По ВВЦ гуляет только ветер

Сцена 1. ВВЦ

Москва. Серая. Очень серая. Настолько серая, что зритель не может понять, чёрно-белый фильм или нет. ВВЦ. Памятник рабочему и колхознице. Бледный памятник. Тёмно-серое выставочное здание за ним, которое когда-то было чем-то вроде кустарного торгового центра, а что там сейчас никто не знает. Небо тоже серое, но это из-за плохой погоды. Нет, всё-таки фильм не чёрно-белый - взгляд зрителя привлекает выключенная, тусклая, но всё же жёлтая буква М Макдональдса. К окошку макавто подъезжают автомобили – блёклые, но всё-таки цветные. Фильм не чёрно-белый, фильм цветной, только цвета совсем не насыщенные, цвета как будто обесцвеченные.

ВВЦ. ВВЦ – это огромная площадь. Сегодня пустая. Рабочие разбирают каток. Рабочие разбирают дикие новогодние экспонаты. Картонные ёлки, деревянные Ледяные Дворцы. Эвакуаторы увозят старые чёрные волги, лобовые стёкла которых заклеены дешёвыми картонками. Огромный олимпийский мишка старается на всё это не смотреть, он смотрит в сторону запада и отдаёт западу честь.

Никто не гуляет по парку ВВЦ. По парку ВВЦ гуляет только ветер.

И снова – Рабочий и Колхозница. Проезд мимо рабочего и колхозницы. В кадр попадает красный, почти советский флаг. Только серпа и молота не хватает. Непонятно, когда происходит действие – сегодня, вчера, в 90-х или в Советском Союзе.

V/O  (мужской, молодой, но насыщенный голос)

Иногда я задаю себе вопрос, почему я не люблю родной город? Почему, когда я каждый день еду в автобусе, я никогда не смотрю в окно? Почему я никогда не любовался этими улицами, этим памятником, этим парком? Почему деревья, посаженные вдоль этой дороги, не вызывают во мне никаких чувств? Неужели я настолько бесчувственный? Неужели я ни капли не романтичный? Но если я не романтичный, то почему же я так завидую персонажам голливудских фильмов, которые к родным местам относятся с трепетом и любовью, и помнят каждое деревце, каждый кустик, украшающий дорогу, ведущую, например, из школы домой? Говорят, чтобы что-то полюбить, нужно сначала это потерять. Может, я никогда не терял родной город? Но я же уезжал из Москвы, и надолго, а потом, когда возвращался, я опять-таки ничегошеньки не испытывал! И вот сейчас – я смотрю в окно, пытаюсь хоть что-то почувствовать, и что же я вижу? Бледный памятник, окружённый строительными лесами, Макдональдс, в который выстроилась очередь из одинаковых машин тускло-зелёного, тускло-голубого или грязно-белого цвета. Я вижу огромные арки, за которыми пустой парк с пыльными пустующими выставочными залами и разбирающимся катком. И я не понимаю, как всё это можно любить. Я не понимаю, за что всё это любить.

Мой герой сидит в автобусе и смотрит в окно. Мой герой – обычный, серый, невзрачный парень-подросток. Он ничуть не более яркий, чем весь остальной мир. Но в отличие от всего, что его окружает, мой герой понимает, что его серость – неправильна, и это делает его романтиком, это делает его мечтателем.

М о й  г е р о й (VO)

В такие дни очень хочется, чтобы пошёл дождь. Нет, я не люблю дождь. Я считаю, что дождь – это худшее, что может случиться с погодой. Но иногда даже переход в худшее кажется спасительным, так как он спасает от бездействия. Мне кажется, падение лучше застоя. По крайней мере, падение – это движение. По крайней мере, падение – это хоть немножко весело. Но нет, дождя сегодня не будет.

Мой герой выходит из автобуса и идёт в сторону музея космонавтики. Белоснежный парк, на который отбрасывает тень огненный хвост взлетевшей ракеты. Мой герой стоит рядом с тенью, и зритель видит, что мой герой ничтожно мал даже по сравнению с тенью чего-то великого.

М о й  г е р о й (VO, идёт мимо музея, в сторону входа в парк)

Я мечтаю о чуде. Но разве может чудо произойти здесь? Разве чудо терпит серость, грязь и безликость? Разве чудеса происходят с такими, как я? Нет, необыкновенное происходит лишь с необыкновенными. А я из тех, с кем даже обыкновенное не происходит. Со мной ничего не происходит.

Мой герой идёт мимо попрошаек. Цыганка причитает, не делая пауз между словами. Цыганка держит в руках картонку. На картонке надпись – “У моего ребёнка РАК! Помогите ради БОГА беженцам с УКРАИНЫ”. Мой герой читает надпись и ухмыляется.

М о й  г е р о й (VO)

Вим Вендерс учил меня видеть чудо в обыкновенном. В самом обыкновенном. Например, в дрянном утреннем кофе, который ты купил в лавочке, торгующей хот-догами.

Мой герой пьёт кофе около Стардогса.

М о й  г е р о й (VO)

Но впоследствии я убедился, что дрянной кофе – это всего лишь дрянной кофе.

Мой герой, морщась от горечи дрянного кофе, выбрасывает пустую чашку в мусорку.

М о й  г е р о й (VO)

Да и Вим Вендерс – весьма посредственный режиссёр.

Мой герой входит в парк. Вид сверху. Огромный, огромный парк и ничтожно маленький главный герой. Он в парке один, если не считать медленную поливальную машину, которая делает асфальт из светло-серого тёмно-серым. Поливальная машина двигается в сторону входа в парк, по левую руку от него, а мой герой отходит от входа всё дальше и дальше и идёт по противоположной стороне парка.



Сцена 2. Камергер

Камергерский переулок полон людей. Сквозь серые облака пытается пробиться солнце, чтобы хотя бы несколькими лучами осветить Камергер. Но облака сгрудились беспросветно и даже тот солнечный свет, которому чудом удалось пробиться, может похвастать лишь бледно-жёлтым, прохладным оттенком, только отдалённо напоминающим настоящий, яркий солнечный луч. Старик, живущий на последнем этаже дома, который окнами выходит на Большую Дмитровку, смотрит на недоосвещённую солнцем улицу, полную блёклых, но ужасно деловых, истерически снующих людей, стоит на балконе и улыбается. Серый, залоснившийся халат старика совсем не подходит к его сияющей белизной седине.

С т а р и к (кричит на всю улицу, эмоционально жестикулирует)

Ну что это за солнце! Это не солнце! Это жалкий эпигон солнца!

Говорящая по телефону, цокающая каблуками по Большой Дмитровке девушка подняла глаза и то ли с возмущением, то ли с презрением посмотрела на старика, но посмотрела мельком, побоявшись потратить на этот взгляд слишком много своего драгоценного времени.

С т а р и к

Нет, никогда ещё солнце так бессовестно не проигрывало облачной серости!

Тут мы видим старика со спины. Камера стоит в просторной, тёмной, освещённой только балконным светом комнате. Сквозь черноту проглядывает запылившаяся, местами покрытая паутиной мебель. Рядом со стариком стоит костыль. Старик смеётся, опирается на костыль и возвращается в комнату.

С т а р и к (качая головой)

Эх, внучик! Не к добру всё это! Солнце совсем уже от рук отбилось. Скоро и вовсе светить перестанет! Одна у меня радость была – посмотреть на Камергер, залитый солнцем. Но если солнце светить откажется, то что тогда у меня останется? Только эта пыльная квартирка…

М о й  г е р о й (лежит на старом, уже потерявшем цвет велюровом диване; диван этот когда-то был красным)

Мы же уже давно тебе говорили, что продав эту квартиру, ты мог бы купить себе роскошный дом за городом.

С т а р и к (расхаживает по комнате, возбуждённо стуча костылём по дряхлому паркету)

Продать?! Эту квартиру?! Да никогда! Нет, ни за что! Чтобы я оставил мой любимый Камергер и переехал в какое-то захолустье? Нет, внучик, нет, это равносильно смерти… Я всю жизнь прожил в городе. На этих улицах я рос, здесь я учился, здесь я пробовал писать стихи, здесь я встретил твою бабушку и здесь же с ней и гулял! Здесь прошла вся моя жизнь. И мне иногда кажется, что моя душа заключена не в моём старом, потрёпанном, уже ни на что не годном теле, а в этой улице…

М о й  г е р о й

Дед, прекрати! Опять ты пустился в свою поэзию!

С т а р и к

Нет, мой внучик, это не поэзия… Вернее, да, это поэзия! Но если мы говорим о душе, то мы говорим или как поэты, или как богословы…

Мой герой недовольно качает головой.

С т а р и к

Вижу, вижу, что разговоры о душе молодому человеку кажутся смешными. Нынче как принято – всё научно, всё математически доказано, но в наше время было несколько по-другому. Вернее, и в наше время уже было так, как у вас, просто я таким никогда не был. И именно потому, что я родился и всю жизнь прожил здесь. Камергер мне не позволял скатиться в наукообразие! Камергер не позволил мне заделаться инженером! Камергер отучил меня от мещанского стремления к накоплению, к накоплению всего – знаний, вещей, денег. Голым я пришёл в этот мир, голым я из него и уйду. Я ничего не знаю, ничего не накопил, ничего не заработал. И мне оно и не надо. Науке я всегда предпочитал философию, а суете – поэзию, и никогда об этом не жалел. Всю жизнь я прожил счастливым человеком, и умираю я тоже счастливым. Почти счастливым.

М о й  г е р о й (встаёт с дивана и идёт в сторону балкона)

Ты так сказал слово “почти”, что мне уже не остаётся ничего другого, кроме как спросить тебя: Почему же почти, дорогой мой дедушка?

С т а р и к

За вас мне страшно, за молодых. Страшно, как жить вы будете. И страшно, что солнце уже почти не светит.

М о й  г е р о й

Как будто бы только в солнце счастье!

С т а р и к

Иногда достаточно одного солнечного луча, чтобы сделать человека счастливым.

М о й  г е р о й (передразнивая старика, чрезмерно патетично)

И достаточно одной капли дождя, чтобы сделать его несчастным! Что же ты не закончил, дед?

Мой герой выходит на балкон. Он смотрит на Камергер и видит, что чудом пробившийся луч солнца не устоял, луч погас, и улица стала омерзительно серой.

С т а р и к

Молодость, молодость… Хорошо отрицать душу, когда ты молод. Но когда тебе в спину дышит смерть и небытие, душа – это единственная надежда…

М о й  г е р о й

Надежда - для слабаков.

С т а р и к

Ошибаешься, мой мальчик… Надежда как раз для сильных. Для тех, кто понимает всю несбыточность своей мечты, но всё равно стремится к ней, потому что иначе – как жить? Как тварь, как пресмыкающееся? Лечь посреди мостовой, развести руками и заживо гнить? Так, по-твоему, поступают сильные люди? Так, по-твоему, поступают умные люди?

М о й  г е р о й

Умные, сильные… Какие громкие слова! И как глупо они звучат в мире, в котором люди идут, почти бегут по улицам, переулкам и площадям, пересаживаясь из личных автомобилей в общественный транспорт, а из общественного транспорта – обратно в свои, купленные в кредит автомобили, они бегут, носятся, мечутся и, не смотря по сторонам, пропуская всё, что в этой жизни есть прекрасного и всё, что в этой жизни есть отвратительного, говорят по телефону с каким-нибудь совершенно ненужным знакомым, которому они упорно доказывают, сколько у них дел и как у них мало времени для того, чтобы говорить по телефону. Ты смотришь на солнце и облака, а я смотрю вниз, на эту толпу, которую невозможно отлепить от их Айпадов и Айфонов, которую невозможно отучить от этой фразы: “Извините, у меня на это нет времени! Извините, у меня дела!”, которую невозможно научить любви, красоте, жизни!.. Знаешь, дед, будь я солнцем, я бы сам давно плюнул на всех этих людишек и никогда бы больше им не светил! Всё равно никто не замечает ни солнца, ни облаков.

С т а р и к

Пока жив на этой планете хоть один человек, которого солнце действительно греет, солнце будет светить.

Мой герой ухмыляется, но вдруг происходит чудо – небо, плотно затянутое облаками, разрезает ослепительный солнечный свет, который щедро заливает уже казавшийся безнадёжным Камергер. Камергер сияет, и даже люди, которые действительно ничего не заметили, видятся зрителю более яркими, более значимыми. Но видятся ли они такими моему герою? Нет, мой герой не видит ни настоящей яркости солнца, ни иллюзорного блеска людей. Старик смеётся.

С т а р и к

Вот видишь! Стоит солнцу сказать несколько тёплых слов, и оно уже греет тебя своими лучами. Пойдём, внучик, погуляем, пока погода вновь не испортилась. Тем более, мне нужно в аптеку.

Мой герой бросает последний недоверчивый взгляд на неожиданно солнечный Камергер и возвращается в комнату.



Сцена 3. Кузнецкий мост

Мой герой и старик идут вниз по Кузнецкому. Мой герой ведёт старика под руку. Сквозь чёрные тучи на Кузнецкий, словно метеориты, падают яркие солнечные лучи. Чёрное небо в сочетании с желтизной дневного солнца окрашивает улицу в яркие, контрастные тона. Сначала мы видим моего героя и старика издалека, они двигаются навстречу камере. Через несколько секунд план меняется, и мы видим улицу глазами героя. Движение камеры повторяет его вынужденно плавную походку, которая была бы намного менее ровной, если бы её не сдерживало спокойствие наслаждающегося родным городом старика. Однако что-то в этом небе и в этой шумной, весенней улице моему герою кажется пугающим. Что-то есть ужасающее в этом городе, над которым разыгрывается такая напряжённая, но тихая борьба между светом и мраком. Мой герой нервно озирается по сторонам, и мы видим тихое, притворяющееся обыденностью безумие этого города. Вот девочки из благотворительной организации в белоснежных фартуках с красными надписями, и надписи эти похожи на пятна крови. Вот человек, переодетый во льва, несёт картонку с надписью: “Обнимите меня”, и проходящие мимо девушки обнимаются с человеко-львом, и он кланяется им своей огромной игрушечной головой. Чуть ли не под ноги моему герою бросается уродец-карлик с букетом роз, который улыбнувшись прямо в камеру и делая моему герою реверанс, исчезает в толпе. Неожиданно мой герой слышит стук копыт. Мой герой видит, как мимо роскошного магазина Cartier ведут лошадей.

С т а р и к

Смотри, внучик, что творят? Какой ужас!

Старик чуть ли не плачет и моему герою поначалу кажется, что и его дедушка тоже увидел всё это безумие, и плачет оттого, что никто и никогда не сможет это безумие постичь или даже хотя бы его описать, но нет, дед увидел другое – старик плакал над старым зданием напротив ЦУМа, над прекрасной старинной постройкой, ныне изуродованной строительными лесами.

С т а р и к

Они ничего не умеют реставрировать! Всё, что они восстановили, выглядит, как игрушечная пародия на ту архитектуру, которая стоит здесь уже столетиями. Неужели они принялись и за Кузнецкий мост?

Со старинного здания снимают кожу, таджики-работники бьют молотками по когда-то роскошному фасаду. Своими грязными, ничего не ведающими руками они рушат историю, историю России.

М о й  г е р о й

И твоему солнцу не стыдно на всё это светить!

И как будто бы в подтверждение его слов, солнце начинает светить ярче, тучи почти окончательно отступают, и лишь небольшие чернильные пятна всё ещё не позволяют назвать небо ясным.

С т а р и к

Солнце тут ни при чём. В тени туч всё это выглядело бы ещё более отвратительно. Но я не понимаю, почему всем в этом мире, всем этим жалким мещанам, которые цепляются за всё, и в погоне за всем теряют самое главное, почему им так сложно понять, что есть вещи, которым лучше позволить исчезнуть с этой земли полностью и окончательно. Лучше умереть, чем существовать жалкой пародией на самого себя! Лучше забыть, чем помнить, но осквернённой памятью! Нет, я не хочу видеть этот город осквернённым. Если с моего дома захотят содрать кожу и разукрасить его в новые дешёвые цвета, то пусть сначала сдерут кожу с меня…

М о й  г е р о й

Сначала они сдерут с тебя кожу, а потом всё равно сделают то, что планировали. И рано или поздно так и будет, дедушка, они всё восстанавливают. Они фильмы перекрашивают, а ты говоришь о зданиях!

С т а р и к

Тогда, надеюсь, что я не доживу до того момента, когда они возьмутся за дом, в котором я прожил всю мою жизнь. Я не хочу, не хочу этого видеть!

Мой герой и старик идут дальше. Они проходят мимо Камчатки, полной обедающих хот-догами людей. Много разных, непохожих друг на друга людей, которые едят совершенно одинаковые хот-доги, и едят их одинаково отвратительно, пачкая рты, размазывая по подбородкам кетчуп и горчицу. Мой герой морщится.

М о й  г е р о й

Тебе правда было нужно в аптеку, дед?

С т а р и к

Нет, внучик, я просто хотел погулять. А лекарства у меня, если честно, все есть…

М о й  г е р о й

Пошли тогда обратно. У меня послезавтра пересдача, мне надо ехать домой готовиться.

С т а р и к

Понимаю, внучик, понимаю… Ну что ж, пошли. Хотя я бы, конечно, ещё погулял.

Мой герой и старик возвращаются вверх по Кузнецкому. Небо снова заволокло тучами. Мой герой теперь идёт намного быстрее. Его как будто лихорадит. Он снова видит обнимающегося льва, уродливого карлика с цветочками и девочку из благотворительного общества с кровавыми пятнами на фартуке. Всё это становится уже невыносимым. Взгляд его истерически ищет хоть что-то, за что можно было бы уцепиться. Но всё здесь зло, всё здесь враждебно, всё остро, всё безумно. Этот мир, как натянутая струна, готов вот-вот лопнуть, и вдруг… старик, который всё это время еле поспевал за внучиком и семенил мелкими, но с огромным трудом достававшимися ему шажками, старик падает на мостовую, вцепившись в рукав моего героя.

М о й  г е р о й

ДЕДУШКА!!!

Старик падает на мостовую. Никто в людском потоке этого не замечает.

М о й  г е р о й

Пожилому человеку плохо!! Помогите кто-нибудь!!!

Только игрушечный лев и уродец-карлик откликаются на крик моего героя. Вместе с моим героем они поднимают старика и переносят его на скамейку. Девочка из благотворительного фонда брезгливо смотрит на умирающего старика. Старик лежит на скамейке и смотрит на небо, сквозь которое пробивается одинокий луч света. У старика изо рта идёт пена. Жизнь стремительно покидает его тело, но в его голубых глазах всё ещё светится восхищение – восхищение чудом жизни, восхищение чудом неба, восхищение чудом солнца. Старик смотрит на небо, и небо отражается в его глазах. Небо покрытое тучами, небо почти чёрное, но всё-таки сияющее одиноким лучом. Глаза старика улыбаются, и небо одиноким лучом как будто улыбается ему в ответ.

Мы видим небо. И мы видим одинокий луч, это небо разрезающий.

Луч гаснет. Небо остаётся беспросветно чёрным.