Дневник I-23 а Есть необъяснимые вещи

           эпиграф Ивана Алексеевича Бунина, цитирую по памяти: "Самое интересное - это дневники, остальное - чепуха."

Ночевала у художницы Риммы Былинской, в комнате была недописанная картина, похоже по сюжету на Золушку. Мы смотрели слайды с картин Риммы и Андрея. У меня исчезло чувство нежности к Римме и Андрею, но я их хочу видеть и слышать.

Наша жизнь ценна не только событиями, а и духом истины, прикосновением к Богу. Через несколько лет мы уже плохо помним то, что с нами происходило в детстве, в юности, забываем многочисленных людей, прошедших рядом с нами какое-то время, прочитанные книги, просмотренные фильмы и спектакли.

Недавно я читала во сне дневник Кости Кузьминского, там шла речь обо мне, странно.

У Одика собралось много народа. Пришли Лина и Коля Танаев. Накануне дня святого Николая Коля крестился. Но слуховые галлюцинации у него продолжаются. Голос говорил ему: «Крестись, крестись». Теперь он слышит: «Ты спасён» или «Ты мой избранник». Коля говорит, что его надо отчитывать.

Приехала Люба Пучнина, ночью мы с ней говорили о Володе Самородском. Разговор этот поднял со дна души моей любовь к нему. Душа стала кровоточить, она лежала тоскующая где-то внизу мироздания и говорила Богу: «Я люблю его». Вспомнился его образ, его милые свойства.

Читала о Жераре Филипе. Нежность к нему. Невозможно подражать другой душе.

Письмо от Виталия Климовича из Питера, он просит моих стихов. Сердце не всколыхнулось от письма Виталия.

Как Люба умна и как мало говорит.

У меня тоска по чему-то необычному. Гениальные свойства открыты в гениях, а в нас они спят.

Я оставляю на столе лепестки опавших красных тюльпанов. Сегодня эта красота, потерявшая гармонию. Завтра это будет прах.

Однажды записали на магнитофон ссору одного моего знакомого с сестрой. Потом он прослушал эту запись и ужаснулся своему безобразному, наглому голосу.

Любовь это то, без чего я умираю. Почему нельзя всегда гореть этим огнем?

Мы со всеми людьми разные, по разному себя ведём, разные грани в нас открываются.

Я удивляюсь, почему люди не страдают оттого, что они мало любят.

Любовь к пианисту Стасю Иголинскому жива. Он для меня нечто вроде живого Жерара Филипа в музыке, я угадываю в нём великого человека и преклоняюсь перед ним.

Всей школой, где я работаю, мы были в ресторане. Я была неуместна в этом месте. Пили, ели, кричали, пели. Веселье учителей в ресторане усугубляло мою сдержанность и печаль, я считала, что я там даром трачу время. Мои наблюдения об учителях в ресторане: детская непосредственность в них сочеталась с безвкусием поведения.

Большинство людей живёт импульсивно, мало следит за собой.

Иногда я чувствую, что я больше других знаю о жизни. Во мне живёт не воплощённое творчество.

Была у Саши Фрумкина на дне рождения, Саша был сильно пьян. Его жену Свету я застала в ванной в слезах, она сказала, что жизнь ужасна, что никаких уступок ей делать нельзя. Лицо её было трагично.

Володя Харнас сказал мне: «О, не рисуй меня без нужды». Я ответила: «О, не остри ты без нужды». Он говорит: «Когда ты серьёзно смотришь на меня, я делаюсь легкомысленным». Лариса Танаева, сестра Коли сказала мне: «А ты молодец, выглядишь, как девочка».

Состояние души, лишённой боли или страсти, кажется пресным, скучным, старческим. Но ведь это отдых от постоянных любовных терзаний.

Что-то общее есть во всех гениях – магнетизм. Внутренняя сила, могущая управлять людьми.

У Саши Фрумкина в гостях был Кирилл Раевский, на меня он не смотрел, ничего в его лице не было такого, чтобы взволновать меня, оно было непроницаемо и закрыто. Он сказал кому-то, что старается ограничивать себя во всём.

Мы с Колей Танаевым были в Обыденской. Он стоял с опущенной головой и унылым видом. Потом я убедилась, что он очень болен, отключается, молчит, лицо болезненное, иногда странный смех, иногда заговаривается, начинает поучать. Он говорил, что с женщинами ему легче, он по натуре женственен. Он видит вокруг себя много больных людей. Он знает сына Риммы Серёжу. Себя же он ругает,  говорит, что он плохой человек, сам во всем виноват. Ему ничего не хочется делать, у него плохая память. Ходит он медленно, но в его походке есть изящество.

Я должна поехать в Михайловское и снять с себя узы, связывающие меня с Володей Самородским, не порывая с ним дружеских отношений.

Ехали с матушкой Наташей домой. Она говорит, что мало на свете чутких мужчин. Я сказала, что несмотря на любовь к Богу, человек может себя чувствовать несчастным и одиноким. Наташа добавила, что это оттого происходит, что ему нужно человеческое тепло не любого человека, а любимого. Если есть взаимная любовь, то одиночество отступает.

Есть необъяснимые вещи: любишь человека больше себя и вдруг увлекаешься кем-то другим и очень сильно, и предотвратить это невозможно, и избавиться от этого нельзя, пока само это чувство не исчезнет. Наташа говорит, что таких, как её муж, на свете нет. Он по-своему счастливый человек.

Сколько раз душа моя смирялась и умягчалась, а потом опять становилась гордой и жёсткой. Сколько надо плакать, чтобы самой превратиться в любовь.

Великие писатели имели в себе нечто женское, иначе они бы не могли так тонко писать о женской душе.

Когда приходит Бог и, подобно музыке, ты ощущаешь, что в тебя вливается река благодати (это невозможно описать), ты плачешь от блаженной и печальной близости к Богу, которая требует смерти, освобождения от тела, чтобы перестать быть печальной.

Как хорошо жить на свете, когда всё воспринимаешь с кротостью.

Век уныния наступил.

Однажды мы с Костей Кузьминским были у кого-то в гостях, мне там все были незнакомы. Один человек сказал, что у меня очень выразительные глаза.
   
Моё сердце гвоздями прибито к Володе Самородскому.

Папа читает мне о Велимире Хлебникове. Я спрашиваю его: «А ты в лицах разбираешься?». Папа: «Я ни в лицах, ни в  людях не разбираюсь. Если мне сразу человек не нравится, я стараюсь с ним не общаться». Я: «У тебя есть жажда красоты?». Папа: "Это сложный вопрос. Оттого наверное, что у меня сердце много переболело, я смотрю в синюю даль, и она меня не волнует. Устал, наверное". Я спрашиваю: «У тебя есть тщеславие?». Папа: «Да я не знаю. В общем-то особого нет». Я: «А скепсис у тебя есть?». Папа: «Скепсис? Есть».

Я: «А ты себя знаешь?» Папа: «Да. А ты?» Я: «Немножко. А ты себе интересен?» Папа: «Надоел, наверное». Я звонко смеюсь. У меня хорошее настроение.

Я: «Папа, а ты любишь задавать вопросы?» Папа: «Очень». Я: «Я тоже. Это я в тебя пошла, всем людям задаю вопросы. В тебе есть ирония?»  Папа: «А что это?  Иронизировать над людьми?»  Я говорю глупости: «Не обязательно. Можно над предметами». Папа: «Над предметами нельзя, они не живые. А над людьми надо осторожно. Можно обидеть. А ты знаешь Крутицкое подворье?»

Я: «Тебе странно жить на свете?»  Папа: «Странно, конечно. Откуда всё это взялось? А может быть, нет. Законно всё. Странно, откуда столько зла вокруг». Я: «А ты восхищаешься собой?»  Папа: «Нет. Никогда». Я: «А я восхищаюсь». Папа: «Это хорошо. Это много радости в тебе».

Пока всю сознательную жизнь я прожила печально.