Я буду писать

Я не верил ни в одну из ранее и ныне существовавших религий мира, но вместе с тем никогда не подвергал сомнению некую одухотворенность творчества и его внеземное происхождение. Когда я рассуждал о нем, я часто наталкивался на то, что не мог взять в толк, каким по своей природе оно все-таки было. Я хотел понять, откуда оно берется, хотел мысленно забраться настолько глубоко в свой разум, во время и пространство, что после такого открытия самое дно Мариинской впадины казалось бы мне песчаной ямкой на мелководье. Я даже выдвинул две теории, которые, на мой взгляд, были достаточно полярны друг другу, как это и заведено в жизни и любой науке, чтобы иметь место быть. Одна из них говорила о том, что творчество появляется из ниоткуда, оно не существовало ни в пространстве, ни во времени до того, пока не появилось здесь и сейчас, спровоцированное щелчком, неким явлением или событием. Согласно этой теории, творчество было спонтанно. Оно создавалось в ту самую минуту, когда человек запечатлевал его, оно рождалось, прозревало и крепло в руках творца, и лишь от него зависела судьба творения. Эта теория казалась мне такой же привлекательной, как и вторая, утверждающая то, что все в нашем мире, не исключая творчества, предопределено. В те минуты, когда я больше верил в эту концепцию, я говорил себе, что могу нащупать свой путь, что вот-вот, и я стану на него. Напишу те строки, которые должен написать, слово в слово, как мне предопределено. Мне думалось, что где-то (но где?) все уже свершилось: слова сказаны, поступки сделаны. Это и была наша судьба, такая, какой она должна быть. И чтобы следовать ей, нужно было прислушиваться к своему сердцу – оно всегда указывает верный путь. Я был убежден, что судьба не бывает плохой. Я видел тех, кому живется плохо – значит, где-то они свернули со своей дороги, да так, что уже не найтись, думал я.
Предопределено ли все, или мы строим свой мир сами, я не знал. Но одно я знал точно – я буду писать. Это убеждение вписывалось в обе мои теории. Я согласен был прокладывать свой творческий путь самостоятельно, а если всё же путь этот уже был мне предписан, то я готов был как археолог нащупывать и раскапывать то ценное, что изначально находилось где-то внутри меня.
Я уже говорил, что не считал себя зависимым от каких бы то ни было богоугодных учений, но то, что повсеместно называли вдохновением, этой высшей радостью для творца, было никак иначе чем-то извне. Да, я находил силы в себе, чтобы начать творить, но каким-то образом приходил в движение этот механизм, будто загоралась лампочка включения. Этой лампочкой был творческий порыв.
Со временем карманный блокнот с половинкой карандаша стали для меня привычными спутниками, потому что я начал понимать природу того самого порыва: его нельзя было предугадать наверняка, как никогда нельзя предугадать, в какой момент ваши волосы взъерошит порыв ветра – согласитесь, вероятней всего, в неподходящий.
Позднее я все же научился управлять этой, казалось бы, необузданной стихией. Я понял, откуда дует ветер, приносящий мне мое вдохновение, а также множество других важных деталей. Их обсуждение не имеет решительно никакого смысла, как и прослушивание лекций о том, как обрести вселенское счастье. К сожалению, собственную формулу каждый вынужден отыскать сам. Лишь осознав и приняв свое одиночество на этом пути, можно пройти его до конца.
Я знал, что одинок. Под моими ногами лежало начало извилистой тропы, она вилась до самого горизонта и исчезала в сиреневой дымке. Я знал, что там, далеко, куда не достает глаз, она вьется и дальше, а где-то есть и ее конец. Всему на свете приходит конец, но я был еще в самом начале. А начало там, где рождается теплая надежда.
Я, полный надежд, ощущая высшую радость, именуемую творческим порывом, сделал свой первый шаг. Мне вдруг стало неважно, нащупываю ли я уже проложенный для меня путь, или прокладываю его самостоятельно. Какое это имеет значение, если я полный надежд, ведомый творческим порывом,сделал свой первый шаг...
Мой путь начался.