М. М. Кириллов Детки и матери

М.М.КИРИЛЛОВ



ДЕТКИ  И  МАТЕРИ






САРАТОВ
2015

      Книга очерков и рассказов под названием «Детки и матери» включает произведения автора,  посвящённые  событиям разных периодов в жизни, но объединённых темой детства и материнства.
      Наше время - трудное и для детей и для матерей. Громадный советский опыт сохраняет своё значение и сейчас, но проблемы детства и материнства продолжают требовать постоянного  внимания.
       Читателями книги могут быть все, кого  заинтересует её тема, и, может быть, особенно, молодые родители, детские психологи и педиатры.
      Сведения об авторе: доктор медицинских наук, профессор, один из руководителей клиники внутренних болезней Саратовского военно-медицинского  института и Саратовского государственного медицинского университета с 1966-го года по 2010-й год, Заслуженный врач России, писатель.
      Издание художественно-публицистическое

М.М.Кириллов
Саратов, 2015





ОГЛАВЛЕНИЕ
Стр.
Осень……………………………………………….  4
1944 год, московский дворик…………………….11
Кафедра детских болезней………………………. 15
Рыбонька моя………………………………………20
Педиатрическая Академия……………………… 31
О детской памяти…………………………………  37











ОСЕНЬ
(РАССКАЗ)

     Телега скрипела и медленно ползла по дороге. Интересно было смотреть,  как вода выплёскивается из-под колёс в колею на дороге. Я, мама, отец и мой братик Саша двух лет ехали от железнодорожной станции в деревню на отдых. Было это где-то в Тверской области, ранней осенью 1937-го года. Мне было тогда около 5 лет.  А дом наш оставался в Москве, в Лефортово.
      Вскоре показалась деревня: всего-то 3-4 дома. Она стояла на пригорке. Внизу, за кустами, виднелась речка.
       Остановились у высокого крыльца дома. Меня сняли с телеги. Передо мной возвышался высокий бревенчатый дом почему-то на сваях. Брёвна были тёмные от дождя. Лошадь с телегой отвели вглубь двора и распрягли. Лошадь пила воду из ведра и жевала сено. Всё это я видел впервые. Вокруг стояла тишина, какой в городе никогда не было.
      В доме тоже было тихо. Окна были меньше  городских окон, к которым я привык, и в избе было темно.  Горела керосиновая лампа. В то время электричества в деревнях ещё не было. Топилась печка. Смотреть, как огонь лижет и сжигает поленья, было очень интересно. Хозяева (друзья моих родителей), к которым мы приехали на отдых, угостили меня парным молоком и разрешили залезть на печку. Там было тепло и я, утомившись в дороге, быстро заснул.  Накормили и Сашу. Он не слезал с маминых рук.
       Проснувшись, я спустился во двор и отправился гулять. В глубине двора по-прежнему стояла лошадь. У сарая высилась большая поленница дров, заготовленная на зиму. В сарае стояла корова.
       Сразу за воротами шла дорога, ещё мокрая после дождя. Низко весели тёмные облака. Трава была скошена и убрана в стожки. Людей не было. Мне казалось, что я на краю Земли. В городе я всегда был среди детей. Рядом с нашим домом шумели трамваи и автомобили. По утрам гудели заводские гудки. По радио звучала музыка и привычной была громкая речь взрослых людей. А здесь всё как будто умерло.
      Поодаль стоял ещё один дом, тоже на сваях, но и в нём никого не было. Ближе к реке виднелись как будто вросшие в землю ветхие низкие хозяйственные постройки и заборы. Речка, такая же чёрная, как небо, неслышно текла куда-то за деревню. Безлюдье. Скорее всего, это была не деревня, а хутор. Да и что я тогда в этом понимал. Но тоску и какую-то безысходность запомнил.
       Побродив в одиночестве по дороге и вокруг дома, я подошёл к лошади, стоявшей во дворе. Лошадь была большой, сильной и красивой. Белая, а грива и хвост – рыжие.  Прежде я никогда не видел лошадей, да ещё так близко, разве что на картинках в книжках. Конечно, то были лошади Ворошилова и Будённого – командиров Красной армии. Наших любимых командиров-героев.
      Лошадь стояла спокойно, понуро опустив голову. Может быть, она спала. Меня привлёк её большой хвост. Я подошёл поближе. Хвост свисал почти до копыт. В волосах его запутались колючки и листья. Когда лошадь переминалась с ноги на ногу, хвост её слегка вздрагивал и раскачивался. Наблюдать за этой картиной было любопытно. Я погладил хвост. Волоски были жёсткие, и схватить их моими маленькими пальчиками не получалось. Тогда я стал дёргать их снизу. Дёрнул несколько раз. Лошадь не реагировала. Видно, ей не было больно.
      В это время я услышал, как на крыльце вскрикнула мама. Вскрикнула и молча побежала по ступенькам вниз. Бегом пересекла двор, схватила меня и оттащила от лошади. Она так испугалась, что поначалу не могла говорить. Я, конечно, не понимал, что случилось.  Лишь когда мы оказались в избе, она, прижимая меня к себе, немного поплакала, но меня не ругала. Она вообще меня никогда не ругала, а только разговаривала. Успокоившись, она объяснила мне, что лошадь могла меня лягнуть копытом и убить.  Я лошадь  дразнил, а она же не знала, кто стоит у неё за хвостом. Лошадь ведь не человек. Долго мы сидели тогда, обнявшись с мамочкой. На улице уже стемнело, а мы всё сидели и сидели.
      Мама неожиданно вспомнила, как, ещё в конце 20-х годов, находясь на студенческой стажировке на Урале, в городе Ирбите, пережила подобное же происшествие в детском доме. Она тогда училась в Педагогическом институте имени А.И.Герцена в Ленинграде на дошкольном факультете.
     Она рассказала мне, что, зайдя как-то в спальную комнату девочек, она увидела в проёме открытого окна (а это был  третий этаж дома) стоявшую безо всякой опоры малышку в одном платьице. Перед подоконником стоял стул, по которому девочка и забралась к окну. Увидев это, мама, по её словам, онемела и не могла голосом остановить ребёнка, перехватило горло. Она пробежала комнату и, поскольку руки её тоже не слушались,  схватила девочку зубами за подол платьица и  стащила её к себе на руки. Она пояснила мне:  за маленькими детьми нужно смотреть, не ухаживать, а буквально ходить рядом. К тому времени прошли уже несколько лет, но мама рассказывала мне об этом с таким волнением, словно это было только вчера.
       Конечно, я проникся её тревогой и заботой обо мне и потом так близко к лошади уже не подходил. И всё-таки,  лошадь была очень красивой. Позже я мечтал иметь своего собственного жеребёнка и даже рисовал его в своём альбоме.
         Что я тогда знал о своей маме? Почти ничего. Просто мы были с ней одно целое. Так было и всю последующую жизнь. Мама есть мама. А тогда ей было всего 30 лет (а отцу – 33). Перед самой войной у нас родился ещё один братик – Вовочка. Много позже я понял, что наша мама, как всякая мама, -  святая.
        Мы погостили в той деревне ещё несколько дней.  Распогодилось. Поднялось небо, посветлели стены изб, высохли лужи на дороге.  Мы ходили в лес и собирали грибы. Спускались к речке, но не купались, так как вода была холодна. Надышались вдоволь перед возвращением в задымлённую Москву.
      Пришло время, и мы уехали на станцию на той  же лошади, запряжённой в ту же телегу. Отвозил нас хозяин. Хвост и копыта лошади были рядом, но, сидя с мамой, я уже ничего не боялся.
Март 2015 г.


1944  год ,
МОСКОВСКИЙ ДВОРИК
Рассказ

      Шла война. Среди мальчишек нашего двора в Москве, в Лефортово, в 1943-1944 годах самым маленьким был младший сын семьи Шмелевых, имени которого я уже не помню. Было ему не больше 5 лет, и все ребята звали его «Дуче» из-за того, что он был толстым и напоминал Муссолини, таким, как того изображали в карикатурах.
      Было мне в то время 11 лет. Мой отец (начальник производства) и отец мальчика (шофер грузовой машины), работали на военном заводе, занятом тогда выпуском артиллерийских снарядов, а также артиллерийской оптики для пушек. Завод был рядом, за забором.
      У меня было два братика: Саша, 7 лет, и Володя, 3 - х лет. Наша мама болела туберкулезом и уже больше года лежала в больнице. А у Дуче были и мама, и старший брат, Валька, мой сверстник. Время было трудное, но детское. Война была рядом, но и для детства оставляла некоторое пространство.
        Уже отпраздновали окончание Сталинградской битвы и с чердака полюбовались первым в Москве салютом (по случаю победы на Курской дуге). Мы были уверены, что товарищ Сталин победит фашистов и играли во дворе в победоносную войну. С нами везде была и малышня, и Дуче тоже. Я уже год, как вступил в пионеры. Старший из нас был Димка Ершов. Он и был заводилой, другие были помоложе и почти одногодки (Березовский, братья Темновы, Сахаров, Рызванович, Северов). Мы, школьники, посещали раненых в госпиталях, читали им стихи, убирали стеклотару на военном аптечном складе.
        Многие семьи ждали своих родных с фронта. На заводе мужчин было мало, только те, у кого была бронь. Изредка во двор возвращались раненые на костылях. Похоронки приходили, а похорон я не помню.
        Питались плохо, хотя хлеба нам дома хватало: у нас было три детские карточки. Все тогда жили одинаково плохо: и рабочие, и инженеры. Богатых не было. А Дуче как был толстяком, так и оставался таким. Наверное, он не мог похудеть при любом питании. Нрава он был доброго, дружил со всеми и с девчонками тоже. Смешной такой. И мы его любили, и бабушки души в нем не чаяли.  Большим удовольствием было для них потискать его, сказать что-нибудь ласковое и при случае угостить конфеткой. Тогда выпускались «подушечки», конфеты без фантиков.
       Так мы и жили. Но вдруг, где-то в августе 1944-го года, случилось несчастье. Дуче отравился арбузом и уже в больнице умер. Не усмотрели домашние. Мальчик съел испортившийся арбуз. На похороны детей не пустили. Горе поселилось во дворе. Нелепость какая-то. Детское горе измерить трудно. У детей долго не бывает собственных потерь, и каждая такая потеря кажется им собственной маленькой смертью.
       Среди ребятишек во дворе был мальчик чуть старше меня – Витя Чибисов. Мы вместе были в эвакуации на Урале и вместе вернулись в наш двор. Отец его был комиссаром партизанского соединения и был убит в бою. Эту семью и на заводе, откуда он ушел на фронт, и во дворе, где они жили, очень уважали. Витьку ставили в пример и жалели его. Для нас это тоже было горе, мы знали его отца-командира, но потерять нашего Дуче, этот кусочек жизни, для нас было тяжелее, словно это мы его не уберегли.






КАФЕДРА ДЕТСКИХ БОЛЕЗНЕЙ
(1953-1956 гг.)

ОЧЕРК

      1953 г. 4-й курс Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова.  Началось изучение нами детских болезней.
       Соответствующая кафедра располагалась на улице Боткинской. Атмосфера на кафедре была какой-то теплой: такими были её преподаватели, отовсюду слышались голоса детей.
      Профессор М.С.Маслов, начальник кафедры, генерал-майор м/с был тогда главным педиатром Министерства Обороны. Молчаливый, внимательный, с прокуренными усами, он никогда не повышал голоса.
       На кафедре мне почему-то сразу понравилось. Я решил, что буду педиатром. Может быть, я вспомнил, как в эвакуации ухаживал за младшими братьями? Подумав, я  записался в кружок.
      Им руководил кандидат медицинских наук подполковник Георгий Николаевич Гужиенко, спокойный и доброжелательный человек. Он дал мне тему для моих наблюдений, подсказал, какой литературой воспользоваться. Тема называлась: «Содержание хлоридов в крови и моче у детей, больных аллергическими заболеваниями (ревматизмом, пневмонией и бронхиальной астмой)». В то время все эти заболевания относились к аллергическим .
          Научные исследования проводились мною на фоне текущих занятий по детским болезням. Когда курс шел строем на лекцию по улице, а я выбегал и заскакивал в детскую клинику по  своим лабораторным делам, остряки вслед мне кричали: «Кириллов пошел меконий титровать!» (меконий - это фекалии плода).
        Анализы я делал в кафедральной лаборатории. Для них мне нужны были раствор хлористого аммония и аргентум нитрикум. Это реактивы для определения хлоридов. Сложность была в том, чтобы взять кровь (сыворотку) из вены и собрать суточную мочу. Кровь брали сестры для других целей, а  заодно и для меня. А как соберешь мочу?! Я приходил вечером, и, отозвав в сторону какого-нибудь Витеньку или Виталика, 3-х-5 лет, просил их писать только в свой горшок, а не в унитаз, причем целый день или хотя бы полдня. Сколько попадало в штаны, когда ребенок не добегал до горшка, оставалось неизвестным (!). С девочками было проще, они были послушнее и меньше отвлекались. Дело шло. Очень помогало внимание Гужиенко. Он подбадривал, объяснял и подсказывал.
       На заседаниях кружка, а было там, таких как я, слушателей пять, он часто говорил о том, что нам предстоит в дальнейшей службе в войсках. «Если Ваш коллега в медпункте вечерами сидит дома или ходит в кино, не считайте его хуже себя. Просто он  т а к  счастлив, - говорил он. Если Вы пропадаете в библиотеке, или спешите в лабораторию с пробирками, и это делает Вас счастливыми, не считайте себя лучше тех, кто этим не занят. Нужно выбирать хомут по себе. Если хомут тесен, он  натрет шею. И его нужно снять. Если хомут слишком велик,  с ним намучаешься. Нужно подыскать  хомут себе по шее, но уже тогда не жаловаться, а терпеть, поскольку это и есть  т в о е  счастье». Говоря это, он улыбался.
       Мудрый был человек  и добрый, этот Георгий Николаевич. В сущности, хоть он и не был терапевтом взрослых больных, он стал моим первым профессиональным учителем. Позже я видел его дважды. Лет через 10 в окне троллейбуса на Литейном проспекте и еще позже в окне электрички в Парголово. Оба раза мы узнали друг друга и успели помахать рукой.  Жаль. Я бы мог тогда сказать ему, что  нашел свой хомут, свое трудное счастье.      
        Работу я сделал и написал большую статью в сборник трудов Академии. Ее прочел Маслов, вызвал меня к себе и спросил сквозь усы: «Сам написал?» И похвалил.  Я был единственным, кто из кружковцев довел дело до конца. В 1954 г. работа вышла в тезисах, а в 1956 г. в Трудах Академии под тем же названием и без соавторов. Спустя много лет об этой работе уважительно отзывались даже некоторые видные нефрологи.








РЫБОНЬКА МОЯ
(Рассказ)

     За перегородкой номера городской бани хорошо слышен ласковый голос женщины, видимо обращенный к ребёнку, которого она моет. «Рыбонька ты моя!» Слышен плеск воды, восклицания малыша. Какая нежность! С такой нежностью говорят только матери.
     В здешнем посёлке с горячей водой плохо, и жители ходят в городскую баню. В гостиничном номере, где я поселился, вода всегда только холодная. Вот и пришлось посетить баню.
     Прохлада бани по выходе на улицу сменилась страшной жарой, столь обычной для Южного Поволжья  в июле. До гостиницы нужно было идти метров 500. Зной. Трава вокруг пожухла. Дождей здесь, видно, не было давно. Тень под редкими деревьями не спасала.
     Я быстро догнал медленно шедших впереди женщину и её спутника – мальчонку двух-трёх лет. Чистенький такой, в штанишках и в белой панамке. Женщина вела его за руку и о чём-то с ним разговаривала.  Голос её показался мне знакомым: ну конечно, это она за стенкой душа так нежно обращалась к невидимому мне ребенку. Замедлив шаг, я с интересом посмотрел на неё. Женщина, молодая и миловидная, была беременна. Это было заметно.
      В командировке в этом городке я пробыл уже дней десять и ни с кем ещё не познакомился. Работа с моими стажёрами в медпунктах воинских частей,  посещение столовой Военторга, ночёвка в гостинице, - вот и всё. В номере не было даже телевизора.  Зато на первом этаже гостиницы допоздна шумела ресторанная музыка, мешая спать.
      Пока шли вместе, я заговорил с женщиной. Русая, сероглазая и общительная, она нравилась мне. Спросил: «Как здесь живётся местным? Кто она?» Она отвечала охотно, с улыбкой: «Я из деревни, что в пяти километрах от КПП этого  режимного военного городка. Устроилась год назад уборщицей в гарнизонную гостиницу. Это было непросто: в городке вакансий нет. Старшую девочку оставила в деревне у матери. Там же муж – механизатор. Раз в неделю она ходит к себе домой. У них там – корова, куры, хозяйство. Мать, ещё не старая женщина, работает в совхозе, и ей тяжело. Поэтому пришлось взять с собой младшего, мальчика. Живёт в общежитии для персонала, спят оба на одной кровати. Там же его вещи и игрушки. Днём обычно берет сынишку с собой в гостиницу. Заведующая разрешила. Из деревни за это приходится приносить ей продукты. В каптёрке, посреди  сменного белья, есть у них топчан, где малыш днём спит. Здесь он и играет. Здесь они и едят. Иногда мальчик выходит в коридор, в комнаты для гостей и наблюдает, как она моет полы. Это когда с этажа уходит заведующая».  По мере рассказа весёлость  её постепенно оставляла.
      «Командированные гости не пристают, видя, что  с ребёнком. Зарплата маленькая, но всё же подспорье. О том, что она беременна, узнала поздно. Не следовало бы, тем более, что муж хоть и любит, но, как теперь говорят, «любовь делит». Завелась у него какая-то женщина на стороне. Иногда бьёт её. Так что,  живот растёт и страх растёт. Что-то будет дальше?»  Здесь она даже чуть всплакнула.   
          Рассказывает, что всем здесь живётся не сладко. «Вот недавно одна девушка с третьего этажа общежития от безнадёжности выбросилась с балкона. Но упала в клумбу, отделавшись ушибами и ссадинами. Несчастная, никого у неё здесь нет. Плохо живут люди. Уйду в декрет, вернусь домой, к матери», завершила она свой рассказ.
        Я слушал её внимательно и участливо. Разговаривая, мы иногда останавливались. Моё внимание трогало её.  Незаметно мы подошли к гостинице и скрылись от жары в прохладной темноте холлов и коридоров.
       Военный городок небольшой, за час можно обойти. Окружён со всех сторон колючей проволокой, на дорогах КПП. Крупных зданий немного: штаб, Дом культуры, столовая, госпиталь, офицерская гостиница с рестораном. Тут же дома офицерского состава, школа. Службы, тыловые воинские части. Днём людей и машин мало. Центр жизни и работы – полигон. Людей туда, на десятки километров, развозят электрички. Стажёры мои именно там, как говорят, на «площадках». В медпунктах они и живут и набираются опыта.
       В городке много высоких деревьев. Посёлку уже несколько десятков лет, и деревья, высаженные  тогда,  выросли. В основном, тополя. Вода в городке очень холодная, из артезианских скважин. Пить невозможно, зубы сводит.  А вокруг разливается летняя жара. Днём скрыться можно только в гостиничном номере. Набираю там полную ванну  холодной воды, но она и к вечеру не нагревается. Жизнь здесь размеренная, но однообразная. До отъезда домой мне осталось ещё дней десять. Нужно продержаться.
      Недалеко от городка течёт Ахтуба – продолжение Волги. Река глубокая, холодная и стремительная. Здесь ловят осетров, сам видел. Жителей по воскресеньям на автобусах вывозят на пляж или  в тенёк, под деревья.
      Съездил пару раз к своим стажёрам, на полигон. В медпунктах, где они работают, чисто, электрокардиографы, большие баллоны с кислородом, кислородные приборы на санитарных автомобилях. Здесь это особенно важно: медицинская помощь при поражении лёгких топливными техническими жидкостями. Наблюдал за запуском ракет. Издалека, как положено. Зрелище грандиозное.
     Стажёры приобретают опыт. Мне показалось, женский коллектив медпунктов этому активно способствует.
      Возвращаешься в городок и ныряешь в тишину гостиницы. Пару раз встречал на этажах за уборкой мою знакомую. Рядом с ней, где-нибудь у цветочной кадки с фикусом, играл её сынок. Он узнавал меня. Проблемы этой женщины мне были понятны и памятны. Но чем поможешь?  Чужая судьба. Есть счастье, а есть участь. Корень слова один, а смысл разный. Это только старец Лука у Горького в пьесе «На дне» спасал души утешением. Ловлю на себе её  небезразличные и благодарные взгляды. И здесь не поможешь. Женщина, которую однажды пожалеешь и огорчишься её бедами, для тебя уже не женщина, а, как говорят, «свой парень».  Прохожу мимо.
       Нравы в гостинице очень откровенные. Как-то, задержавшись у заведующей,  женщины крупной, властной, но  ещё красивой,  заметил развалившегося в кресле напротив неё уже немолодого, обрюзгшего,  только что прибывшего командированного полковника.  Он, не стесняясь,  слёзно просил найти ему какую-нибудь «тёлку» тот час же. Наверное, бывал здесь не раз, истосковался, болезный. Ею воспринималось это вполне естественно. Чего изволите? Сутенёрша, по совместительству.
      Дни идут своим чередом. Считаю их. Как там  дома?
     Однажды в первой половине дня в дверь номера постучали. Открыл. Вошла моя знакомая, одетая не в технический халат, а в выходное платье. Смутившись, сразу не могла толком объяснить, что ей нужно. Предложил ей сесть. Выяснилось, что у неё отгулы и сынишку она отвела к бабушке и что дома у неё отношения всё хуже, и она  не знает, что же ей делать с растущей беременностью. Она знала, что я врач, и пришла посоветоваться. Стало понятнее, а то я уж всякое подумал. Чужая душа – потёмки.
      Я не гинеколог, конечно, но подумал и сказал ей, что «6 месяцев беременности - слишком поздний срок для прерывания. Да и страшно убивать недоношенного. Женщина она физически здоровая и могла бы родить здорового ребёнка». Пришла в голову мысль показать её в здешнем военном госпитале специалисту-гинекологу. Среди личного состава  воинских частей  было немало женщин – вольнонаёмных, да и членов семей военнослужащих – женщин  - тоже. Предложил ей вместе сходить в госпиталь (он был недалеко), рассчитывая, что я там смогу попросить её принять.  Она неуверенно согласилась.
      Надел свой китель с майорскими погонами и медицинскими петлицами, фуражку,  и мы пошли. Оставив её  во дворе, прошел в госпиталь. 
       Начальник гинекологического отделения долго и недоверчиво расспрашивал меня – что, да почему, но, узнав, что я здесь всего  20 дней и к этой женщине не имею никакого личного отношения, а просто как врач хочу ей помочь, сменил гнев на милость и согласился её посмотреть.   Он вышел к ней во двор и, познакомившись, увёл к себе.
      На следующий день она сообщила мне, что её кладут на обследование и, учитывая, что у неё это уже третий ребёнок и к тому  же нежеланный по социальным обстоятельствам, обещали решить вопрос положительно. Чем кончилось её обследование у гинекологов в последующем, я не знаю.
      Вернувшись в тот день в гостиницу, женщина была взволнована и не знала, чем бы она могла меня отблагодарить за хлопоты. Я попросил купить мне… стакан  семечек. Семечек она не нашла и принесла мне пакет зелёных яблок, которые, по-моему, где-то нарвала. Мог ли я сделать для неё что-то большее?
       В последующем я эту женщину уже не видел. Я даже не узнал её имени,   так и осталась она в моей памяти «рыбонькой». Чем-то нежным и беспомощным в окружавшей её жизни.  Вскоре я и мои стажёры убыли  домой.
       События, о которых здесь рассказано, были давно, ещё в начале 70-х. С тех пор я здесь не бывал.
       Март 2015 г.,
Г.Саратов











ПЕДИАТРИЧЕСКАЯ АКАДЕМИЯ
(ЛЕНИНГРАД, 1996 -1997 годы)
ФРАГМЕНТ ИЗ КНИГИ
«ПЕРЕРОЖДЕНИЕ – 3 , 1996-2002 гг.», Саратов, 2014

Декабрь 1996 г. Еду в Ленинград в составе комиссии МЗ по ак¬кредитации Ленинградской педиатрической академии. Мне повезло: здесь в родном городе  о камень споткнешься — все равно приятно.
Впечатления очень серьезные. Общая социальная и демо¬графическая. ситуация в Ленинграде тяжелая: рождается до 30 ребятишек в день (раньше в 10 раз больше), а 120 чело¬век кладут в могилу. Это в трехмиллионном городе. К концу августа этого года  стало ясно, что не смогут начать сезон многие боль¬ницы. Нет обеспечения. В Мечниковской больнице (Санитарно-гигиени¬ческий институт) пустые клиники, работает только морг на платной основе, по двору бегают собаки и кошки...
В клингородке Педиатрической академии такие же пер¬спективы. Роддом закрыт на ремонт, который и не начина¬ется. Клиники (815 больных детей) живут на базе гуманитарной помощи, бюджетного финансирования нет. Сотням сотрудников уже 4 месяца не выплачивают зарплату. Гума¬нитарная помощь оказывается западными посольствами, кон¬сульствами, фирмами, пароходными компаниями, даже ар¬мией США (продукты, не использованные в ходе операции «Буря в пустыне»...). Главный врач клингородка ходит с протянутой рукой, звонит в посольства: дают — то гульдены, то марки, то тонну фасоли, то сухофрукты. Полученные продукты обмениваются на мясо, на масло, на молоко, нужное детям.
 Когда в конце августа встал вопрос о прекращении приема детей, сотруд¬ники не согласились встать на колени и до сих пор держат¬ся за счет милосердия. Руководителей клиник характери¬зует высочайший профессиональный уровень, самоотвержен¬ное отношение к детям, знание людей, проблем, готовность к худшему.
Возникла концепция уничтожения педиатрии как само¬стоятельной клинической и педагогической ветви медицины. Все это вытесняется концепцией семейного врача, пришед¬шей с Запада. Ставится задача закрытия единственного в мире педиатрического учебного заведения с громадной кли¬никой, созданного более шестидесяти лет тому назад по ре¬шению Советской власти, не закрывавшегося даже в годы блокады и выжившего в эвакуации. Очевидна несостоятель¬ность этих намерений. Россия слишком бедна, чтобы воспри¬нять западную модель. Сейчас же от этого проигрывают де¬ти рабочего Ленинграда. Главный педиатр города, профес¬сор И. М. Воронцов, отказался от своего поста в знак про¬теста против соответствующего административного нажима городских геростратов. Профессиональный протест становит¬ся политическим: имя этого профессора широко известно в городе. Я беседовал с ним. Мотивы и понимание происходя¬щего у нас едины. Что делать? Вот вопрос. Кто виноват? Это не вопрос. Вполне можно поставить и следующий воп¬рос: что делать с теми, кто виноват? Персональный подход не составит труда. Бывая во многих семьях в Ленинграде, я слышал один и тот же тревожный вопрос: закроют ли дет¬ские клиники?!
Детская патология изменилась: открыто целое отделение для детей, больных сифилисом, а о гонорее речи вообще уже не идет, растет недоношенность младенцев...
В Ленинграде в декабре уныло: темно, сыро, холодно, торчат черные дере¬вья, ветер несет снежную крупу. А в отделениях клиник та¬кая теплота, такая забота о ребятишках, которые в больни¬цах играют так же, как дома, такое желание им помочь, что мне стыдно было приходить в эти коллективы в качестве проверяющего. Профессора, сидящие без денег, даже еще что-то новое внедряют. Это Эрман, Ульрих, Воронцов, Со¬мов, Кобатадзе и другие мечтатели и труженики.
Прикинули с главным врачом Н. В. Кременецкой и ее замом Т. П. Веревитиной: каковы же перспективы? «До фев¬раля на гуманитарке продержимся, а дальше — вряд ли. Перспектива к весне: постепенное закрытие, превращение в больницу типа ЦРБ (неотложная патология, гнойная патоло¬гия, венерология...). Отмирание, как и вообще в нашей стра¬не, начнется с «пальцев», с тонких технологий, с прекраще¬ния мечты».
Аналогичные процессы происходили тогда и происходят сейчас и в Саратове. Недо¬финансирование, сокращение коек и штатов по этой причи¬не, в том числе в детских клиниках, дороговизна лекарств, их недоступность для десятков тысяч пациентов, начиная с анальгина.  В наше время расслоение больных людей, в том числе, детей, происходит не по  тяжести течения болезней, а по возможно¬стям их лечения — это и есть элитаризация медицины. Бес¬платная помощь при ряде заболеваний становится не обес¬печенной. Все это — обвинение режиму.








О ДЕТСКОЙ ПАМЯТИ
Очерк
Посвящаю  своим внукам
      
      Этот очерк о возможностях и устойчивости детской памяти.
       Из бесед с малышами, сравнительно недавно я узнал, что до 4-5 летнего возраста дети своего прошлого почти не помнят. Память появляется и крепнет у них при подготовке к школе и в первые годы обучения. Только в это время у ребёнка  формируется представление о настоящем и – ещё позже – о будущем. Всё это показалось мне неожиданным и интересным, хотя я понимаю, что психологам закономерности развития детской памяти, наверное, хорошо известны. Столько радости родители отдают именно маленьким детям, а это, поглощаясь, не запоминается ими. Обидно как-то. Наверное, подспудно, головной мозг ребёнка готовится к большим нагрузкам и, окрепнув, встречает их во всеоружии.   Дозревает.
      Я проследил возможности детской памяти на примере всех поколений моей семьи (более 100 лет). Эти наблюдения и воспоминания принесли мне много радости, я как бы побывал в детстве у моих родственников. И кое-что для себя уяснил.
       «Что-то с памятью моей стало…», так поётся в песне. У читателя есть возможность сопоставить мои наблюдения со своими, что я ему  и желаю.
***
       Детство было у всех. Разное, но у всех.
       Оно было у  наших дедушек и бабушек, отцов и матерей, у братьев и у нас самих.
       Без детства не было бы жизни. К сожалению, все дети до 4-х - 5-ти летнего возраста, а значит, и мы в своё время, впоследствии совершенно не помнят, что было в  начале их жизни. Жизненные навыки, конечно, в то время появляются, а оперативная память исчезает. Как молочные  зубы. Так отчего-то устроено.  Непонятно и обидно.
ПРАДЕДУШКА И ПРАБАБУШКА
        Мой отец (Кириллов Михаил Иванович) рассказывал, что его дед по материнской линии, рабочий знаменитого Петербургского Обуховского завода, будто  бы приносил ему с завода  какую-то круглую железку и говорил: «Вот тебе, Мишка, пропуск. Завтра пойдешь на завод работать учеником слесаря». Было отцу тогда лет восемь. Ему это предложение не нравилось, и он, чуть не плача, отвечал: «Не хочу на завод, хочу в гамназию!» Было это ещё до революции.  Он тогда только пошёл в церковно-приходскую школу.
      Отец   рассказывал об этом, уже будучи взрослым. Тем не менее, в 1916-м году, за год до Октябрьской Революции, он таки пошёл на этот завод учеником слесаря (теперь этот завод именуется завод «Большевик»). Рассказывал отец и о том, как в те годы лазал с мальчишками по вагонеткам на заводских путях. Значит, всё-таки что-то помнил. О своих  детских воспоминаниях он написал позже в книге «Живите и помните» (Саратов, 1913).
      Мама  моя (Кириллова Мария Аркадьевна) как-то также делилась воспоминаниями о своём раннем детстве. Её мама (моя бабушка) в 1907 году умерла в родах, оставив девочку отцу. Жили они тогда в Белоруссии, в городе Быхове (Могилёвская губерняя), в еврейском гетто. Отец её был фельдшер, единственный на всю округу. Остались сиротами и её  четыре брата.
      Она рассказывала мне, когда я был школьником, как местная белорусская беднота устраивала у них в посёлке погромы. Обычно вечером собирались мужики, напивались и начинали бить стёкла, врываться в дома и даже поджигать их. Керосиновые лампы в домах люди тушили, закрывали ставни в окнах, надвигался страх. Мамочке было тогда лет пять. О более ранних событиях она не помнила. От страха она забиралась к своему отцу под рубашку, и там пряталась. Погром продолжался часа два. Полиция никого не защищала. Но их дом толпа не трогала, это же был дом фельдшера, который оказывал помощь всей бедноте, то есть и русским, и белорусам тоже. И часто бесплатно. Люди это помнили.  Фельдшера уважали, и дом его толпа обходила стороной. А на следующий день те же мужики, протрезвев, возвращались в их посёлок и, замаливая свою вину, чинили и латали порушенное добро. Их протест возникал от собственной нищеты и бесправия и толкал на произвол. Громили они ещё более беззащитных людей. Потом, на пару месяцев, всё затихало. Маме, уже взрослой, было страшно об этом вспоминать. В 1941-м году почти всё еврейское население города Быхова было уничтожено фашистами. Десятки тысяч людей полегли во рву. Мама об этом не узнала, сразу после окончания войны она умерла от туберкулёза. Детская память бывает горькой.
ДЕДУШКА, БАБУШКА И ИХ БРАТЬЯ
      Дедушка это я. И у меня сохранились обрывки ранней памяти.
      Летний лагерь детского сада. Мне - года четыре. На веранде в полу были щели, и как-то через них я увидел в подполье, как мне показалось, военную лодку. Это было событие.
       В саду мы дружно пели, я и сейчас могу спеть «Мы едем, едем, едем в далекие края…». Именно в детском саду я впервые увидел книжку о Ленине и от нянечки узнал, что он был за рабочих. Садик был заводской, и у многих ребятишек родители были рабочими завода, который располагался прямо за забором. Я любил бывать на заводе, здесь работал и мой отец. Особенно любил забираться в кабины к шоферам. Иногда я даже засыпал там. Мне нравился запах бензина. С шоферами я дружил. Меня всегда можно было там найти. Это я помнил, хотя и смутно.
      Годам к пяти я уже знал, что родился в Ленинграде, что все Кирилловы - из Ленинграда. И дедушка, и бабушка, и папа с мамой. А братик Санька родился в Москве. Отец гордился тем, что мы – ленинградцы. Какое-то время, прежде чем переехать в  Лефортово, мы жили в Люберцах.
     Помню, что лежал с корью в стационаре, развернутом в одном из цехов нашего завода. Наверное, в детском садике была вспышка кори. Когда я выздоровел, отец отнёс меня домой, завернутым в одеяло с головой. Это я помню. Сейчас бы я сказал, что пребывал в невесомости, так как, когда меня несли, совершенно потерялся в пространстве. Несли и несли.
      В Москве трамваи ходили медленно, и ребята постарше ездили на подножках и сзади, на «колбасе». Но я боялся. Я вообще был трусишкой. Как-то в детском саду мне подарили пушку и к ней пистоны. Так, когда младший братишка Саша стрелял из нее, я прятался в соседней комнате. Он очень завидовал мне из-за пушки, так как ему подарили только оловянного солдатика, а солдатик не стрелял. А запах после выстрела из пушки был таким приятным. Брат этого не помнил.
      Помню, не любил супов, грибных вообще не переносил. Мой дедушка, Иван Григорьевич, строгий «старик» (ему было тогда чуть больше 50 лет), вешал над столом на гвоздик конфету («Мишки») и давал ее мне только тогда, когда я, давясь, полностью съедал тарелку супа. Это я помнил. Было мне тогда 5 лет.
       В баню я и Санька ходили вместе с мамой. После мытья она нас одевала во все чистое. Саньке накануне купили красивую рубашку. Когда ее ему надели, он ходил по рядам и всем женщинам говорил: «Гилядите! У Сяси новая вилюбашка!». Хвастался. Он был очень открытым человеком. Он был маленьким, а я постарше, и я помню этот эпизод.
.       Помню, как-то я обидел соседского мальчика. Это было после моего окончания первого класса. Мальчик этот  был года на два старше меня, и у него одна рука была недоразвита. Я обозвал его «сухоручкой» (наверное, услышал это слово от кого-то). Помню, его мама отозвала меня в сторонку, усадила рядом с собой и объяснила, что обижать человека за то, что он болен или у него несчастье, не хорошо, несправедливо: он же не может исправить свой физический недостаток. Она видела, что я его обидел не нарочно, тем более, что мы с ним часто играли вместе. Она попросила меня извиниться. Я извинился. Первый раз в жизни.
     Летом 1939-го года мы какое-то время жили под Москвой на даче. Ходили по грибы. Было много подосиновиков – грибов с красной шляпкой. Это были любимые грибы мамы. Познакомились и с мухомором. Саньку там лечили, давали рыбий жир. Он, проглотив лекарство, говорил: «Противно, но вкусно». Детское ощущение борьбы противоположностей.  Позже сам он узнал об этом с наших слов.
     Летом 40-го года, перед первым классом, меня отправили в детский санаторий в Крым, в поселок Судак. Купались мы мало: море в то лето было холодное, но зато с воспитательницей забирались в горы и собирали хрусталь. Его было много тогда, местных жителей было мало, а горного хрусталя много. Через 30 лет я был в тех местах и по памяти всё нашел.
      1-го сентября 1940 года я пошел в школу. Она была в Москве, на ул. Красноказарменной, недалеко от нашего двора. Эта улица простиралась от реки Яузы до Дангауэровского (ныне Калининского) рынка. На ней были расположены Красные казармы – Артиллерийская и Бронетанковая академии, которые занимали целые кварталы. В академиях обучались командиры РККА (Красной Армии).
      Я помню тревожное ожидание, прежде чем нас пригласят войти в школу. Но вот вышел дедушка с колокольчиком в руке и прозвучал веселый звонок. Мы вошли в школу, разошлись по своим классам, расселись по партам. Все было необычно, тревожно и, вместе с тем, радостно. Вошла учительница, молодая и не строгая. Началась новая жизнь. Я и сейчас помню свою парту и свою учительницу. Учился я хорошо, но читать книжки не любил, и когда моя бабушка заставляла меня читать заданные стихи, я возмущался и говорил, что «я не буду читателем, я буду писателем!»
    Главным в нашей детской  жизни были, конечно, родители. Они были всегда рядом, и мы их не ощущали, как не ощущаешь воздух. Наше прошлое, настоящее и будущее принадлежало не нам, а им. Отец  был из рабочих, военный инженер. А мама была учительницей, но тогда тоже работала на заводе.
     Помню, как мы, мальчишки, гордились летчиком Валерием Чкаловым. Мы играли в Чапаева, в Буденного, в Ворошилова, а о репрессиях тех лет ничего не знали. Я не помню разговоров о Гитлере и фашистах. Наше детство было плотно закрыто от больших неприятностей и тревог. А рядом с нашим двором грохотали краны, разгружались товарные вагоны, дымили трубы гигантских заводов, таких как «Серп и Молот», вдоль всего шоссе Энтузиастов - до самой «Заставы Ильича». Каждое утро начиналось с заводских гудков, и этот ритм задевал и нас, но как? Нас одевали и приводили в детский садик, а родители спешили к проходной.
      Жизнь тогда была трудной и тревожной, но мы, дети, были счастливы. 
       Помню день, когда началась война. Выступил по радио Молотов. Взрослые, несмотря на воскресный день, ушли на завод. Услышали непонятное слово «фашисты».  И мы стали играть в войну.
      В конце июля все семьи нашего завода, где работал отец, в теплушках были отправлены за Урал. В дороге были бомбёжки, и один раз, возле города Горький, мы во время остановки состава видели пленных немцев во френчиках. Их охраняли красноармейцы. Но они, хоть и были фашисты, страшными нам, детям, не казались.  Я уже перешёл во второй класс, но всё хорошо запомнил.
Ко мне с детства цеплялись различные медицинские наблюдения. Так, в деревне Пестово (Челябинская область), куда нас эвакуировали осенью 1941 г. я, московский мальчик (второй класс), впервые увидел коробочки мака в огороде. Коробочки были изящные, и из них сыпались черные зернышки. Я раздавил одну  коробочку, не заметив, что за мной наблюдает хозяйка, у которой мы, эвакуированные, жили. Увидев мое любопытство, она объяснила мне, что есть маковые зерна нельзя, так как они вызывают у человека сонливость.
Однажды мама послала меня в аптеку там же, в деревне, за таблетками от боли в животе. Я и попросил у аптекарши «таблетки от живота», а она поправила меня: «не от живота, а от болей в желудке». Я открыл для себя тогда простую истину: оказывается, в животе есть желудок и еще много чего есть. В тот же день мама пополнила мое образование.
Там же в деревне председателем был участник гражданской войны, очень хороший человек, так как он заботился о нас, эвакуированных семьях командиров. Как-то он на санях по снегу свез меня километров за десять в амбулаторию, там мне осмотрели горло и велели лечить ангину. Так вот у него была ампутирована нога по бедро (от пули белогвардейца, как сказала мама). Он смешно, но быстро ходил на своей деревянной ноге.   
Как-то днем, когда я вернулся из школы (2-й класс), посредине горницы на низкой длинной скамье увидел старую бабушку в платочке, лежавшую в гробу. Рядом никого не было, и я все хорошо рассмотрел: я впервые видел покойника. Пахло какой-то травой. Страшно не было. Старушка была тихенькая и маленькая, как девочка. Она и при жизни была такой же незаметной.
       Конец октября. Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать интересную сцену. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы ее были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания. Она вывела почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та ее послушалась, женщина вернулась в баню.  Как все просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое! Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, точно повторявшую мое детское наблюдение.
В 3-м классе (уже в Петропавловске-Казахстанском) я увидел у мальчишки выпадение прямой кишки. Когда он натуживался, кишочка вылезала и болталась, а ему не было больно. Там же хорошо изучил вшей, их находили на подворотничках классные санитары и заставляли их давить тут же, а бельё дома гладить утюгом. Хуже было нам, эвакуированным, так как мы жили беднее местных.
Когда младший братишка Вовочка (он родился перед самой войной) там же заболел  дизентерией и его, отчаявшись, из инфекционной больницы вернули нам домой умирать, мне пришлось научиться кипятить молоко на керогазе и таскать братика на себе, так как он мучился, извивался весь в лихорадке и кричал. Называли это «антонов огонь». Но Вовка неожиданно для всех вдруг стал есть мятую картошку с молоком и поправился. Я и теперь всё это помню. Володя сейчас отец семерых детей и дед десятерых внуков.
 Видел я и золотуху – корки на голове у детей, и приступ судорог (эпилепсию) у девушки на перроне вокзала, и как мальчик ногу топором поранил, и ему накладывали повязку. Узнал о недержании мочи (энурез): дяденька, заночевавший у нас в гостях, обмочился во сне и ручеек по покатому полу протек через всю комнату (мои родители постарались этого как бы не заметить, подтерли пол, пока он спал, но я-то все видел). Уже по приезде в Москву из эвакуации (3 класс), видел, как выносили из дома нашу соседку на носилках в «скорую помощь», она задыхалась, и у нее изо рта текла пена. У нее было больное сердце, «сердечная астма и отек легких». Так говорили взрослые. 
Конечно, были и более поздние «медицинские наблюдения», но главное - все они накапливались и почему-то запоминались как что-то очень важное. Ну а потом? Потом я стал врачом и пожизненно утонул в человеческих страданиях.
     Помню, как в декабре 1942 года в Петропавловске – Казахстанском, будучи учеником 3-го класса, через полгорода, в темноте, нёс домой хлеб, полученный в булочной по карточкам. Шёл, крадучись, прячась за сараями от ребят, которые могли хлеб отнять. А дома меня ждали два младших братика и больная туберкулёзом мама. Сама она уже не могла выходить из дома. И я не мог не принести хлеб, мы тогда голодали.  Мне было уже 9 лет, а мама называла меня «старичком» и «палочкой-выручалочкой». С тех пор я чужую боль воспринимаю как свою.  Но главное: я всё это помню отчётливо.
Моя, уже собственная, постоянная память с 8-9-ти лет энергично завоёвывала всё многообразие окружающего мира. Понимание приходило позже. Мир открывался и был гораздо богаче сказок Пушкина.
А мой братик Саша ничего из того, что с ним происходило в ранние детские годы, во взрослом состоянии  уже почти не помнил. Не было бы нас, старших, тогда рядом, он так ничего бы о себе и не знал.
Был такой случай в сентябре 1941-го года в уральской деревне, в которую нас тогда эвакуировали.
     Уже спустя пару недель после приезда Саша ушел в деревенские дела с головой, обзавелся друзьями и приходил домой только поесть. Маму не слушался. Как-то днем хватились его и нигде не нашли. Я обегал всю деревню. Темнело. Мама застыла на крыльце, не зная, что предпринять. Подсказали, что, может быть, он еще утром ушел с пастухами, пасшими колхозное и частное стадо. И действительно, под рев коров и свист кнута, в пыльном вечернем облаке появился наш счастливый и голодный Санька. Ругай не ругай, что с ним поделаешь. Отмыли,  накормили и спать уложили. Ему тогда только что исполнилось 6 лет.
       В начале декабря произошло еще одно событие.
       Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались. Ехали цугом. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, как только чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама! Я был старше Саньки на целых два с половиной года. Но он об этом позже ничего не помнил, а я вижу всё до сих пор, как на яву. Вот что значит возраст в сохранении детской памяти. Маме мы об этом приключении не рассказали, чтобы не взволновать её. А Вовочка, ему было тогда только полгода, вообще ничего не помнил, кроме маминой груди. О том времени в 2009-м году я написал книжку «Мальчики войны».
       Володя, самый младший братишка, почти ничего не помнил о том,  как мы жили в Лефортове после возвращения из эвакуации. Смутно помнил только, как его раза два возили к маме в больницу.
        Летом 1944-го года ему было 3 года. В мои обязанности входило забирать Вовочку из детского садика. Я должен был перевести его через шоссе Энтузиастов и дальше с километр тащиться домой. Пешком идти он не хотел и через каждые 50 метров просился «на ручки». Ему было 3 годика, а мне 11, но он был уже тяжелым, и нести его на руках было утомительно. Идет за мной и просится. Я обернусь, и мне становится его очень жалко: ревет, слезы с горошину, потненький, одна лямка от штанишек висит, а главное – сопли, одна другой длиннее. Очень жалкий спутник. Растет без мамы. Ладно, думаю, надо помочь. Сопли и слезы вытру, штанишки подниму и тащу его на себе. А дома кашкой накормлю. Хороший мальчик был. Действительно, как говорила мама, красивенький, как девочка, губастенький, кареглазый и с черными ресничками. Обидно, что он и этого не запомнил.
      Но как собирал крапиву в Измайловском парке, в Москве, запомнил.  Из неё варили щи. Тогда ему было уже 6 лет.  Помнил, что ходил в цирк, но не зверей и клоуна, а печенье, которым его там угостили. По – настоящему память у него проснулась в 7 лет, когда он пошёл в первый класс. Это было в г. Евпатория, куда в 1948 году переехала наша семья. Об этом он сам, уже в 2013-м году, хорошо написал в собственной книге «Мы – советские».
О раннем детстве нашей сестры Люси я знаю мало. Она была нашей сводной сестрой. Впервые я увидел её летом 1945-го года. Ей было тогда только 8 лет, а мне – 12.  Но она рассказывала кое-что об их жизни в эвакуации в Кировской области. Об участии в детском утреннике и о том, как её успешно провезли в Москву в большом чемодане (как куклу), чтобы спрятать от контролёров, проверявших поезда (в 1944-м  году возвращать детей из эвакуации ещё не разрешалось). Всё это она смутно, но помнила.  Но позже, уже в школьные годы, память у неё стала просто необыкновенной (она наизусть цитировала Пушкина и Лермонтова).
НАШИ  ДЕТИ
У нас с женой  двое детей. Уже упомянутые закономерности формирования памяти в детские годы у них повторились. Дочка, Машенька, как и многие городские дети, ходила в детский сад, мы с ней дружили, у неё, конечно, были подружки. Летом мы жили в деревне, спали на сеновале. Всё это, как и дедушку с бабушкой в то время, она помнит смутно, скорее, с наших слов.  Конечно, интересные события в её детской жизни, о которых она не помнит, а помним мы, были. Но самостоятельная память пришла к ней только тогда, когда она пошла в школу. Чтение учебников, ответы на вопросы учителей сделали память её  полноценной и необходимой.
У нашего сына Серёжи (он на семь лет моложе сестры) сроки формирования памяти повторились. И у него постоянная (на всю жизнь) память  возникла лишь в 6-7 лет (счёт, написание букв, чтение, заучивание сказок, стихов, учебные задания 1-го- 2-го классов школы). Это происходило не сразу, конечно, но быстро. Он, как и все дети, радовался каждому новому приобретению памяти. И приобретения уже сохранялись.
А в возрасте 3 - 6 лет краткосрочная, оперативная память (как бы отдельные «буквы», а не целый «букварь»), у него, конечно, была, но она надолго не сохранялась. Раньше я об этом не думал, это казалось естественным. Мы ведь и не рассчитываем на память дошкольника.
Удивительно! Когда ему было 3 года, мы в рязанской деревне доморощенным бреднем ловили  с ним в пруду мелкую  рыбёшку. Мы были очень увлечены. Я ловил, он стоял на берегу. Потом мы жарили рыбку в яичнице. Какая была вкуснотища! Прошли годы, и он об этом, как и о самой деревне, совершенно забыл.
       Как мы с ним тащились от Литейного проспекта до Таврического сада в Ленинграде и часами катались на сапках с горок, тоже в его памяти не осталось, как будто этого и не было. Ему было тогда 3,5 года.
        В июне 1966-го года всей семьёй мы поехали в Крым, в Алупку, «дикарями». Сыну было уже 4 года. Жили у самого подножья Ай-Петри. Чтобы посмотреть на вершину горы, нужно было задирать голову. А далеко внизу темнела громада моря. Купались, бродили по алупкинскому дворцу, дышали магнолией и кипарисом, а он ничего этого не запомнил. Впечатления его были словно стёрты. Фотографии остались.
       И у него системная память возникла только в первых классах школы. Происходило это постепенно. Как-то, посещая музей, уже в 5-6 классе он от обилия впечатлений отказался от дальнейшего участия в  экскурсии, так как боялся не запомнить увиденный им в экспозиции «кивер» офицера. Память не беспредельна. Сейчас он доктор медицинских наук, и ему приходится помнить многое.
     Конечно, возможности и объем памяти у всех нас – разные. Так же, как и жизненный опыт. Память индивидуальна, а источник её -коллективен. Мы впитываем память родителей, всего нашего окружения по жизни, память прочитанных книг, семейных фотографий и средств массовой информации (СМИ, как теперь говорят). 
     Память укрепляет ум и иногда рождает мудрость. Без памяти человек становится растением и долго не живёт.  Память не только помогает человеку жить и творить и радует его, но может мучить и даже убить.
ВНУКИ (ПРАВНУКИ)
       У нас одна внучка - Сашенька и трое внуков (Димка, Мишка и Ванечка). Первоначально я хотел написать только об их раннем детстве, но получилась целая книжка.
        Сашенька была крепенькой девочкой, похожей на свою маму, русой и сероглазой. Ходили вместе гулять в сквер. Узнала, потрогав ёлку пальчиком, что ёлочные иголки колются. Интересно, у пальцев есть память? У других внуков это знакомство тоже состоялось, но в своё время.
         Как-то я уложил Сашеньку спать в её кроватку, и первые минуты всё было спокойно.  Но потом она  попросила у меня: «Фу-фу». Я, не зная, что ей нужно, повернул её на другой бочок и погладил по головке. Помолчав немного, она вновь попросила «Фу-фу», а потом и заплакала горькими слезами, требуя это самое Фу-фу. Я уж, не зная, что мне делать, подумал: «Дай-ка я дам ей соску!» И как только она её получила, тотчас  замолчала и быстренько заснула. Ребёнок просил соску. Оказывается, её отучали от этого и при этом говорили: «Сашенька! Фу-фу!» Став школьницей, она об этом забыла.
      В младших  классах  школы, особенно в каникулы, она с удовольствием знакомилась с городом. Мы с ней совершили 8 походов, в том числе  в детский и городской парки. Зоопарк, пруды и лодочная станция, памятники  и площади города, набережная Волги. Наверное, это было своевременно – она росла.  Но что ей запомнилось? Только то, что мы были вместе. Но и это немало.
       В те же годы она побывала со мной на первомайской демонстрации. Увязалась. «Возьми, дедушка, да возьми!» Это была одна из  последних советских демонстраций. Трудящиеся многочисленных заводов Ленинского района Саратова шли колоннами от площади Ленина до площади Революции, через весь город. Люди пели, несли транспаранты, веселились. Санька потом сказала: «Первомай – это праздник такой!» Шла своими ножками и туда, и обратно. А потом и забыла. Теперь она психолог. Пошла по маминым стопам. Всё время среди людей.
         Димочка, её младший братик. Мамин дружок. Маленький был как все. Ходил в детский сад рядом с домом. Я его иногда забирал оттуда. Долго одевали ретузики и другую одежду. Он то прибегал, то убегал. Радовался, что за ним тоже пришли. Они там все радуются, когда за ними приходят родные,  и ждут их. А когда уже были одеты и пальто, и шапка, мы  выходили из садика, и я долго возил его на санках под морозными звёздами. Оба мы были рады нашей встрече, но помню об этом теперь только я.
          Позже в лесочке за Дворцом пионеров мы с ним из веток строили «халабуду», как бы нашу потайную пещеру или партизанскую базу. Это  была такая  игра. Ему очень нравилось. Тогда он ещё не ходил в школу. Прошли годы, я думал, он забыл об этом, а он сам недавно вдруг напомнил мне о «халабуде». Значит, эта игра врезалось даже в его детскую память надолго. Димочка вырос, теперь работает в Москве, социолог.
      Третий внук – Мишенька. Как и у его отца Серёжи, у него вишнёвые глаза. Как Сашенька и Димочка, он родился в Саратове. Какое-то время, ещё маленьким,  жил у нас с бабушкой.
        Очень общительный. Прятался под стол и ловил бабушку за ноги. Ему казалось, что он – лев. Так и говорил: «Давай играть в левов!» Бабушка убегала, а он «рычал».
        Когда я приходил с работы, он уже ждал меня у двери. И тут же просился «на фею».  «На фею!» кричал он.  Это означало на шею. Я сажал его и бегал по всем комнатам рысью до изнеможения. А «всадник» был счастлив. Наконец, я сбрасывал его в подушки на кровати, но тут же получал новый заказ. Так происходило каждый день. Вы думаете, став взрослым, он вспомнил об этом? Конечно, нет.
      Ещё одна история приключилась с ним в посёлке Уручье под Киевом, где его отец тогда служил.
       Было ему тогда лет 5. В поселковый магазин стояла очередь за продуктами. Ребятишки бегали тут же, возле своих мам. Но вдруг  рядом с очередью появилась кошка и, глядя на людей, стала сначала просительно мяукать, а потом  и орать. Все заметили, что у кошки большой живот и сзади свисает какой-то хвостик. Тут вдруг появляется Мишка, подбегает к кошке, хватает за торчавший  из неё хвостик и вытягивает прямо на траву жалкого и мокрого котёночка. Кошка перестаёт орать. Мама схватила сына на руки, шлёпает его в сердцах и тащит домой.  Тут уж орёт Мишка.  Мама отмывает его, «чтобы не заразился». Вот такая история. Такая, как я о ней услышал в то время. Надо же, не раздумывая, принял роды! И никакой брезгливости. Правда, ребятишки любят возиться с кошками и не боятся их. Взрослые помнят до сих пор об этой истории,  а внук о ней тут же забыл.
       Последний внучек, Ванечка, родился недавно. Ему сейчас только 4,5 годика. Славный и разумный мальчик. По-моему, больше похож на свою маму. Это правильно: мальчики должны быть похожими на матерей. Трудно сказать, как будет складываться его память. Полгода назад ездил с родителями в Турцию, пока помнит о своих южных впечатлениях: о море, о рыбках. Ходит в детский садик, декламирует наизусть коротенькие стихи. На утреннике ему поручили роль шофёра, но он не согласился и захотел быть капустой или морковкой. Обидно, но эти роли отдали девочкам. Вот такие дела. Он пока целиком в папе и маме. Они для него и прошлое, и настоящее, и будущее. Это и есть счастье. Со временем, он всё, наверное, забудет, как и его двоюродные родственники, а счастье сохранит.
      Все Кирилловы, как и другие семьи, прошли схожими дорогами памяти. Сопоставляя их разные индивидуальности, мы увидели и общее: дороги всегда начинались  с тропинок.
       Нашим героям вместе более 100 лет, а каждому из них не более 8-9 лет – и прадедушке и прабабушке и правнукам.
           Не каждый внук может стать дедушкой. Нет внука – нет деда. О памяти миллион суждений: беспамятство, злопамятность, достойная память, безмолвие памяти, короткая память, девичья память и т.д. Детские годы, как правило, защищены от памяти. Но из её лёгких песчаных холмиков со временем будет построено крепкое здание.
         В каждой семье своя история. Читатель наверняка поделился бы своими воспоминаниями и размышлениями. Вот и хорошо.
        У моего младшего брата, которого  я, маленького, носил на спине, семь детей и десять внуков. Вы представляете, сколько радости могут составить каждому из них воспоминания старших о забытом ими детстве.
Январь 2015-го года, Саратов.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА (1996 – 2015 гг.)
        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Незабываемое. Рассказы. С-Петербург, журнал «Литературный МИХ», №2, 2013 г 
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. Первое издание 1999 – 2006 гг. 
                Второе издание 2015 г.. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150
        Спутница. Журнал «Приокские зори».
                Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Мальчики войны. 2-е, дополненное, издание.
                Саратов, 2010,  163 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине,
              о моих учителях (М.С.Вовси,
              Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком,
               С.Б. Гейро, В.В.Бутурлине,  М.Я Ратнер),
               о моих учениках и больных
               – на страницах журнала «Новые  Санкт -
              Петербургские врачебные ведомости»
               за 2000 – 2012 - е годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть.
              Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.
               2013г.
        Главы из книги «Незабываемое». Журнал
               «Волга-ХХ1 век». Саратов, 2010 г.
        Третий лишний. Рассказ. Журнал «Приокские
               зори», г. Тула, 2012 г.
        Многоликая жизнь. Саратов. 2014, 150 с.