прочие -- давай скажем просто -- наркотикии создают ОТДЕЛЬНУЮ РЕАЛЬНОСТЬ, СУБЪЕКТИВНУЮ РЕАЛЬНОСТЬ, то есть размежевывают нас с тобой по субъективным реальностям да еще с опасностью не возвратиться оттуда или вечно в нее стремиться. И вот тут я спрашиваю дона Хуана, какой смысл возвращаться из этой отдельной реальности в реальность общую? Или мы вернемся снабженными неповторимым, чудесным, бесконечно счастливым опытом, делающим нашу жизнь ЗДЕСЬ столь же чудесной? Или месяцы жизни в этой РЕАЛЬНОСТИ можно выдержать, лишь испытав несколько часов пребывания в ТОЙ РЕАЛЬНОСТИ? Зачем из того РАЯ следует возвращаться в этот АД? Если не секрет, Сергей, ты принимал наркотики?
-- А разве алкоголь -- не наркотик?
-- Согласен. К тому же и у меня есть опыт свидания с ним. Хотя должен признаться, что этот союзник очень уж скоро становится врагом, и никто меня в этом не переубедит. Что же касается "обрывков тумана", видений... тоже -- не без этого. По-молодости, помню, еще во студенчестве, "поддавал" одно время пости стабильно. И каждое утро из всей субъективной реальности припоминался почему-то какой-то странный водолазный шлем, к тому же -- с усами. Ну, что поделаешь? Всякая дрянь варьинруется, а усатый водолазный шлем меня ну просто забодал! Я и так, и эдак -- никак не могу вспомнить. Собутыльников начал осторожно выспрашивать, а те: "Не поехала ли крыша?" И все-таки однажды, слава Богу, Сереженька, просветление случилось. Выпил я хорошо, но закусил плотно, так что объективного восприятия сколько-то процентов еще оставалось. И приспичило мне по необходимой надобности. Встал в стойку, мечтаю о чем-то, может, даже возвышенном и голову повернул в угол -- батюшки-светы! Вот он -- водолазный шлем родимый, и -- с усами -- как ему и положено! Просто от души отлегло -- никакая крыша у меня не поехала! Это стояк межэтажный в туалете обретался, а к нему лючок на четырех гайках придраен, и кусок пакли торчит вместо усов... Можешь себе представить? Алко-трансформация обыкновенной трубы с причиндалами.
-- И чем же все кончилось, Борис Степанович?
-- Тоже интересно. Я посередине каждой общежитской пьянки бегал "на исповедь" к этому "водолазу", как зашлемит -- пора кончать наливать!
-- Счастливый конец -- как в сказке! -- почему-то печально сказал Сергей. -- И как сейчас -- употребляете?
-- За полгода было пару раз. Ничего себе -- справился. А ты говоришь -- Кастанеда... Это же ясно-понятно: в каждом народе -- свой дурман. Но вот под нашу водку никто еще не додумался учения основать: живем, чтобы жить; пьем, чтобы жить было веселее иили не так муторно. А что касается ритуалов -- тут и у нас не отнимешь, хотя, конечно, времени на них не хватает -- слишком много градусов в нашем зеленом змее. Тем же мусульманам Коран выпивать запрещает (и правильно делает!), зато опиум-гашиш -- пожалуйста: тут тебе и рай с гуриями -- та еще отдельная реальность... Понятно, это -- мои собственные воспоминания и размышления; если у кого "белая горячка" -- он тебе иное поведает.
-- Вот так легко учение дона Хуана можно левой ногой оттолкнуть? Обидно... и за вас, Борис Степанович, и за Кастанеду. Вы и впрямь, Борис Степанович, агирируете меня, как бенефактор, только -- наоборот. Вас бы к нам в Москву, в Общество Карлоса Кастанеды -- они бы вас или камнями побили, или в вашу тайгу замаршировали.
-- В самом деле, Сергей, -- имеется таковое?
-- Конечно, каких там только обществ нет; стоит чихнуть, а уж кто-нибудь о здравии спрашивает. Мы с ребятами в Измайлово, неподалеку от меня, собирались, рядом с православными, правда. Летом -- особая благодать: лежим над речушкой на откосе, диспуты дискутируем. Ребята там головастые, может, и уболтали бы вас даже, Брис Степанович. Клички у некоторых -- Пейот, Мескалито, Койот, Ящерица, Гремучка... В общем-то, понятно, -- ребячество. Серьезных, которые бы не играли, мало... Мы с Валерой, в общем, оторвались.
-- Хорошо, что ты о ней, наконец, вспомнил! Что о ней можешь сказать? На что она
способна? Чего ни в коем случае не сделает? Да, а с виду какова?
-- Сейчас я паспорт ее достану... Карточка, понятно, неудачная... Но что у нее
глаза так близко состыкованы -- самый ее недостаток, все остальное у нее в порядке... было. На что она способна... На депрессию -- это точно. Но и взорваться может внезапно -- как китайская петарда. А вообще-то -- добрая... Она вам понравится, Борис Степанович.
-- Кстати, насчет понравиться... Моему Лаю ты, Сергей, что-то не поглянулся. Как я с тобой -- он уходит. Можешь объяснить?
-- Не знаю... Разве что Лай -- ваше отражение: то, что у вас в душе, у него наружу.
-- Не знаю, не знаю. Лай -- дитя природы. Вот от этой печки с тобой плясать надобно, парень...
24.
Никодимов проснулся от несоразмерности видения -- дон Хуан с самурайским мечом в руках! Видимо, это был незаконнорожденный отпрыск вечерней беседы -- мозг, наскучавшись за полгода, сотворил японо-- мексиканский симбиоз себе на забаву, Никодимову -- на потрату времени.
В самом деле -- множество сброшенных в недра памяти книг, посовещавшись и скооперировавшись, выдали Никодимову некие ориентиры, по которым он мог бы найти в конце концов разрешение своего видения. Прежде всего -- разница во временных отрезках дальневосточной и американской цивилизаций: японская древнее индейской по меньшей мере на тысячелетие. Раса желтая и рааса красная -- что могло быть между ними общего? Между ними -- безбрежные пространства Тихого океана. Тем не менее, некоторые антропологи утверждают, что какие-то дальневосточные племена, вытесненные более сильными народами, уходили на север, в края вечных льдов, заселяя западное побережье Тихого океана, затем, видимо, перешли по льду нынешний Берингов пролив и начали спускаться на юг по восточному побережью океана. И что же -- за время переселения они из желтых стали краснокожими? Ну, хорошо: внешность чукчей и эскимосов, язык и образ жизни действительно имеют много общего, но индейцы Северной и Южной Америк не знали колеса! Положим, им не пользовались те же "оленные люди" Чукотки, но у них не было и дорог. В прериях Северной Северной Америки дороги и не были нужны, зато в Центральной и Южной индейской цивилизации строили замечательной протяженности и качества каменные дороги, по которым передвигались пешком. В этом виновата была, быть может, природа, не одарившая континент обыкновенной лошадью. При виде испанских конкистадоров верхом на лошадях индейцы падали ниц -- такое сильное впечатление производили на них "кентавры". Хотя кентавры -- это изобретение средиземноморской цивилизации; ни мифологиия, ни изобразительное искусство индейцев о "кентаврах" не свидетельствуют.
Никодимов оказался в тупике: на основании досужей теории этннографов он переворошил свои, пусть скудные, познания и не вычерпал из них никакого объяснения сновидению. А ведь можно было пойти гораздо более простым путем сравнения религий! "Когда солнце было Богом" -- замечательная книга! Естественно, если уж поклоняться, то начнешь с поклонения Солнцу! И если у одних народностей Солнце -- женского рода, а у других -- мужского, не так важно. Хотя именно в первобытных племенах борьба женского и мужского начал должна быть особенно значительной. Нет, с религией Никодимову не справиться -- те десять-венадцать тысяч лет, которые якобы отделяют от нашего времени эпоху великого переселения из Азии в Америку, если уж сумели поменять цвет кожи народов, то религий прошло через их сердца и умы, безусловно, множество. Но в таком случае вполне объяснимо и отсутствие лошадей в Америке: индоевропейцы, например, начали приручать лошадей в третьем тысячелетии до нашей эры. Очень хорошо, но при чем тут самурайский меч, Никодимов? Дону Хуану с его сверхъестественными способностями он и вовсе ни к чему. Разве только -- Путь Воина как-то связан с Путем Самурая... Но это вообще -- в огороде бузина, а в Киеве дяденька.
Нельзя объять необъятное, совместить -- несовместимое. Вот, Никодимов, ты уже становишься Человеком Знания. Черта-с-два! Магия Человека Знания с логикой и с диалектикой связаны, как... Никодимов понял, что беседа с Сергеем вновь призвала его к инспекции Магического Реализма Карлоса Кастанеды.
Но, хотя в нем взыграла запрограммированность учителя, почему-то ему хотелось
доказать Сергею, как это, в сущности, пошло и детски -- выискивать себе Учителя,
чтобы затем поклоняться ЕМУ. И дело не только в том, что Кастанеда -- не более
чемм шестеренка на пути Магического реализма; и сам этот Магический Реализм --
не более, чем шестеренка при передаче настоящего, исконно-посконного реализма.
Но что он должен сказать москвичу? Останови свой ВНУТРЕННИЙ ДИАЛОГ с Кастанедой! По сути -- верно, но не тактически -- тем самым он подтвердит именно эту формулировку улещателя магией. Правильнее было бы поговорить о нашем ВНУТРЕННЕМ МОНОЛОГЕ -- опять он поймает на субъект-объекте! Хорошо Лаю -- ему одной интонации достаточно для постижения сущности общения с хозяином. Ему одного чутья хватает для уловления флюидов несовместимости, исходящих от гостя.
Бог послал Лая Никодимову 9 мая девяносто шестого, в последний день весенней охоты. Только этот день оказался свободным, и Никодимов почему-то направился к Ваграну, округло взбеременевшему из-за талых вод. Выстрелить удалось лишь два раза -- по промельку чирка, и сладкомясая птица упокоилась в гнездилище кармана. Стайка шилохвостей снялась далеко и ушла за поворот, на котором непроходно громоздилось адское переплетенье завала. Клекот воды в нем поражал не столько децибелами, сколько чмоканьем и чавканьем, словно водово-рты не могли напитать это чудовищное драконье чрево. В центре завала на самом урезе телепался большой тальниковый куст, поплавком пытавшийся нырнуть поглубже, а в нем, как показалось Никодимову, шевелится что-то серое. Утка? Подранок? Преодолевать завал со стороны течения смертоподобно: нырнешь -- не вынырнешь. Никодимов полез кружным путем и, когда подобрался, наконец, к тальнику, вздрогнул от неожиданности и жалости -- в переплетье прутьев лоскутно зацеплено тельце серого щенка. Никодимов подумал было: "Конец бедняге", но на всякий случай дотянулся все же рукой до остренького уха -- тут же послышался визгостон, и открылись цвета осенней лиственницы глазки. Жив! Никодимов за шкирку ухватил добычу, на весу же отжал шерсть и сунул щенка под телогрейку, перепоясанную офицерским ремнем. На каждый плюс есть свой минус -- на обратном пути никодимов сверзился в воду метрах в десяти от берега, но из потока выбрался гораздо ниже по течению -- у следующего завальчика.
Костер разжечь удалось не сразу -- было не до запазушного сбереженья, зато, когда пламя вымахнуло выше человеческого роста, Никодимов разделся догола и стал выплясывать перед ним, пытаясь утихомирить дрожь не своего, а щеночьего тела. Огонь свиреп, но и великодушен -- в конце концов замедлились и сошли на нет волны озноба собачьего тельца -- песик (констатировал спаситель) развалился на рюкзаке, словно курортник под южным солнцем. Откуда он мог взяться? На ближайшем -- в девяти километрах -- Тулайском поселке, вроде, никто не живет. Но не в том суть -- спасена живая душа, и  это Никодимову, конечно, зачтется.
При таком кострище и одежду удалось неплохо высушить, и даже немного мяса от чирка скормиить щенку -- он не столько счавкивал мясо с ладони спасителя, сколько вылизывал ее горячим красноречивым языком. До Шоньпы Лай (имя изобрелось на ходу) путешествовал опять же за пазухой, и дома они на пару взобрались на печь -- прокалить косточки и осознать блаженство рая. Тут же -- супруга-сиделка поднесла Никодимову стакан первача, настоенного на кедровых орешках, а Лаю -- миску теплого молока. Пили с удовольствием -- даже как бы и чокнулся стакан о край миски. Взбодревший хозяин в одних кальсонах сносил еще щенка под крыльцо -- тот сотворил хорошую лужицу. Спаслось на печной верхотуре великолепно. Лай все время норовил уложить морду в шейное углубление хозяина, а тот и не препятствовал -- подаривший другому жизнь и далее щедрот не избудет.
И зажили они -- ни в сказке сказать, ни пером описать. Никодимов даже на переменах прибегал домой -- проведать найденное сокровище и, обнимая Лая, ощущал невесть откуда взявшуюся свою душу: она была горячая и, словно наполненный счастливым газом воздушный шар, возносила Никодимова над землей, но не в небеса над Шоньпой, а над этими грязными улочками, сопутствующим человеческому обществу сварами, воспоминаниями о неполученной в этом году зарплате.
А уже осенью Лай провожал хозяина в школу и ожидал его на крыльце, не обращая внимания ни на ребячьи нежности, ни на наскоки забияк-собак -- просто вскакивал пружинно и беззвучно скалил клыки. Он был "неразговорчив", но желтые его глаза сияли ослепительной любовью.
25.
Оранжевые лыжи оказались на месте -- Лай посмотрел на хозяина: что дальше?
Далее -- лесоучасток; может быть, там что-нибудь знают. Подумав, Никодимов снял лыжи и пошагал по дороге -- в снегу побарахтаться всегда успеется. На всякий случай, заслышав бензопильный вой, Никодимов сделал кружную лыжню вокруг лесоучастка. В двух местах обнаружились лыжные следы и даже рябчиковое перье -- видимо, все-таки у кого-то из мужиков ружьецо имелось. Но объяснять этим настороженное отношениие к егерю поварившего в балке Ерофеича, трактористов и лесовозника было просто глупо. Тем не менее все они, ранее охотно прерывавшие свои труды для неспешной беседы с новоприбывшими, на этот раз здоровались и отступали взглядом. "С похмелья, что ли, мужикии?" -- пробовал прибиться к ним Никодимов, но -- впустую: на лесоучастке была эпидемиия недружелюбия. На вопрос "Не видел ли кто девушки-москвички?" отвечали коротко: "Нет", даже не интересуясь, как она могла в этих краях обретаться.
Однако Никодимов дождался, когда загрузили лесовоз, и залез с Лаем в кабину -- чего зря мотню мотать, коли есть попутка. Может, и Сохатый что ни то выскажет. Репутация у него, как и многих лесовиков, на отличку: отсидел пяток лет за "ножичек" и теперь старается сторонитьсся городской, с соблазнами, жизни.
-- Переругались из-за чего, может? -- осведомился егерь.
-- Сам знаешь, как платятт, -- ни к селу ни к городу ответил Сохатый. Никодимову показалось, что тот просто хочет от него поскорее избавиться.
Сергей на этот раз расчистил площадку перед воротами и упражнялся с мечом, не обращая внимания на прибывших. Должно быть, практика у него была большая -- так легки и плавны были движения рук и тела. Правда, двиижения и манипуляции с мечом скорее эффектны и балетны, чем рациональны и действительно опасны для противника, но, возможно, раскрепощая тело, они одновременно раскрепощали и дух, и давали выход энергии, которой не терпится выплеснуться в каждом из нас, хотя чаще всего мы не умеем этого делать или даже просто ленимся. Никодимову была известна легенда о дзенских фехтовальщиках: они усаживались друг против друга с обнаженными мечами на коленях и всматривалиись в зрачки противника, стараясь угадать намерения и первый порыв противника. Терпел поражение тот, кто первый схватывал рукоять меча -- его глаза выдавали сам путь его устремлений, передавали его; оставалось всего лишь воспользоваться этой подсказкой и, не парируя даже удара, поразить не выдержавшего напряжение фехтовальщика. Собственно, до кровопролития дело не доходило -- сам этот порыв считался уже проигрышем. Дух восточной легенды одно время занимал мысли Никодимова -- речь шла о силе воли, о самообладании и даже самоуверенности, нет -- о спокойной уверенности, о безмятежной силе духа. О спокойном сосуществовании рядом со смертью. Иногда, особенно -- в последнее время, Никодимову стало казаться, что Лай -- дзен-буддийской породы: его самодосттаточности не хватает лишь Бога, но он находит Бога в своем хозяине и преклоняется перед ним с гордым, любящим сердцем. В то же время хозяин для него -- ребенок, которого он обязан защищать всеми силами и промыслами. Даже внешние проявления жизни нисколько не мешали гармоничности его внутреннего состояния -- во всяком случае, така казалось Никодимову, когда он пытался встать вровень со своим подопечным и одновременно ангелом-хранителем.
Лая, в отличие от хозяина, не заинтересовали фехтовальные упражнения пришельца -- он лег на снег и свернулся клубком, словно понимая, что игры людей могут быть бесконечны.
У Сергея была явно не Шаолиньская школа -- при его росте и массивности это и затруднительно. Может быть, это даже некая разновиидность русского стиля -- манера работы с казачьей шашкой и вольтижировкой на коне. Даже размашистость украинских танцев здесь присутствовала -- кто знает, вдруг это -- отголоски Запорожской Сечи. Но откуда это -- в москвиче, да еще в сочетании с самурайским мечом? Сальто назад и вперед, "веретено" по снегу, "чертик" на резинке -- и все это с эвольвентами острия клинка и следов инверсии выходов мехов легких.
Это было даже заразительно -- Никодимов почувствовал, что струны-сухожилия в нем начинают натягиваться -- словно бы в предвкушении освобождения. Но Сергей "выкинул номер": сделав несколько стелющихся, но одновременно -- невесомо-балетных прыжков, он вдруг взметнулся в стойке, едва касаясь пальцами рукояти меяча, и застыл в этом невообразимом состоянии -- минуту? секунду? долю секунды? -- определить это было невозможно, так как совершенство немоты этой формы было красноречивее молчания старцев-столпников...
-- Я еще представляю себе, Сергей, что всем этим кунштюкам ты выучиться мог и в московских палестинах, но откуда там берутся самурайские мечи?
-- А он в самом деле самурайский, Борис Степанович, только не в том смысле, как вы это себе представляете. Мне его изготовил одноклассник по кличке Самурай.
-- Даже так?
-- Представьте себе. У него папаша издавна по дипломатической стези стелется, до девятого класса Игореша жил с папенькой-маменькой в Токио, так что прибыл в наш класс с классной кликухой "Самурай-сан". А дальше уж он всеми силами и способами это прозвище оправдал. Своеобразно, правда, -- увлекся иизготовлением старинного японского оружия -- мечи, луки, арбалеты... Даже постиг высот -- у него заказов на три года вперед. Если честно, пришлось мне немножечко даже поунижаться, пока он мне моего Самми не изготовил. В подручных я у него ходил месяца три, а скорее -- слугой был по японским обычаям, то есть -- молчаливым и беспрекословным. Ну, и еще -- Валерию сдал ему в аренду. Поскольку за Самми платить нужно было немало, да еще и в долларах. Вот, так сказать, всем семейством и попали в кабалу.
-- Неужели Париж в самом деле стоит мессы?
-- Еще как стоит! Я, пока в слугах обретался, многое понял из выражения
"унижение паче гордости" и вообще. Словно из московской толчеи в свою душу эмигрировал. Все упреки, которые у вас, Борис Степанович, ко мне имеются и еще будут, -- уже пройденный этап. Я понимаю: не так живи, как хочется. Но уж умереть-то свободно можно?!
-- Так самоубийственный этап ты, Сергей, миновал уж лет десять назад, что толковать об этом.
-- Толкуй не толкуй, дороженька-то одна -- к смертушке...
-- Эва! Как бы это мне пристало такие слова говорить-поучать.
-- Так для мира, Борис Степанович, вы как бы уже и померли. Для себя живете-можете. Может, даже -- для души, хотя и безыконно. Я вот все вспоминаю блоковское: "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". А где же -- шипы, тернии? А шипы, тернии -- это штыки конвоирующих его революционных мматросов. И вот же что из всего этого интересно: Иисус Христос идет вперед -- из небытия к Вечной Жизни. Но: мало того -- он провидел, продумал весь этот свой земной путь. Мы тоже как бы идем вперед по жизни, но одновременно и назад: из небытия -- е небытию же. Хотя и мысслим при этом -- прошлым. Мыслим -- смертью. Смертью родителей, предыдущих поколений, ушедших эпох, словно бы набираясь опыта умирания, которое еще предстоит, но и закономерно -- как заход солнца. Или... даже не так. Мы -- по Кьеркегору -- думаем вперед, а понимаем назад, то есть, прошлое управляет нашим будущим, но и это соразмеряется с тезой "от небытия -- к небытию же".
-- А эти рассуждения что-нибудь значат -- в практическом смысле?
-- Конечно! Конечно! Вот, например, так: я заранее постараюсь как бы прожить мысленно определенный отрезок времени -- со всеми его событиями, переживаниями, радостями и потерями. Улавливаете? Затем, когда ход событий, ход жизни начнет осуществлять все мной мыслимое и немыслимое, я уже буду подготовлен к мысленно пережиитым радостям и потерям, они просто-напросто улягутся в приуготованные для них ячейки души (скажем так), -- без всплесков восторга и кровоточащих ран.
-- Это что -- и есть экзистенциализм?
-- Ну, не знаю. Мой -- возможно... Впрочем, мне кажется, если я могу судить по
вашей жизни, Борис Степанович, ваш -- тоже. Ну, если не считать такой мелочи,
как наше с Валерией появление.
-- Наконец-то о ней вспомнил. Твое появление, а ее -- исчезновение.
-- Вот видите, Борис Степанович, не в укор будь вам сказано: вы позволили себе жить фантомом Валерии, которой никогда не видели. Вы рыщите по тайге в поисках этого фантома...
-- ... тогда как я предаюсь самурайской медитации -- так, Сергей?
-- А хотя бы! Все мы -- на несколько микромгновений вдруг объявившиеся фантомы
-- стоит ли рефлексировать по этому поводу! Женщина -- она женщина и есть: фантом, возбуждающий в мужчине фантом чувственности и чувства.
-- Тьфу на тебя, Сергей! То есть: фантомные отношения между двумя фантомами. Масло масляное...
-- Ну, не совсем -- есть еще и треугольник фантомов. И далее -- фантомы искусства, литературы -- уж извините за покушение на вашу область интересов, Борис Степанович.
-- Ну, это-то я как раз и понимаю. Может быть, потому и сошел с учительской стези.
-- Не тоскуете?
Ты знаешь, Сережа, нет. Сеять разумное, доброе, вечное стало затруднительно.
Сами ученики теперь требуют, чтобы перед ними сеяли разумное, выгодное и временное. Если честно, я -- динозавр, но не объект восхищения, а объект, вызывающий недоумение. Так всегда случается, когда меняешь статус. Недоумевают учителя и мои наниматели из госпромхоза -- от одного берега отстал, к другому не пристал.
-- Тогда вы меня пойтеме... когда-нибудь, Борис Степанович.
Они молчали -- о будущем: один -- потому что его уже не было, другой -- потому
что слишком хорошо его провидел. Сумерки уже обратились сутемью, но зажигать
огня не хотелось -- чай лучше всего пьется у костра или у печи, вытаивая из души
размышления или разговоры; и те, и другие не бывают судьбоносными -- просто
отдушина в тесном и темном подвале жизни, зло-намеренно, а то и простодушно уповая на Божественное Провидение.
В такие вечера русские люди любят подзаняться схоластикой и решением мировых проблем, поскольку житейские заботы как бы остаются за пологом темноты и не первоочередны. Это -- уловка, хитрость: взамен откровенного разговора с Богом, который, правда, при сем подразумевается и как бы не позволяет "терять лица".
Оба собеседника одновременно -- и пациенты, и психотерапевты, кающиеся и исповедники, лживые правдолюбцы и забывчивые лжецы. Две случайно совпавшие шестеренки вращают два кино-, нет, душе-проектора -- фильмы цветные, слащавые и как бы глубокомысленные; черное и злое остается за пределами звуковой дорожки воспоминаний, но не просто так -- оно подступает, теснит эти воспоминания, и приходится наполнять их живительными соками сантимента и тугором чувства. Словно Бог отлучился по своим скудным надобностям, и возможно без его призора мешать сон с явью и с песком золото -- не так ли и дети, упоенные отсутствием взрослых, плетут кружева россказней-пожеланий и россказней-мечтаний -- на полном серьезе, на подхвате и соседских реалий. Играя, они готовятся к взрослой жизни. Взрослые же, играя в жизнь, выдумавая и проецируя ее, не обращают внимания на
Боэественное око -- впрочем, закрытое бельмом милосердия.
Теплый бок печи призорной,
Теплый разговор-броня...
Бог -- недремлющий дозорный --
Не прости,
не попенял.
26.
Давным-давно, когда солнце для него еще не было Богом, Борису посчастливилось попасть с дедом во Владимирский собор в Киеве. Для его детской, поглощенной прродой души все великолепие этого временного приюта Бога было, пожалуй, даже излишним и, во всяком случае, не прилежащим сердцу. Любопытная скука заставляла его шарить взглядом по камню и краске, дереву и тканям, а шаги исследовали все закоулки храма -- вплоть до хоров. Людей там было совсем немного, и -- света, и молчаливая таинственность свеч, была, кажется, самой притягательной и то -- не сразу. Все началось с еще не старой женщины -- в белом -- по самые брови -- платочке и сером пиджаке -- должно быть, с мужниных или сыновьих плеч.
Крестилась она -- словно осеняла крестом кого-то внутри себя, и лицо ее было строже лика Богоматери. Она развязала белый платок, пересчитала монеты и купила у пожилой монашенки две свечки. Когда она повернулась к иконостасу, еще не зажженные свечки осияли словно бы ее лицо, но наблюдавший за женщиной из бокового нефа Борис вдруг ощутил (и запомнил) торжественную нежность ее движений, и величественность, соразмерную с величием храма, и простодушное упование, и самоуглубленное удивление перед ликом Божиим, которые давно уже охватывали Никодимова, стоило ему выйти на любимую лесную тропу -- с пихтовым ладаном и семисвечьем солнца, с умилением сердца и безмерной благодарностью -- каждая клеточка тела, каждая капелька крови полнилась -- восторгом? воспарением? благодатью? Это -- неизреченное -- теперь всегда было с ниим, стоило только угомонить окружающий его шум быта и заботные мысли. Вот еще одно -- неточное, но все же! -- определение: тихий экстаз примирения с самим собой и даже, может быть, С Богом. Нет, не примирения -- непосредственного общения, проникновения даже Его в душу -- чем иным можно было объяснить это невесомое счастье, этот ангельский груз на оплечье, это -- без посредства молитвы -- общения с Богом, подаренное ему той  женщиной из Владимирского собора?..
И вчера, и сегодня (и присно, и во веки веков!) сердце воздушным шаром возносило
никодимова на вершину Волчьего увала, чтобы можно было изирать, взирать, зреть,
обозревать, окидывать (но не ронять!) взглядом, зарифмовывать глазомер прозрение
сердца -- за снежными шатрами дальних увалов были не человеческие поселения, а
Божественные палестины, солнечно-лунные и солнцеликие.
А еще можно сорваться вниз, с земной макушки к экватору, в стремительности падения-парения продолжая восторг сердца и отчаянье счастья. Снежный наст пружинит лыжи на своих ладонях, а семенники-кедры, только что обрадовавшиеся, остаются далеко позади -- гордые и вновь одинокие. Спуск этот -- немалое испытание для Лая, не мыслящего, как он может отстать от хозяина, вдруг обретшего крылья. И приходится ожидать пса внизу, у самой лесовозной дороги, чтобы обнять ходившие ходуном бока, вслушиваясь в торопливый ритм праздничного его сердца.
За два предыдущих дня Никодимов почти что "замордовал" пса. Они сделали лыжное полукружье по южному окоему, проверяя, нет ли свежего хода к колюхинским избам. Нет, ни хозяев, ни гостей -- только заячьи тропы да крестикии рябчиковых побежек. Оставалось еще проверить охотничьи избушки -- митинскую, микеринскую, федосеевскую, листвяную... В ней пришлось даже заночевать, хотя изо всех она была самая неподходящая. Строили ее какие-то горемыки, не удосужившиеся даже окорить бревна, отчего за множество лет она была вся в прорехах меж венцами, кто-то пытался залатать эти прорехи ватой из старого матраца, но под корой древесина "парилась" и тухлела, а при растопленной печке кислый запах ярил ноздри, и ветер вмиг выдувал трудное печное тепло.
Вчера вечером Никодимов потребовал у Сергея его туристские карты -- вот те на: обнаружилась избушка, нет, обиталище на Двуединье -- в распадке между высотами 403 и 417. В блокноте-комментарии о ней было записано так: "Вагончик на склоне 30-35 градусов. Прогоревшая печка. Плохая крыша. В зимних условиях трудна для ночлега".
Да, было такое дело -- узкоколейка. В старые-старые времена она соединяла поселок Брусничный, что меж Волчанском и Краснотурьинском, через Антипинский и Соснову, с Вагранскими Заплотами. Зимой, правда, только она действовала полноценно, так как пересекала болото. Видимо, вагончик тот -- наследие узкоколейное, но как его могли затащить в такую даль -- не иначе, как тягловой силой заключенных.
Кругом были выруба, и наст хорошо держал лыжи. И вдруг -- дорога! Чищена не иначе как в конце января. Полузасыпанный автомобильный след, поверх его -- следья валенок. Туда и обратно. Не одиночные. Лай сразу выскочил вперед -- надоело  мотаться позади хозяина.
Дорога пошла вверх и упряталась в бору -- невырубленный колок на высотках. Резкий поворот вправо -- Лай застыл в позе сторожевой овчарки: ушки на макушке и нос-локатор.
Издалека слышно: ширк-ширк, ширк-ширк... Кто-то орудует пилой нудно и монотонно. Вот -- в ограде из елок -- и вагончик, вернее -- короб от него. Железная труба отпыхивается скудными клубами дыма. За старым лесовозным штабелем фигура в зеленой пуховке ширкнула пилой еще пару раз и сникла за бревнами. Потом
Никодимов увидел ее уже ползущей по снегу к вагончику -- перед собой она толкала вперед чурбан. Ну, дела! Если это -- Валерия, то, похоже, они с сергеем травмы заполучают синхронно. Лай посмотрел на хозяина -- что, мол, будем делать? А что всегда делают в лесных угодьях зимой? Никодимов зашуршал лыжами вперед -- фигурка оглянулась, ухватила что-то у своих ног и юркнула в дверь вагончика. Никодимов не стал форсировать события. Сопровождая каждое своей действие комментариями, обращенными к псу, он сбросил рюкзак, лыжи и ухватился за топор с уродливой  сучковатой рукоятью.
-- Чтобы пить чай, Лай, нужен огонь, а огню без дров -- хоть зарез. Так что давай, Лаюшка, наколем дровец, чтобы не прослыть тунеядцами и нахлебниками. У нас свой и припасец имеется, а вот чаю -- страсть как охота!
Чурка с трудом пополам подалась, и с охапкой дров Никодимов вошел в задымленный вагончик: "Эге! Печка и впрямь -- дыра на дыре!" Чтобы побольше быть на виду, он склонился к печке и стал укладывать дрова в прожорное чрево. Печка была изготовлена из двухсотлитровой бочки в старые времена -- от нынешней уже не соатлось бы и праха. Кочегарно-чумазый чайник клокотал, но обнаружил не чифирное варево, а чуть ли не супец из хвои: "Словно -- от цинги. Только для обеда этого маловато... Да и Лаюшку не мешало бы пустить погреться -- хоть и собачья душа, а -- живая..."
Пес, заскочив в вагончик, сразу расплостался на полу, чтобы не попасть в дымовую завесу. Никодимов достал из рюкзака котелок, выбрался наружу и затем поставил его, набитый снегом, на печь: "Как говорится, чем богаты... Так вот, Валерия, -- он наконец-то взглянул на покатые нары, -- тебе привет передает Сергей
Михайлович чуеав. Проживает он сейчас у меня на квартире, не так чтобы очень уж далеко отсюда..."
-- А ты кто?
-- Я-то? Я -- егерь. Борис Степаныч. Ищу тебя уж, почитай, неделю. Ну, никак, Валерия, не думал, что ты заберешься так далече...
Разговаривая, он успевал обозреть утлое помещение -- три окна были забиты фанерой, в одном -- две половинки стекла. Вагончик, похоже, разгорожен надвое.
На столе -- черная сковородка, ложка алюминиевая и алюминиевая же кружка, никаких признаков съестного...
-- Когда последний раз ела, Валерия?
-- Вчера утром. -- Голос хрипел, и немудрено -- ноги обмотаны каким-то тряпьем. Лицо закопчено, да еще -- в сумраке, но узко-узко поставленные глаза явно с фотографии.
Пришлось еще добавить снега в котелок. Когда вода закипела, Никодимов выскреб в нее банку говяжьих консервов и бросил луковицу из внутреннего кармана телогрейки. Поставил котелок на стол, опустил в него несколько сухарей: "Пусть чуток остынет... Да, не забыть бы и с Лаем поделиться. Ведь так, Валерия?" Но
Лаю -- в обнаружившуюся пустую жестянку положил только две ложки варева: "Дома, Лаюшка, -- от пуза..."
Валерия ела медленно -- то ли от удовольствия, то ли стараясь этикетничать, но заскребла котелок старательно, тут же спохватившись: "А ты?.."
-- А я мечтаю только о чае, Валерия. Сейчас исхлопочу, и ты мне расскажешь о своих приключениях, ладно?"
Чай Никодимов пересластил -- нужно набраться сил девчушке, и она одолела три кружки за время короткого своего рассказа. А Никодимов все присматривался к стальной цепи, выпроставшейся из-под лохмотьев свои полированные звенья, последнее из которых было закреплено на тракторных траках. Не нужно было быть следопытом, чтобы свести концы с концами в этой истории.
-- Я, как выскочила к машине, обрадовалась: "Люди! Помощь!.." Только у этих
двоих -- совсем иное на уме оказалось. Сказали: "Обождь, нужно срочно в одно место сгонять, а потом вернемся за твоим парнем". Ага! Сюда вот меня доставили, использовали по своей мужской надобности, потом посовещались и приковали меня к этой вот тягомотине. -- Девушка подняла траки, потом показала железное кольцо на лодыжке. -- Вот и получился в тайге публичный дом на одну персону. Ботинки у меня отобрали, чтобы не ушла далеко... Вот, являются сюда, потрахают-потрахают, жратвы какой оставят и -- ауфвидейрзейн! Вот скажи, егерь: в Москве меня пользовали -- там всякого народу полно, а что в родных местах со мной такое случится -- и не помыслишь. Хорошо -- некогда о будущем думать: избенка эта с печью-дровами всю меня вымотала. Даже мужики эти... Но я была уверена, что все хорошо кончится. Так, егерь?
-- Ну, давай глянем, что можно с цепочкой сделать... Да... Скованы-закованы, раскуем -- чем? Заклепано знатно. Без напильника-зубила... Не заметила ли где?
-- Если бы! Все обшарила...
-- Ладно, давай попробуем такой вариант. Вот это звено, вроде, с трещинкой. Эй, Лай, иди погуляй -- от греха подальше... Значит, Валерия, заткни уши, сейчас я из двух стволов попробую раскурочить твои кандалы.
Грохотнуло знатно. Но -- безрезультатно: "Правильно говорили в старые времена: "Советское -- значит, лучшее..." Придется вызволять тебя, красавица, уж извини, пердячим паром. Столик-то у тебя еще хрущевских времен, с пластмассовой столешницей -- чем не нарты! Веревка у меня всегда с собой, под гору слетим -- только держись! Вот только снизу одежды на тебе -- всего ничего. Есть у меня такое предложение, Валерия: только ты ннадо мной, стариком, не обхохочись! Я тебе брюки-то свои презентую, сам поеду в кальсонах -- наполовину клоун. Телогрейку под тебя подстелим -- не замерзнешь, авось. Мне за работой тоже будет не до мороза.
-- А если мужики мои встретятся, егерь? Не попадет ли нам обоим?
-- Ох, не хотелось бы, девушка! Совсем лишние для нас и для них хлопоты. Они уже хотели отбыть от вагончика, но Лай все что-то старательно разгребал в сугробе. Никодимов хотел было отругать его за задержку, но, наоборот, похвалил только -- из-под снега они извлекли с псом лыжные ботинки Валерии: "Вот как славно! Мерси тебе, псина умная, за подарок!"
Но Валерия все же не удержалась от смеха, вернее -- от хохота: "То бурлаки идут бечевой..." -- покатывалась она, ухватившись за ножки стола-нарт.
Никодимов же сначала улыбался, а потом и про улыбку забыл, стараясь совместить два несовместимых хода, пока не приспособился и не заржал по-лошадиному -- как когда-то, в невозвратные, дочкиного детства времена. Когда же они выкатили на лесовозную, дело пошло и вовсе весело, даже кисы пришлось снять.
-- Да, славный же комедийный фильм сожно было сейчас снять с нас, Валерия! Одни мои епископские подштанники чего стоят! -- И впрямь -- они были вполне епископского -- фиотетового -- цвета.
Наконец докатили до дыжной схоронки. Валерия сунула ноги с никодимовскими шерстяными носками в ботинки, приспособилась к своим лыжам, и они маленьким караваном двинулись по лыжне в сторону Шоньпы.
27.
Хотя тракторные траки удалось закрепить на поясе Валерии, цепт вынуждала ее волочить ногу, и после первоначального порыва свободы движения ее лаж замедлились, и вот уже Лай наступает ей на запятки, и Никодимову приходится воодушевлять девушку не слишком смешными экзотическими выкриками. Вместо часа они добирались до Шоньпы более трех часов, а на взгорье егерю пришлось поработать буксиром.
Сергей и на этот раз оттачивал фехтовальное мастерство, но на особый манер: запускал меч в небо и ловил его, вертясь юлой и подпрыгивая. Приблизившуюся процессию он встретил тихим: "Привет..."
-- Привет... -- чуть не шепотом ответила девушка.
-- Да вы бы хоть обнялись, чертяки! -- возмутился Никодимов.
-- А вот этого нельзя: после меча он не имеет права ко мне прикасаться, --
пояснила Валерия.
Сергей внимательно посмотрел на цепь и объявил: "Я лучше затоплю баню да
натаскаю воды".
-- И то, -- согласился Никодимов. -- Ну, я в таком случае займусь кандалами.
Они вошли в дом, словно в милый августовский полдень, пахнувший безветренным теплом. Валерию Никодимов сразу, раздев, посадил на печь -- вместе с ее кандальной тяжестью, налил ей, что было, из чая и направился в сенки за инструментарием. Хотелось как можно скорее избавить девушку от рабской памяти, и напильник заширкал -- вперегонки с дыханием. Всего 15 минут работы -- и заклепка сдалась, и "Ура егерю, свет Борису Степанычу!" огласило дом. Затем Лай получил заслуженную им порцию, и, наконец, Никодимов задумчиво стал разглядывать стеклянное -- с прозрачной начинкой -- изделие. "Год не пей, два не пей, но после бани..." Ладно, оставим до бани. Никодимов заглянул в кастрюлю -- что ж, и варево пусть подождет. Пока ограничимся хлебцом-сальцом -- девушке пришлось подрезать дважды.
-- Ну, господа хорошие, пожалуйте в баню! -- объявил Сергей.
-- Ну, Валерия, тебе первой смывать грехи наши тяжкие, -- решил Никодимов.
-- Вот еще, егерь! Как от насильников меня выручать -- первый, а баниться -- на вторых ролях! Не целки, чать, чтобы спину некому было потереть. Отправляйся, я сейчас в рюкзаке пошарю...
Стоило Никодимову вдохнуть опаляющий банный воздух -- камни лавиной слетели у него с сердца. Иногда ему даже казалось, что он -- в материнском чреве: такая нега слабости и восторга, такое отсутствие забот и желаний -- явно на подступах к раю. В кадушке льдинки еще цокали прозрачными язычками -- ковш переправил их вместе с потайной влагой из колодца в таз, затем влил туда же кипятка, и Никодимов со вздохом облегчения опустил в воду голову.
За спиной стукнула дверь. "Хорошо ли, егерь?.. Э, да ты в поясе верности семейных трусов. Скоро ли жена-то приедет?"
Никодимов выпростал лицо из таза: "Ага, приедет... на палочке верхом из Германии".
-- Значит, бобыльствуешь? Да открывай же глаза, не стесняйся -- прелести-то мои все изнохрачены... Скажи!
Действительно -- синяки и кровоподтеки в паху свидетельствовали о том, что кто-то, не щадя усилий, добирался до замшевого кошелька с наслаждением. Да девичью грудь кому-то приспичило отдаивать раньше сроков.
-- Ладно, это -- преходящее: молодая кровь эту грязь смоет. А прелести... баба как баба: все при ней, как говорится. Для меня, Валерия, правда, ты высоконька, но в манекенщицы не годишься: круп -- уральский. На картошечке, небось, росла?
-- Приходилось.
-- Иди сюда, я тебе головушку-то омою -- легче на полке будет.
-- Я и сама тому учена. -- Девушка склонилась, словно под взглядом Ренуара, и сыпанула свои космы в таз -- вода враз "вспотела" пеплом.
Никодимов переставил лампу с полка на окно: "Лезь наверх. Сейчас бздану да веник запарю..."
-- Ох, егерь-миленочек! Думаешь в тумане скрыть браконьера, который у тебя в трусах завелся? Вижу, вижу -- заинтересовала. Надо бы приласкать бедолагу, да ведь ты, небось, -- не из этих?.."
Из белого пекла донеслось: "Ты, егерь, телевизор-то давно смотрел?"
-- Электричество только летом отрубили...
-- Так чего ж спрашивать? Там все, как в детской раскладушке, растолковано: быбы "снимает" мужика точно так же, как мужик -- бабу: на часок-другой на предмет секса. Мода пошла такая. Сколько веков побыли Ромео-Джульеттами -- баста! Сексуальная революция называется, а на самом деле -- ни вашим, ни нашим... В общем, ваше поколение много чего потеряло...
-- Ох, Лерка, не к месту и не ко времени разговор затеяла!
-- Почему же? Тебя, егерь, (думаешь, не чую) коробит мое, пусть кратткое, пребывание в том публичном вагончике -- разве не так? Может, и не само оно -- то, что я на это как бы наплевала да забыла... Мол, что снизу, что сверху -- все одно баба, чего с нее взять, кроме этого самого?
-- Остынь, Лера, я понимаю, что это -- не телесказка. Все по краешку ходим...
-- Да не все падают, егерь.
-- Как сказать, как сказать. Вот я тебе из близкой оперы спою арию. Про пьянство-окаянство. Попал я в молодые годы на Верхнее озеро, по первому ледку было, в избушку с компанией из городских. И случился там веселый парнишка-музыкант Генка Русин. За ухой, дело понятное, выпили неплохо, особенно Генаша. Я там -- с боку припека, в дело особо не встревал. Уснул, значится.
Утром тормошат: "Пошли, Боря, комедию смотреть-видеть!" Ну, вышел. А рядом с избой -- ручей, а в него Генаша опрокинулся и вмерз волосней в лед, не мычит-не телится. В самом деле -- забава. Топором его из ледяного плена освободили. И что же ты думаешь? На следующий год -- это уже без меня было, рассказывали -- снова-здорово. Генаша со спиртовым запасом на день раньше компании в избу прибыл, угостил себя хорошенько, да в тот же ручей и пал на все четыре. И вот беда -- лицом вниз, так что вся одежда ко льду припаялась. Морозец был пусть пятнадцать, не более, а бедолаге хватило -- и рукава, и штанины, и пузо примерзли, он и не выпростался. Замерз на фиг. Первый акт -- комедия, второй -- трагедия.
-- К чему бы это, егерь?
-- К тому, девонька. У нас с тобой -- совсем наоборот: первый акт -- трагедия, второй -- как бы комедия. Минус на плюс дает равновесие. Ну, пора тебя веничком угостить, коли на то пошло. И хворобу выбью, и мысли -- если какие негожие...
Они охаживали друг друга долго и весело -- каждому хотелось показать в банном деле знатность и сноровитость. Под конец даже "браконьер" забыл про охальные мысли. Хотя... выдалось такое мгновеньичко, скорежившее позвонки под поясницей -- словно там проснулась Змея-Кундалини, свернулась клубком упругим, не зная, куда свой сладкий яд направить, а затем встала дыбком на кончике хвоста и "вдарила" вверх по позвоночнику, и, чем выше она поднималась, тем невесомее становилась тягота страны Уд, и нестерпимый внутренний жар, которому не было исхода наружу, в разверстое банное пекло, выказал себя дрожью-лихоманкой на взлетной полосе полка, а затем заставил тело взмыть по спиральной бесконечности секундного обморока. Девушка почуяла что-то неладное и, выронив веник, припала к его спине грудью, словно надеясь, что он унесет ее с собой в запределье, но он был уже по ту сторону духа и плоти, добра и зла...
... Это -- шорохи ангельских крыл,
Голубиная почта листвы...
28.
Спал Никодимов замечательно: раза три просыпался, счастливым телом потягивался, извивался и вновь уносился сонным половодьем. Уже под самое утро открыл в темноту глаза -- так густо пахнуло "псиной". В морозы от Лая действительно исходило "аммбре", но сегодня оно было особо густым и настойчивым. В нем все больше становилось от зверя -- сторонился, прятал глаза. Между ними пробежала, правда, не кошка, а котенок, но все равно было неловко иной раз даже подумать о псе. Никодимов понимал, что вторжение в шоньпинскую жизнь москвичей временно и непродолжительно -- они взяли его на абордаж вовсе не с обычными пиратскими намерениями; он -- только свидетель, которого сделали участником событий, и он не запротестовал, как следовало бы, а включился в игру активно, может быть, даже нарываясь на неприятности. Первая уже состоялась -- неодобрение и недоверие Лая. Валерии, правда, пес не сторонится -- у нее как бы и за душой ничего нет (вернее -- за пазухой): говорит, что думает; делает, что хочет. Говорят: "Из спасиба шубу не сошьешь", а вот из ее доброжелательности -- можно бы. Вдруг Никодимов подумал, что, не будь здесь Сергея, она стала бы для него вторым Лаем: так же заглядывала бы в глаза, так же радовалась малюсечке внимания, так же отзывчива на ласку. И еще было легко смотреть ей в глаза -- так близко они у нее были поставлены природой. Преподнесла же жизнь сюрпризец! А что еще там у нее в запасце -- ракеты из Плесецка? НЛО? Смерть? И -- еще вот этот осадочек на донышке сердца -- на своем поле приходится играть по чужим правилам, но вот правильно ли это? Он -- взрослый, почти пожилой -- играет в поддавки с молодежью. Что ж ты подрезал свою учительскую жилку, Никодимов?
В кухне зашебуршало на печи, босые ноги зашлепали к порогу -- туда же рванул и Лай: ему нравилось бежать под угор вперегонки с Валерией, барахтаться с ней (полуголой) в снегу, рокотать гортанью нежные глупости. Сергею же для компании хватало и меча.
-- Ну, что мы сегодня сгоношим на завтрак? -- осведомился Никодимов, когда молодежь с порога бросилась к умывальнику чиистить зубы. Сергей глянул на Валерию: "Может, поголодаем? Может быть, пора устроить ночь Кастанеды?" Девушка захлопала в ладоши. "Только, Борис степанович, нельзя ли оккупировать соседский домик? В вашем -- неудобно..."
-- Отчего же?
-- Ну, это ВАлерия вам объяснит. Она же все и подготовит. А я до вечера уйду -- следует с ветром посоветоваться.
Когда стукнула щеколдой калитка, Никодимов заявил: "Чудной у тебя Серега, девулька..."
-- Он -- чудный, он -- чудесный...
-- Ну-ну. И что же это за "ночь Кастанеды?"
-- Это, Борис Степаныч... поскольку Кастанеду ты читал, я преамбулу опущу. Начну с исторической справки нашего, так сказать, к нему прикосновения. В позапрошлом году, а августе, мы рванули в Карелию -- сплавлялись на байдарке по реке Чирка-Темь, потом решили завернуть на озеро Нюк -- отсюда все и началось.
Палатку поставили, я хозяиновать стала на становище, а Сережа решил на окрестности глянуть. Сел в байдарку и -- нет его. Ночь-полночь уже, потом и утро, а его все нету. Я уже в ступоре, а что сделаешь? Никого и ничего. Однако через трое суток явился любезный мой -- бледный и потусторонний. Сказал только: "Был у магов" и ткнулся в палатке на целые сутки. Проснулся веселый, поел в охотку и докладывает: "Долг платежом красен. Собираемся, Лера, в гости..."
"В гости" мы плыли часа три, Сережа меня все наставлял, что, мол, все нужно
будет принимать, как должное, ничего не бояться и не отнекиваться -- все будет о'кей. У него -- как в школе учили: "Что в голову втемяшится, колом того оттудова не вышибешь..." По сравнению с Уралом Карелия, конечно, больше рай напоминает -- не налюбуешься, а все равно у меня на душе неспокойно. И вот -- бухточка шикарная, уютная, байдарка тоже, палаточка голубенькая и -- парочка из Питера. Лет на десять нас постарше, однако. Приняли приветливо, и вот тут-то и показал мне Кастанеда кузькину мать! А меня угостили всего лишь п е й о т о м; Сереже достался еще и  д ы м о к.
-- Настоящие? Мексиканские?
-- Нет, конечно! Это мы их так прозвали -- по образу и подобию тех, что у Кастанеды.
-- А на самом деле, что это такое?
-- А на самом деле -- это приготовленное особым образом зелье из мухоморов. В
бору вокруг озера их -- видимо-невидимо, красотища! Особенно это понимаешь п о с
л е  сеанса, словно устанавливается связь с этими  с у щ е с т в а м и.
-- Это так просто? Мухоморы и все?
-- Ну, не каждый, не встречный-поперечный, конечно. М а г и, а потом и Сережа, собирали не обычные красные, а тигровые и оранжевые. К п р и г о т о в л е н и ю женщины не допускаются, так что я знаю только, что с них снимается верхняя пленка -- вот она и входит в состав д ы м к а. А п е й о т -- это отвар или настой, Сережа ведь буз меня все готовит.
-- А в чем, собственно говоря, цимус всего этого? Видения? Или -- в самом деле магия?
-- Не стоит на словах зацикливаться, Борис Степаныч. Как я понимаю, и пейот, и дымок -- галлюциногены...
-- То есть -- наркотики?
-- Ну... я этого сказать не могу -- никогда их, настоящих, кастанедовских, не принимала. Там ведь, похоже, -- ЛСД... Да не в том суть. Разница, по-моему, -- в эффекте привыкания. Мы с Сережей, например, имеем всего один сеанс в месяц -- вполне хватает.
-- Вполне хватает  ч е г о, Лера?
-- Вот этого я, Борис Степаныч, объяснить не умею. Это -- и н д и в и д у а л ь н о. Те, карельские маги, например, предупредили меня, чтобы перед сеансом я попробовала держать в голове самую приятную для меня картину. И у меня был любимый клип -- в о д а  с в е т а. Вот я словно внутри него и оказалась.
-- И что?
-- Что?.. Счастье. Воодушевление. Свобода. Растворенность. Невесомость. И... вечная музыка -- она навсегда со мной теперь.
-- А дымок?
-- Дымок -- не для меня. Это -- Сережино. Он говорит, что дымок -- власть, сила, мудрость. Абсолютное спокойствие.
-- И те питерские маги за просто так подарили вам секреты свои?
-- Да плата-то была как раз минимальная -- мы переплелись парами, вот и все!
-- Вот и все... И больше вы с ними не встречались?
-- Нет. А зачем? Теперь мы самодостаточны, самостоятельны. У нас -- свой путь.
-- Путь... Это называется -- путем? Все путем... Удивлен и поражен, что ты, Валерия, так легко и спокойно к этому относишься. Все-таки это -- з а в и с и м о с т ь. Вторжение в организм, может быть, даже в душу инородного, внешнего, насилия, наконец.
-- Думаю -- это от человека зависит, Борис Степаныч. В нашу душу постоянно стучится и вторгается чуждое, и мы, плохо-бедно, как-то всегда справляемся с этим. Разве не то же самое -- влюбленность, нет -- любовь? Гораздо хуже, страшнее!.. Вначале дуреешь от восторга, затем страдаешь от неудовлетворенности и, наконец, распластываешься под грузом неразделенности любви. В магии -- то же самое. Тоже есть риск -- более справедливый. Если бы пейот меня не принял, мы бы разошлись -- у нас ведь нет обратного контрактта и взаимных претензий. Но он меня, во всяком случае, -- не отринул. Можете сами попробовать, Борис Тепаныч. Как говорили марксисты: практика -- критерий истины. Если не боитесь, конечно, потерять то, без чего можно вполне обходиться -- обыденное сознание. Подумайте... Ну, мне пора избу привести в ммало-мальский порядок. Половичков каких-нибудь в кладовке не отыщется, милый хозяин?
-- Чего только, Валерия, в наших кладовках нет -- сам удивляюсь...
29.
Будет неправдой, если сказать, что Никодимов не волновался перед сеансом. Москвичи, которых он сам, своими руками, вверг в свой дом, -- уже странное явление -- сродни приключению и восстанию любопытства. Похоже, он еще не пустил окончательных корней в одиночество и не выработал еще неприхотливости сознания. Наплевать и забыть -- к этому он все еще не был готов. Мелькала даже мысль, что это -- испытание. Только вот кто испытывает? Бог? Дьявол? Сама по себе эпопея с мухоморами его не особенно удивила -- еще в детстве доводилось читать о том, как шаманы у северных народов использовали препарат из этих грибов для камланий и предсказаний будущего. Шаманы или маги -- считай, два лаптя на одну ногу. Теперь вот на старости лет "посчастливилось" в первобытность окунуться -- только стоит ли? Можно, понятно, проявить характер и упустить более уже никогда не посчастливившуюся возможность. Можно попроситься приссутствовать на сеансе любопытствующим наблюдателем, только вряд ли узнаешь что-либо о жизни рыбы, посиживая на берегу.
Лай, правда, дал последнее предупреждение: исчез и все -- с концами, не вернулся даже на четырехпалый свист. Бедный псина, бедный друг: любовь -- это и страдание...
Наконец вбежала Валерия, достала из рюкзака деревянную шкатулку, исчезла и вернулась буквально через минуту: "Ну вот, Борис Степаныч, Сережа сейчас начнет подготовку магии".
-- А это действительно магия, Лера?
-- И да и нет. Потому что существуют определенные правила и даже техника безопасности. Я это серьезно, Борис Степаныч. Перед тобой будет три сосуда -- уж какие я нашла. В первом -- отвар листьев обыкновенной лесной земляники (не клубники) -- это для облегчения участи печени и почек. Во втором -- отвар волчьей ягоды, из какой части растения -- я не знаю. Но, после того как им прополощешь во рту и гортань, они как бы онемеют, задубеют, словно после слабой анестезии. В этом -- тоже свой резон: нужно, чтобы мухоморный отвар попал в желудок, а не всосался сразу через слизистую в кровь. И как раз в тот момент, когда пьешь из третьей кружки, следует попробовать задать программу магии. То есть, не самому процессу, а -- содержанию, фону, раскраске, направленности настроения.
-- А если придет на ум что-нибудь неприятное?
-- Нет у меня такого опыта, Борис Степаныч. Но я бы не советовала. Думаю, что это неприятное усилилось бы многократно.
-- Может быть, следует при этом вознести молитву, Лера?
-- Кому? Богу? Пейоту? Мухомору? Духам? Не первобытные мы все-таки люди.
-- И тем не менее: обряд-то языческий!
-- Сережа в таких случаях говорит: несть ни эллина, ни иудея. При всем многобожии на земле Бог -- один. И вмешивать его в магию не стоит -- не хотел бы Он, не допустил бы. Он -- на границе посю- и потустороннего миров и, коли открывает границу, так тому и быть, что же мудрствовать и выискиватть плюсы и минусы, оправдания и обоснования. Не умеющий плавать человек, не спрашивает себя: "Вон те плывущие люди -- не маги ли?" Он думает проще и конкретнее: "Они плывут, отчего бы и мне не сделать так?"
-- Умение плавать -- удовольствие, потребность и даже техника безопасности. Ведь так, Лера?
-- Несомненно. Вот ты сам и ответил, Борис Степаныч, на свой коварный вопрос. Магия поэзии и музыки нас не пугает и не угнетает, а возбуждает -- вплоть до желания подражать. Магия Джомолунгмы убила множество людей, но желающих к ней приобщиться -- несказанно более. Страшнее всего -- магия любви, но редко кто избегает с ней встречи. Я уж не говорю о магии сна -- попробуй без нее обойтись и погибнешь вскорости! Тебе никода не снились кошмары, Борис Степаныч?
-- Бог миловал.
-- Ну, как же ты найдешь общий язык с человеком, который напуган и угнетен кошмарами?! И на влюбленного с его предметом любви мы смотрим часто с недоумением...
-- Откуда, Лера, такая диалектическая подкованность? Все дейтвительно -- разумно? Все связано во всем? Все позволено?
-- Да, Чехов бы сказал: "Ну и дурак ты, братец!" Мы -- в разных весовых категориях, Борис Степаныч: ты -- по сю сторону границы, а я и по ту побывала. Вот! Опасаешься -- дело другое. Никто не неволиит. Но, боюсь, другого случая уже не представится: послезавтра мы отбываем нах хаус.
-- Вот это, Лера, -- аргумент так аргумент!
Сергей появился лишь в половине десятого: "Пора".
-- Что же, господин маг, ты не говоришь, что сообщил тебе ветер? -- осведомился Никодимов.
-- Ну, если уж вы спросили, Борис Степанович, ответствую. Ветер сказал: "Это -- человек, у которого в скобках тело и в оранжевой скорлупе время".
-- И все?
-- Имеющий, как говорится, уши... Еще он добавил, что этот человек -- мужчина.
Соседский дом хоть и протоплен знатно, но тепло все -- на верхнем, головном этаже, по низу же -- даже на постеленных половиках -- зыбкая прохлада. Коричневая свеча в блюдечке еле теплится и чуть обдает сандалом воздух. Сергей и Валерия опустились на половики в позе лотоса и сноровисто сняли свитера: "Сейчас жар сам изнутри выходить станет". Сергей снял с шеи на нитке амулет -- куриный бог, обкатанную волнами гальку с процелованным ими же отверстием в центре и передал его девушке -- вот он уже примостился промеж гружей почти невидимый. Никодимов стянул с себя тельняшку и попробовал усесться более-менее красиво, но у него получился какой-то кукиш вместо индийского вензеля. Валерия посоветовала: "Все же обопрись спиной о ножку стола хотя бы -- здесь часом не обойдешься".
Перед Никодимовым стояли: чайный стакан, до половины заполненный бледно-желтой жидкостью; блюдечко, в котором поблескивал тонкий слой прозрачности; эмалированная кружка, коричнево-загадочная всклень.
-- Морскую команду помнишь, Борис Степаныч: "Делай как я"? Сначала сполощем кишочки из стакана отваром; потом из блюдечка погулить по-голубиному во рту и сплюнуть в блюдечко; и, наконец, сделать три глотка из кружки -- нормальных, полновесных. Я-то свою норму знаю и -- пределы своему восторгу. А ты можешь в любой момент из игры выйти -- неизвестно, как пейот на тебя подействует, и что ты себе загадал для видения. Далее тебе оно само подскажет, сколько раз еще по три глотка делать -- дальше нормы все равно не ускачешь. А на Сережу внимания не обращай, он -- наособицу, у него -- свой путь и свое общество.
Сергей ткнул пальцем кудо-то в темноту и -- раздался удар гонга, тяжелый и тревожный; следом -- гонг выкатил дребезжащий, женского тембра звук; потом они стали чередоваться, но промежутки времени между звуками были какими-то неустоявшимися и не давали возможности, привыкнув к ним, от них отключиться. Сергей развернул фланелевую тряпицу, осторожно взял в левую руку коротюсенькую трубочку -- ее можно было бы спрятать в кулаке. В блюдечке под горкой пепла, оказывается, было несколько угольков, которые он расшевелил и оживил своим дыханием, и один уголек положил в чашечку трубки -- пых-пых-пых, и вот лицо Сергея скрылось в чаще дыма.
Никодимов так и не додумался, что он хотел бы впустить в свое видение -- множество разнообразных картин представилось ему в мелькающей последовательности -- от Большого Каньона до Созвездия Лебедя, но всем им не хватало настойчивости и необходимости, и тогда он решил положиться на волю случая, на Божью волю.
Первые три глотка вспучили и вскучили темноту, будто она -- субстанция, способная к самостоятельной деятельности и жизни. Но в результате сгущений и разрежений этой субстанции в прогалах, провалах, пропастях ее начал брезжить слабый, почти одуванчиковый свет. Звучание тяжелого гонга сгоняло обрывки темноты в тучи, тонкий же, дребезжащий звук раздвигал и рассеивал светлые пятна, но они были все еще мутноватыми и нерешительными.
Следующие три глотка обнаружили пустыню внутри, где-то около солнечного сплетения -- барханы, барханы, барханы до самого горизонта, в сущности являющегося просто лезвием меча, дрожащего почти незаметно и больно. Протянуть руку к кружке было нескончаемо трудно, но что-то подсказывало: "Сделай это! Быстрей!" Все правильно -- лезвие сверкнуло последним ожогом, ярко осветив серый песок, проваливающийся в безмерной глубины воронку.
Зрение вывернулось наизнанку вновь -- тусклый ссвет ощупывал бревна, которые, словно от щекотки, вдруг заизвивались, заволновались и, не выдержав внутреннего напряжения, стали переламываться с треском и стонами, и вот уже острые зубцы и зубцы с насаженными на них крошечными огоньками дрожмя дрожат, а затем начинают ходить, словно ножи в машинке для стрижки волос, кромсая тельца огненных змеек -- ни одной не удается преодолеть этот зубастый частокол, но зато их извивающиеся останки вспыхивают лазерно и больно -- голова сотрясается от этих беспощадных ударов, но держится стойко, будто Змей Кундалини промчался сквозь туннель позвоночника и вцепился мощной хваткой в основание черепа, и эта двойная, взаимоуравновешивающаяся боль не имеет к Никодимову никакого отношения -- его уже нет в теле, в этом теле: он, напрягая мускулы, раздвигает плечами волокна седьмого бревна-венца, -- навстречу зеленоватой светляковой точке-звездочке. Наверное, из-за нее волокна и волоконца древесины окрашены в непритязательные, твета хаки и сиреневые тона, лишь некоторые отдают кармином, и менно меж ними он пролагает путь -- дальше, дальше, пока зеленое золото не становится червонным, и он не погружается в него со вздохом облегчения.
Он -- личинка: сверкающая, блестящая, отражающая свет и одновременно прозрачная. Она извивается, испуская импульсы ярко-желтых стрел, и количество их не убывает -- напротив: чем чаще и стремительнее импульсы, тем горячее тело -- оранжевый жар переполняет его и требует своего окончательного разрешения. Но оболочка не сгорает и не лопается, а подрумянивается еще более оранжево, затвердевает, бронзовеет, так что пульсации звуков снаружи и жизни внутри затихают, нет -- замедляются, но усиливаются амплитудно до тех пор, пока не становятся толчками землетрясения и не заставляют обрушиться -- крышу мира, крышу дома, из личиночной ячеи -- тело...
Словно остывал слиток раскаленного металла -- солнечный, оранжевый, красный, бурый, опасно-черный... Дотронься до него и -- угостишься подспудным жаром. Подуй на него и -- самумы умчатся в дали. Подумай о нем и -- представится магма, кровь земной мантии, скопившей тектонику будущих разрушений.
Из мозга, как из копилки, повытрясены все мысли. И не ясно -- то ли искать их, утерянные, то ли обзаводиться новыми, и страх -- как не хочется! Лучше уж зыбучий песок сна, колыбель собственного сердцебиения.
Параплан парит над тайгой -- далекой и непривычной: щетина, прожилки, носы и скулы... Оказывается, ангелы в небе не знают и нне понимают таежного счастья, им доступно все и не нужно ничего в отдельности; да они и живут-то в безвоздушном пространстве, во плоти бесплотной, без каверз времени и искривленной линзы пространства. Все они умещаются на острие иглы, питаются светом и завидуют людям, не трясущимся над ангельским оперением.
30.
-- Отудобел? -- голос Валерии.
Никодимов открыл глаза -- его собственная кухня! "Как я здесь?.."
-- Ножками, ножками... Как в шестом часу утра ты остывать начал, мы с Сережей тебя и привели домой.
-- Остывать -- это как?..
-- Обыкновенно. Пока ты, Борис Степаныч, раскален был, пот из тебя ветром уносило. Потом испариной облился -- значит, пора, доспел.
-- И как я себя вел, Валерия?
-- Как зародыш. Изредка только ворочался... Что-нибудь помнишь?
-- До капелюшечки.
-- И как?
-- С меня -- хватит. Мне и в этом-то не разобраться. И насчет зародыша ты права, Валерия, только не зародыш -- личинка...
-- Все понятно: видение из будушего, Борис Степаныч. Так что обмозгуй, как расстанемся...
-- А где же Сергей?
-- Как обычно -- на свободе. У него такой иизбыток энергии, что до вечера избывать ее будет. А мы сейчас чаю попьем, обед наладим...
Пока разгоралась печь, Валерия чистила картошку. Никодимов уселся с корзинкой -- давно уже луковые мушки чертили полеты по кухне, так что как раз выпало время привести лук в порядок. Источающий фитонцидное спасение земляной плод сам погибал -- как полено в печи, как человек в мудром возрасте.
-- А с какой целью, Валерия, вы в Североуральск-то наладились? Ты решила показать Сергея родителям?
-- Да нет, Борис Степаныч, Североуральск -- просто остановка на долгом нашем пути.
-- И куда, если не секрет?
-- Вовсе не секрет -- мы, как говорится, наладили лыжи в Японию.
-- Вот те на! Страна Восходящего Солнца! Экзотика... И кто же субсидировал ваше путешествие?
-- А сам Сережа и субсидировал. Он продал свою квартиру в Измайлово за четырнадцать с половиной тысяч долларов, так что денег до самой Японии хватит -- кое-какие суммы мы перевели в банки Новосибирска, Иркутска, Хабаровска, Владивостока... А в Бэнк оф Токио аж восемь с половиной тысяч нас дожидаются, хватит на все про все.
-- Постой-ка, Валерия! Квартира в Москве продана -- куда же вы вернетесь?
-- А Сережа, по правде сказать, и не собирается возвращаться из Японии. Я же... как уж повезет.
-- Что-то я, девулька, как говорят нынче, не врубился -- то есть, что у вас там за заделье? Язык знаете? Работа ждет? Знакомства?
-- Милый Борис Степаныч, мыслишь ты в направлении жизни, а здесь как раз вариант противоположный. Хочешь знать всю правду?
-- Ну... определенности какой-то хотелось бы, Валерия.
-- Ладно. Не стану размазывать кашу по тарелке... По прибытии в Японию Сережа мечтает купить сепукку и, как настоящий самурай, сделать себе харакири. А я, как настоящий друг настоящего самурая, в ту же секунду отрублю ему мечом голову -- как в фильме "Сегун". Видел, Борис Степаныч?
-- ... Тьфу на тебя, Валерия... Что это а сценарий триллера!
-- Вовсе нет -- на полном серьезе. Можешь не верить, хозяин -- барин.
-- Как ты сможешь, Лера? Ведь ты его любишь?
-- Конечно, люблю! Поэтому и смогу. Я сделаю все, что он захочет.
-- Здорово же я отстал за полгода от жизни в цивилизации. Вот оно теперь как, таньки-матаньки! Ладно, допустим... Так ведь ты после такого... попадешь в тюрягу японскую, Валерия!
-- Естественно! Ну, разумеется, весь процесс заснимется на видео -- Сережа все объяснит и сообщит о своей последней, ко мне обращенной, воле. По самурайским-то законам я буду вовсе безвинна. В любом случае, конечно, это будет сенсация. Сережа сказал, чтобы пленку я продала японскому телевидению, так что денежная проблема будет решена окончательно: раз-навсегда-совсем. А пока в тюрьме буду сидеть, мне еще нужно будет написать книгу... ну, как мы дошли до жизни такой, вернее -- смерти... но это неважно.
-- Планов -- громадье!.. Только, думаю, Валерия, что этого не будет, потому что этого не может быть никогда!
-- А это уж как Аматерасу решит, Борис Степаныч. Я тоже понимаю, что пока до Японии добираемся, может что угодно произойти, поэтому и не особенно переживаю -- в отличие от... некоторых.
-- Ну, разве что так. Однако, если уж говорить о сенсации, то почему бы этому, как ты говоришь, процессу не произойти на священной Фудзияме на фоне цветущей сакуры?
-- И этот вариант обсуждался. Но Сережа сразу отказался от этой мысли и в своем видеообращении специально упомянет, что не хочет оскорбить священные чувства японского народа. Он ведь очень тонкий и очень умный. Правда, насквозь книжный... Как-то увлекся Эриком Берном -- тем, что написал "Игры, в которые играют люди" и "Люди, которые играют в игры". Вот тогда он и начал продумывать сценарий жизни и смерти. Смеху было!.. Все Берну в нос Достоевским тыкал; мол, примитивному народу -- примитивные игры.
-- Это американцы -- примитивный народ?
-- А то нет! Муравейное чувствование и сознание. Учат, как писать книги и картины, как жениться и выходить замуж, как любить и как трахаться, как убивать и делать деньги...
-- Так ведь делают!
-- Делают -- кто спорит? Делают деньги, книги, картины, оргазмы... Очень деловые, очень способные. Только разве счастью можно научиться?
-- Да что ж нам в чужом пиру похмелье, Валерия?
-- А так именно и есть! По московским если меркам судить, Борис Степаныч. А по-шоньпинским и судить нечего -- нету Шоньпы, скушали -- не заметили!
Пока Валерия куховарила, Никодимов мыкал думу в бане, у разгорающегося огня. Он мог ожидать чего угодно, НЛО даже, но никак не этих "самурайских" штучек. Если ему не дурят голову (а после "ночи Кастанеды" и это не исключено), то зачем ему это лишнее знание, в котором и в самом деле премного печали?.. Достала его эта экзотика, мать ее плакала!
Явившегося наконец-то Сергея удалось с девушкой отправить в баню -- дух учительства в нем горел, но наспех не хотелось штурмовать эту ммаленькую московскую цитадель. Баня и ужин несколько "утишили" Никодимова, появилась даже некая патина благодушия, но москвичи попивали чаек так слитно-отстраненно, словно давным-давно распрощались с ним, оставив его в тугом коконе своей фантазии. Эти дети -- иного, неведомого ему поколения, он для них оставался в далеком прошлом, в прошлом тысячелетии даже, когда взгляды вызывали дуэли, слова -- решения судеб, а идеи -- революции. Впервые Никодимов испытывал ощущение полной беспомощности и ненужности -- и жизнь, и смерть проходили мимо, не апеллируя к его духовному, душевному и житейскому опыту -- он всего-навсего заменен Иксом нового поколения, даже не получив на сдачу иисторической миилостыни. Правда, он попытался выскочить из ящика Пандоры, мчащегося под уклон цивилизации с такой скоростью, что не успевались осмыслиться картины, видные сквозь стереоскопические экраны, а там-тамы на стыках заглушали мало-мальское поскрипывание мыслей. Трагический ручеек подмыл самое крыльцо никодимовского дома, а он-то считал его Новым Ковчегом! Кажется, давно он не смотрел в иллюминатор телеэкрана, а волны продолжали бушевать за ним и продолжают -- вот они, обломки виртуального караблекрушения -- он их, как Лая, вытащил из бушующего потока, но не сумел ни приручить, ни приветить.
-- И очего я чувствую себя ответственным за то, что должно произойти? Я не смею ни вмешаться, ни посоветовать, ни опровергнуть... Скажи мне, Сергей, как можно при помощи смерти справиться с жизнью?..
-- А-а... наша сорока уже настрекотала... Уверяю вас, Борис Степанович, что с ТАКОЙ жизнью -- и можно, и нужно.
-- С какой -- ТАКОЙ?
-- Эрзацеподобной, уважаемый наш бенефактор. Думаете, с бухты-барахты мое намерение? Отнюдь, отнюдь... Думалось, гадалось: авось, сыщется что душеспасительное. Я и у католиков был, и у протестантов; у белых и черных магов; у кришнаитов и йогов; у Свидетелей Иеговы и у Марии Чистой... Да! Аум синрике посетил на всякий случай. Богато живут, черти! Офис -- что тебе предбанник в швейцарском банке! Для начала посоветовали прикупить на пять долларов "Руководство к действию", только потом всерьез восприняли -- вызвали какого-то хмыря болотного, вовсе даже не японца, а нашего соплеменника. Вятый такой разговор у нас с ним получался, пока я о самоубийстве не упомянул, -- сразу глазок у питомца Асахары блеснул, сразу я понял: заинтересовались мной... Мне эти игры в тоталитарные секты давно понятны, так что я пообещал подумать и, само собой, -- более к этой японской экзотике -- ни ногой.
-- И все-таки, Сергей, я вот тут подумал: самоубийство -- уж не как бы месть жизни?
-- А что? Пожалуй... Да так оно и есть. Жизнь, наша нынешняя жизнь. Из таких детских кубиков сложена, что взрослому страшно. И мерзко. И муторно -- словно в липкой рекламной паутине существовать пытаешься. Я уж не говорю про прочие восторги свободы. Давненько, лет десять назад, один сюжетец телевизионный меня оскорбил и поверг в юношеское недоумение. Это про какого-то советского художника--нонкомформиста, что, до гола рассупонившись, привязал себя у входа в какой-то иноземный ресторан, лаял взахлеб, норовил укусить кого за лодыжку и задирал ногу у ближнего столба. Вот когда я сказал себе: "Туши свет, Серега! Тебе не по пути с этим миром..." И точно: покатилось-поехало. С, так сказать, искусства все и началось -- клопы всякие повылезли, вроде соцарта, владимиров Сорокиных, попсы и ниже пояса юмора. Общество стало разбегаться со сверхзвуковой скоростью. Родители -- туда же. И как иначе? Батю, он у меня в ракетном институте вкалывает, вызвал замдиректора и предлагает: "Вы бы, Михаил Павлович, взяли без содержания месяца три, а лучше -- полгода..." И так -- каждый годик. Мамаша, как из дома выходит, зажимает в правой руке денежку на метро, а в левой ладшке -- на автобус. Вот каковы у нее поручни жизни... Сестра смотрела-смотрела да в монастырь подалась. Дядьку на моих глазах из машины пристрелили -- уж за кого приняли, и не знаю: у него изо всего имущества ковбойская шляпа была самая ценная вещь. Правда, мне его квартира досталась, так и то я иногда думаю: "Уж не я ли его "заказал" -- хотя бы у дьявола..." Но это -- лишь ближний круг, дале-боле, такие круги по воде жизни, что и жить не посоветуешь.
-- Это все понятно, Сережа. Однако, почему -- Япония? Харакири?
-- А куда бежали, любезный учитель, гимназеры сто лет назад? В прерии, в Америку. но я не совсем еще сбрендил, чтобы бежать туда, где солнце заходит, -- вовсе не метафорически. Страна Восходящего Солнца -- последний форпост дзен-свободы, свободы самурайского духа, когда не жизнь становится перформансом, а смерть-АКТ, а не поступок; выход за пределы игровой доски, а не поддавки. Лишь японцы способны понять величие такой смерти, тем более, что она достигнет соплеменника Достоевского на их земле, их способом. Только две нации -- японцы и русские -- еще помнят, что у человека имеется кое-что, кроме тела.
-- Откуда такая дискриминация мира?
-- Хороший вопрос. Отвечу так: в нас еще трепещет прошлое. Мы -- на границе варварства прошлого и будущего, в тонком слое цивилизации не внешней, а внутренней, духовной, той, что ЗА и ПОВЕРХ Бога, которого, впрочем, нет...
-- Еще и богоборческие мотивы. А о бедной девочке ты, Сергей, не подумал...
-- Бедная девочка, скорее, будет богатой и взахлеб глотнет славы.
-- Но, быть может, возможен другой вариант? Другая жизнь? Ну, хотя бы вроде моей, патриархальной...
-- С чем вас и поздравляю, Борис Степанович! КАзалось бы -- беспроигрышный вариант -- никаких тревог внешнего мира, никаких известий. Вы, Борис Степанович, небось, не знаете даже, что в Америке -- новый президент, Буш-младший. Вам от этого не смеется и не икается, не так ли? В январе из Плесецка уже запустили ракету с шестью спутниками, только вместо космоса она оказалась в районе острова Врангель, а первая ступень -- в ваших палестинах, Борис Степанович. Человек предполагает, а правиительство располагает... Никуда не укрыться нынче от мира... кроме  как от смерти.
-- Просто какая-то глобальная панихида, Сергей.
-- Кстати, о глобализации, Борис Степанович, -- это не просто кот в мешке. Уверяю вас, что уже в нынешнем столетии эта глобализация покровом серого цвета закроет землю от брезжущего еще солнечного света духовности: даже в глухомани можно будет обнаружить огромный, с прибамбасами, макдоналдс мысли, забавы и наслаждения. А по вкусу они станут отличаться лишь одним: с кетчупом или без...
-- Философия луддитов, Сергей?
-- Пожалуй, что нет. Скорее настало время собирать камни, которые человечество разбросало, я имею в виду -- краеугольные камни духовности. Иначе... вскорости только археологи и будут до них докапываться. Мысль -- это вам не пирамида, ее любым ветерком времени не развеет раз-навсегда-совсем.
-- Позволь еще один вопрос, Сергей... Что делать нам с наследьем Кастанеды?
-- Опасаюсь, Борис Степанович, что следует спрашивать: что сделает с человечеством наследие Кастанеды? Вот как вам оно, к примеру,  поглянулось?
-- Разве что как Дельфийский оракул...
-- А ну, Лера, сказани Борису Степановичу, что думает поколение, которое выбирает пепси!
-- Упаси, Боже, тех, кто навеет человечеству сон золотой!
Никогда подушка не была такой каменной, а ночь -- столь быстрокрылой: Никодимову так и не удалось изобрести аргументов, которые... в что -- которые? Он -- не Сэллинджер над пропастью во ржи! Напротив: он -- возможно -- Сэллинджер, укрывшийся в Платоновой Пещере, но зажмуривший глаза.
Утром Никодимов собирал "самурайскую" пару в путь-дорогу с возможным тщанием -- они решили двинуть на Североуральск через Золотой Камень и Пкров-Уральский. Проводины длились до бывшего Березовского поселка -- почти всю лыжню Никодимов прокладывал самолыжно, утишая трудом думы.
-- Не поминайте меня лихом, ребята... Пусть путь ваш будет долгим-долгим...
-- Благодарствуем за все, Борис Степаныч...
-- Прощайте, Борис Степанович, берегите себя... назло Кастанеде...
Лыжи споро скользили по надувам, и вот равнина становится все огромнее, а фигурки -- все меньше -- зарябили в глазах, словно мушки, или это солнечные отблески перетягивают слезные протоки...
У ворот одиноко и терпеливо сидел Лай с заснеженно-бусыми усами.
-- Ну вот, Лаюшка, снова мы одни, снова одни-одинешеньки...
31.
Двенадцать месяцев, как двенадцать апостолов, прошли мимо Шоньпы. Дольше всех длился самый короткий из них -- Февраль Неверующий. В этом месяце взгляд Никодимова, весь год спокойно и равномерно передвигавшийся на восток по карте Советского Союза, забуксовал в районе Уссурийска -- всего-ничего от Владивостока. Будто осколок его сердца, сбежавший в тысячекилометровые дали, морзянкой  передавал один и тот же сигнал -- СОС! СОС!
Спаси наши души, Господи!
Ни с того ни с сего "загулял" Лай -- то и дело сбегал к какой-то подружке на Новую Княсьпу. Как и сегодня -- третьего марта. Ночью Никодимов увидел с крыльца болид -- он мчался с запада на восток, изредка теряя огненные капли. Одна из них канула за Волчий увал, кажется, совсем недалечко -- километрах в двадцати. Тревога за этот непонятный феномен "впитала" все внимание Никодимова -- еще по темну он стал собираться в дорогу.
Словно компас и курвиметр вели никодимовские лыжи на северо-запад -- уверенно, неостановимо. И вот на вершине Пиленой горки бор показался как бы располовиненным, а у подножья ветер выстраивал по насту узоры пепельного мусора. Бору "хорошо" досталось -- сколько кедров, отфакелив, высилось теперь черными истуканами! Ноздри ловили противный и тревожный запах гари. Правее, на середине вырубленного склона, дымило, и Никодимов развернул лыжи в ту сторону. "Уж не космонавты ли у костерка греются?.."
Но нет -- в снег зарылся серебристый, с цветами побежалости кокон более двух метров длиной. "Капсула?.." Никодимов сбросил лыжи и спрыгнул в яму-проталину. Глубина -- более трех метров, и от удара даже в голове "помутилось", поэтому несколько быстротечных секунд Никодимов "перемогался", тупо глядя на перемигивающиеся красный и зеленый огоньки в конструкции на нижней поверхности сферы. Склонившись к ней, Никодимов стал тупо разглядывать цифири, выскакивающие одна за другой в прорези прибора: 0-0-9... 0-0-8... 0-0-7...
"Устройство для самоуничтожения..." -- мелькнула мысль, но никак не хотелось поверить, что он оказался не в то время и не в том месте... Еще две секунды ушло на мысль: "Надо выбираться..." Никодимов -- один ноль ноль, два ноль ноль, три ноль ноль... -- вбивал носки валенок в плотный снег и уже хлебнул тающего на глазах горизонта, когда на самом урезе снега огненный вихрь сжал его крепко, жарко и неотвратимо и катапультировал в первый и последний над тайгою полет тело, а душу... душу -- в одну из "черных дыр" космоса.
Лай -- окаменевшим памятников -- все искал и не мог найти в небе след от пяти трассеров залпа братьев Колюхиных. Старший достал из кармана и положил на могильный холмик цветную кодаковскую фотографию: Сергей и Валерия -- на фоне Фудзиямы с белыми повязками вокруг головы с иероглифами на лбу, означающими -- КАМИКАЗЕ. На обороте фото -- круглым девичьим почерком выведено: "Прощай, Кастанеда!"