Внуки Сварога Любовь волчицы часть 1

Виктор Агафонов

«Внуки Сварога»

«Любовь Волчицы»

 «Севернее алазонов живут скифы-земледельцы. Они сеют зерно не только для собственного пропитания, но и на продажу. Наконец ещё выше их живут невры, а севернее невров, насколько я знаю, идёт уже безлюдная пустыня.
 У невров обычаи скифские. Эти люди, по-видимому, колдуны. Скифы и живущие среди них эллины, по крайней мере, утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик. Меня эти россказни, конечно, не могут убедить; тем не менее, так говорят и даже клятвенно утверждают это»
                Геродот «ИСТОРИЯ»
                (пятый век до рождества Христова)               
       


   Над заснеженными просторами лесов и полей, над скованными льдом зеркалами озёр и змеиными изгибами рек летела на крыльях своих сыновей – северных ветров, царица Зима. С величавым торжеством, под пение легкокрылых сыновей, озирала она свои владения, вновь отвоёванные у вечной соперницы царицы Лето. Когда-то все эти земли были в безраздельной власти Зимы, но наглая девчонка Лето посмела бросить вызов владычеству повелительницы холода и мрака. Армии двух царственных соперниц долго и упорно сражались, но, в конце концов, пылающее жаром воинство богини Лето, ведомое Ярилой Солнцем стало теснить армию Зимы-Морены. Медленно и нехотя уступала Зима свои владения новой хозяйке: некоторые пришлось оставить навсегда, а за другие всё ещё шла незатихающая борьба, и на них по очереди царили сражающиеся богини и их армии. И вот сейчас, рыжая нахалка  Лето  была в который уже раз оттеснена с захваченных ею земель, и Зима царица, не скрывая удовлетворения, любовалась своими вновь расширившимися владениями.
   На славу постарались её дети и слуги, украшая отвоёванный у Лето край. Незнающий устали ледяной кузнец Морозко сковал льдом  беспокойно журчащие воды. Неустрашимые воительницы: суровая Пурга и стремительная Метелица Курева, покрыли уставшую от борьбы богинь землю сверкающим бриллиантовой россыпью снежным одеянием. Холодный и не ведающий жалости мороз Карачун, изгнал или заставил дальше и глубже спрятаться всё живое. А тем, кто не ушёл вовремя, пропели погребальные песни северные ветры, её с неверным ветреником и бродягой Стрибогом порождённые дети. Как красиво поют они над этими прекрасными в своей сияющей неподвижности просторами! Всё, что ещё осталось живого в этом царстве ледяного спокойствия, замерло в страхе и трепете перед властью царицы Зимы. И только те странные существа, что называют себя людьми, осмеливаются бросать вызов её владычеству, нарушая мёртвую гармонию морозного царства. Они разжигают в своих логовах ненавистный и страшный холодной Зиме – Огонь Сварожич, малую частью той вселенской энергии, что согревает и движет, заставляя жить весь этот безграничный мир сотворённый Великим Родом. Но больше всего злило Зиму то, что эти нелепые букашки, возжигая, или как они ещё говорят - воскресая искорки своих огоньков, жалко поблёскивающих в океане холода и мрака, считают себя сопричастными с великими деяниями богов, и даже, вот глупость-то, детьми и внуками этих самых богов!   Разведя свой огонь, они веселятся, безумно скачут и поют свои мерзкие для её божественного слуха песни! Единственными живыми существами, которым позволялось петь для царицы Зимы, были волки, они так замечательно вторили песням детей холодной богини. А люди только бестолково визжали и подвывали, кричали и свистели. Они в своей безмерной дерзости, доходили до того, что, разжигая костры, сжигали на них  отвратительные в своей примитивности соломенные изображения самой царицы Зимы. Своими нелепыми прыжками и воплями, считали эти жалкие создания, они помогали сыну Лета солнечному воину Дажьбогу, прогонять Зиму в те холодные края, где власть её  была беспредельна.
    Людей Зима не любила, хотя ей богине холода, чужды и странны были сами понятия любви или неприязни. Не любила она, и весь этот шум, который вечно поднимали, беспокойные дети жарких огненных богов. Ну вот! И сейчас, происходило то же самое! В негромкое, прекрасное пение сына Зимы Борея, ворвались режущие божественный слух, скрипение и хруст, а вслед за ними заливистый детский смех! Царица бросила раздражённый взгляд в низ, на заснеженный лес над которым она пролетала, и увидела две двуногие фигурки пробирающиеся через снежные завалы.
   Ну конечно, это были они, эти отвратительные и надоедливые существа - человечишка и его детёныш! Кто ещё так бесцеремонно может нарушить покой спящего под снежным покрывалом леса! И испортить ласкающую слух богини песню северного ветра!
- Что б вас волки съели!!! – Распаляясь гневом, подумала Зима, и сама, пугаясь этого вспыхнувшего внутри её ледяного сердца огня, поторопила несущих её крылатых сынов.
                ***
   Внезапно налетевший порыв холодного ветра, пронёсся сквозь спящий лес, закружил сверкающие серебром вихри меж облачённых в пышные снежные одеяния деревьев, и стряхнул с их ветвей за ворот пробирающимся через сугробы людям изрядные пригоршни снега.   
   Мужчина в овчинном тулупе с луком и стрелами в руках, и его сынишка в таком же добротном тулупчике с небольшим под детскую руку луком, вздрогнули и поёжились от холода, и неожиданности. Выбирая забившийся за высокий воротник тулупа снег, мужчина тревожно оглянулся, удивляясь нежданно налетевшему, и так же внезапно утихшему ветру.
- Никак, лешак шуткует, - тихо сказал он, испуганно озирающемуся сыну. И громко добавил:
- Слышь, Лесной Хозяин! Ты, коли, не спишь ещё в берлоге своей, не мешай нам. Мы, тебе честь по чести на пеньке краюшку хлебца, да сальца шматок в подношение оставили. Ты бы, нам лучше олешку подогнал, а мы тебе в другой раз и медку хмельного баклажку принесём. Ей-ей принесем, не обманем, ты, не сомневайся!
   Постояв, прислушиваясь ещё какое-то время, и не примечая больше ничего тревожного, охотник, дав сыну, знак следовать за собой, вновь не спешно и сосредоточенно пошёл за уходящей в глубь леса цепочкой оленьих следов. Парнишка – уменьшенная отцова копия, легко скользя по пробитой широкими отцовскими лыжами тропе, с любопытством глазел по сторонам, любуясь красотами заснеженного леса. Его разрумянившаяся на морозце круглая мордаха, и радостно  сияющие зелёные глаза, светились от восторга. Сегодня отец впервые взял его с собой на настоящую охоту! И мальчишке открывался этот похожий на сказку, прекрасный, будто зачарованный мир зимнего леса.  Деревья в причудливых снежных нарядах, казались ему, то чудесными сказочными существами, то богатырями великанами, застывшими в карауле у невообразимых башен и теремов. Пару раз, прыгая с ветки на ветку, мелькнула рыжим хвостом белка огнёвка. А в другой раз малец приметил под заснеженным кустом сжавшегося в белый комок  зайчишку отчаянно трусившего, судя по вздрагиванию его длинных с чёрными подпалинами ушей.
- Ишь, как схоронился длинноухий! – мысленно улыбнулся парнишка.
 – Сиди себе спокойно, косой. Не за твоей шубкой мы с батяней нынче в лес пожаловали! Ты, только нам следа не перебегай, чтобы охота наша наславу удалась.
   И тут, отвернувшись от лесного трусишки, юный охотник увидел большущего тетерева, дремлющего на заснеженной ветке. Вот это была достойная добыча! Сон распушившего свои перья тетери не нарушил даже внезапный порыв холодного ветра, припорошивший его снежными искрами. Он лишь приоткрыл на миг круглую бусину сонного глаза и тут же, ещё больше нахохлившись и спрятав голову под крыло, снова погрузился в сладкую дрёму. Мальчик остановился, и тихо-тихо достав стрелу из висевшего за спиной колчана, наложил её на тетиву. Тетерев, услышав скрип снега под лыжами старшего охотника, встрепенулся, было, чтобы слететь с дерева, но, звонко щёлкнула тетива, и пронзённая стрелой птица рухнула вниз. Падая, тетерев сбивал покрывавший ветви снег, обрушивая, с оголившегося в единый миг, и казалось вздрогнувшего от холода  дерева целые снежные каскады. Упав в образовавшийся сугроб, тетерев ещё бил крыльями, вздымая снежную алмазно-сверкающую пыль, а юный охотник, уже смешно подпрыгивая, высоко поднимая ноги с широкими снегоступами, с победным воплем спешил к нему по снежной целине.
   Вздрогнув от шума вызванного падением тетерева и весёлым криком сына, мужчина возмущённо оглянулся. Взгляду его предстал, чуть не по пояс утопающий в снегу сынишка, торжествующе вздымающий над головой свою добычу.
- Тятя, тятя, смотри какого тетёрку, я подстрелил!
   Раздосадованный поднятым сыном гамом, отец, хотел, было уже обругать мальца, но в это время, на торжествующего победителя тетерева, обрушилась, ещё удерживающаяся до сей поры на верхушке дерева снежная шапка. Снежный обвал, оборвал весёлый крик мальчишки и превратил незадачливого охотника в смешное снежное изваяние. Ошеломлённый сынишка был так забавен в новой снежной одёжке, что вспыхнувший гнев отца, тут же угас, и охотник с улыбкой следил, как тот, не выпуская своей добычи, выбирается из сугроба, и виновато опустив голову, ковыляет к нему.      
-Тише, ты пострел! Весь лес разбудишь, охота тишину любит!!!
   Строго взглянув, на обижено надувшего губы сына, пряча улыбку за приставленным к усам пальцем, тихо сказал отец. Ещё раз, погрозив пальцем, виновато поглядывающему из-под насупленных бровей сынишке, охотник вернулся на олений след. А парнишка, держа тетерева за ноги закинул добычу за спину, и довольно ухмыляясь, заторопился вслед за скрывающимся в заснеженной чаще отцом. Его немного обижало то, что отец не оценил по достоинству первую охотничью удачу сына. Но, торжество победы, и осознание себя, настоящим охотником, добытчиком и кормильцем семьи, как лёгкий ветерок рассеяли тучку обиды на отца,  омрачившую на мгновенье его радость. Весело улыбнувшись, парнишка вспомнил свою первую самостоятельную охоту. Было ему тогда, года четыре с небольшим, и на дворе, как и нынче, стояла зима. Ясным морозным утром матушка, накормив и одев потеплее своего первенца, выпустила его поиграть во дворе. А он, в это чудесное зимнее утро вышел из дома не просто гулять, и валяться по свежим сугробам, а отправлялся на охоту! Ещё завтракая у слюдяного окошка, он приметил большую стаю чёрных галок разгуливавших по снежной дороге, и чинно, без обычного птичьего гама клевавших просыпавшееся с чьих-то саней зерно. Большие, отливавшие синевой чёрные птицы, показались мальчику, желанной и лёгкой добычей. И выходя из дома, он прихватил, подарок отца - маленькую, но совсем как настоящую пращу. Он уже видел себя возвращающимся домой отягощённым обильной добычей, и представлял, как обрадуется матушка его охотничьему успеху, как она в большом котле наварит вкусной похлёбки с добытыми им птицами, а вернувшийся из кузницы уставший отец, удивится и похвалит своего сына помощника и кормильца. Так ярко и чётко вся эта картина предстала перед его взором, что, уже выйдя во двор, он вернулся в дом, и прокричал с порога: «Мама, ты, печь-то не гаси! И поставь котёл на огонь, я сейчас тебе галок на похлёбку набью!». Матушка тогда только улыбнулась, и пообещала ждать сына с охотничьей добычей.
   Выбежав вновь во двор, он стал подкрадываться к спокойно склевывавшим зерно со снега надменным птицам, которые словно неведомые витязи блистали воронеными доспехами своего чёрного с радужными отливами оперения. Галки, прогнавшие от дармового угощения воробьёв и синиц, чувствовали себя полными хозяевами положения, и лишь слегка косились на осторожно подбиравшегося к ним смешного мальчугана. А он, как истинный охотник, медленно и осторожно выходил на удобную для точного броска позицию. Но, приблизившись достаточно близко к этим чопорным и глупым, как ему тогда казалось птицам, он, вдруг обнаружил, что заряжать его замечательную пращу нечем! Снег надёжно скрыл все подходящие для метания камушки! А даже, в свои неполные пять лет, он понимал, что слепленный из распушённого морозом снега снаряд, ненадёжное оружие. Парнишка с улыбкой вспомнил, как он тогда досадовал на свою недогадливость, но птицы были так близко, что казалось один прыжок в центр стаи, и он схватит сразу нескольких толстых и важных галок. Подобравшись, весь как соседский кот Мурзик, он сделал ещё несколько осторожных шажков, но чуткие галки, захлопав крыльями, вспорхнули, и, отлетев на несколько саженей, снова спокойно опустились на дорогу. Упорный маленький охотник, вновь стал подкрадываться к ним, и опять, как только он подобрался к птицам совсем близко, те, лениво каркнув на него, отлетели в сторону. Так повторялось снова и снова, чёрные птицы будто заманивали забывшего в своём охотничьем азарте обо всём на свете мальчика. Егорка, вспомнил, как матушка через пару лет, когда он стал старше, рассказывала ему, как она тогда, время, от времени выглядывая в окошко, наблюдала за охотящимся на галок сыном. Сначала ей было весело, и она умилялась желанием своего малыша обеспечить родителей пропитанием. Но, выглянув в очередной раз в тусклое слюдяное оконце, она вдруг не увидела его смешной, похожей на колобок в тулупчике фигурки. Испугавшись, мать выбежала на двор, и, кутаясь на бегу в платок, побежала по свежим сыновним следам. А за поворотом дороги, уже почти на опушке леса столкнулась с понуро возвращавшимся с неудачной охоты сынишкой. Даже сейчас смущаясь, вспомнил Егорка, как матушка рассказала о его походе за галками, пришедшему из кузницы обедать отцу. И как батяня, улыбаясь, похвалил его за упорство, но сказал, что галки это совсем не подходящая для доброго охотника добыча, а самое главное пообещал взять его с собой в лес на настоящую охоту, но только, когда Егорка ещё немного подрастёт. Потом конечно Егор, бегал с соседскими мальчишками в лес собирать грибы с ягодами, да зорить птичьи гнезда. Но это всё ещё не была настоящая охота.
   И вот теперь, когда ему, уже почти исполнилось девять лет, он наконец-то добыл на настоящей зимней охоте, настоящую добычу, и сегодня вечером вся семья будет вечерять этим большим, и должно быть невероятно вкусным, подстреленным им Егоркой, тетеревом!   
   Не видимое за тучами холодное зимнее солнце поднималось всё выше, а охотники всё шли и шли сквозь безмолвный, застывший в морозной дрёме лес. Олений след, петляя, увлекал их в самую непролазную чащу, добытый тетерев, своим немалым весом оттянул мальчишке все руки. С каждым шагом он казался всё тяжелее, и тяжелее, добыча уже не радовала юного охотника. Мальчик, снова вспомнил, как его уводили подальше от дома чёрные галки, а бабаня вечером, рассказала ему, страшную сказку про мальчика, которого заманили в лес коварные слуги Ягой Бабы. И как того малыша несмышлёныша едва-едва, спасла от кипящего котла страшной Бабы Яги, его старшая сестра.
 - Вот, те, на! – подумалось ему тогда. - А меня случись чего, и спасать-то будет некому!
   Не было у него старших братьев и сестёр, а за маленькой сестрёнкой Любаней, что сейчас с радостным визгом качаясь в зыбке, пускает пузырящиеся слюни, за самой нужен глаз да глаз. Да уж, тут надо самому держать ушки на макушке.
   Отвлекшись от воспоминаний, Егорка оглянулся вокруг. Куда теперь, заведут их с отцом, эти петляющие по густому лесу оленьи следы. И стало парнишке на минутку страшновато в этом спящем волшебным сном лесу. А ну, как заплутают они с отцом в этом бескрайнем замороженном лесу? Но вот за деревьями показалась широкая прогалина, и отец, не оглядываясь, предостерегающе поднял руку. Уставший мальчик, осторожно уложил закоченевшую птицу на снег, и сам с облегчением, присел рядышком.
   Когда отец, осторожно обходя поляну, отошёл в сторону, Егорка, приглядевшись, увидел меж свинцовых с просинью снежных теней,  три рыжих пятна. Не замечая людей, оленья семья, неспешно топчась на другом конце поляны, объедала кору и тонкие веточки с кустов и нижних ветвей деревьев. Маленький охотник, замер, наблюдая за спокойно пасущимися животными, он видел, как горделиво покачивались ветвистые рога большого оленя отца, как переступал тонкими ножками, держась поближе к матери, оленёнок подросток. Видел он и подбиравшегося к оленям на расстояние верного выстрела своего отца. Вот отец, стал медленно поднимать лук с наложенной на тетиву стрелой, подняв наведённый на оленей лук, немного выше цели, он на миг замер, и начал его опускать, одновременно натягивая тетиву. Ещё чуть-чуть, и наконечник стрелы сольётся с рыжим оленьим боком, и тогда сорвавшись с тетивы, стрела устремится к своей цели…
   Мальчику, вдруг стало нестерпимо жалко этих прекрасных зверей, и захотелось, чтобы пущенная отцом стрела пролетела мимо них. И эта оленья семья, ничего плохого не сделавшая ни ему, ни отцу, и вообще ни кому - ни кому, на всём белом свете, скрылась в этом волшебном лесу, и жила поживала себе спокойно и счастливо. Невольно отвернувшись от поляны, не желая видеть того, что там должно было произойти, мальчик скользнул взглядом по застывшей тушке подбитого им тетерева, и наткнулся на неподвижный взгляд потускневшего птичьего глаза. И стало, мальчонке, ещё тяжелее от этого укоряющего взгляда мёртвой птицы, казалось спрашивавшей его: «А я, что плохого, тебе, сделал? За что, ты, Егорка убил меня?» Смахивая набежавшую на глаза влагу, парнишка совсем отвернулся от поляны, и, поднимая затуманенные слезами глаза, застыл в ужасе…
   Удачно подкравшись с наветренной стороны к пасущимся оленям, мужчина выцеливая мать оленуху  стал медленно натягивать тетиву своего лука. Сгибаясь в упругом напряжении, лук натужно заскрипел, и словно услышав этот такой негромкий, но в зачарованной тишине леса, казавшийся нестерпимо  резким и неприятным скрип, олень тревожно вскинул голову.
   И в тот же самый миг позади охотника, раздался придушенный ужасом вскрик его сына.
- Тятя!!!
   Рука охотника дрогнула, и стрела, сорвавшись с бичом щёлкнувшей тетивы, лишь скользнула с деревянным стуком по оленьим рогам. Миг, и вздымая снежные буруны, олени исчезли за серебристой завесой. Только ещё пару раз мелькнули между деревьев ветвистые рога прикрывавшего бегство своей семьи оленя отца, и словно, их и вовсе не было на этой поляне, только искрящаяся снежная пыль медленно оседая, напоминала о том, что здесь, мгновение назад кто-то был. В бешенстве, бросив лук на снег, мужчина, резко повернулся к вскрикнувшему сыну: «Опять, этот негодник, не ко времени рот свой раскрыл!!!» - огнём полыхнуло в его голове.   
   Повернулся охотник, да так и застыл, с открытым для ругани ртом, и выпученными, но теперь уже не от злобы, а от ужаса глазами. К нему, неловко пятясь на широких лыжах снегоступах, отступал от края поляны сын. А следом за ним, медленно и неотвратимо, как сама смерть, опустив головы к земле, и вперив в людей, из-под грозно нахмуренных серых бровей взгляды горящих жёлтым огнём глаз, утробно рыча, наступали здоровущие ВОЛКИ!!! Вытянутые звериные морды, морщились, обнажая жуткие клыки, длинная, серая с серебром зимняя шерсть вставала дыбом на выгнутых загривках, показывая тёплый белый подшерсток. В голове мужчины мелькнула, глупая и неуместная в своём спокойствии мысль: «Не одни мы нынче на охоту вышли. И к нам, с подветренной стороны подкрались…». 
   Придя в себя, охотник, рванул из-за спины, заткнутый за кушак топор, и, бросившись вперёд заслоняя сына от волков, закричал:
- Егорка, беги!
   Его крик словно послужил командой, и волки, все разом бросились на людей. Миновав столбиком застывшего в страхе мальчонку, серые хозяева леса набросились на его отца. Но именно то, что бросились волки все вместе, спасло охотника. Звери, только помешали друг другу, а мужчина, подставив под щёлкнувшие клыки одного волка толстый рукав тулупа, и секанув топором по серебристому боку другого, перекатившись по снегу, выскочил из кольца сбившихся в кучу, рычащих и визжавших в злобе волков. Мельком взглянув на всё ещё стоящего в середине поляны сына, он в отчаянье ещё раз крикнул:
- Спасайся, Егорка, беги скорей! 
   И вновь закружился в смертельном хороводе, который повели вокруг него волки. Теперь серые властители леса, словно поняв свою первоначальную ошибку, кружили вокруг человека. И выбрав момент, то один, то другой бросались на него в атаку. Охотник, ужом вился меж оскаленных пастей и когтистых лап, отмахиваясь топором, и не один уже хищник, пятнал снег каплями свой крови, испытал жалящую остроту холодного металла. Но долго это продолжаться не могло, и вот, один волк, отвлекая внимание человека, прыгнул на охотника спереди, а второй извечным волчьим приёмом кинулся сзади под ноги, пытаясь перегрызть подколенные сухожилия. Закрываясь левой рукой от прыгнувшего на него волка, и занося правую для удара топором, мужчина, вдруг почувствовал сильный толчок и щемящую боль под правым коленом. Теряя равновесие под тяжестью ударившего его мощными лапами в грудь волка, охотник рухнул на спину, вдавливая в снег, второго вцепившегося в него сзади зубастого хищника. Падая, мужчина всё-таки успел, инстинктивно прикрывая лицо и шею, подставить под устремлённые к его горлу волчьи зубы топор. Огромные жёлтые клыки проскрежетали по заиндевевшему лезвию топора, и волк, словно ожёгшись, отпрянул. А потом с хрустом впившись зубами в топорище, и вминая поверженного человека  передними лапами в снег, замотал головой из стороны, в сторону пытаясь вырвать из его рук топор. Придавленный  обрушившейся на него двойной тяжестью, второй волк, взвизгнув, разжал челюсти сжимавшие ногу охотника, и вывернулся из-под намертво сцепившихся в схватке человека и его серого собрата. Оказавшись на свободе, он тут же  вцепился в левую руку мужчины, которой тот сжимал горло насевшего на него сверху зверя. Другие волки хватали человека за полы тулупа, и за ноги, которыми он как мог, отбивался от наседавших на него со всех сторон зубастых тварей. В клубке оскаленных пастей и стоящих дыбом серых шкур, на мгновение образовался разрыв, и мужчина увидел, что его сын словно зачарованный, так и не сдвинулся с места.
- Да беги же, ты, сынка!!! – Напрягая последние силы, прохрипел отец. 
   Видя, как фигура отца  скрывается под будто бы танцующими над ним взлохмаченными жуткими зверями, которые  с жадным утробным рычанием рвали отцовскую одежду, желая поскорее дорваться до его живой плоти, мальчик, словно страшный сон смотрел. Он казалось, не слышал, или не понимал, что кричал ему отец, но этот последний, натужный хрип родителя, пробудил его от кошмара. Быстро оглянувшись в поисках, какого ни будь оружия, он, увидел торчавшую из снега суковатую валежину. Схватив её, парнишка, бросился к отцу на выручку. Подбежав к беснующемуся над поверженным отцом волчьему кублу, мальчик стал изо всех сил колотить по широким звериным спинам, по вздыбленным загривкам и головам с прижатыми треугольными ушами. Однако волки, рыча и возбуждённо взвизгивая, не замечали его ударов и только одна волчица, резко обернувшись, перехватила зубами опускавшуюся на её голову валежину, и словно тонкую веточку с сухим треском легко перекусила толстый сук. Затем она в одно мгновение опрокинула мальчишку в снег,  над искажённым от ужаса лицом ребёнка нависла оскаленная волчья пасть, и горящие злобой глаза. Егорке показалось, что у волчицы не звериные, а хотя и страшные, но человеческие глаза: «Вот, она какая Смерть Марана!» Мелькнуло неожиданно спокойное озарение. Но волчица, секунду-другую помедлив над распростёртым под ней мальчишкой, быстро наклонившись, ухватила его за широкий ворот тулупчика и одним сильным и резким рывком отбросила вскрикнувшего раненым зайчонком мальца далеко в сторону от рычащей и визжащей над его отцом  волчьей стаи. Пролетев кувырком через всю поляну, Егорка рухнул и почти полностью зарылся в глубокий сугроб. Пролежав в снегу несколько мгновений, он выбрался из сугроба, и уже не оглядываясь, что есть духу, бросился прочь от страшной поляны, и того ужаса, что сейчас на ней происходил.
   Сломя голову, и отчаянно вопя, мчался смертельно испуганный парнишка сквозь заваленную снегом чащу. Он спотыкался, падал лицом в снег, и вскочив, снова затравленным зайцем скакал по глубокому снегу. Иногда он проваливался по грудь, и словно во всё никак не кончающемся кошмарном сне, продирался через плотно слежавшийся снег. Свои снегоступы он потерял ещё на той страшной поляне, но сейчас они вряд ли бы ему помогли. Мальчик давно уже сорвал в крике раздирающего его душу страха голос, и теперь только надрывно и хрипло со свистом дышал. На конец среди деревьев показался просвет, и измождённый ребёнок, преодолев снежную кручу, вывалился на наезженную через лес дорогу. Он буквально выкатился под ноги лохматой лошадёнки, не спеша тащившей по пробитой в снегу колее нагруженные валежником розвальни. Опешившая от неожиданности коняга, всхрапнул и раздувая ноздри, опасливо кося выкаченным глазом, присев на задние ноги, попятилась, натягивая постромки к накатывавшим на неё розвальням. Шедший рядом с санями мужичок, сначала тоже струхнул не на шутку, и присел, прячась за горой возвышавшихся на низких розвальнях вязанок хвороста. Наконец, набравшись храбрости, он выглянул из-за саней на дорогу, и, присмотревшись, узнал в неведомо откуда взявшемся пареньке сына их деревенского кузнеца Микулы. Подбежав к тяжело дышащему и содрогающемуся от рыдания мальчику, мужчина приподнял его за плечи, и опасливо озираясь по сторонам, спросил:
- Егорка, ты ли, что ли? Ты, как здесь оказался?! А батя твой где?
 Но мальчик мог только сквозь прорывавшиеся рыдания, заикаясь, выдавить сорванным в крике голосом:
- Там... Там  в-в-в лесу…во-оо-лки… они тя-тю…тятю…ВОЛКИ!!!

                ***
   Когда нещадно подгоняемая хозяином запалённая лошадка наконец-то домчала теряющие на ходу вязанки хвороста розвальни до отделяющей  селище от леса речной излучины, и с треском дробя подковами сковывавший речную воду толстый лёд, помчалась к деревне, женщины, полоскавшие в проруби бельё бросились им на встречу. Но раскатившиеся по речному льду сани, не останавливаясь, пронеслись мимо встревоженных селянок, и остановились, только выскочив на высокий деревенский берег. Заморенная коняга, широко расставив дрожащие ноги, тяжело дышала, с её слипшихся от пота тяжело вздымавшихся боков хлопьями опадала желтоватая пена, а к розвальням и выбирающимся из них мужчине и мальчику уже бежали из деревни встревоженные селяне.
   Окружив столь необычным образом прибывших односельчан, жители деревушки засыпали их вопросами. Егорка, немного отошедший от пережитого ужаса, сбивчиво рассказывал о том, что случилось с ним и отцом, когда, расталкивая толпу слушателей, к нему пробилась прибежавшая из дома мать. Упав на колени перед сыном, женщина забилась в рыданиях. А из толпы раздались возбуждённые возгласы:
- Пора уже серым бродягам дать окорот!
- Как теперь в лес за дровами ездить-то? Зимы только середина, весь холод ещё впереди! Перемёрзнем, все насмерть! – Кричал один истеричный голос, и ему, вторил, возражая другой:
- Да, что там в лес?! Надысь, прямо из кошары трёх овец уволокли!
- Житья от бирюков проклятых не стало! Раз уж они на людей нападать стали, добра не жди! – всё больше распаляясь, кричали, размахивая кулаками и вывернутыми из плетней жердями, мужики.
- Ничего не поделаешь, придётся нам, большую облаву на бирючьё неугомонное устроить. Пока они ещё кого-нибудь не загрызли.            Задумчиво сказал, опиравшийся не резной посох, единственный всё ещё сохранивший в возбуждённой толпе спокойствие, седой старик, сельский старейшина Белун.
- Только дело это серьёзное, тут, всё обдумать, да подготовиться, как следует надо, - продолжал рассудительный старик, поглаживаю окладистую, седую и серебрящуюся как снег бороду.
- Да что тут думать-то, завтра со светом, и пойдём в лес!
- Всё бы тебе, Белун, обдумывать, да великие рады - советы устраивать!
- Пока вы, думы думать будете, бирюки нас прямо в селище грызть начнут!
   Снова стала распаляться толпа. Жару в огонь подбросили толкавшиеся среди мужиков бабы, они подбадривали и подначивали своих мужчин.
- Что их ждать-то, толку от таких вояк не дождёшься! Скорей мы бабы сами в лес на супостатов серых выступим!
- Эх вы, заступнички, ни в чём проку от вас нет!
   А одна дородная тётка, вдруг, словно квочка короткими крылышками, взмахнула руками, хлопнула ими себя по объёмистым бокам, и, обхватив пухлые щёки ладонями, зашлась в причитаниях:
- Ох, мы несчастные! Заступиться за нас сирых некому! Заедят нас волки серые, бирюки ненаедные-е-е!!! Пропадать нам видно час наста-а-а-л!!!
- Тихо, ты, дурища! Что, хай-то, подняла! – Прикрикнул на вопящую дурниной бабу, ударив посохом об землю, старейшина.
  Так же резко, как начала, тётка на полузвуке, оборвала свои причитания. Притихла вместе с ней и другие бабы. И только их мужья, еще грозно сотрясали морозный воздух страшными угрозами серым лесным хозяевам.   
 - Чего шумите, мужички? Супротив какого, ворога ополчаетесь? С вилами, да дрекольем, много ли навоюете? Может, помощь воинская нужна, может и нашим мечам богатырским, дело найдётся?!
  Раздался вдруг за спинами размахивавших кто, чем мужиков, задорный молодой голос. В раз, затихнув, толпа обернулась, и её удивлённым взорам предстали три молодых воина на добрых боевых конях. Стоявший впереди всадник, тронув пятками бока своего серого в белёсых яблоках коня, подъехал к столпившимся селянам вплотную. И в разрыве немного раздавшейся толпы, увидел стоящую на коленях плачущую женщину, обнимающую растерянного, с красными заплаканными глазами, паренька в разодранном тулупчике.
- Что ж молчите, посельнички, кто обидел вас? – снова, уже серьёзнее спросил он. И строго взглянув на молчащую толпу, почти вспылил:
 – Да, что случилось-то!
- Чего пристал?! – Раздался из толпы гнусавый голос. – Ехали бы вы, барин молодой, своим путём, да и дружиннички ваши за вами следом. Мы уж со своими бедами сами как-нибудь разберёмся. 
   Из толпы, немного выступил, не высокий, но довольно крепкий мужичок, и по птичьи скособочив голову в облезлой шапчонке, с ехидцей глядя снизу вверх на всадников,  гундосо добавил:
- Тоже ещё богатыри нашлись, давно ль от титьки мамкиной оторвались? Гляди, на сопле не поскользнись, витязь! Ездют тут всякие! Нам чужых героев не надобно, у нас свой князь заступник, да бояре его ратные есть. Вас, среди дружинников княжеских, я что-то не припоминаю. А меж тем, сам, что ни год, боярину нашему Блуду - княжьему чашнику, положенный оброк от всего селища нашего Белуновой Пади отвожу. И дружину княжескую почитай всю знаю.
   Не ожидавшие такой резкой отповеди на их искреннее желание помочь, молодые воины нахмурились. Стоявшие чуть позади двое всадников послали своих коней вперёд, и слегка наседая на толпу, встали рядом со своим предводителем. А то, что именно этот статный русоволосый молодец был их командиром, не возникало ни малейшего сомнения. То, как поглядывали на него, ожидая приказа, его спутники, да и весь облик молодого витязя говорил об этом. Неспешная, сочетающаяся с врождённым благородством, уверенность в движениях, его широкоплечая, но ещё по-юношески гибкая, и явно привычная к воинскому снаряжению широкоплечая фигура, внушили селянам заслуженное уважение. А у селянок, особенно молодых, дух перехватило, от такой редко зримой в их деревеньке,  воинской стати, и неброской, но разящей наповал мужской красоты.  Его, не блещущие богатством, но добротные, со скромным изяществом украшенные и ладно подогнанные, оружие и одежда, говорили о том, что они, верно, служат своему законному хозяину, а не добыты лихим разбоем на большой дороге. Но думается, что был бы обладатель этих серо-голубых глаз и выбивающихся из-под собольей шапки слегка вьющихся русых кудрей, последним разбойником, селянки простили бы такому красавцу любое злодейство. Спутники, молодого витязя, тоже заслуживали если не уважительного, то несколько опасливого внимания селян, и женского интереса их жён и дочерей. Они уверенно и немного не по-здешнему, слегка наискосок свешиваясь с сёдел, сидели на своих конях, готовые в любой момент пустить в ход, пока ещё находящееся в ножнах оружие. Были они, как это часто бывает полной противоположностью друг друга, но явно составляли нешуточную боевую силу. Их оружие и снаряжение были несколько скромнее, чем у их предводителя, но также отличались ухоженной добротностью, а главное, было видно, что пользовались им хозяева часто, и, судя по всему умело. Первым в этой паре был некрупный, но гибкий и ловкий в движениях чернявый юноша, под тонким с горбинкой носом которого змеились, лелеемые хозяином, а сейчас с кривой полуулыбкой покусываемые юношеские усы. Из-под залихватски сбитой на затылок шапки с куньим околышем, выбивались упругие завитки почти чёрных, с каштановым отливом волос, наискось падая на лоб лихим степняцким чубом.  Живые карие глаза молодого воина, несколько насмешливо, но, предупреждая любое движение, скользили по толпе, а казалось расслабленная правая рука спокойно, и уверенно сжимала плетеную рукоять семихвостой плети. Из-за плеч воина, напоминая приподнятые перед полётом крылья коршуна, выглядывали рукояти кривых  печенежских мечей.  Гнедой тонконогий конь под чернявым всадником, легонько перебирал копытами, и немного выгнув шею, косил лиловым с тонкой блестящей полоской белка глазом на притихшую, но всё ещё не успокоившуюся крестьянскую толпу. Исходящая от толпы нервозность заставляла его покусывать удила, и также как его хозяин слегка раздувать тонкие чувствительные ноздри. Казалось боевой конь, даже хотел, чтобы кто-нибудь в толпе сделал резкое движение, и хозяин, шевельнув пятками, послал его вперёд. 
   Его товарищ, крупный мышастый жеребец, напротив, спокойно стоял, широко расставив крепкие ноги с большими широкими копытами и лохматыми бабками. Опустив массивную голову, и чуть шевеля ушами, он, тоже слегка косил на селян грозным, словно предостерегающим от необдуманных действий взглядом. И всадник, сидевший на нём, воплощал грозную, но спокойную уверенность. Широкие, слегка ссутуленные плечи его, казалось, прогибались под весом нагромождённой на них груды мышц прикрытых тёплой одеждой, и заменявшей молодому великану плащ медвежьей шкурой. Над широкими округлыми плечами возвышалась копна непослушных как солома, и таких же, как солома жёлтых волос, завершала эту живую гору, смешно торчащая сверху небольшая шапка, также как у товарища опушённая куньим мехом. Из-под желтой копны волос, на неуверенно переминавшихся с ноги на ногу селян, также набычившись, как его конь спокойно и сурово смотрел обладатель всего этого телесного богатства. Сурово нахмуренные светлые брови и серьёзный взгляд серых глаз, совсем не сочетались с почти детской припухлостью щёк,  задорным курносым носом и торчащими из-под него во все стороны светлыми усишками. Всё это в купе составляло довольно забавную картину, но любого весельчака, охладил бы, один взгляд на лежавшую поперёк седла юного богатыря, огромную дубину. Толстый конец которой, был весь покрыт туго закрученными наплывами древесины, из которых торчали, навечно вросшие в дерево острые куски кремня, изогнутые кабаньи клыки, и самое главное в самом толстом месте палицу насквозь пронзал, выдаваясь с обеих сторон острыми концами, веретёнообразный слюдяно-поблёскивающий камень. Это древнее как мир оружие, представляло собой примечательную, заслуживающую особого описания вещь. А была это, легендарная мачуга, сакральное оружие живущих в болотистых, непроходимых западных пущах племён кривичей и дреговичей. Дубки для таких палиц, специально растили в священных Перуновых рощах, волхвы аккуратно расщепляли молодое деревце, и в расщеп вставляли кабаньи клыки и острые осколки кремня, дерево росло, и клыки и камни намертво врастали в ствол. Когда же приходило время, волхвы с надлежащими молениями срубали дубки, и изготавливали из них палицы, несшие в себе священную силу Перуна громовержца. Палица же нашего молодого богатыря несла в себе кроме всего прочего ещё и «Перунову стрелу» - тот самый веретёнообразный стекловидный камень. Который, как и другие подобные ему, жрецы Перуна искали, и иногда находили в тех местах, где в землю, а особенно речной песок била молния-перуница. Считалось, что это наконечник Перуновой стрелы, и уж противостоять ему не мог ни один враг, ни человек, ни даже нежить навья. Присмотревшись к этим молодым, но весьма серьёзно настроенным воинам, селяне почувствовали себя более чем неуютно. Как бы после одной беды, что с их ковалём стряслась, не накликать, чего горшего, на всё селище!
   Напряжённую неопределённость момента разрядил старейшина селения Белун. Отодвинув нагрубившего сердобольным путникам мужика в сторону, он важно выступил вперёд, и, опираясь на свой суковатый посох, слегка поклонился.
- Благодарствуйте на добром слове, боярин светлый! За желание помочь нам, благодарим сердечно, да только здесь ещё разобраться толком надо, что делать-то будем. А на охальника этого, - тут он, через плечо зло зыркнул на гундосого мужичка. – Не обращайте внимания. Его гунявого, мамка прежде срока на свет божий родила, вот с тех пор он вечно поперёд, да поперёк всех вылезти норовит! И вечно гундит не по делу, да не к месту, его и прозвали-то – Гуня. А пока суть, да дело, гостями дорогими просим вас быть в селище нашем! Зовут меня Белуном, староста я здешний и селище наше также Белуновой Падью люди кличут. А, вас, добры молодцы, как звать величать?
   В раз, оттаявший молодой витязь, сошёл с коня, и, придерживая повод, шагнул навстречу седобородому старейшине.
- Ну вот, это совсем другое дело! Как у добрых людей положено. – Улыбнувшись, сказал воин. - Нарекли меня родители мои Велеславом. Я сын Ярослава служилого боярина, нашего князя светлого Радомира, отец мой покойный всю жизнь службу порубежную нёс, и в княжьем граде редко бывал. А я, так и вовсе, в первый раз в стольный град наш еду. Так что, - и тут витязь бросил косой взгляд на отступившего за спины односельчан гундосого мужичка. – Не мудрено, что ваш Гуня, нас среди княжеских дружинников не видел. Служба наша далеконько от теремов княжьих проходила. Да вот, позвал меня светлый князь служить при нём, в дружине его молодшей. Так, что дядя, когда в другой раз оброк повезёшь, - взглянул он снова на Гуню, и того, аж пот прошиб - Может, и встретимся.
- А это, - обернувшись, витязь указал рукой на своих спутников, - Гридни мои и сотоварищи боевые. Вон тот, что росточком по боле – Мачуга, с детских годков любил он с палицами, да булавами тешиться, вот и прозвали его, как дубину его заветную. Однако ж, вы не смотрите, люди добрые, что он большой такой, да суровый. Душа у нашего богатыря добрая, а головушка светлая, он не любит зря словами воздуся сотрясать, за то, коли, скажет что, то к месту, и всегда по делу.
   И здесь Велеслав, снова кинул взгляд на вжавшего голову в одёжку Гуню. А второй, худощавый гридень, ревнуя к долгим хвалебным речам в адрес своего товарища, недовольно поджал губы, и с показной скукой поднял свои карие глаза к небу.
- Ну а вот этот чернявый, - продолжил витязь, - Не глядите, что ростом не вышел. Он у нас наипервейший боец, особливо горазд он, с лёгким мечом степняцким управляться, да и с другой любой справой воинской, многим бывалым бойцам не уступит! За ловкость, да сноровку, мы его Вьюном зовём. Наш Вьюнок, где силой не возьмёт, там умом, да напуском своего добьётся.
   Дождавшийся своей череды в похвалах предводителя чернявый, выпрямился в седле, и, поправив, а вернее ещё более взбив свой витой чуб, гордо взглянул на толпу селян, особенно на прятавшихся за спинами мужчин, и бросавших оттуда смущённые взгляды и улыбки, молодок.
- Вот и познакомились, а теперь, гости дорогие, прошу вас ко мне на подворье  – повторил своё приглашение старейшина.
– Там и вам, и коням вашим добрым, приют, и что поснедать найдётся!    Повернувшись же к селянам, староста строго и спокойно сказал - А вы по домам своим расходитесь. Нечего здесь, из пустого в порожнее переливать, а вот, как повечеряете, мужики, сами знаете, кто, ко мне в избу приходите. Там мы по радимся, и порешим без лишнего гвалта, как нам дале жить, да быть, и, что делать будем.
   Затем, старик подошёл к прижимавшей к себе сына, тихонько всхлипывающей жене пропавшего в лесу кузнеца. Погладив женщину по плечу, он тихо с сочувствием, но довольно твёрдо, сказал:
- Ты, Акулина, тоже домой ступай. Малец твой, гляди-ка, совсем замёрз, да и оголодал наверно. Ты зря душу не рви! Может смилостивится Макошь, и не позволит Недоле обрезать нить его жизни земной, и вернётся твой Микула живёхонький домой! Ну, а коли, не вернётся, вас с Егоркой селище не покинет в беде! Завтра со светом пойдём с мужиками в лес, поищем мужа твоего.
   Утирая глаза краем опавшего на плечи головного платка, женщина, обнимая сынишку, тихонько направилась к своему дому, стоящему немного на отшибе от других деревенских дворов, как впрочем, и все дворы кузнецов Свароговых служителей. Дом и кузня коваля, всегда стояли особняком, и чтобы огонь из кузни, ненароком соседей не пожёг. А пуще того, потому, что кузнецов чтили, и побаивались как людей имеющих связь с самим Сварогом – богом первокузнецом, да и кто их, этих ковалей закопченных разберёт, с какими ещё, силами знались они в своих кузнях, жарким огнём Сварожичем пышущих.
   Староста, опираясь на посох, поковылял впереди гостей на своё подворье, а народ продолжал толпиться на околице. Проводив сочувственными взглядами, удаляющиеся скорбные фигурки жены и сынишки сгинувшего в лесу кузнеца, селяне ещё немного повздыхали, да поохали об их злой судьбине. Но, чужое горе – не своя болячка, быстро забывается! И вот, отвлечённые, и заинтересованные появлением, не частых в их селище новых людей, да ещё каких, принялись селяне с увлечением обсуждать это новое событие, на время, затмившее постигшее семью коваля несчастье. По не спешившей расходиться толпе пошёл говорок:
- Вишь, порубежники! То-то у них все выхватки не здешние,  на конях, как степняки сидят – бочком, да будто с ленцой. И чернявый, как его, Вьюн, что ли, ну торка - торкой, или печенежен, видал я их на торгу в Славенграде. Коней своих степных на продажу пригоняли. Ох и злющие!
- Кто, печенеги?
- Да, нет кони их! Степняк на торгу ласков, да улыбчив, всё у него, якши, да корош. И урус корош, и девка – урус кызым якши корош, а попадись ему в степи, аркан на шею, и айда урус ясырь, на другой базар – торжище невольничье к морю тёплому Хвалынскому, али к Сурожскому!
- А может он, или кто из родителей его из полоняников степных?
- Может, и из пленных, а может из торков служивых. Торки-то известное дело, целыми загонами на порубежьи службу княжескую несут, от дичья степного нашу землю берегут. Многие и веру нашу росскую приняли.   
- А жалко, что он Гуню, нагаём своим семихвостым не попарил! – Воскликнул заводила местных парней рыжий Жихарь.
- Ишь, ты щирый какой, за чужой счёт?! – Одёрнул парня суровый возглас. – С Гуни бы начали, а тобой умником закончили! Да краше бы не нагаём семихвостым, а той дубинищей, что у второго бугая в медвежьей шкуре, поперёк седла лежала! Может, хоть маленько ума вбили бы в твою голову нестриженную.
- Да, будет, вам! – зашикали на спорщиков другие селяне.
- Вы лучше смекайте, Велеслав Ярославич – уж ни брат ли он, княгини нашей. Её родимую, заступницу нашу, князь Радомир, аккурат с порубежья за себя замуж взял! И по отечеству она Ярославна.
- Ну, тогда, пропал наш Гуня! – Опять хохотнул Жихарь. – Слышь, дядько Гуня, ты самого княжьего шурина, на соплях прокатил! Держись теперь! Он тебе энти сопли ещё припомнит!
   Но Гуня, хоть и струхнул изрядно от всего услышанного, был орешком твёрдым. И не подавая вида, что возможность того, что он с дуру, по неуживчивой натуре своей, обхаял княжеского родича, не сулила ему ничего хорошего. А также, отчасти показывая свою осведомлённость в жизни и делах людей высоких, и самое главное, успокаивая, на сколько можно самого себя, прогундосил:
- Это в твоих-то соплях, Жихарь, не одного бойца, а целую дружину можно как в болотине утопить! Какой я, тебе, дядя? Ишь, племянничек нашёлся, возгря кобылья! Куцый кобель, тебе, дядя! Ну, а коли это и впрямь тот самый сын боярина Ярослава с порубежья, то он, не родной, а только двоюродный брат княгини Доброславы. Она на Ярославовом подворье приёмышем жила, после того как родителя её Буревоя, брата Ярослава и жену его степняки во время набега убили. Это ещё при Радомире старом - отце князя нашего было.
- Хоть и двоюродный, а всё одно брат. Тем более, ты сам говоришь, что они росли вместе. Не зря же его князь к себе приблизить решил. – Довершил спор, чей то рассудительный голос.
   Наговорившись, селяне стали помаленьку расходиться по домам. А отделившиеся от взрослых девчата и молодки, ещё долго обсуждали заезжих красавцев.

                ***
   Провожая гостей на своё подворье, Белун рассказал им, о том, что случилось с сельским ковалём и его сынишкой.   
- Да, вот какую заботу задал нам Микула! – Горестно вздохнул старик, закончив свой рассказ. – Однако же, и всё одно бирюков погонять пора было, а то в конец обнаглели, разбойники серые!
   Придя на широкий Старостин двор, Велеслав и кметы его, первым делом коней своих на конюшне, рядом с хозяйскими лошадками  устроили. А на слова Белуна, что зря мол, господа молодые утруждаются, коней их сыны старосты в лучшем виде пристроят. Рассудительный Мачуга, впервые с момента приезда в деревню подал голос:
- Не колотись дедуня, плох тот воин, что коня – свого друга боевого, чужим рукам доверит! Мы уж сами коньков своих обиходим, а там, и о себе подумать можно будет.
   Появление в конюшне чужих коней, вызвало среди натруженных крестьянских лошадей, реакцию подобную той, что и появление их хозяев, произвело на жителей деревушки. Хозяйский жеребчик, прекратив хрустеть сухим сеном в яслях, поднял голову, и, кося глазом на пришельцев, недовольно всхрапнул, а две лохматые кобылки, только молча раздували ноздри, да с любопытством посматривали на блещущих серебром на уздечках, и гордо выгибавших шеи высоких красавцев. На храп хозяйского жеребца, Мачугин огромный конь, тряхнув гривой, презрительно фыркнул и по хозяйски устраиваясь в тёплом деннике, топнул своим копытищем. А Велеславов и Вьюнов жеребцы, шевеля ноздрями, с достоинством легко поводя головами, осматривались в новом для себя месте. И только старый хозяйский  мерин Серко тяжело вздохнул и, покачав лохматой головой, принялся жевать сухое сено в яслях.
- Вы, уж не буяньте тут, и хозяйских коняшек не обижайте, - ласково приговаривал Велеслав рассёдлывая своего Сивку.
- А за это, вас местный Конюшенный Дедушка обогреет, и гривки с хвостами расчешет.
    В это время младший сын старейшины – мужчина лет сорока, принес и рассыпал по торбам мешок отборной пшеницы.
- Вот, для коней ваших пшеничка, боевые кони, известно сенцо сухое не жалуют.
- Спасибо, хозяин, что уважил! – Поблагодарил селянина Велеслав. – Кони наши порубежные, не прихотливые, к разной кормёжке привыкли, но за заботу, спасибо отдельное!
    Обтерев конские бока насухо, и привесив им на морды торбы с зерном, Велеслав с гриднями, провожаемые дружным хрустом принявшихся за еду коней, наконец, и сами отправились под гостеприимный Белунов кров. Пройдя через расчищенный от излишков снега двор, гости, вслед за растворившим перед ними дверь хозяйским сыном прошли через тёмные сенцы, и вошли в освещённую двумя коптящими каганцами просторную комнату. Войдя Велеслав, а вслед за ним и Мачуга с Вьюном обнажили головы, и поклонились в красный угол дома, где на небольшом поставце стояли деревянные фигурки божков и домашних чуров.
- Здравы, будьте, хозяин с хозяйкою, дети ваши, и вся живность ваша! Да хранят Боги благие гостеприимный кров ваш! – Сказал, поднимая голову Велеслав.
- Милости просим, гости дорогие! – повернувшись к вошедшим, чинно, ответил на приветствие, снимавший нагар с каганца у божницы седой хозяин.
 – Гость в дом, божья благодать за ним следом! Прошу к столу, поснедайте с нами, что боги послали. Сняв перевязи с мечами, и освободившись от другой сброи-оружной, Велеслав с гриднями сложили оружие в углу при входе, куда они ещё раньше сбросили верхнюю одежду.  Гости и взрослые хозяева уселись за стол, а детишкам, чьи любопытные глазёнки поблёскивали из-за печки, младшая хозяйская сноха отнесла еду туда же в запечный угол. 
   Едва успели они повечерять, как в дом старейшины стали сходиться наиболее уважаемые мужчины селища. Входя в облаках пара в натопленную избу, они, степенно сняв шапки, кланялись на божницу и приветствовали хозяев. А затем многие спешили к печи, и благоговейно прикладывали к её тёплым бокам озябшие заскорузлые ладони. Печи, такие как у старосты, были далеко не в каждом жилье селян, многие жили в курных насквозь прокопченных и провонявших дымом избушках полуземлянках, и на печь смотрели как на диковинную роскошь. Пришёл, и в начале тихонько пристроился в уголке, гундосый Гуня. Жена старосты, морщинистая, как  печёное яблоко сморщенная старуха, сварливо ворчала:
- Двери, двери-то, плотней запирайте! Напустили полну избу мороза! Дров, из-за вас на топку не напасёшься!
   Чинно рассевшись вокруг большого стола занимавшего почти половину помещения, мужчины, принялись за совет. Обсудив ещё раз, теперь уже без крика и лишних нервов произошедшее, мужики порешили, что главное, конечно, найти кузнеца, или, хотя бы то, что от него осталось. Ну, и конечно волков пошугать как следует, а сподобит Дзевана Охотница, так и завалить пару-другую бирюков. И для острастки серым лохмачам, да шубы у них ныне по зимнему времени знатные.
- Так, что же,  пособим селянам, развеемся охотой, ребята? – обратился к своим гридням, не вмешивавшийся до поры в мужицкую раду-совет Велеслав.
- От чего же не помочь, может статься, и мы заполюем себе на шубы парочку, а может и по боле волков – задорно подхватил Вьюн.
– Мачуге, мальцу нашему конечно и медведя на одёжку маловато будет, а нам с тобой, Ярославич, думаю, на обновку разживёмся!
   Решив до света с первыми петухами, собраться у околицы, мужики, пригревшиеся в натопленном доме, не спешили расходиться. Пошли воспоминания о прежних охотничьих приключениях, да волках и их повадках, помянули добрым словом и сгинувшего кузнеца.         
- Эх, жаль, Микулу бирюки задрали, а какой славный коваль был! Как теперь без коваля жить будем? – вздохнул, сожалея, кто-то.
- Да, в нашей жизни хлеборобской без коваля никак нельзя. Кто нам теперь коней подкуёт, да справу земледельческую наладит? Придётся на Куликовы выселки к их ковалю на поклон идти.
- Да и опять же, за каждой мелочью туда не набегаешься!
- Наделали нам беды бирюки треклятые!!! – гомонили в разнобой, перебивая друг друга, мужики.
- Такую судьбу напряла видать Микуле, смурная дочь Великой Макоши – Недоля, а Ягорий Пастырь Волчий позволил бирюкам Микулу задрать! Без его – Ягория воли, вестимо они никого тронуть не смеют!
- Как же так? Ведь ковали-то Свароговы слуги, и всякое ведовство им известно, как же могло такое случиться, что Сварог за него не заступился?
- Ну, у богов-то, свои счёты и резоны могут быть. А может Микула, самого Ягория, чем обидел? Вон как летошний год на тех же Куликовых выселках было. Один мужик увидел, как овечьему стаду, что паслось у лесной опушки, волк подбирается. Да не крадётся серый, а спокойно так идёт себе гуляючи, только упёрся взглядом в овцу одну. А овца, тожь на него глядит, глаза кровью налитые выпучила, и тихонечко, да жалобно так блеет, будто плачет, а все-таки, идёт прямо к волку в зубы! Подошла, и стала покорно голову наклоня, волчина её хвать за шкирку, перекинул себе на спину, и в лес поволок. А тот мужик, от великого ума, возьми, да и кинься, на волчищу с дубиной. Бирюк-то овечку бросил и в лес подался, только на опушке остановился на чуток, да будто с укором головой покачал. Мужик глядит, овца жива ещё, он её прирезал и домой отнёс, чтобы добро не пропало. Да только, пошёл после этого мор по всей скотине у них в селище. Что только не делали, к каким волхвам только не обращались, ан нет, дохнет животина и всё тут!
- Вот дурень-то! Кто же делает так? Оно же известно, что волком наслюнено, то уже не жилец на свете белом. Значит, выпросили бирюки это у Ягория, Наслюнена скотинка – уже не животинка! Ты её, хоть в печку замажь, хоть за пазуху спрячь. – Влез в рассказ, отмалчивавшийся до сих пор Гуня.
- Да не влезай, ты, и без тебя это известно! – оборвали Гунин порыв проявить себя недовольные голоса.
- Что дальше-то, с куличанами было?
- Что – что… - довольный вернувшимся к нему вниманием,  продолжил рассказчик:
- Поехал как-то, тот мужик, что овцу у волка отнял в лес за дровами, и заплутал в чаще. Вот казалось всю жизнь в тот лес, и ездил, и ходил, а тут, в глухую заблудился, никак не может дороги домой найти! До самой ночи плутал, вдруг видит, огонёк какой-то мелькнул промеж деревьев, да не болотный мёртвый свет, а видит мужик, что свет-то живой тёплый. Вот он на свет тот и направил лошадёнку свою. Выезжает на поляну лесную, а там, батюшки светы! Волков видимо-невидимо, а по середине поляны каганец-жирник горит ярким пламенем. Над каганцом тем, склоняясь, сидит старик, как лунь седой. Волосы как снег белые, кожанным очкуром витым вкруг головы перевязанные, и бородища у старика, чуть не до самой земли вьются-стелятся. Повернулся старик к мужику слегка,  и оказался вдруг перед ним, не старик, а витязь молодой в золотых доспехах, и кудри у того витязя золотом горят, а на кудрях, злат венец каменьями самоцветными переливается, руки у того витязя по локоть в чистом золоте, а ноги в серебре живом. Позади витязя конь стоит, из ушей дым валит, из глаз искры сыпятся. И хоть бел как снег тот конь, а от огня, красным кажется. В чаще лесной за ними, как светляки, несчётно глаза волчьи мерцают. А по бокам от витязя чудного, четыре здоровущих волка сидят, от остальных волков на отличку-особицу. Один волк, как и все волки серый, только заметно больше обычного, второй волк как кипень белый, третий красный как кровь, а четвёртый чернее ночи тёмной. 
   Стоит мужик, ни жив, ни мёртв, считает до смерти неминучей мгновения. А витязь чудный, поднял на него глаза строгие, огнём синим полыхнувшие, да и говорит с укоризною:
- Здоров будь, и по имени мужика называет. Я-то, позабыл, как того мужика звали, да не в этом суть, а в том, что витязь-то, неведомо откуда, а знал, как его звать величать. Здоров, говорит, будь! А у мужика-то, и голоса от страха нет, стоит столбом, и только, как рыба на песке рот открывает, да губами шлёпает.
    А знаешь ли, ты дядя, что все эти волки – мои хорты верные, на тебя с жалобой пришли. И не будь здесь меня, умереть бы тебе, смертью лютою! Ты же, весь уже в их глазах, будто кровью облит! Как смел, ты, негодный, у моих хортов, положенную им, и от меня дозволенную добычу отнимать?! Ведь они по двенадцать дней, воем воют, испрашивая-вымаливая у меня себе пропитания. А дозволения, тебя, охальника съесть, они уже дважды по двенадцать дней вымаливают! Однако ж, твою жену, да деток малых жалея, я тебя живым из леса выпущу. Вот только лошадь свою, ты хортам моим, как выкуп за себя и всё селище ваше отдашь! А теперь ступай, да помни, что я тебе наказал, и другим передай, чтобы не смели у волков добычу отнимать! Что у волка в зубах, то, я Ягорий Хоробрый – Пастырь Волчий ему дал! 
   Поклонился мужик, Ягорию в ноги, повернулся, и как во сне, побрёл, не помнит, как и домой воротился. И вишь, перестала-то в их селище скотина дохнуть, а та, что осталась, хороший приплод дала. Но мужик тот в лес, всё равно, больше не ходок. Так-то, вот!
- А кто же ему теперь дрова из леса возит? Коли он в лес не ходит? – спросил кто-то.
- Кто, кто? Да жена его и возит. А как она в лесу с топтыгиным косолапым встретилась, я бы рассказал, да дети ещё не спят - снапускным сожалением, заговорщицки подмигнул своим слушателям рассказчик. Кое-кто из мужиков, видимо знавших эту историю про бабу и медведя, сдержанно хохотнул, но староста, грозно прочистив горло, сурово посмотрел вокруг, и смешки утихли.
   Возникшей паузой воспользовался непривыкший долго оставаться в тени Гуня, и, поохав для начала, он возвратил, развеселившихся было мужиков, к невесёлым делам, собравшим их в избе старосты.
- То, всё было, или не было, а у нас своё горе. И как избывать его, нам тоже, ни какие волхвы не подскажут! И жене Микулиной с сынишкой, ни мужа, ни отца смешками вашими, не вернуть! Постыдились бы! – с постной укоряющей миной прогундосил он, выбираясь из угла.
- Эх, Микула, зачем ты, в лес-то пошёл? И понесло же тебя в эту чащу, ты коваль, вот и знай свою кузню, так нет же, свежатинки ему на коляду захотелось! Вот и стал наш коваль, сам для серых разбойников святочным угощением, осиротил, и семью свою, и всё селище!
   С начала с лёгким осуждением, а затем нарочитой скорбью, почти по-бабьи запричитал Гуня. Смолкнув на минуту, и выдержав паузу, он и вовсе, зашёлся, запричитал как вдова над покойником:
- Найдём ли, хоть косточки его-о-о-о?! Будет ли, что поховать-то по человечески-и-и, что бы в Ирий светлый проводить его как положено-о-о? Что бы приставился он к пращурам покойным в Ирии. Над чем тризну справлять-то будем? Эх, Микула, Микула, натворил ты дел, и где, ты, теперь? – Мужики скорбно закивали головами, а из-за печи раздались тихие всхлипывания разжалобленных Гуниными стонами баб и детей. И только Велеслав и его гридни, пряча улыбки, недоумённо переглянулись. В тишине нарушаемой только скорбными вздохами мужчин, да бабьим и детским хныканьем, все чётко расслышали донёсшийся из хозяйского курятника хриплый петушиный крик. Старейшина Белун, словно разбуженный этим криком, вздрогнул и прикрикнул на своих домашних:
- Цыц, вы, там! Будя слякоть разводить!
 Досталось, и не в меру, разошедшемуся Гунне:
- А, ты, что ломаешься, гундосый? Ты же, Микулу не любил никогда! Сам себя, раз в году-то любишь, да и то, не каждый год, а тут развёл вой да скулёжь!   
    И немного спокойнее, но строго, обратился к мужскому собранию:
- И вы, мужики, по домам ступайте. Слышите, кочет уже полночь прокричал. Вам, всем вставать засветло, надо хоть малость поспать, перед походом завтрашним.
   В это время, петух пропел ещё раз.
- Да уж, пора по домам, засиделись мы маленько, пора, пора. - Хлопнув ладонями по коленям, сказал один из мужиков. Он уже начал приподниматься с лавки, да так и застыл, когда петух прокричал в третий раз, а разошедшийся Гуня, не вняв Старостиным увещеваниям, снова горестно вскрикнул:
- Мы-то в тёплые постели ляжем, а где-то, наш Микула лежи-и-т?!
   Не успел, стихнуть петушиный крик, и Гунино причитание, как, за спинами сидящих кружком у стола мужчин, с треском распахнулась дверь, и раздался громкий мужской голос:
 - Где, где, здесь я!
  Все в доме, и даже Велеслав с гриднями, аж подскочили от неожиданности, а за печью сдавленно вскрикнула от страха одна из Белуновых снох. Взглядам повернувшихся в ужасе к двери селян, предстала, смутно видимая, и будто колышашащаяся в густых облаках морозного пара, прислонившаяся к дверному косяку, фигура окровавленного и изрядно оборванного крупного мужчины.
- Новопреставленный...!!! – Придушенным голосом просипел, кто-то из мужиков. А за печью громко заплакал испуганный ребёнок.
- Чур, меня! Чур! – Замахал руками, побелевший от ужаса Гуня. – Не звал я, тебя, сгинь, пропади, мертвяк заложный!!!
- Рано ты, Гуня, в мертвецы меня записал, да хоронить собрался! Я ещё, у твоей крады погребальной погреюсь! А мёду хмельного, лучше на колядках, а не на тризне хлебнём! – Рассмеялся, было, окровавленный кузнец, но тут же охнув, схватился за пораненный бок.
– Ну, что онемели все? Да, живой я, живой! – Улыбаясь сквозь гримасу боли, обратился он ко всё ещё, застывшим с раскрытыми ртами односельчанам.
   Пришедшие в себя мужики бросились к чудом спасшемуся кузнецу. Более смелые даже хлопали его по плечам, и, видя, как он морщится от боли причиняемой их хлопками, смущенно улыбались, удостоверяясь в его материальности. Со всех сторон горохом посыпались, восторженные возгласы и  вопросы.
- Микула, дядьков сын, и впрямь живой!
- Вот, что значит коваль, истый Сварогов служитель!
- Как же, ты, от бирюков-то, живым ушёл?
- Ты, хоть дома, был? Порадовал, жену с сыном?
- Был, конечно! Акулина, мне и сказала, что вы все у Белуна на совет собрались. А как, я от серых-то отбился, и сам не знаю. Так они на меня насели, что думал я, не быть мне уже живу! Об одном мысли были, лишь бы сын Егорка, жив был! Хоть бы думаю, его тёзка небесный, своим хортам серым в обиду не дал. Гляжу, а волчица, Егорку уже в снег повалила, всё думаю…, а сам аж кричу в душе, Ягорий Хоробрый! Что же, ты, попускаешь такое?! Глянул, ещё раз, а волчица-то, Егорку хвать за ворот, и по дале в чащобу забросила. Пощадила видать мальца, дошла к небесам молитва моя, сынишка жив будет! А сам уже со всем белым светом прощаюсь, и тут как секанул я одного волчину топором поперёк груди. Как взвоет он, да в сторону от меня, и вой его больше на крик человеческий похож. Ага, думаю, не нравится, вам, лохматые железо наговорённое! И на другого волчину замахиваюсь, а он, тоже глядя на пораненного мной собрата серого, скок в сторонку. Ну, тут мне ещё страшнее стало. Никак вовкулаки это думаю, раз заговорённого железа так опасаются! Что топора моего они бояться, это хорошо, но шесть на одного, и здоровенные все, если ещё раз все вместе накинутся, тут мне и конец!
   Однако же, бирюки меня, и впрямь в покое оставили, и в чащу подались. А я как смог к дому поковылял, да по темноте только к реке, да селищу нашему выбрался. Благо, что месяц не старой ещё, да светит ярко, а то замёрз бы я в лесу. Погрызли меня бирюки добре!
- Слышь, Микула, а если это и взаправду вовкулаки были?! Что, теперь? Они же погрызли тебя, а ну, как ты теперь, тоже перевертнем станешь?!  Испуганно отступая от кузнеца, спросил один из мужиков.
- Эх, ты, умник, что, испугался? – засмеялись над ним остальные мужики. А Белун, Серьёзно добавил:
- Вовкулак – перевертень, не упырь, это упыри из живых кровь пьют, и целые селища, начиная с семей своих, к Вию Нияну служить в навь низводят. И то, только там, где веру старую люди забывают, и покойников своих, не с огнём к Сварогу в Ирий провожают, а в земле, да домовинах наземных хоронят! А вовкулаком, родиться надо, или долго ворожбе оборотнической обучаться, да и то не у каждого получится!   
  - Так уж и оборотень, - вновь подал голос, отошедший от пережитого испуга, и уязвлённый Гуня.
- Небось, с перепугу тебе, Микула, почудилось.
- Что ж  перетрухал я и немало, особливо за сынишку свого, когда на нас целая стая бирюков из чащи выскочила. Мало радости, быть живым волками съеденным. Да только сдаётся мне, что случись такое с тобой, Гунюшка, то тебя бы, серые точно есть не стали, поскольку навоза волки не едят!
   Дружный взрыв смеха, заставил вечно недовольного всем Гуню, снова забиться в дальний угол. А на продолжившемся совете, решили, чтобы там ни было, выступать на волчью облаву на завтра с утра пораньше.
   Расходясь по домам, мужики продолжали живо обсуждать всё случившееся за этот такой длинный день. И только, в одиночку бредущий к своей избушке Гуня, недовольно, и даже зловеще бормотал себе под вислый, словно груша нос:
- Тоже мне, герой! Отбился он от целой стаи волчьей! А всё одно, что волками наслюнено, тому не долго жить осталось. Как бы из-за Микулиного геройства, волки всё селище наше не наслюнили!
  В Белуновом жилище, проводив мужиков по домам, стали укладываться на ночлег, Велеслав с гриднями, отказавшись от предложенной им хозяйской постели, кинули набитые соломой тюфяки на пол под божницей. Завернувшись в свои тёплые плащи, уставшие за день, и разморённые теплом, они как в прорубь провалились в глубокий без сновидений сон.