На райских островах в лето 1924

 
Настоящий фрагмент продолжает серию отрывков из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес  16.12.2013.  Ранее здесь опубликованы 5 фрагментов:
1.«Звезда неугасимая», 
2.«Штабс-капитан Корнин»,
3. «Подпоручик Игнатий Борисов в польском плену»,
4. Чёрный гусар,
5. Честь и долг.
6.Судьба-черногорка
7. Путь Феодоры
8. Отцеубийство



I. Страна Феодоры

России не стало.
Государство со «спотыкающимся» для русского языка названием «Эсэсэсэр», возникшее на месте империи, попало в цепкие руки инородцев. Под их контролем оказались высшие органы власти; среди самозваных «вождей» русские лица выглядели экзотикой. Страна превратилось в интернациональный конгломерат административных единиц. Нерусская и по духу  власть очертила неконтролируемой законом рукой территориальные автономии, где только находила к тому малейший повод. Появились «национальные» области, округа, республики, в которых русскоговорящее большинство (как правило, большинство) оказалось в положении пришлых,  вперемежку с «коренными».  Балаганную государственность обрели народности, никогда её не имевшие, даже не помышлявшие о ней в силу своего исторического недоразвития. Под неё сочинялись названия регионам и родственным племенам, бывало, находящимся в стадии «развитого палеолита». Один эвенк, сменивший первобытно-общинный чум на коммуналку социализма в выделенном ему автономном округе, в соседстве с семи иноязычными «мигрантами» ощутил себя «титульным», личностью высшего сорта. Члены жузов-орд, кочевавших в степях от верховьев Иртыша до Каспия, сначала оказались под вывеской Киргизская республика. Затем первоначальное название новосёлы царских палат стёрли и написали «Казахская». Ордынцы  на то и другое отзывались безразлично. Ведомые чингизидами (при «власти советов» ханы обзавелись партбилетами),  они сами не помнили своего родства. 

«Грузин», «еврей»,  «туркмен» - зазвучали гордо. Русским называться русскими стало как-то неловко: «шовинистский запашок», клеймо главного надзирателя «тюрьмы народов». Предпочтительней стало именоваться «советский» («мы – советские люди!»).   Всем этим заправляли  набежавшие с окраин временщики из Кремля. Новое территориальное устройство, национальная политика, воспитание масс надуманным интернационализмом,  лукавство братства народов направились на разъединение собственно русских по языку и культуре, по исторической памяти и традициям.  Отделить их от белорусов и малороссов! Рассовать по искусственным национальным углам! Заставить их каяться за «преступления царизма» перед инородцами! Страх большевистской власти внушал самый бунташный из всех советских народов, и самый многочисленный. Свежи в памяти были восстания  рабочих Ижевска и крестьян Тамбовщины,   матросов Кронштадта, движения белых армий  с русскими по духу генералами. Однако с каждым годом, укрепляя режим, советское сознание всё глубже укоренялось в людских массах. Псевдо-интернациональная машина, идеологически настроенная,  снабжённая безжалостными репрессивными механизмами, работала исправно.

Но непостижимый умом человеческим проект тёмных сил способен реализоваться только в пределах тьмы, которая  не может  быть абсолютно всеобъемлющей, ибо тьма не ощущается, не осмысливается,  если не оттеняет её свет, хоть лучик, хоть искра.

Даже внедри комиссаршу Феодору (героиня романа. – С. С.) в миллионы тогдашних душ страны, они не погрузились бы в кромешный мрак, ведь и в ней самой, в этой сибирячке с черногорской кровью, не всё было чёрным – лишь пятна болезни, врождённые  и  появившиеся, как следы чахотки на внутренних органах, под внушением апологетов немецкого  учения.  А сколько православных душ болезнь лишь затронула, оглушила, лишила остроты зрения!

Умирают и звёзды, но свет их вечен, поскольку вечна Вселенная и нет края у неё. В русском языке есть слово правда. Изначально означало оно не только истину, не ложь, но и справедливость.  На развалинах тысячелетней России, ставших  фундаментом принудительного Союза бумажных республик, свет правды  и в самую глухую ночь исходил  из памяти людей помимо их воли. От великой русской литературы былых времён.  От памятников истории. От  мельчайших предметов искусства и повседневного быта. От пожелтевших писем с выцветшими чернильными строками  в домашних архивах. От воспоминаний людей бывалых. От живого русского пейзажа. От заброшенных погостов с кривыми крестами. От   разорённых церквей… Это были частые, повсеместные, яркие, но разрозненные вспышки. Чтобы они слились в один победный поток, уже не подвластный  тьме,  требовалось какое-нибудь событие, соразмерное стране и коллективной душе народа, осознающей себя единой уже одиннадцатый век. Причём, событие трагическое, ибо только трагизм обладает мощным творческим потенциалом.

Таковым стала Отечественная война, справедливо названная Великой.  В её  кровавом, скорбном свитке поворотным к всеобщему озарению стал отчаянный крик в сторону ставки Верховного главнокомандующего, исторгнутый из груди командира одного воинского подразделения на передовой: «Шлите подкрепление! Присылайте пополнение! Из русских! Ради Бога, дайте русских солдат!» Заметьте, был помянут упразднённый Бог, и  красный военачальник, забыв о «едином советском народе», требовал у всевластного грузина именно русских бойцов. И в ставке его поняли правильно. Да, это был поворотный миг, однако  рассвету суждено было длиться  много десятилетий. И сегодня, когда пишутся эти строки,  новое утро ещё не наступило, оно  борется с мраком, и нет уверенности, что мрак тот рассеется окончательно. Есть только надежда и воля к преодолению сил тьмы. И бодрит пушкинское «Да здравствует солнце!..»


II. В рай под конвоем

Революция освободила  Корнина, учёного этнографа, от родительского дома в деревне Ивановка, в котором он жил с женой Ариной, незамужней сестрой Марией и младшим сыном Павлом после экспедиции на Памир.  Пахотной землёй Корнины не владели.  При доме,   у пруда возле общинной рощи, был только небольшой сад.  Тихий барин ничем крестьян не раздражал. Арина, бывшая сестра милосердия, лечила занемогших,  Бога ради. Мария учительствовала в школе, внушала детям доброе, разумное, вечное. Поэтому в революцию их не пожгли.  Но летом восемнадцатого года  заявились-таки выборные от схода, среди них  бывшие фронтовики с  винтовками. Отводя глаза в сторону, велели освободить «хоромы»  о пяти комнатах, дескать,  помещикам тута жить не положено.  Пожилой учёный покорно вздохнул. Да сестрица его, некогда эсерка из боевой организации,  схватилась за охотничье ружьё.  В перестрелке Маша погибла, а жена скончалась на допросе в Арзамасе – уездной столице. Хорошо, что в те дни сын-подросток  гостил у родственников в городе.

На исходе лета  двадцать четвёртого года Александр Александрович Корнин отбыл тюремное заключение. Но ему не позволили  направить стопы «куда глаза глядят».  Сначала его привезли на телеге под стражей в Москву.  Оттуда товарным вагоном в группе таких же, как он, «бывших», к Белому морю.  Каждый из них умозрительно видел себя  включённым в список  учёных, видных общественных деятелей и высшего духовенства,  подлежащих изгнанию из страны, как бесполезный, главное,  чуждый элемент. Таково было давнее решение  Совнаркома, подписанное Лениным. Отобранных с осени позапрошлого года начали отправлять пароходами из Петрограда на Запад. Называли пассажирское судно с названием «Пруссия».  Троцкий решил:   казнить дармоедов не за что, но избавиться от них необходимо.
Бороду старика словно выкрасили в тюрьме мелом.  Если бы не эта благородная масть, Александра Александрович выглядел бы босяком среди  невольных спутников.  Те были одеты кто во что горазд, но платье их выдавало принадлежность к «эксплуататорским» классам. Его же взяли в восемнадцатом из горящего дома, одетым в брюки и рубашку, в  сапогах. В тюрьме он обзавёлся солдатской шинелишкой да рваниной с умершего сокамерника. Сквозь прорехи во френче и немецких галифе просвечивло серым исподнее.  Подошвы к бывшим сапогам узник подвязывал  бечёвками.
Пока тащились железной дорогой на север, перезнакомились. С некоторыми из спутников член Академии Корнин был знаком заочно. Делились впечатлениями, предавались воспоминаниям, строили планы. Кто глубоко ушёл в себя – слова не выдавишь. Кто был не в меру возбуждён и болтлив.  Вздыхали и плакали, вспоминая близких, рассеянных по миру и  России. Бывшей.
В Архангельске конвоируемые, помещённые под замок в холодной церкви,   потеряли счёт дням в ожидании «белого парохода с красной трубой». Наконец их  погнали  в грузовой порт, завели на борт самоходной баржи. Здесь приумолкли самые отъявленные оптимисты. Палубу занимали стрелки, с четверть роты,  в полной экипировке, в суконных шлемах с нашитыми над козырьком звёздами. Явственно послышались слова командира,   приказывающего «загнать в трюм эту интеллигентскую сволочь».  «Сволочь» покорно потекла по трапу под квадратную крышку люка, не дожидаясь пинков и затрещин. Корнин, просидевший всю Гражданку за решёткой,  с удивлением разглядывал беспогонное воинство, его новое обмундирование, заготовленное на императорских складах.
 
Было тусклое утро. Свет, проникающий в трюм через два круглых иллюминатора под    наружной палубой, позволял  различать лица сидевших рядом на поклаже, брошенной на голые доски. При отплытии установилось гнетущее безмолвие. Только слышались вздохи, кашель, сдавленные стоны, неразборчивое бормотание, звуки от ёрзания по полу задами.  То один, то другой из невольников выглядывал в иллюминатор, если позволял рост.   Дотянулся до круглого корабельного оконца и Корнин, уставший сидеть в неудобной позе. Позвал его яркий свет, что  вспыхнул вдруг за толстым  стеклом и будто метнул молнию в гущу скрюченных на полу тел.  Это закатное солнце  прорезало толстый облачный слой над горизонтом и окрасило багрянцем и комья холодного пара, выдыхаемого студёным морем, и морскую гладь без единой морщинки на зеркальной поверхности. Сначала Александру Александровичу  показалось, что прямо перед ним, низко, касаясь дальнего края моря, лежит плоское, тугое облако. Потом он увидел в нём твердь и какие-то бело-розовые постройки. Они слились в одну неровную по верху линию. Обрисовались на огненной полосе заката стены и башни. Кто-то за спиной Корнина сказал: «Соловки. Нас везут на острова». Поднимаясь на борт баржи, арестанты не знали, что  «большевистский остракизм» касался только смирных из числа  «нетрудовых сословий».  Оказавшие хоть словом сопротивление власти Советов, подлежали  изоляции в отечестве, ставшем пролетарским.  Разумеется, о своей судьбе они узнавали по прибытии на место.
Корнин  не испугался, услышав «Соловки». Наоборот, он улыбнулся воспоминанию. Тогда, в один из приездов в Петербург из Ивановки, его поманили к этому берегу – всего  на несколько дней – восторженные отклики  паломников. Память у Корнина была преотличнейшая.  Он вспомнил восторженный отзыв одного паломника, мысленно повторил, добавляя свои собственные впечатления:

«И вот на полуночной стороне, такой же светлой, как всё сущее под светлым небом,  появилось нечто более плотное, чем воздух и вода, стоящее невысоко, почти на уровне воды. Вскоре стал узнаваем надвигающийся из-за горизонта монастырь с крепостными стенами, скрывающими старинные церкви и постройки.  Казавшаяся сплошной, линия берега усложняется мелководными заливами, мысами и островками из слоистого камня. На одном из утёсов избушка и маяк. Другие облеплены утками, гагами, крачками. Далеко в море «выказываются», как говорили в старину, крепостные валунные стены и широкие в основании, грозные шатровые башни, сделанные из огромных гранитных камней. Белые здания за ними, Белое море перед ними, белая полночь вокруг. Слева, вдали, на Секирной горе, белая башня церкви; на её куполе, под крестом – маячный фонарь: православие с «морским уклоном».

Именно таким выглядит Рай Божий в глазах русского человека. Не принимайте возражений тех, кто считает его непригодным для жизни человека. Завези сюда Адама и Еву, они без божьей помощи не выжили бы в здешних условиях, но и не были бы изгнаны. Ибо яблоки здесь под открытым небом не вызревают. Райский облик островов дополнен внутренним райским содержанием нашими людьми, чьи жизни были связаны неразрывно с  подвигом землепроходцев, людей, приручавших суровую природу и боровшихся за независимость этой земли. И ещё одна фраза, неизвестно  где, когда и кем произнесённая, всплыла в памяти старого учёного: «Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится».

И только прозвучали эти слова в голове Корнина,  как  естественный светильник погас, словно задул его вздох невольников. Прошло ещё какое-то время – то ли несколько часов, то ли минуты, показавшиеся часами -  распахнулся над головами квадратный люк, раздался голос: «Станция Слон. Выползай, контра, вошь белая!». На воздухе приободрились: простор и для рабов – простор.
Причалили. На берегу копошились в полумраке какие-то тёмные люди. Перетаскивали в Кремль что-то сложенное на пристани.  Но впечатления труда не было  - не было имени, во имя которого он  вершился. Круто изогнутые рёбра сгоревших куполов  казались нарисованными углём на  сером небе. Все колокола со  звонниц были сброшены, валялись расколотыми среди руин, куч бытовых отходов, строительного мусора, останков книг из сгоревшей дотла  четырёхсотлетней библиотеки, иконной щепы с остатками сорванных окладов, искорёженной, разбитой церковной утвари, лоскутов священнических облачений - следов разгрома и небрежения. Чернели припорошенные первым снегом пепелища и высились страшные, как поставленные торчмя покойники, печные трубы.  Чернели – без единого огонька – окна.  Подновлённый наспех фасад одной из монастырских построек за крепостной стеной косо, закрывая часть освещённых только здесь окон, перечёркивал огромный плакат. Он призывал строить новую жизнь. Красная доска у входа с надписью крупно   «УПРАВЛЕНИЕ СОЛОВЕЦКИМИ ЛАГЕРЯМИ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ» грозно напоминала о власти трудящихся. Одним словом – СЛОН.
Встречные (только мужчины всех возрастов)  делились на глаз, издали, на две категории.  Одни были прямоходящими, другие – вроде приматов, привыкших  находится в согнутом положении. У первых, как правило, обнаруживался  наган на боку или винтовка за спиной,  одеты они были добротно, от их лиц веяло уверенностью в себе. Вторая категория, численно намного превосходящая первую,  спасалась от холода  лохмотьями не только крайней степени изношенности, но отмеченными какими-то рванными дырами на груди и спине, с бурыми пятнами вокруг.     Среди последних  преобладали интеллигентные лица, но всех объединяло особое выражение глаз.  Наверное, так смотрели в мир и в себя первые люди, когда их выбросили из обжитых пещер невесть откуда появившиеся представители нового вида, не более разумные, но безжалостные, лишённые религиозного чувства и зачатков нравственности.
Накормив «пополнение» пресной, без масла, кашей, из полбы,  предоставили ему на ночлег голые доски пола в  переполненной старожилами трапезной. Самое тёплое место, у круглого столпа по центру огромной палаты со сводчатым потолком, занимали уголовники.  Между ними и несколькими добротно одетыми «профессорами» сразу произошёл «полюбовный», разумеется, обмен одеждой. Солдатская шинелишка Корнина ни у кого зависти не вызвала.
Тёмным, как ночь, утром,  определяемым здесь по стрелкам часов,  свежих лагерников согнали к длинному голому столу в притворе какого-то  собора. С одной стороны стола, за бумагами, сидели с деловым видом молодые службисты и коротко остриженные барышни. Началось уточнение списков и распределение по категориям заключённых. Корнин оказался в списке «контрреволюционеров». Сюда, понял он, вносились бывшие царские сановники, чиновники и офицеры,  отказавшиеся служить рабоче-крестьянской власти. Потом  члены партий, признанных реакционными, вроде конституционных демократов.  Ещё  стойкое духовенство всех вероисповеданий, просто состоятельные люди, самостийники окраин, эмигранты-возвращенцы. Кроме названных - иностранцы, которых нелёгкая занесла в Россию перед переворотом. Оказывались в этом перечне уцелевшие от резни кронштадтские матросы, тамбовские крестьяне, выжившие после иприта и пудовых снарядов выдающегося советского полководца Тухачевского. Наконец, «разоблачённые» командиры Красной Армии,  а также особо опасные преступники и крупные спекулянты.
Потом, перегнав подневольных в бывшую Келарскую палату, хозяева положения, огэпэушники с сытыми лицами (из той, высшей расы-породы homo sapiens sapiens), начали процедуру переодевания «контрреволюции» в арестантскую одежду.  Эта «форма» не была одного образца по пошиву и цвету, по качеству ткани. Объединительным признаком служили те самые рванные дыры, «отороченные» бурыми пятнами, что бросились в глаза Корнину при высадке на берег. Учёный догадался – это одежда, снятая с расстрелянных. Лучшее с приговоренных снимали перед казнью. И по снегу гнали к расстрельному столбу или стенке, к обрывистому берегу моря в исподнем, разутого. Однако, если на  твоих плечах  снятое с казнённого, у тебя есть шанс умереть в верхней одежде. Многие из заключённых, мерзляки по натуре, сами напрашиваются на такое «бэ-у»  - если умирать, то лучше в тепле, с комфортом.

Оценив взглядом «контру», деревенский с виду, весь благостно-русый  парень в кожаных галифе, подшитых валенках и женской дохе из рыжей лисы,  выхватил из кучи  разноцветного, от грязи тусклого тряпья первые попавшиеся под руку лохмотья, швырнул к ногам Корнина. «Сымай, другие ждуть». -  Корнин и не взглянул на обновку. «Не мой фасон, товарищ камер-юнкер. Нет ли товара иного?» -  «Ах ты, мать твою! Федька!  Проучи энтова. Тока во дворе». Отозвался цыганистый молодец, в шинели с малиновыми клапанами и «будёновке», с нашитой на месте споротого двуглавого орла огромной красной звездой. «Погодь,  пулю нады уважать. Пуля должна иметь, как говорить мой командир, воспитательное значение. Сведу его на Секирку. Рапорт пришлёшь».
Федька пошёл впереди с карбидной лампой, ведя арестанта из кремля хорошей булыжной дорогой, скользкой от мокрого снега, в полуночном направлении, судя по сполохам. Шли, можно сказать, вслепую. Слева слышалось море, ломающее тонкий  припай.
  Дорога стала полого подниматься по лесной аллее к башне, белеющей над  верхами древних елей. Это была звонница (и одновременно маяк) церкви Вознесения на макушке Секирной горы, венчающей Большой остров.  Отсюда открывался лучший вид на архипелаг, названный паломниками  Райским в том понятии, которое наиболее отвечает мироощущению русского человека, не избалованного милостями природы. Ниже столпообразного храма, по склонам, размещались жилые дома, амбары, валунная банька и колодец рядом с ней, конюшня. Постройки, сад и огород соединялись между собой выложенными камнем тропами. Какие-то приглушённые звуки – не то стоны, не то тоскливая песня -  неслись из храма (этот стон у  нас песней зовётся, писал поэт).
Конвоир, велев Корнину ждать снаружи, скрылся в обшитой досками избе в два этажа. На жёлтой двери чёрной краской было написано: 4 отд. мушской штраф. изалятор. Александр Александрович присел на крыльцо. Здесь, как и в Кремле, по всем направлениям сновали с поклажей и налегке представители двух сортов человечества, имитируя непонятную деятельность. И опять пришла на ум преследующая его фраза: Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится.
Федькина голова высунулась  из приоткрывшейся половинки входной двери. «Входь!»
Из прихожей попал в светлую комнату. За голым столом, уставленным стаканами, графином, раскрытыми банками консервов, посудой с объедками, размещалась весёлая компания.  Центром её был некто с одутловатым лицом хронического алкоголика. Мутные глаза выдавали  психическую деградацию.
- Корнин, говоришь? Знаш, что полагается за твой проступок? Но сегодня я милостив. День рождения, понимаш.  А раз так, даю тебе право выбора. Ты походи всюду, сердечный, где мы ослушников учим уму-разуму, посмотри,  икнул, продолжил. -  Федя, покажешь всё. У нас, в изоляторе, правда, тяжёлое наказание от лёгкого мало отличается, но всё-таки, выскажи,  интеллигент, своё предпочтение. Тебе как лучше – за шею подвесить или за яйца? -  раздалось чекистское ржание в  несколько голосов. – Ладно, выручу. Марафонский бег, слышал? Не, не тот что в Греции. У нас свой, Соловецкий, специально для немощных старичков. Народная власть гуманна. Это тебе, ваше превосходительство, не жестокий царизм. Километров двадцать всего, да не бегом, а шажком. Правда, с поклажей и без привалов. Пройдёшь – хорошо:  штраф списан. Остановится сердце – тоже хорошо: конец мучениям. Так что походи, присмотрись и объяви свою волю. Я тебе как родному. Праздник у меня, юбилей.

Корнину совсем было не до экскурсий по пыточным камерам изолятора, но находиться рядом с юбиляром уже было пыткой.  Учёный готов был идти, бежать куда угодно, лишь бы прочь от дома,  построенного для богомольцев, а  теперь превращённого в логово ржущих козлоногих существ со свиными рылами и  будто покрытых кладбищенской тенью, что расползается отсюда по всей стране. От  этого вертепа ноги Корнина сами понесли к белому храму, но теперь в звуках, доносившихся  оттуда, явно слышались вопли истязаемых.  Он приостановился в нерешительности. Оглянулся на  Фёдьку. Тот насмешливо улыбался, спрашивал глазами: что,  сдрейфил, дядя?  Корнин подумал: «Жалкий у меня вид, наверное, если вызывает презрение у мальчишки. Надо взять себя в руки». И первым вошёл в  Божий дом.


III. Экскурсия по Раю.

Неразлучная пара – арестант и конвоир – успела обойти почти все строения на горе Секирной до того, как  вооруженная, снабжённая керосиновыми фонарями охрана стала загонять  «непривилегированных»  узников под крыши на ночлег, вповалку со штрафниками. В охрану из-за кадровых трудностей набирались тоже заключённые, но «привилегированные»: бытовики, бывшие красноармейцы и чекисты, осуждённые за различные преступления, отступники из монашеской братии.  Командовали ими свободные службисты.
Экскурсия сблизила подневольного экскурсанта и его гида. Если вначале Корнин сам выходил скорым шагом из очередного помещения, то в конце дня  Федька, ставший в устах пожилого человека Федей, под ручки выводил своего подопечного на свежий воздух, а где и волочил разбитыми сапогами по снегу, совсем обезноженного. Парню пришлось не раз защищать Корнина от самодуров, маленьких начальничков. Это была самая страшная категория «унтер-командиров». Они  всплывали из массы разного рода преступников, благодаря  стукачеству, умению пресмыкаться перед сильными, предательству собственных идеалов и близких. Выделиться в глазах горстки лагерных чекистов «с холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками» - значило получить привилегии, что обеспечивало лишнюю пайку  хлеба, гарантированный глоток самогона,  «приличную» одёжку и обувку,  право посещать редкие женбараки, где содержались, в основном, осуждённые проститутки. Главное, начальство закрывало глаза на их произвол, они могли стрелять в других, «поражённых в правах», но  лишённых привилегий.
Чтобы это «слоновье сословие» не возомнило о себе невесть что, время от времени из Москвы наезжали комиссии с членами Коллегии ОГПУ в составе. Проводилось дознание по выбранным наугад жалобам заключённых. Назначались виновные, из опричников, планово подлежащие наказанию. Некоторых из них примерно расстреливали. И справедливость торжествовала. Кадровых же истязателей, даже за необоснованное убийство,  в крайнем случае, переводили на материк.
В этом и во многом другом просветил Корнина  его «Вергилий». Это имя вспомнилось Корнину, когда они закончили обход ближних к храму строений. «Ещё круг и шабаш, -  сказал  охранник, имея в виду постройки, расположенные ниже по склонам горы и мечтательно добавил. - Пожрать бы где».  Корнин  достал из-за пазухи припасённую горбушку чёрного, словно древесный уголь, хлеба, отдал молодому организму. «А ты, дед, смотрю, не говно», - обрадовался парень, вгрызаясь белыми зубами в каменную корку. Пока он утолял голод,  этнограф переваривал увиденное.

Вначале был храм. В верхнем, холодном ярусе чекисты устроили карцер. Вдоль стен на метровой высоте тянулись прикреплённые к ним жерди толщиною в руку. Провинившегося арестанта усаживают на жердь спиной к стене. Ногами до пола не достать. Наказанный иногда целый день силится сохранить равновесие, удержаться на жерди. Сорвёшься, тут же подскочат надзиратели, изобьют и вновь подсадят, увеличив продолжительность пытки.  Только на ночь позволялось лечь на пол, бывало поверх уже забывшихся в тяжёлом сне, ибо карцер пополнялся непрерывно. Случалось, некоторые сами, не вытерпев издевательства и пытки, спрыгивали с жерди, зная, чем придётся поплатиться.
Одного из таких, с виду сельского учителя, характером непокорного или осмысленно торопившего свой конец, на глазах Корнина  вывели наружу к лестнице, ведущей от собора к озеру Долгому. Монахи вырубили в камне 365 ступеней, чтобы угодить Господу благодарной человеческой памятью о его мудром устройстве Вселенной. Здесь надзиратели, смеясь и скабрезничая, на глаз, по  росту  бунтаря, выбрали бревно, называя его «баланом», из заготовленных для такого случая. Плотно, частыми витками проволоки, привязали к нему учителя спиной. Пожилой человек молчал, только часто-часто, с шумом дышал. Позвали пьяного расстригу в рясе, заправленной в широкие штаны, в расстегнутом армяке и «будёновке» с опущенными ушами. Тот, глумливо пропел короткую заупокойную молитву, и двое здоровяков, раскачав груз, по счёту «раз-два-и-три!»  пустили его по ступенькам. Лесница крута. Ни единой площадки по её более чем стометровой длине… Когда бревно с  остатками человеческого тела вынесло на набережную, главный распорядитель экзекуции бросил команде: «Снарядите людишек – на кладбище. Вскрытие отменяется».  – «Уже вскрыт», - раздался смешок. И всё-таки некоторым участникам казни стало не по себе. Сгрудились у верхней ступеньки лестницы. Смотрели напряжённо вниз, словно надеялись заметить шевеление под лежащим внизу бревном. Кто-то разрядил напряжение: «Айда к моей зазнобе. Угощаю, групповуху устроим».
«Это што! – сказал Федя, догоняя  подопечного, спускающегося к валунной баньке. - Был человек и в момент нету  - одни кровавые ошметки. А кого  «на пеньки» посадят на болоте. Ещё «комариками»  это называется. Двое-трое суток, от человека один шкилет остаётся. Скушают, твари!  Или посадять в приозёрную топь по горло. Там пиявки. Тоже не мёд. Да ты, дед не бось, комаров сичас нету, и болото замёрзло. Тебя можуть водой полить у фонарного столба,  так и простоишь ледышкой до весны, чтоб глядели, боялись. Тоже вить воспитательное значение» - «Душевный ты человек, Федя, Спасибо, утешил», - у Корнина стучали зубы, не от холода.
Валунная банька, как и все помещения скита,  отведенные непосредственно для штрафников,  была забита «больными». К этой категории «поражённых в правах» на территории Четвёртого отделения относились приговоренные к  перевоспитанию избиением.  Некоторые умирали сразу, от первых ударов поднаторевших в постоянной практике экзекуторов. Забитых отвозили в морг, а при переполнении его – сразу на Онуфриевское кладбище. На окраине  погоста был вырыт ров для расстреливаемых тут же, в одиночку и массово, когда транспорты с материка доставляли слишком большое пополнение.  Другие выдерживали несколько дней. Их содержали на полу как неходячих, давали им воду немеряно и сухари по урезанной вдвое норме, подлечивали примочками для следующего планового избиения. Если штатные экзекуторы с работой не справлялись, их усиливали годными для такой работы уголовниками. Когда  наплыв штрафников превращался в половодье,  узников повзводно и поротно укладывали на несколько часов в снег на опушке леса. Это в холода.  Если  температура держалась плюсовая, загоняли в топь, не сверяя списки  на входе и выходе. А то доводили до смерти голодом. Легче лёгкого. Архипелаг испытывал хроническую недостачу продуктов питания из-за постоянной неготовности лагерного начальства к зиме и практической недоступности островов в замерзающем море.   Выжившие пополняли безвольные массы, для которых никакой охраны уже не требовалось. Часть их перемещалась в скит, выделенный для содержания умалишённых. Они действительно становились таковыми.


IV. Бегство из Рая

И Корнину к концу  дня стало казаться, что он не в своём уме, что он бредит, видит наяву жуткий сон. На  его  просьбу отвести его в административный корпус, Федя твёрдо возражал, мол, ему приказано показать контрреволюционеру Корнину всё хозяйство. А не выполнит приказ, то сам может поплатиться чувствительно.  «Терпи, дед, дурных нет». Заглянули к уголовникам. При входе конвоир переложил наган из кобуры за пазуху. В накуренном помещении шла вдохновенная игра в очко – проигрывались и выигрывались пайки, имущество политических и «контриков»,  выставлялись на кон отдельные головы, разыгрывались поимённо жилицы женского барака. Федя в шутку припугнул Корнина: «Хошь, на тебя поставлю?». Но тот остался к предложению равнодушен.
Последний «круг ада» завершился у подошвы горы, и конвоир буквально потащил конвоируемого  наверх в кромешной темноте, ориентируясь на  слабый электрический свет  в окнах бывшего гостевого дома. В нём, над административным этажом, занимали комнаты семьи ответственных чекистов.
Юбиляр был к этому часу настолько пьян, что не мог вспомнить, кто перед ним. Долго  пялился на возникшего перед ним старика с лопатообразной седой бородой, в ветхой солдатской шинели. «Ладно, потом… завтра. Иди, спи!». – «Бумагу бы мне, - схитрил было Федя, привязавшийся за день к «контрику», - что мой, тово, перевоспитан». -   «Какая, к е-е-е… матери, бумага? И ты спи! И тебя завтра… на пеньки».
Конвоир, дерзко прихватив с углового столика жестяное блюдо с «ассорти» и ополовиненную четверть самогона, подмигнул Корнину, дескать, уходим. В тёмной прихожей нашли наощупь боковую дверь. За ней оказался гостиничный номер с двумя узкими койками, освещённый через голое окно светом фонаря, подвешенного над крыльцом.  От обогревателя веяло теплом. Сняли верхнее, ополоснулись у рукомойника в углу и устроились на койках  за табуреткой с блюдом пахучего мясного ассорти друг против друга. Федя набросился на еду, мычал и запивал самогоном, спросив только: «Не будешь? Уважаю».  Осушив вместительную ёмкость, откинулся к стене, завалился на бок с сапогами и мгновенно заснул. Корнин, заставивший себя  поесть, немного подождал. Он  знал, что будет делать.
Не торопясь, вновь оделся. Федя не побеспокоился о запоре: куда здесь бежать?  Двери – одна и другая, на выходе из дома,  открылись и закрылись за  узником СЛОНа бесшумно.  Храп конвоира и пьяно солирующего «а капелла» юбиляра проводили беглеца.  Корнин обогнул храм и оказался на площадке, от которой уходила вниз  каменная лестница со ступенями по числу дней в обычном году.  Виднелось несколько верхних ступенек, остальные тонули во мраке. И перед ним стеной стоял мрак, звучащий далёким морем. Там,  в полуночной стороне, верстах в трёх, знал Корнин,  врезается глубоко в берег Сосновая губа.
Старый, уже дрогнувший перед временем  человек, нащупывая ступени ногами, стал медленно спускаться к подошве горы.  Вот последний тёсаный камень под тонким слоем снега, засыпавшего следы недавнего убийства. Хрустит под ногами галька. Замёрзшее озеро и в темноте отличается по  оттенку от берега, так как сильный ветер легче сметает снег со льда, чем с бугристого берега. Двинулся вдоль него.  Через час, примерно, прикинул беглец, лёд справа кончился. Впереди не видно не зги. Нет, затеплился огонёк! Это может быть в ските. За скитом Сосновая губа, Федька с горы показал. Взял направление на огонёк, пошёл ещё медленней, скользя на валунах и падая. Но боли не чувствовал. И холод на ветру его не брал. Он как бы превратился в самостоятельную мысль, отделившуюся от тела. Она вела вперёд, к цели, и была светлой, радостной.  Как в русских легендах называется страна счастливых, свободных людей? -  Беловодье. Вот оно, его, Корнина  Беловодье – Белое море.

Звуки ломаемого  волнами припая всё явственней.  И вот берег, отмеченный природой грядами валунов.  Припай тонкий, ломкий. Корнин не сразу ступает на лёд.  Он вспоминает тот образ моря, который нарисовали паломники:  «Пусть  сейчас такое ласковое Белое море бывает вздыбленным, страшным, гибельным, оно не может не быть прекрасным».  Действительно, только море вокруг архипелага и осталось прекрасным, потому что оно - свободная стихия.  Райских островов больше не существует. Они приняли облик Ада.  Совсем недавно его, Корнина, соотечественники  переживали здесь состояние высшего счастья, сегодня они же испытывают невообразимые мучения. А  земля ведь та же, святая и проклятая одновременно. Значит, можно ещё вернуть ей святость. Он лишён возможности принять участие в очищении,  но у него есть сын Павел, будут внуки, правнуки…  И у него остались последние силы, чтобы стать лично свободным. Он победил их,  эту  бесовскую рать,  изуродовавшую до неузнаваемости его святую родину. Им не удалось  довести до рабского состояния его душу, подчинить её себе. Она, как и прежде,  принадлежит ему и Богу.

С этими мыслями ступил Корнин на трескающийся под ногами лёд и без колебания, уверенным шагом направился туда, где полярная ночь  густо замазала горизонт непроглядной тьмой.