Главный аргумент - 5

(больничный романс в прозе)

***
   Когда я вышла на лестничную площадку, Сергей сидел на верхней ступеньке. Сигарета тлела почти у самого фильтра, зажатая между пальцами.
   - Не сиди на холодном! – строго сказала я.
   Сергей, опираясь на костыли, медленно поднялся.
   - Хорошо, что ты пришла. Ты – ко мне?
   - Да.
   - Спасибо…
   - О чем задумался?
   - Да так…Ни о чем. Плохо, что ты уезжаешь. Скучать я по тебе буду.
   - А я тебе писать буду, хочешь?
   Он улыбнулся:
   - Хочу. – и тут же сменил тему, - А ты к Лермонтову как относишься?
  - Мммм…не знаю. В школе учили про то, как парус белеет, а еще «Мцыри» и «Утес».
   - «Мцыри» - мощная вещь…Гимн свободе, юности, красота природы необыкновенная! Помню-помню, зачитывался. А «Утес» - это что? «Ночевала тучка золотая…»?
   - Да-да! – обрадовалась я, - «На груди утеса-великана…»! А зачем ты спросил?
   - Романс мне у него нравится. Есть там хорошие слова:
Не хочу от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть,
Я хочу свободы и покоя,
Я б хотел забыться и заснуть…
   Вот выберусь из этой богадельни, протез освою, на гитаре играть научусь, и обязательно этот романс выучу. Мамке спою…
   - Ты думаешь, эти слова – о тебе?
   - Да они любому человеку подойдут, соответственно настроению. Вот такая в них легкая грусть, тихая меланхолия… А тебе не нравится?
   Я взяла его за руку. В этот раз он не удивился этому, сжал мою маленькую ладошку своей – большой и горячей.
   - Ты вчера сказал, что писал стихи той девушке…Почитай!
   - Да какие там стихи! Так, четверостишия. Молодой я был, такой, как ты сейчас. Так же покупался на дешевый блеск. А разве в этом возрасте разберешь, где настоящее золото, а где дешевая подделка.
   Заметив нарастающую в моих глазах волну обиды, он осекся.
   - Ладно, не дуйся, котенок! Может, у тебя-то как раз все и получится. Первая любовь, она знаешь какая… Нежная она, робкая. Цветет как подснежник. Потом в жизни будут цветы и ярче, и ароматнее, и с шипами. А вот такого нежного уже не будет. Впрочем, чего я стесняюсь? Сейчас прочитаю тебе свои солдатские «вирши».
   И он заговорил тихо и смущенно:
Ты сейчас далеко,
Я не близко к тебе,
Это то, что случается
В каждой судьбе.
Что же нам остается?
Идти и идти…
В бесконечности сходятся
Наши пути…
 - Ну, как тебе? – испытующе заглянул он в мои глаза.
   Ответить я не успела – за спиной раздался гомерический хохот. Анна и Верка поднимались по лестнице.
   - Здрасссьте! – нахальным тоном сказала Верка, - Извините, что помешали!
   - Но мы сейчас уйдем, можете продолжать свои объяснения! – в тон подруге пропела перегидрольная блондинка Анна.
   - Хоть в стихах, хоть в прозе, хоть балетом! – захохотала Верка.
   Я гневно рванулась за ними вслед, но Сергей поймал меня за руку.
   - Не надо, пусть идут!
   - Вот, крысы! – вырвалось у меня, - Да как они смеют!
   - Ладно-ладно, каждому – свое. Не нам судить – судьба накажет.
   - Господи! И ты еще веришь в судьбу?
   - А как же! Не судьба – я бы «оттуда» не вернулся…
   - Неправда, - возразила я, все это – дело случая.
   - Ну не скажи…Есть такое понятие «Печать Судьбы» или «Печать Смерти», слышала о ней? Это когда смотришь на живого человека и знаешь, что он скоро умрет. Ее не все видят, а я научился…
   - И как? Как научился?
   - Не знаю…само собой получилось. Привезли как-то нам в часть молодое пополнение, пятерых зеленых пацанов. Смотрю я на них – и ничего в их лицах не вижу. Знаешь, в каждом лице есть какой-то характер, есть потенциал, его обычно видишь. По глазам понимаешь, кто героем станет, кто просто хорошим надежным товарищем, а от кого надо ценные вещи прятать – таких вороватый взгляд выдает. А тут стоит пять теней. Вроде, и люди живые, а будущего – нет… Тут я и подумал – не жильцы они, убьют их быстро.
   - И что?
   - Так и вышло. В первый же артобстрел всех пятерых – одной миной. Старшина стоит – ни царапины. Весь в пыли, в чужой крови…Оглушило его, и ничего больше. А эти – как ангелы – лежат, и лица у них такие детские…
   Сергей достал сигарету, закурил.
   - С этого случая у меня словно заново глаза открылись – стал эту печать на людях видеть.  Обиднее всего, что предотвратить ничего не можешь, если уж поставил ее Господь – никому ее не убрать.
   - Сереж, а ты в Бога веришь?
   - А ты?
   - Не знаю…Я комсомолка, мне, вроде как не положено.
   - Песня есть такая, запрещенная. Может когда и услышишь. Строчка в ней такая: «Не бывает атеистов в окопе под огнем…». Наш, сибиряк написал. Умный, гад… Впрочем, тебе этого не нужно.
   - Спасибо тебе, Сереж…
   - О, как! И за что?
   - За все – за все! И за заботу, и за то, что рассказываешь мне все. Даже неожиданно, я ведь не просила…
   Он грустно усмехнулся.
   - А что ж тут странного? Честность – на честность. Ты со мной откровенно – и я с тобой – откровенно…
   Меня немного покоробили его слова. Вспомнила нашу глупую игру в «откровения», и снова что-то неприятное шевельнулось в груди.
   - Я обидела тебя?
   - Что ты, котенок! Разве правдой обидеть можно? Нужно уметь принимать жизнь такою, какая она есть.
   - Ну, тогда доскажи мне ту историю…
   - Какую?
   - О том, что такое бывает, что страшнее смерти.
  - Ах, вон ты о чем! Ну слушай, хотя приятного в этой истории, честно говоря, мало. Пацан один из нашей части без вести пропал. Долго его искали – найти не могли, но домой писать не решались. Потом он сам нашелся…Отбили кишлак, вытащили из ямы троих наших пленных, а они говорят – там в углу еще один, под рухлядью прячется, сумасшедший. Так это наш пропавший оказался. Вытаскивали его силой – бился, скулил, как собака. Привезли в часть, доктор осмотрел – нет, говорит, безнадежен, психику не восстановить. Что они там, гады, с ним делали – представить не могу; ни одного синяка, ни одной царапины на теле… А как начнется стрельба, как собачонка у гол забивается, закрывает голову руками и скулит. Крика или смеха тоже не переносил. Глаза выпучит и бьется в ногах, визжит. Всю душу, бывало, вымотает. Кто жалел его, кого-то он раздражал – а куда денешься, наш ведь человек? И бить-то его грех, и видеть – невыносимо. И в Союз его такого отправлять – как? Матери не покажешь, причин не объяснишь. Втихушку в желтый дом отправить? – так разве можно при живом человеке похоронку на него присылать. Вот это и есть страшнее смерти. Лучше жизнь, Катюха, потерять, чем разум при жизни.
   - А что с ним было потом?
   - А потом он снова пропал после очередного кипиша. Нашли его с проломленным черепом. Видимо, кто-то из своих не выдержал, сделал милостивое дело. Тут уже все стало проще – в цинк запаяли, и с первым бортом – в Союз. Матери написали: так, мол, и так, погиб, как герой…
   - Да неужели у кого-то рука поднялась? Он же человек!
   - Нет, лапа, ничего там человеческого уже не оставалось. Впрочем, хорош! Хватит на эту тему!
   Окно, возле которого мы стояли, влажно запотело от нашего тепла. Я задумчиво вывела пальчиком по прохладному конденсату свое имя «КАТЯ». А Сережка написал чуть ниже «КОТИК».
   - Сереж, а ты свою судьбу чувствуешь?
   - Маленько, самую малость. Знаю, что умру стареньким, своею смертью, в окружении детей и внуков.
   - Здорово! А что про меня расскажешь?
   - А тебе тяжело в жизни будет. Плакать будешь много, ошибаться много. Поступки будешь совершать такие, которые люди не поймут и не примут. Но, все-таки, ты найдешь свое счастье, такое, каким ты его представляешь. А трудное счастье, Котя, оно самое сладкое! Да и трудностей тебе не стоит бояться, ты сильная девочка. Ладно, иди спать, поздно.
   - А ты?
   - А я еще постою маленько, покурю, подумаю…
   Я направилась к двери в отделение, и уже было закрыла ее за собой, как Сергей окликнул меня:
   - Кать, а я ведь тоже до армии спортсменом был, на четыре секции ходил. А еще бальными танцами занимался, мамка заставляла…Но я на протез встану – вспомню все! Я сам себе слово дал!