Не правда, я не умру!

  Цыпулина (Пинчук) Валентина Ивановна родилась в 1937 году в Москве. Через два года ее отец Иван Иванович Пинчук, инженер связи, был направлен в Ленинград на строительство радиостанции. Семья перебралась в Красное Село, где их и застала война. Валентине Ивановне было всего 4 года…

  «В тот день, когда началась война, мои родители собрались ехать в город и шли пешком на станцию. Утро было замечательное, пышно цвела сирень. Мои родители смеялись, шутили. У них все складывалось как нельзя лучше. Папе наконец-то дали квартиру на 7-ой Красноармейской, и мы вскоре должны были переехать в город. Они проходили мимо палисадника, в котором цвела сирень. Отец сказал маме: «Подожди, сейчас я отломлю тебе ветку», и потянулся через ограду, но тут из калитки вышел старик. Он услышал папины слова, рассмеялся, и сказал, что сам нарвет цветов. Через несколько минут он вернулся с пышным букетом в руках, и тут же на дороге показалась наша соседка. Она подбежала к родителям вся в слезах и сказала, что началась война. Какая уж тут поездка, родители быстро вернулись домой, отца вскоре вызвали в Ленинград, а мы остались с мамой вдвоем. Так началась война, и кончилось мое детство…

  В первые дни войны через наше село на запад шли эшелоны с солдатами. Помню, лица у них были суровые, замкнутые, а я все ждала, когда же они мне улыбнутся? Но солдаты не улыбались… Тогда я спросила у мамы: «Это немцы? Это уже немцы?» На что мама ответила в сердцах: «Если здесь будут немцы, то нас здесь уже не будет!»

  Вообще, я смутно тогда представляла себе войну. Мне казалось, что соберутся взрослые дяди, немцы и русские, и начнут драться, как это делали мальчишки с нашей улицы.

  Фашисты наступали очень быстро. Вскоре мы уже наблюдали за воздушными боями, которые шли прямо над селом. Начались бомбежки, и мама решила уходить в Ленинград. В город добирались окопами. Во время перехода маму легко ранило небольшим осколком в голову. Ее кровь полилась на мою новую шубку, которую я надела посреди лета, потому что жалко было ее бросать. Мама испугалась, что меня ранило, а я ее успокаивала: «Мамочка, это не моя кровь, это твоя!» Конечно, там были санитары, маму перевязали, и мы добрались до Ленинграда. Там мы разыскали отца, у него была бронь, и он работал круглыми сутками. Приходил домой один раз в трое суток. Они вывозили из Петергофа какие-то ценности, точно не знаю. Комнату нам дали в Доме кино, на седьмом этаже.

  Конечно, в то время город уже вовсю бомбили. Начался голод. Правда, по осени, еще до Нового года, нам давали на паек немножко мороженого мяса, и мы его съедали по дороге домой, прямо сырое.

  Папу осенью 1941 года отправили в Москву, улететь ему удалось только на третий раз. Как мы узнали впоследствии, самолет их все-таки подбили, штурман погиб, а папу ранило в живот, но они смогли сесть под Москвой, и отец попал в госпиталь.

  А когда наступила зима, стало совсем плохо. Однажды мама ушла в магазин, и тут же началась бомбежка. Я побоялась одна идти в бомбоубежище, взяла все наши подушки и сложила на кровати кучей, а сама залезла под них. И в этот миг совсем рядом раздался взрыв, все окна повыбивало, а стекла застряли в подушках, под которыми я пряталась. Меня контузило, и я долгое время не могла говорить. Еще и корью заболела. Помню, мама заворачивала меня в одеяло и несла в бомбоубежище, а люди, когда она выходила, шептались между собой, что я нежилец. Они думали, что я не слышу, но я-то слышала, и мне хотелось крикнуть: «Неправда, я не умру!», но я не могла. Меня пугали и обижали их слова, и я твердила про себя, что буду жить. В это бомбоубежище приходил один старый профессор, он принес мне какие-то лекарства, и я стала поправляться. Постепенно ко мне вернулась и речь, хотя до семи лет я продолжала заикаться.

  Когда у нас выбило стекла, мы переселились в комнату к соседке и жили там вчетвером. Это была замечательная женщина, полька по национальности, какой-то партийный работник. Правда, имени ее я уже не помню. У нее был сын Павлик, 24 лет. Из-за небольшого горба на фронт его не взяли. Мы с ним очень сдружились. Он рассказывал мне сказки, читал стихи Пушкина долгими холодными вечерами. У них была шикарная библиотека, которую мы жгли в буржуйке, чтобы согреться. Мне было очень жалко жечь книги, но мама утешала меня: «Не переживай, Валечка, наступит мир, и книги опять напечатают. Много – много красивых книг, и все у тебя будут…»

  Конечно, голод тогда свирепствовал вовсю. Мама как-то принесла олифу, поджарила на ней хлеб и сделала этакую похлебку. Мы поели, а наутро проснулись страшно опухшие – почки не могли справиться с этой химией.

  Весной началась эвакуация, открыли Дорогу Жизни… В первую очередь эвакуировали семьи военных. Примерно в это время умер Павлик. От голода он так ослаб, что не мог вставать, а только лежал и даже не говорил уже. Как-то мы остались вдвоем. Наши матери куда-то ушли, а я сидела с ним рядом. И вдруг он стал умирать. Я понимала, что он умирает. Умирает от голода. Я побежала к соседке. В коридоре уже лежали два трупа. Соседка открыла и спокойно спросила, что случилось. Я ей сказала: «Павлик умирает! Помогите, пожалуйста, дайте кусочек хлеба, я его покормлю, а мама придет и отдаст вам!» Она ответила: « У меня умирают двое детей. Зайди и посиди, если тебе там страшно».

  Я зашла. Две ее дочки лежали пластом. Я просидела у нее какое-то время и вдруг подумала, как же так?! Я здесь сижу, а Павлик там совсем один! И побежала к себе. Павлик был уже мертв… Я попыталась закрыть ему глаза, но они не закрывались, и я держала веки пальцами, чтобы они застыли… Смеркалось, а я говорила с ним, говорила и плакала…

  Наутро мама и мать Павлика зашили его в простыню, кое-как спустили с 7 этажа и повезли на санках на кладбище. Вернулась мать вся в слезах, кинулась ко мне, обняла: «Валечка, что я там видела, Валечка!» Прямо посреди улицы на коленях стоял замерзший старик, полураздетый, с открытыми глазами, высунутым языком…

  Потом настала наша очередь эвакуироваться. Мать посадила меня на санки, погрузила кое-какие вещи и повезла на эвакопункт. Но сил у нее уже не было, и вещи приходилось выбрасывать на дорогу. Выбросила она и мою любимую куклу, очень красивую, с которой я пережила блокаду. Трудно было с ней расстаться.

  Вывозили нас на грузовиках, лед уже начал таять и машина, которая шла перед нами, провалилась и утонула. Но наш шофер был виртуоз, и мы благополучно добрались до противоположного берега. Там нас погрузили в теплушки и повезли в сторону Сталинграда. У меня была цинга, дизентерия… изголодавшиеся люди объедались, полотно вдоль ЖД было завалено трупами ленинградцев.

  Доставили нас в военный госпиталь, где нас подлечили и подкормили, а потом отправили в Сталинград. Тут уж мы попали из огня да в полымя – прямо к началу Сталинградской битвы. Я видела великую Волгу, красную от крови, с плывущими по волнам бескозырками. Я не понимала, что это кровь, и говорила: «Мам, смотри, краска течет», а она только молча плакала… Впрочем, из Сталинграда нас вывезли быстро, и отправили на Кавказ, в печально знаменитый теперь Кизляр. И снова попали в не лучшее положение, потому что за 70 км от Кизляра уже были немцы.

  Там был очень хороший породистый скот и для пущей сохранности его раздали населению. Нам с мамой досталась коза. Это уже была весна 1943 года. Мы обе переболели малярией. Мама была связана с партизанами.

  Потом поступил приказ собрать весь породистый скот и гнать его в Махачкалу. Мы с мамой отправились вместе со стадом. Нас сопровождали военные в штатском, с оружием. Был даже пулемет на бричке, потому что места там были неспокойные. Нас преследовали местные жители – кавказцы, жгли камыши у реки, несколько раз отбивали небольшие группы скота. А однажды наши спустились к реке за водой, и нашли отрубленную русую голову. Пришлось похоронить только ее, потому что тела так и не нашли.

  А вот с одной норовистой коровой Груней вышла забавная история – ее угнали кавказцы и все вздохнули спокойно. Груня была очень капризна и давалась доиться только моей маме. Однако и трех часов не прошло, как на горизонте появились клубы пыли, Груня догнала отряд, остановилась перед мамой и жалобно замычала. Вымя у нее было переполнено. Пришлось останавливаться и доить. После этого случая она стала тише воды, ниже травы.

  А когда мы шли по берегу Каспия, то выменивали молоко и сметану на осетрину и черную икру, но как Верещагин из «Белого солнца пустыни», есть ее без хлеба никто не хотел. В конце концов, до Махачкалы мы добрались, скот сдали, и в 1944 году поехали в Краснодар. Там маме выделили комнату в общежитии, она устроилась на стройку, а я нянчила трехмесячную девочку и зарабатывала этим чашку тушеной капусты. Там было голодно, варили суп из лебеды. И мама решила перебраться в село Памятное, под Херсоном, к моей бабушке (папиной маме). Там нас и нашел отец, который считал нас погибшими. Ему сообщили, что наш дом в Ленинграде разбомбили, но нас там уже не было. Он уже успел снова жениться, отношения у родителей разладились, и они разошлись. В 1946 году мы с мамой перебрались во Фрунзе, к ее родственникам. Юность моя прошла уже здесь, в Киргизии».

  В 1964 году Валентина Ивановна окончила кооперативный техникум, в 1971 Самаркандский кооперативный институт. Получила специальность товаровед высшей квалификации. Работала товароведом, экономистом, и более 30 лет заведующей методическим кабинетом Министерства торговли. Преподавала в училище и школах предмет «Товароведение. Промышленные товары». Вместе с мужем, геологом по образованию, два года прожила в Нигерии.