Старый портфель

     Новелла
 «Народ умирает, если он не знает своего прошлого».                (Шарль де Костер).
 Как сейчас вижу этот портфель: большой, из хорошей тисненой кожи, с тяжелыми замками. Под беспощадным воздействием времени он утратил свой первоначальный цвет, вытерся на углах, но все равно выглядел солидно и впечатляюще.
Когда-то этот портфель принадлежал моему деду по материнской линии. Большевик с дореволюционным стажем, в годы гражданской войны дед комиссарил, был яростным агитатором и пропагандистом социалистических идей. Судьба бросала его из конца в конец огромной, охваченной пламенем революционных боев страны и ненароком свела с бабушкой, в то время молоденькой солдатской вдовой из зажиточной крестьянской семьи, приглянувшейся ему и успешно «сагитированной» им на новое замужество.
 Вопреки зловещим предсказаниям бабушкиной родни, брак этот оказался на редкость счастливым. Жили душа в душу, в большом и малом были друг для друга надеждой и опорой.
 Гражданская война закончилась, и дед по решению партии как человек, имеющий по тем временам довольно приличное образование, совершенно неожиданно для него был направлен на бухгалтерскую работу. Как протестовал он против этого назначения, считая счетное дело немужским, несерьезным, а себя, заслуженного бойца, достойным большего!.. Но при упоминании партийной дисциплины смирился. А вскоре, засиживаясь в отведенном ему кабинете до поздней ночи, проливая над ворохом бумаг, испещренных колонками цифр, сто потов и тщетно стараясь выскрести из затылка недостающие знания, осознал всю серьезность данного ему  поручения.
 Но – «большевики и не такие крепости брали!» Где своим умом, где с товарищеской подсказкой осваивал дед премудрости нового для себя дела,  и через несколько лет его стали считать знающим специалистом, и уже не он, а  к нему обращались в бухгалтерии за помощью и советом.
 Дед и сам зауважал себя и для пущей солидности, а отчасти и в силу практической необходимости приобрел по случаю у одного нэпмана шикарный портфель, просторные отделения которого так хорошо вмещали в себя постоянно нужные ему многочисленные бумаги и документы.
Но, видно, нелегко далась деду эта «крепость», недолго пришлось ему торжествовать победу. Заболел он тяжело и неизлечимо. Даже спустя десятилетия бабушка не могла вспоминать без содрогания, какой страшной была эта болезнь. На висках у деда, словно от чрезмерного умственного напряжения, вздувались и лопались вены. Но не кровь текла из них, а сыпался белый, похожий на крахмал порошок.
 Так потихоньку, но неотвратимо, словно песок из старинных часов, и высыпалась из него жизнь. Бумаги из портфеля перешли к другому бухгалтеру, а сам портфель бабушка убрала в свой большой сундук.
Было это задолго до того, как мы появились на свет, и потому знали мы деда лишь по бабушкиным рассказам да по большому портрету на стене, на котором был дед молодым бравым усачом в полувоенном френче и в фуражке с кокардой.
 А рядом, в точно такой же рамке, висел другой портрет, с которого пытливыми глазами внимательно смотрел из-под темного чубчика паренек лет шестнадцати-семнадцати. «Это Леня, - говорили мы с братом любопытствующим друзьям и поправляли сами себя, - дядя Леня», потому что на этой довоенной фотографии действительно был старший мамин брат, а значит наш дядька, которого нам тоже не довелось знать живым: мы родились в начале 50-х годов, а он в 44-м умер от ран в одном из полевых госпиталей,  на польской земле…
 Ушел он на фронт 19-летним и, хоть был к той поре уже мужем и даже отцом, сохранил детскую привязанность к родительскому дому, и два с лишним года, пока он воевал, шли в этот дом его письма.
Бабушка складывала эти фронтовые весточки в дедов портфель и бережно хранила. После смерти сына они вместе со старым портфелем стали самыми дорогими ее реликвиями.  Часто ли перечитывала она их – не могу сказать, но в так называемый родительский день, когда в каждом доме поминают усопших родных, портфель извлекался из сундучных недр непременно.
 Вслух, да и вообще в чьем-либо присутствии бабушка этих писем не читала. Они не могли не бередить боль утраты, и не в характере бабушки было показывать, как  она страдает. Но она и не прятала писем и даже как-то сама предложила мне: «Почитай, если хочешь».
 Письма лежали в портфеле ворохом, безо всякой последовательности. Свернутые треугольником, порвавшиеся на сгибах, обычно на одном листке, а то и вообще на почтовой открытке. Пожелтевшие, порой в каких-то пятнах. Редко где чернила, а так все карандаш, простой или химический, и разобрать текст, написанный мелким убористым почерком, было нелегко. Да, откровенно говоря, я не очень-то и старался, потому что содержание писем в то время не особенно заинтересовало меня. Было мне тогда лет двенадцать, в истории войны я ориентировался слабо, в истории человеческой души – того слабее. И вообще напоминал стрижа, который стремительно носится над землей, не в состоянии надолго задержаться на одном месте.
 Повыхватывав глазами места, где почерк был поразбочивее, поухмылявшись про себя изредка встречавшемуся крепкому мужицкому мату, изучив на открытках рисунки, запечатлевшие различные боевые эпизоды, и плакатные подписи к ним, я этим на первый раз и ограничился.
Через несколько лет, переживая мучительно-прекрасную пору первой любви, снова взялся было я за письма из старого портфеля, выискивая в них строки о том, что волновало меня тогда больше всего. Но юный мой дядька о любви писал редко и мало, словами будничными и даже приземленными, что совсем не соответствовало тогдашнему моему восторженно-поэтическому настрою, и портфель с недочитанными письмами опять занял свое место в сундуке.
 После окончания школы стал я бывать в родительском доме редко и все как-то наспех, а о дедовском портфеле и не вспоминал. И лишь когда у меня все прочно и окончательно установилось, когда пережил я нестерпимую горечь последнего прощания с отцом, матерью и бабушкой и яркую радость рождения своих детей, когда многое стал воспринимать по-иному, все чаще в предсонные или бессонные часы, когда в раздумьях словно бы смотришь в глубь себя, из самых потаенных уголков памяти стали неожиданно выплывать и обжигать меня строки о великом счастье жить, о неповторимости нашей Родины, потому что это не только страна, в которой ты живешь, но и родители, которых ты глубоко уважаешь, и жена, которую ты горячо любишь, и дети, о будущем которых ты думаешь со страхом и надеждой… Вспоминались прочитанные ранее простые и мудрые слова о дружбе, верности, ненависти, о долге и чести… - о многом, что отнесено людьми в разряд вечных нравственных категорий, и о чем каждый рано или поздно задумывается.
 Я знал: это из писем из дедова портфеля. Воспоминания эти были неполными, отрывочными, и я каждый раз мучительно ощущал, что забыл, а то и просто упустил в этих письмах что-то чрезвычайно важное. И все настоятельнее становилась потребность прочитать их, не пропуская ни единого слова, вобрать их в себя полностью и навсегда.
И вот я в старом родительском доме, где из прежних его обитателей – один лишь мой младший брат. Снаружи дом все тот же, а внутри все по-новому. Нет портретов на стене, нет бабушкиного сундука в углу у окна. Нет и старого портфеля. Брат и представления не имеет, когда и куда он исчез, хотя живет здесь постоянно, не считая двух лет службы в армии.
- Ну а письма, фронтовые, дяди Ленины? – где-то в груди у меня щемит в предчувствии неутешительного ответа. – Ты их видел, читал?
- Так, кое-что. Все времени не хватало. Сейчас, может, и прочитал бы, да их уже нет ни одного. Ты ведь знаешь, бабушка после смерти матери стала слепнуть и, когда уже не смогла читать письма, стала жечь их.
И тут я вспомнил: в один из давних своих, еще студенческих приездов увидел у печки несколько открыток с памятными рисунками танков и самолетов и удивился: «Баба, это ты выбросила? Зачем?» «А кому они теперь нужны?» - прозвучал показавшийся мне равнодушным ответ.
 Тогда я не мог и предположить, что эти письма так нужны будут мне, лично мне, и бездумно бросил открытки назад к печке, в приготовленную растопку…
Какой мучительный стыд охватил меня при воспоминании об этом – словами не выскажешь. Но что могло изменить мое слишком позднее раскаяние? – Ничего. И до конца дней своих предстоит мне теперь терзаться пониманием, что в тот миг я собственной рукой не просто подрубил сук, на котором еще только предстояло мне свить свое гнездо, а нарушил корень, по которому должны были идти ко мне, а затем к моим детям и внукам жизненно важные соки, и никогда теперь уже не быть нашему семейному древу по-настоящему полнокровным и цветущим…