Майкл Герр. Репортажи. IV-В свете сигнальных ракет

Мы летели в Чинуке и были пристегнуты, все пятьдесят человек, и какие-то силы – что-то или кто-то – словно дубасили по корпусу снаружи огромным молотом. Как им это удается? Я подумал, ведь мы же на высоте тысячи футов над землей! Но, должно быть, так и было, снова и снова, вертолет содрогался, это заставляло его бросаться вниз и поворачивать по ужасной и неконтролируемой траектории, отчего у меня тряслись поджилки. Я смеялся, это было так возбуждающе – то, к чему я так стремился и чего так хотел, не считая этого искаженного, резонирующего металлического эха; я слышал его даже сквозь шум вертолетных лопастей. Они собирались это устранить – я знал, рано или поздно это прекратится. Это было необходимо, меня от этого начинало тошнить.
Все они летели на замену погибшим бойцам, для проведения зачистки территории после больших сражений на высотах 875 и 876 – сражений, которые уже получили название одной великой битвы, битвы при Дак То. А я был новичком, зеленым новичком – третий день в стране, – смущавшимся от новизны и блеска своих ботинок. В десяти футах напротив меня парнишка попытался выпрыгнуть из своих ремней, затем рванулся вперед и повис, а ствол его винтовки зацепился за красную пластиковую окантовку на спинке сиденья. Когда вертушка снова взмыла вверх и развернулась, он всем своим весом откинулся обратно на спинку, и в центре его камуфляжной куртки показалось темное пятно размером с детскую ладошку. Оно увеличивалось – я знал, что это, но еще не прочувствовал до конца – достигло подмышек, а затем растеклось по его рукавам и одновременно поползло обратно к плечам. Пятно охватило весь живот и спустилось вниз по ногам, покрывая брезент на его ботинках, пока они не потемнели, как и все остальное, что было на нем надето, и теперь стекало на пол медленными, тяжелыми каплями с кончиков его пальцев. Мне показалось, я слышу, как капли падают на металлический лист на полу вертолета. Эй!... О, да это ничего страшного, это все не по-настоящему, это просто очередное испытание, через которое они проходят, понарошку. Один из бортстрелков валялся на полу, словно тряпичная кукла. Его рука была похожа на фунт окровавленной сырой печенки, который только что извлекли из бумажной обертки мясника. Мы сели на той же самой площадке, с которой взлетели несколько минут тому назад, но я этого не понял, пока один парень не тряхнул меня за плечо, а потом я не мог встать. Я чувствовал лишь дрожь в ногах, и парень подумал, что меня ранили, и помог мне подняться. В вертушку попало восемь снарядов, весь пол был усыпан обломками пластика, в кабине умирал пилот, а парнишка снова провис на своих ремнях, он был мертв, но (я знал это) не взаправду.
Мне потребовался месяц, чтобы избавиться от ощущения, что я всего лишь зритель, наблюдающий то ли за игрой, то ли за представлением. В тот первый день, до того как я сел на борт Чинука, чернокожий сержант попытался меня удержать. Он сказал мне, что я еще слишком новенький, и мне не стоит соваться в дерьмо, которое творится на тех холмах. (“Ты репортер?” – спросил он, и я ответил: “Нет, писатель” – словно напыщенный тупица, а он рассмеялся и сказал: “Будь осторожен. Там, куда ты так хочешь попасть, черновиков не пишут”). Он указал на тела убитых американцев, выложенные двумя длинными рядами рядом с площадкой для вертушки – их было столько, что даже не всех из них как следует накрыли. Но тогда они не были настоящими, и ничему меня не научили. Подлетел Чинук, сорвав с меня каску, я подобрал ее и присоединился к бойцам из нового пополнения, которые ждали на борту. “Ладно, приятель, - сказал сержант. - Езжай, если тебе так нужно. Все, что я могу сказать – надеюсь, ранение твое будет не тяжелым”.
Битва за высоту 875 закончилась, и некоторых уцелевших перевозили на Чинуке на взлетно-посадочную полосу в Дак То. 173-я воздушно-десантная бригада потеряла 400 бойцов, около двухсот из которых были убиты накануне днем и в битве, которая продолжалась всю ночь. На холме было очень холодно и сыро, и из Плейку прислали девушек из Красного Креста, чтобы как-то утешить тех, кто выжил. Когда бойцы колоннами выходили из вертолетов, девушки махали им и улыбались из-за столов с угощением. “Привет, солдат! Как тебя зовут?” “Ты откуда, солдат?” “Немного горячего кофе – не помешает, верно?”
А бойцы из 173-й бригады просто проходили мимо, не отвечая, тупо уставившись вперед, с красными от усталости глазами, с измученными и постаревшими лицами от всего, что там произошло за ночь. Один из них вышел из колонны и сказал что-то голосистой и толстой девушке, на которой была футболка Пинатс(104) под рубашкой защитного цвета, и она расплакалась. Остальные, как и прежде, шли мимо девушек и больших кофейников цвета хаки. Они не понимали, где находятся.
Старший сержант из Специальных Сил рассказывал историю: “Мы были в Брэгг(105), в офицерском клубе, когда вдруг заходит эта симпатичная школьная учительница. Дасти хватает ее за плечи и начинает облизывать ей лицо, словно она какой-нибудь чертов рожок с мороженым. И знаешь, что она говорит? Она говорит: ‘А ты мне нравишься, ты – не такой, как все’”.
Когда-то на террасе гостиницы “Континенталь” официанты помогали посетителям прикурить сигарету. Но те дни закончились уже почти двадцать лет назад, и, в любом случае, разве по ним кто-нибудь скучает? Теперь здесь сидит сумасшедший американец, который похож на Джорджа Оруэлла и всегда отсыпается в одном из плетеных кресел после того, как напьется, а предавшись какой-нибудь фантазии, начинает бушевать и кричать, и затем снова засыпает. Он всех нервирует, особенно официантов – пожилых, которые обслуживали еще французов и японцев, первых американских журналистов и типов из Управления стратегических служб (“этих шумных ублюдков из Континенталя”, как называл их Грэм Грин), и совсем молодых, которые убирают со столов и ненавязчиво предлагают проституток. Мальчик-лифтер до сих пор каждое утро приветствует гостей, тихо спрашивая “;a va?”, но ему редко кто отвечает, а старик-носильщик (он также снабжает нас травой), как и прежде, сидит в лобби и произносит: “Как ваше ничего”?
Из репродукторов, которые висят на колоннах по углам террасы, звучит “Ода Билли Джо(106)”, но, кажется, воздух слишком тяжел, для того чтобы правильно переносить звук, и он скапливается и виснет по углам. Один изможденный, пьяный мастер-сержант из 1-й пехотной дивизии приобрел флейту у старика в шортах цвета хаки и пробковом шлеме, который продает инструменты на улице Тю До. Старик склонялся над засыпанными окурками кадками с цветами, которые обрамляли террасу, и играл “Братца Якоба(107)” на каком-то деревянном струнном инструменте. Сержант купил флейту и играл на ней негромко, задумчиво, препаршиво.
За столами полно американских гражданских инженеров-строителей – людей, которые зашибают за свою работу по 30 тысяч долларов в год на правительственных контрактах и удовлетворяют все свои прихоти на черном рынке. Их лица выглядят словно аэрофотоснимки кремниевых шахт, одутловатые, обвисшие плотью, сквозь которую просвечивают вены. Их любовницы были самыми красивыми и самыми грустными девушками во Вьетнаме. Мне всегда было интересно, как они выглядели до того, как сошлись с инженерами. Они сидели за столами и улыбались напряженными и пустыми улыбками, обращенными к этим широким, безжалостным, напуганным лицам. Неудивительно, что все эти мужчины были на одно лицо для вьетнамцев. Спустя какое-то время, я тоже перестал их различать. На шоссе до Бьен Хоа, севернее Сайгона, есть памятник вьетнамцам, погибшим на войне, и это – один из немногих изысканных объектов, уцелевших в стране. Это скромная пагода, установленная над дорогой, к которой ведут плавные длинные пролеты взбегающих наверх ступеней. Однажды в воскресенье я видел группу этих инженеров, с ревом мчащихся на своих Харлеях вверх по ступеням, гогочущих и орущих в послеполуденных лучах солнца. У вьетнамцев было для них специальное прозвище, чтобы отличать их от всех остальных американцев; в переводе оно звучало примерно как “одиозные”, но мне сказали, что это слово и близко не передает того отвращения, которое заложено в оригинале.
В Специальных Силах служил один молодой сержант, прикрепленный к отделению С в Кан То, которое было штаб-квартирой Специальных Сил для IV Корпуса. В общей сложности, он провел во Вьетнаме тридцать шесть месяцев. Это был его третий продленный срок, и он планировал вернуться сюда снова – как можно скорее, – сразу после того как закончится его текущее пребывание в стране. В свой предыдущий срок, в одной из перестрелок он целиком потерял палец и фалангу большого пальца, и, в целом, получил достаточно ранений, чтобы заслужить три Пурпурных сердца, а это, как правило, означает, что бойцу больше не обязательно сражаться во Вьетнаме. Я думаю, после этого его списали как боевую единицу, но он был таким крепким орешком, что ему дали в управление клуб военнослужащих рядового и сержантского состава. Он управлял им хорошо и, казалось, был счастлив, не считая того, что на своем новом посту порядочно набрал в весе, и это стало выделять его среди других служащих. Ему нравилось кататься на вьетнамцах по базе – он запрыгивал на них сзади, наваливался на них всем своим весом, пихал их и дергал за уши, иногда поддавая им кулаком в живот, едва заметно, незадачливо улыбаясь, словно говоря им, что он просто балуется. Вьетнамцы улыбались тоже, до тех пор, пока он не разворачивался и не уходил. По его словам, он любил вьетнамцев и узнал их действительно хорошо за эти три года. И не было для него в мире лучше места, чем Вьетнам. А дома, в Северной Каролине, у него была большая коробка под стеклом-витриной, в которой он хранил свои медали, награды и благодарности, снимки со всех трех сроков и бессчетного числа сражений, письма от прошлых командиров, несколько сувениров. Он рассказывал, что эта коробка стоит прямо посреди гостиной, и каждый вечер его жена и трое ребятишек придвигают к ней кухонный стол и ужинают рядом.
На высоте 800 футов мы поняли, что по нам стреляют. Что-то ударило в днище вертушки, но не пробило его. Стреляли не трассирующими пулями, но мы видели яркие мерцающие вспышки света внизу, и пилот облетел круг и быстро сбросил высоту, нажимая на кнопку, которой открывался огонь из поворотных стволов, установленных по обе стороны борта Хьюи(108). Каждый пятый снаряд был трассером, и они вылетали и уплывали вниз, несравненно изящные, все ближе и ближе к земле, пока не встречались с крошечной точкой света, исходящей из джунглей. Наземный огонь прекратился, мы продолжили снижаться и сели в Винь Лонг, где пилот зевнул и сказал: “Наверное, я сегодня пораньше лягу спать – надеюсь, это придаст мне хоть какой-то энтузиазм для войны”.
Двадцатичетырехлетний капитан Специальных Сил рассказывал: “Я вышел на задание, убил одного вьетконговца и освободил пленного. На следующий день меня вызывает майор и говорит, что я уложил четырнадцать вьетконговцев и освободил шесть пленных. Хочешь увидеть медаль?”
На углу Ле Луа и Тю До, через дорогу от гостиницы “Континенталь” и старого оперного театра, где теперь располагалась нижняя палата вьетнамского парламента, был маленький ресторанчик с кондиционером. Некоторые называли его Молочным баром Грэма Грина (здесь происходила сцена из “Тихого американца”), но на самом деле он назывался Гиврай. Каждое утро там выпекали багеты и круассаны, и кофе был не так уж плох. Иногда я встречался там с другом, и мы завтракали вместе.
Это был высокий, неспешный мужчина около тридцати – бельгиец, который родился в Конго. Он сумел узнать и полюбить войну и олицетворял собой всю восприимчивость наемника. Он вел фотохронику событий во Вьетнаме уже семь или восемь лет, а иногда переходил через границу в Лаос и передвигался по джунглям с правительственными чиновниками, в поисках партизан Патет Лао(109) – в его произношении “Падди Лао”, – которые наводили на всех ужас. В историях других людей Лаос всегда звучал как земля Лотоса, где никто никому не хотел причинить вреда, но он говорил, что каждый раз, когда отправлялся туда на операцию, приклеивал к животу гранату, потому что был католиком и знал, что сделают с ним Падди Лао, если схватят. Он был немного сдвинут на этом, и слегка драматизировал свои военные истории.
Он всегда носил солнцезащитные очки, наверное, и во время операций тоже. Его фотографии покупали информагентства, и я видел, что некоторые из них были опубликованы в американских новостных журналах. Он был очень добр – грубым, бесцеремонным образом – доброта смущала его, – и вел себя с людьми так бесцеремонно, так стремился шокировать, что не мог понять, почему многим из нас он так нравится. В беседе его коньком была ирония, а, кроме того, он пытался убедить собеседника, насколько изящной может быть война, если все ее средства работают надлежащим образом. Он объяснял конец операции, в которой участвовал накануне в военной зоне С, над Ку Чи.
“Там было много убитых вьетконговцев, - говорил он. – Целые дюжины! Многие из них были из той же деревни, которая доставляла вам столько неприятностей в последнее время. Вьетконговцы с головы до ног – Майкл, в той деревне даже чертовы утки за Вьетконг. И американский командующий решил подвесить двадцать или тридцать трупов на вертушку и сбросить на деревню. Там было двести футов высоты, не меньше, когда всех этих убитых вьетконговцев сбросили прямо посреди деревни”.
Он улыбнулся (его глаза были скрыты).
“А, психологическая атака!” – сказал он, прикладываясь губами к костяшкам своих пальцев.
Боб Стоукс из Ньюсвик рассказывал: в большом госпитале морской пехоты в Дананге есть так называемая “палата невинной лжи”, куда приносят самых безнадежных больных – тех, кого еще можно спасти, но кто уже никогда не станет таким, как раньше. Туда занесли юного морпеха – он был все еще без сознания и обколот морфием, – у него не было ног. Когда его заносили в палату, он на миг пришел в себя и увидел склонившегося над ним католического капеллана.
“Отец, - сказал он, - со мной все в порядке?”
Капеллан не знал, что ответить. “Тебе нужно будет спросить об этом доктора, сын мой”.
“Отец, а с моими ногами все нормально?”
“Да, - сказал капеллан. - Конечно”.
На следующий день шок прошел, и парнишка узнал всю правду. Он лежал на своей койке, когда мимо проходил капеллан.
“Отец, - сказал морпех, - я хотел бы кое-что у вас попросить”.
“Что, сын мой?”
“Отдайте мне, пожалуйста, этот крестик”. И он указал на крошечный серебряный знак различия на воротничке капеллана.
“Конечно, - сказал капеллан. - Но зачем он тебе?”
“Ну, это – первое, что я увидел вчера, когда пришел в себя, и я бы хотел его сохранить”.
Капеллан снял крестик и передал его парню. Морпех крепко зажал его в кулаке и посмотрел на капеллана.
“Вы обманули меня, Отец, - сказал он. - Ублюдок вы чертов. Вы обманули меня”.
Его звали Дэвис, он был бортстрелком в вертолетной группе, которая базировалась в аэропорту Тан Сон Нхут. На бумаге и согласно правилам, он был расквартирован в большой “гостинице” в казармах для несемейных военнослужащих в Чолоне, но держал там только свои вещи. На самом деле он жил в небольшом двухэтажном доме в самой сердцевине Чолона, настолько далеко от бумаг и правил, насколько мог себе позволить. Каждое утро он садился в армейский автобус с зарешеченными окнами, ехал на базу и вылетал на задания, в основном, в пределах военной зоны С, вдоль камбоджийской границы, и почти каждый вечер возвращался домой в Чолон, где жил со своей “женой” (которую подцепил в одном из баров) и какими-то другими вьетнамцами, которые, предположительно, были семьей девушки. В доме всегда были ее мама-сан и брат, которые жили на первом этаже, и другие люди, которые появлялись и уходили. Он редко видел ее брата, но каждые несколько дней обнаруживал стопку наклеек и этикеток с фирменными названиями, отодранных от картонных коробок с американскими продуктами, которые брат заказывал в гарнизонной лавке.
В первый раз, когда я его встретил, он сидел в одиночестве за столиком на террасе “Континенталя”, попивая пиво. У него были длинные, свисающие усы и проницательный, грустный взгляд; он был одет в джинсовую рубаху и джинсы пшеничного цвета. С собой у него были Лейка и журнал Ramparts(110), и сначала я подумал, что он – корреспондент. Я еще не знал тогда, что Ramparts можно купить в гарнизонной лавке, и после того, как я одолжил его на время и вернул обратно, мы разговорились. Это был номер, на обложке которого были запечатлены католики левых взглядов, как Иисус Христос и Фултон Шин(111). “Католик? – спросила меня позже вечером девушка в баре. - Moi aussi(112)” – и оставила себе журнал. Это было тогда, когда мы под дождем гуляли по Чолону, пытаясь разыскать Хоа, его жену. Мама-сан сказала нам, что она ушла в кино с подружками, но Дэвису было известно, чем она занимается.
“Я ненавижу это дерьмо, - сказа он. - Это так паршиво”.
“Ну и не надо тогда терпеть”.
“Да”.
Дом Дэвиса находился в конце длинной, узкой аллеи, которая упиралась в скопище тесно жмущихся друг к другу, но чистых домов, пахнущих камфорным дымом и рыбой. Он ни слова не сказал мама-сан, и мы сразу поднялись на второй этаж. Там была одна длинная комната, часть которой, где находилась спальня, была отделена загородкой из тонких занавесок. Наверху лестницы висел большой плакат Ленни Брюса(113), а под ним, в качестве места для поклонения, был установлен низкий столик со статуей Будды, перед которой курился фимиам.
“Ленни”, - сказал Дэвис.
Большая часть одной стены была занята коллажем, который Дэвис соорудил вместе с друзьями. Там можно было разглядеть горящих в огне монахов, кучи убитых вьетконговцев, раненых морпехов, которые кричат и плачут, кардинала Спельмана(114), который машет из вертушки, Рональда Рейгана, с лицом, разделенным надвое стебельком конопли; фотографии Джона Леннона, с внимательным взглядом из-под очков в проволочной оправе, Мика Джаггера, Джими Хендрикса, Дилана, Элдриджа Кливера(115), Рэпа Брауна(116); гробы, драпированные американскими флагами, звезды на которых поменяли на свастику и знаки доллара; разрозненные вырезки из Плейбоя, газетные заголовки (ФЕРМЕРЫ ЗАБИВАЮТ СВИНЕЙ В ЗНАК ПРОТЕСТА ПРОТИВ ПАДЕНИЯ ЦЕН НА СВИНИНУ), подписи под фотографиями (Президент шутит с репортерами), красивых девушек с цветами, различные символы мира; Ки(117), который стоит по стойке “смирно” и отдает честь, с небольшим грибовидным облаком, вырастающим из того места, где должны находиться его гениталии; карту западной части Соединенных Штатов, с вырезкой в форме Вьетнама, прикрепленной задом наперед поверх Калифорнии, и крупной, длинной фигурой, которая начиналась в самом низу со сверкающих кожаных ботинок и румяных коленок, и переходила в миниюбку-пояс, оголенные груди, изящные плечи и длинную шею, увенчанную обугленным, почерневшим лицом мертвой вьетнамской женщины.
К тому времени, как появились друзья Дэвиса, мы уже были под кайфом. Мы слышали, как они хохочут внизу и болтают с мама-сан, затем они поднялись по лестнице – трое негров и двое белых парней.
“О, я чую этот необыкновенный аромат”, - сказал один из них.
“Привет, шибанутые маленькие ублюдки”.
“Это плохая травка, - сказал Дэвис. – Каждый раз, когда я ее здесь курю, у меня возникают нехорошие галюны”.
“Дело вовсе не в травке, - сказа кто-то. – Травка здесь ни при чем”.
“Где Хоа?”
“Да, Дэвис, где ходит твоя женушка?”
“Втюхивает кому-то сайгонский чай(118), и это меня уже на хрен достало”. Он попытался сделать по-настоящему злое лицо, но выглядел просто несчастным.
Один из них передал дальше косяк и потянулся. “Отвратный сегодня день”, - сказал он.
“Куда ты летал?”
“В Бу Доп”.
“Бу Доп!” – повторил один из негров, и стал двигаться по направлению к косяку, подтанцовывая и поводя плечами, дергая головой. “Бу Доп, будоп, бу доп ду доп!”
“Клевый, клевый Бу Доп”.
“Эй чувак, а бывает передоз травы?”
“Не знаю, малыш. Может, нас возьмут на работу на Абердинский испытательный полигон(119), покуривать травку на Дядю Сэма”.
“Вот это да, я под кайфом. Эй, Дэвис, а тебя вставило?”
“Да-а”, - сказал Дэвис.
Снова пошел дождь, на этот раз такой сильный, что невозможно было различить звука падающих капель, слышалось только, как вода одним мощным потоком стекает по металлической крыше. Мы еще немного покурили, а затем ребята стали расходиться. Казалось, что Дэвис заснул с открытыми глазами.
“Эта проклятая свинья, - сказал он. - Чертова шлюха. Приятель, я содержу весь этот дом и всех людей внизу. Господи ты Боже мой, я даже не знаю, кто они такие. Правда … Меня все это так достало”.
“Тебе же совсем недолго здесь осталось, - сказал кто-то. – Почему бы тебе просто не съехать отсюда?”
“Ты имеешь в виду, разойтись?”
“Почему бы нет?”
Дэвис надолго замолчал.
“Да, - в итоге сказал он. - Это нехорошо. Совсем нехорошо. Думаю, мне нужно сваливать отсюда”.
Полковник, командующий бригадой 4-й пехотной дивизии, сказал: “Бьюсь об заклад, тебе всегда было интересно, почему в этой части страны мы называем их Динками. Я сам об этом думал. Я так тебе скажу, мне, и правда, никогда не нравилось, что их называют Чарли. Понимаешь, у меня был дядя, которого звали Чарли, и он мне нравился. Нет, Чарли – это чересчур хорошее прозвище для этих маленьких ублюдков. Тогда я просто подумал, а на кого они действительно похожи? И мне пришло в голову: ринки-динк(120). Отлично им подходит, Ринки-Динк. Только это было слишком длинно, поэтому мы слегка сократили прозвище, и называем их Динками”.
Однажды утром, еще до рассвета, Эд Фаухи, бывший шеф сайгонского бюро Си-Би-Эс, отправился в 8-й воздушный порт в Тан Сон Нхуте, чтобы сесть на ранний военный рейс до Дананга. Бойцы поднялись на борт одновременно с восходом солнца, и Фаухи пристегнулся рядом с парнишкой в мятом камуфляже – одним из многих встречавшихся там солдат, чья усталость давно вышла за всякие пределы физического измождения и больше напоминала состояние, когда никакое количество сна никогда не даст им того отдыха, в котором они так нуждаются. Каждое их вялое движение говорит о том, как они устали, и будут усталыми до тех пор, пока их срок не окончится и большая птица не унесет их обратно в Мир. Их глаза осоловели, лица почти вздулись, и когда они улыбаются, вы должны понимать, что это просто рефлекс.
Существовал один стандартный вопрос, который всегда можно было задать, чтобы завязать разговор с солдатами, и Фаухи пустил его в ход. “Давно ты здесь?” – спросил он.
Парнишка приподнял голову; вопрос не мог быть серьезным. Это навалилось на него, и он едва выдавил из себя слова.
“Весь гребаный день”, - сказал он.
“Ребята, вы должны сварганить обо мне статейку”, - сказал один парень. Он был бортстрелком, ростом шесть футов три дюйма, с огромной головой – несоразмерно большой в сравнении с остальным телом, – и рядом широко расставленных зубов, которые были выставлены напоказ в его влажной, кривой улыбке. Каждые несколько секунд ему приходилось вытирать губы тыльной стороной руки, и когда он разговаривал с кем-то, то очень близко придвигал свое лицо, и мне пришлось снять очки, чтобы их не забрызгало его слюной. Он был из Килгора, штат Техас, и находился во Вьетнаме уже семнадцать месяцев подряд.
“А зачем нам о тебе писать?”
“Затем, что я такой одуренный, - сказал он. – Кроме шуток. Считай, один пулеметчик, который уложил пятьдесят семь гуков. И пятьдесят карибу”. Он ухмыльнулся и на секунду перестал брызгать слюной. “И все подтверждены”, - добавил он.
Вертушка села в Бахои и мы сошли, расставаясь с ним без сожаления. “Слушайте, - сказал он, смеясь, - когда полезете на хребет, пригибайте голову. Усекли?” 
“Скажи, вот как тебе удается быть корреспондентом и спокойно подбираться к такому очумелому ублюдку?”
Он был очень крупным негром, и выглядел угрожающе, даже когда улыбался, а в левой ноздре у него сверкала золотая сережка-бусина. Я сказал ему, что балдею от этой сережки, а он ответил, что это нормально и от нее все балдеют. Мы сидели у вертолетной площадки во взлетно-посадочной зоне над Контумом. Ему нужно было в Дак То, а я направлялся в Плейку, и мы оба хотели выбраться оттуда до наступления ночи. Мы по очереди бегали на площадку узнавать дальнейший маршрут вертушек, которые без остановки приземлялись и взлетали – пока что ни одному из нас не везло, и после того как мы целый час проболтали, он протянул мне косяк, и мы закурили.
“Я уже больше восьми месяцев здесь, - сказал он. – И, зуб даю, побывал больше чем в двадцати перестрелках. Но едва ли хоть раз сам выстрелил”.
“Это почему?”
“Че-ерт, если я буду стрелять в ответ, я же могу убить одного из Братьев, догоняешь?”
Я кивнул. Ни один вьетконговец никогда не называл меня белозадым(121); а он рассказал мне, что только в одной его роте больше дюжины Черных пантер(122), и он тоже к ним принадлежит. Я ничего не ответил, и тогда он сказал, что он – не рядовая Пантера, а агент для Черной пантеры, и что его отправили сюда, чтобы он вербовал новых членов. Я спросил, хорошо ли у него получается, и он сказал, хорошо, очень хорошо. На взлетно-посадочной площадке дул порывистый ветер, и косяк быстро погас.
“Эй, малыш, - сказал он. – Я только что наговорил тебе всякой ерунды. Чепуха это все, никакая я не Пантера. Я просто стебался над тобой, хотел посмотреть, что ты скажешь”.
“Но у Пантер здесь есть свои ребята. Я их встречал”.
“Возможно”, - сказал он и рассмеялся.
Прилетел Хьюи, и он побежал узнать, куда дальше направляется вертушка. Она летела в Дак То, и он вернулся, что забрать свое снаряжение. “До скорого, малыш, - сказал он. – И удачи”. Он запрыгнул на вертушку, и когда она взлетала с полосы, высунулся наружу и засмеялся, поднимая руку вверх и сгибая ее в локте, вытянув ладонь и крепко сжав ее в кулак, показывая мне Знак(123).
Однажды я отправился с АРВ на операцию в рисовых полях над Винь Лонгом – сорок напуганных вьетнамских солдат и пять американцев, – всех нас погрузили в три Хьюи и сбросили прямо в перегной для падди, где мы увязли по самое колено. Я раньше никогда не бывал на рисовом поле. Мы распределились и двинулись по направлению к болотистой низине, которая вела в джунгли. До первого укрытия – невысокой дамбы – оставалось еще двадцать футов, когда по нам открыли огонь со стороны деревьев. Видимо, это была функциональная часть перекрестного огня, который почему-то не сработал в целом. Одному солдату АРВ попали в голову, он упал и скрылся под водой. Мы добрались до дамбы, потеряв двух человек. Остановить огонь противника было невозможно, как и отправить отряд в обход сбоку, поэтому мы вызвали на подмогу тяжеловооруженные вертолеты, пригнулись за дамбой и ждали. Со стороны деревьев продолжался интенсивный обстрел, но мы не высовывались и были в безопасности. А я все думал, О боже, так это и есть рисовое поле, вот это да! Когда вдруг услышал, как в ухо мне ударил звук электрогитары и запел низкий восторженный черный голос, словно уговаривая: “Давай же, малыш, прекрати сходить с ума”, и когда я сложил одно с другим, то повернулся и увидел ухмыляющегося чернокожего капрала, который скрючился над своим кассетным магнитофоном. “Почему бы не послушать, - сказал он. - Мы все равно не двинемся с места, пока не прилетят вертушки”.
Это история о том, как я в первый раз в жизни услышал Джими Хендрикса, но на войне, где многие говорили о песне “Satisfaction” Ареты, словно о четвертой симфонии Брамса, это была не просто история; это было Посвящение. “Скажи, что Джими Хендрикс для меня – человек номер один, - говорил кто-то. - Вот он точно хорошо шарит во всем этом дерьме!” Хендрикс однажды приезжал в 101-ю воздушно-десантную дивизию, а в воздушно-десантной во Вьетнаме было полно таких же остроумно-находчивых негров, как и он сам, очень злых и очень славных – ребят, которые всегда приходили на помощь, если вдруг что-то шло не так. Эта музыка много для них значила. И я никогда не слышал, чтоб ее передавали по Радиосети Вооруженных сил во Вьетнаме.
Я встретил парнишку из Майлз Сити, штат Монтана, который каждый день читал Старз энд Страйпс, просматривая списки погибших на предмет того, не убили ли случаем кого-нибудь из его города. Он даже не знал наверняка, есть ли кто-то еще из Майлз Сити во Вьетнаме, но все равно проверял, потому что был уверен, что если здесь кто-то есть и его убьют, тогда с ним ничего не случится. “То есть, ты можешь себе представить, чтобы во Вьетнаме убили двух парней из такого зачуханного городишка, как Майлз Сити?” – сказал он.
Сержант лежал рядом с вырубкой почти два часа вместе с раненым медиком. Он снова и снова пытался вызвать медицинскую эвакуацию, но за ними никто не прилетал. В конце концов, появилась вертушка из другого подразделения – Голец, – и он смог связаться с ней по радио. Пилот сказал, что ему придется подождать вертушку из собственного подразделения, и он не спустится, тогда сержант ответил пилоту, что если они не приземлятся и не подберут их, он откроет по ним огонь с земли и сам на хрен спустит их вниз. Пилоту пришлось их подобрать, но это имело последствия.
Для радиосвязи кодовое имя командующего было Mal Hombre(124), и он связался с сержантом позже в тот же день из места с позывным сигналом Свирепая трапеза.
“Черт возьми, сержант, - сказал он сквозь помехи, - я думал, что вы – профессиональный солдат”.
“Я ждал, сколько мог, сэр. Еще немного, и я бы потерял одного из своих людей”.
“Это подразделение само в состоянии позаботиться о своем грязном белье. Это ясно, сержант?”
“Полковник, с каких это пор раненый боец стал ‘грязным бельем’?”
“Полегче, сержант”, - сказал Mal Hombre, и радиосвязь прервалась.
В Специальных Силах в Кан То был один капрал – застенчивый индейский мальчик из Чинли, штат Аризона, с большими глазами цвета спелых оливок и тихим голосом, который имел очень вежливую манеру изъясняться и был добр ко всем без исключения, не будучи при этом глупым или безвольным. В ночь, когда базу и взлетно-посадочную полосу стали обстреливать, он подошел ко мне и спросил, не видел ли я капеллана. По его словам, он был не слишком верующим, но переживал о предстоящей ночи. Он только что добровольно вызвался в “группу смертников” – два джипа, которые собирались проехать по полосе с минометами и безоткатным орудием. Я должен был признать, это казалось опасным; на базе оставалось так мало бойцов, что им пришлось определить меня в силы реагирования. Все могло плохо закончиться. У него было какое-то нехорошее предчувствие – он видел, что всегда случается с парнями, у которых бывает такое предчувствие, по крайней мере, думал, что это было именно то чувство – предвосхищение, – плохое, наихудшее из тех, что он когда-либо испытывал.
Я сказал ему, что все капелланы, которых я знаю, сейчас находятся в городе, и мы оба понимали, что от города отрезаны.
“Ох, - сказал он. – Слушай. Если ночью со мной что-нибудь случится …”
“Все будет в порядке”.
“Все равно, послушай. Если это произойдет … Я думаю, так и будет … пусть полковник скажет моим ребятам, что я хотя бы попытался найти капеллана”.
Я пообещал об этом позаботиться, они погрузились в джипы и отъехали. Позже я слышал, что там была короткая перестрелка, но никто не пострадал. Им не пришлось использовать безоткатное орудие. Все они вернулись обратно на базу через два часа. На следующее утро за завтраком он сидел за другим столом, громогласно понося гуков и избегая моего взгляда. Но в обед подошел, пожал мне руку и улыбнулся, тогда как глаза его смотрели в одну точку где-то правее меня.
С начала Тетского наступления уже прошло два дня, и раненые поступали сотнями в провинциальный госпиталь в Кан То. Они обычно были или очень юными, или очень пожилыми, среди них были женщины, и их раны часто бывали ужасными. Легко раненым наспех оказывали помощь во дворе больницы, а тех, у кого были ранения посерьезнее, просто оставляли умирать в коридорах. Их было чересчур много, чтобы суметь всем оказать помощь, доктора работали без перерыва, и теперь, на второй день, вьетконговцы начали обстреливать госпиталь.
Одна из вьетнамских медсестер вручила мне банку холодного пива и попросила, чтобы я отнес ее в палату дальше по коридору, где оперировал один из армейских хирургов. Дверь операционной была распахнута, и я вошел. Наверное, все-таки нужно было сначала туда заглянуть. На столе лежала маленькая девочка и смотрела на стену широко раскрытыми сухими глазами. У нее не было левой ноги, и из разверстого обрубка, который от нее остался, торчал острый обломок кости длиной около шести дюймов. Сама нога лежала на полу, наполовину обернутая в кусок бумаги. Доктор был майором и работал сам. Наверное, он бы выглядел не хуже, если бы всю ночь провалялся в корыте с кровью. У него были такие скользкие руки, что мне пришлось приложить банку с пивом к его губам и наклонить ее, когда он откинул голову назад. Я не мог смотреть на девочку.
“С тобой все в порядке?” – спросил он тихо.
“Пока да. Наверное, потом станет паршиво”.
Он положил руку на лоб девочки и сказал: “Привет, малышка”. Поблагодарил меня за то, что я принес пиво. Возможно, он думал, что улыбается, но в лице его ничего не изменилось. Он работал в таком режиме уже около двадцати часов.
Отчет с разведданными лежал на зеленом полевом столе, и на обложке кто-то нацарапал: “Что все это значит?” Кто это сделал, было легко догадаться; майор разведки был известным остряком. Таких, как он, было много – совсем молодых капитанов и майоров, которые обладали достаточным остроумием, чтобы умерить свое отчаяние, вбить клин между собой и горечью. Рано или поздно они сталкивались с тем, что были неспособны примирить свою любовь к службе с презрением к войне, и многие из них, в итоге, были вынуждены сложить с себя полномочия и оставить профессию.
Мы сидели в палатке и ждали, когда закончится дождь – майор, пять бойцов и я. Теперь, в завершение непривычно сухого сезона дождей, дожди шли непрерывно, и, выглядывая наружу сквозь полог палатки, я думал о морпехах, которые патрулируют холмы. Кто-то зашел и доложил о том, что один из патрулей обнаружил небольшой тайник с оружием.
“Тайник с оружием! – сказал майор. – На самом деле, один из бойцов рысачил по холму, споткнулся и упал. Только так мы и можем обнаружить их дерьмо”.
Ему было двадцать девять – молодой для своего звания, и это был его второй срок. В прошлый раз он был капитаном и командовал обычной ротой морской пехоты. Он знал все о бойцах и патрулях, тайниках с оружием и истинной ценности большинства разведданных.
Было холодно, даже в палатке, и, казалось, рядовые морпехи чувствуют себя неуютно в присутствии незнакомого корреспондента. Они знали, что майор – рассудительный человек. До окончания дождя никаких действий не предвиделось, и они тихо переговаривались между собой на другом конце палатки, куда не достигал свет фонаря. Сводки продолжали поступать: от вьетнамцев, разведки, из дивизии, оперативные сводки, три сводки о потерях за последние двадцать минут. Майор все их просматривал.
“Тебе известно, что убитый морпех обходится нам в восемнадцать тысяч долларов?” – сказал он. Все до единого бойцы обернулись и посмотрели на нас. Они знали, что имел в виду майор, потому что знали майора. Их интересовала моя реакция.
Дождь прекратился, и они ушли. Воздух снаружи был по-прежнему прохладным, а кроме того, тяжелым, как будто надвигалась ужасная жара. Мы с майором стояли у палатки и наблюдали, как F-4 летит носом вниз, сбрасывает свой груз над базой на холме, выравнивается и снова набирает высоту.
“Мне снился один сон, - сказал майор. – Уже два раза. Как будто я в большом экзаменационном зале в Квантико. Нам раздают тесты с вопросами на профпригодность. Я беру один и читаю его, и первый вопрос звучит так: ‘Сколько видов животных можно убить голыми руками’?”
Мы видели, как в километре от нас идет дождь. Ориентируясь по ветру, майор предсказал, что через три минуты он доберется сюда.
“После первого срока у меня были чудовищные кошмары. Знаешь, вся эта мясорубка. Реки крови, жуткие бои, ребята гибнут, я гибну … Я думал, хуже этого уже ничего не будет, - сказал он. – Но теперь я по ним даже скучаю”.

Примечания

(104) Peanuts – серия комиксов (1950-2000) об американских школьниках-карикатурных персонажах; в комиксах затрагивались важные общественно-политические темы, в том числе Вьетнамская война.
(105) Имеется в виду Форт-Брэгг, Северная Каролина
(106) Ode to Billy Joe (1967) – хит американской певицы Бобби Джентри
(107) Fr;re Jacques – французская детская песенка
(108) Имеется в виду американский многоцелевой вертолет Белл UH-1 “Ирокез”
(109) В буквальном переводе “лаосское государство”; патриотический фронт Лаоса – партизанская организация, которая вела вооруженную борьбу против армии королевского Лаоса.
(110) Буквально переводится “бастионы” – американский политический и литературный журнал левого толка, выходил в 1962-1975 гг.
(111) Американский архиепископ католической церкви (1895-1979), известный своими проповедями по радио и телевидению
(112) С фр. – “я тоже”
(113) Ленни Брюс (1925-1966) – скандальный, культовый американский сатирик, мастер юмористической импровизации, автор книг, статей и пластинок, получивший известность в 1950-1960 годах
(114) Френсис Спельман (1889-1967) – американский прелат римской католической церкви; стал кардиналом в 1946 г.
(115) Элдридж Кливер (1935-1998) – писатель и политический активист, один из лидеров партии “Черные пантеры”
(116) Рэп Браун (род. в 1943) – политический активист, председатель Студенческого комитета ненасильственной координации; в течение шести месяцев входил в партию “Черные пантеры” в качестве Министра юстиции
(117) Нгуен Као Ки (1930-2011) – южновьетнамский военный и политический деятель
(118) Вьетнамские девушки часто входили в долю с сайгонскими заведениями для “раскрутки иностранцев”, и, когда подсаживались к посетителям в баре, заказывали себе чай.
(119) Старейший испытательный полигон Сухопутных войск США, в округе Харфорд, штат Мэриленд, на берегу Чесапикского залива
(120) Rinky-dink, с англ. – отсталый, незначительный человек; мелкая сошка
(121) В оригинале “honky” – презрительное прозвище для людей белой расы, эквивалентное по силе звучания слову “ниггер”; в США было широко растиражировано активистами “Черной пантеры” Рэпом Брауном и Элдриджем Кливером.
(122) Партия Черных пантер - организация, ставившая своей целью продвижение гражданских прав чернокожего населения; была активна в США с середины 1960-х по 1970-е гг.
(123) Поднятый вверх кулак – символ солидарности и поддержки; помимо прочего, знак партии “Черные пантеры”
(124) С исп. – плохой человек