Жизнь - театр

Аплодисменты.
Гром рукоплесканий. Вдохновленные лица — на грани сдержанности мужские и блестящие от слез женские. Восхищенные улыбки, направленные на сцену. Аплодисменты стоя — лучшая награда за сотни часов репетиций, сорванный голос, литры выпитого кофе…

Приподнимаю уголки губ, склонив на пару секунд голову. Мои артисты, мои коллеги, мои друзья кланяются тоже. Уставшие, изнуренные двухчасовым спектаклем, но до безумия счастливые. Премьера удалась.

Занавес. Утирая капли пота – софиты палят нещадно — направляюсь в гримерную. То и дело останавливаюсь, пожимая руки, обнимая соратников, принимая поздравления с успешной постановкой. Я и сам рад, но чертовски устал, чтобы хоть как-то проявить это. Вымученно улыбаюсь и таки доползаю до спасительной гримерки. Дверь с мягким щелчком замка огораживает меня от послепремьерной суеты. Снимаю камзол, вешаю на спинку стула. Достаю припасенный термос с горячим ароматным чаем. Устраиваюсь в кресле. Хорошо…

— Игорь Иванович, можно на секундочку? — просунулась в приоткрытую дверь стажерка Маша — моя выпустившаяся студентка. Киваю.
— Я тут подумала — а что если мне в пятом эпизоде «Герострата» сказать не «Ой!», а «Упс!» или что-то в этом роде… Как думаете? — глаза ее горели огнем. Казалось бы — эпизодическая роль, массовка, но посмотрите в эти глаза — и вы поймете, что перед вами артист, живущий театром.
— Конечно. Можешь так сказать, — полуулыбаюсь я снисходительно. Она расцветает, складывает ладони вместе и, обронив слова благодарности, выскальзывает в коридор. Я снова остаюсь один.

Через час смолкнут разговоры — все разбредутся кто куда. Я все сижу в своем старом потертом кресле и смотрю на картину, висящую на противоположной стене. Картина эта ничем не примечательна — деревенский пейзаж с деревянной избой и коровой на привязи — но она дорога мне, как дорог каждый подопечный артист театра. С ней связаны мои самые светлые, но вместе с тем и трагичные воспоминания.


Стояло жаркое лето. Каменные своды театра чуть даровали прохладу, но репетиции все равно проходили тяжело. Мне, еще молодому тогда парнишке двадцати пяти лет, только-только познавшему вкус настоящей игры перед зрителем, жара была нипочем, в отличие от худрука, седого старца с сетью морщин на лице и вечно ноющей спиной. Помню, тогда шла репетиция «На дне» Горького. Мне досталась роль Алешки — молодого гармониста. Игра не требовала больших усилий, как мне тогда казалось, — я шутил и подкалывал других, частенько раззадоривая этим худрука. Валерий Васильевич, так его звали, ворчал, иногда повышал голос, но в конце концов сдался, махнув рукой в мою сторону. Я гордился — как же, переспорил начальника, такое не каждому удавалось.

После репетиции он подозвал меня к себе. Я про себя чертыхнулся — нравоучения читать будет, — но подошел. Валерий Васильевич дышал тяжело, на виске у него была заметна синенькая жилка. Он положил костлявую, но крепкую руку мне на плечо.
— Ты, Игорка, хороший парень. Но уж больно любишь выносить игру в жизнь. Не надо так поступать, милок, нельзя… — он вздохнул. — Многого ты можешь добиться, вижу. Но оплошаешь, если не прекратишь в каждом человеке видеть зрителя.

Я слушал его спокойно, но ничего не понимал. К чему эти похвалы? И что значит «видеть в каждом зрителя»? Нахмурился. Старик тем временем продолжал:
— Они ведь разные бывают, человеки эти… И к каждому подход нужен, — казалось, он ушел далеко в свои мысли и возвращаться не собирался. Рука его все еще лежала на моем плече.
— Пошли в гримерку, покажу тебе кое-что. — И, не дожидаясь ответа, побрел по коридору. Мне ничего не оставалось, как пойти за ним следом. Щербатая дверь скрипнула, пропуская хозяина и его гостя в комнату.
Пахло деревом, одеколоном и чем-то еще — терпким, но приятным. После я понял, что так пахнет старость. Худрук прошел в дальний угол, встал на табурет и стал рыться в навесной кладовке. Спустя минуту он довольно крякнул и вытащил на свет небольшой лист бумаги.
— Помоги спуститься.
Я помог. Старик протянул мне лист — им оказалась картина — нет, зарисовка — деревня, коровы. Я с непониманием перевел взгляд с картона на худрука. Он улыбнулся — лапки морщин коснулись уголков глаз.
— Бери. Она твоя.
— Но зачем она мне? — изумился я. Картонка с коровами стоила гроши — не было в ней никакой ценности. И на кой мне коровы?
— Нужна, вестимо, — уклонился от ответа старик. Я начал сердиться.
— Валерий Василич, мне не нужна ваша картина.
— Она не моя, Игорка.
Не люблю, когда меня так называют.
— А чья? И тогда тем более — не надо, — я попытался всучить картину обратно, но ничего не получилось.
— Бери, я сказал. — Голос превратился в кремень. Передо мной стоял не старик, изможденный ревматизмом, а строгий педагог. Я подчинился.

Через год Валерий Васильевич умер.

После него худруком стал Леонид — неплохой актер, такой же человек. Мне до сих пор кажется, что руководителем он стал не за заслуги перед театром, а просто потому, что больше некого было ставить на эту роль. С которой, кстати, он довольно неплохо справился (как и со всем, к чему прикасался). Но он и близко не стоял с моим учителем. Я горевал молча, совершенствуя актерское мастерство. Вспоминал его многочисленные уроки, в том числе и картинный, и часто упрекал себя. Не успел показать ему свое уважение и безграничное восхищение. Не успел сказать, что из-за его игры, еще мальчишкой случайно попавшим на спектакль, я и выбрал путь актера. Не успел извиниться за свое несуразное поведение… Не успел.

Летели годы. Леонид ушел на пенсию, встал вопрос о новом худруке. К тому времени на моем счету была пара главных ролей и несколько второплановых. Я вовсе не гордился своими успехами — наоборот, после каждого спектакля тщательно анализировал все ошибки, даже самые мелочные, что были допущены. Коллеги уже не видели во мне желторотого птенца — как-никак, шел сороковой десяток. До сих пор не знаю, кто предложил мою кандидатуру. Но факт остается фактом — двадцать лет назад я согласился возглавить наш коллектив. Я согласился занять пост Валерия Васильевича. Странно это было и как-то… неправильно.

Спустя несколько месяцев после вступления в должность я нашел в кладовке старую картонку и узнал в ней картину, подаренную когда-то стариком-учителем. Договорился в реквизиторской о рамке. С тех пор деревня с коровами не покидала стены гримерной.


Встаю с кресла, разминаю затекшие ноги. Пора собираться домой. Выхожу из своей комнатушки, закрываю щербатую дверь.

Прощаюсь с говорливой гардеробщицей, в очередной раз в шутку упрекнувшей меня, что ухожу позднее всех. Выхожу на улицу. Прохладный весенний воздух врывается в легкие, свежевыпавший снежок скрипит под ногами. Снег в апреле — не редкость в наши дни. Дорога с несущимися машинами, слякотная, грязная, контрастирует с тротуаром, покрытым белоснежным слоем небесной манны. До дома всего десять минут пути — иду неспешно, любуясь вечерним городом. Он здорово изменился со времен моей молодости, и не совсем в лучшую сторону.

Квартира встречает меня дыханием тепла. В прихожую выбегает Муська.
— Ну что, красавица, соскучилась?
Она коротко мяукает в ответ и трется о мою ногу.
— Сейчас покормлю, подожди. Тяжело одной целый день? Ты уж прости меня. Ничего, подрастет замена мне, уйду. Будем с тобой сидеть вдвоем и ничего не делать. — Муська внимательно слушает. Я прохожу на кухню, открываю рыбные консервы, вываливаю в кошачью миску. Муся урчит от удовольствия, опустив морду в тарелку.
— Есть у меня на примете один, — продолжаю я, наливая себе воды, чтобы запить таблетки. — Горластый… Но смышленый. Слышишь, Муськ? Растет замена… Растет.


21.03.12