Цветок, не сломленный войною

  Долгополова (Николаева) Евгения Андреевна родилась в 1923 году в Гатчине, тихом, старинном городе, бывшей резиденции российских императоров. Она закончила десятилетку и готовилась поступать в институт. Но грянула война, и Евгения Андреевна вместе с подругами отправилась в военкомат, и была зачислена на ускоренные курсы медсестер.

  «Нас, группу девушек, изъявивших желание идти на фронт, зачислили на ускоренные месячные курсы санинструкторов, а мальчиков в народное ополчение. Но курсы мы закончить не успели, доучились в боях, потому что уже на десятый день войны Гатчину бомбили, на окраине города, на кладбище шли бои…

  Хотелось забиться в какую-нибудь щель, спрятаться, но бои шли уже на улицах города , в парке. Кругом стоны, раненые, быстро переползаешь от одного к другому, перевязываешь, что-то приговариваешь… Смотришь, а невдалеке знакомая фигурка подруги тоже склонилась над раненым, и куда только страх денется? Тянешь раненого на плащ-палатке в пункт сбора и спешишь за другим…

  Сколько безымянных могил оставили мы в Гатчине! Часто не было времени, чтобы сделать надпись, камушками выкладывали «Валя» или «Зина», думали, вернемся. Но война уносила меня все дальше от родных мест, и в Гатчину я больше не вернулась…

  В Ленинграде я служила в частях МПВО, научилась сбрасывать и тушить «зажигалки», дежурила на крышах, в укрытиях, в госпиталях.

  Тревоги уже не объявлялись, трамваи не ходили, город погрузился во тьму. Люди носили светящиеся брошки, чтобы не сталкиваться лбами. В квартирах и днем было темно от фанеры, которой забивали выбитые окна. Город беспрестанно бомбили, обстреливали, а на улицах висели надписи, что эта сторона улицы наиболее опасна при обстреле. Но самым страшным было во время дежурства обходить дома и писать на стенах мелом: «Живых в доме нет!»

  В Ленинграде все мои родные умерли от голода. Мы в 30 водах вымачивали горчицу, пекли из нее лепешки, которые жгли желудок огнем, съели всю траву в парках, варили студень из клея. А декстрин вообще считался лакомством, как и жмых.

  Да простят меня мои родные, что я не сумела отдать им последний долг, предать их земле. Не было сил вырыть могилу, довезти до кладбища. Чтобы не сдавать мамину карточку до конца месяца, приходилось скрывать от домуправа ее смерть, спать с ней рядом, разговаривать как с живой. Хотелось подкормить брата Володю 18-ти лет. Потом всех мертвых вынесли в коридор, зашили в простыни, и я, пока могла, отгоняла от них палкой крыс.

  Потом я была ранена, контужена, и полумертвую меня вывезли по Ладоге в деревню Кобаны. Уже в госпитале я узнала, что брат тоже умер. Вся моя семья покоится на Пискаревском кладбище.

  Когда нас эвакуировали, мы сидели (лежали почти) в машинах, и из-за постоянных бомбежек нас то выносили, то вновь сажали в грузовики. В конце концов, мы поехали, но я попала не в свою машину. Наша медсестра со всеми моими документами и семейными фотографиями оказалась в передней машине. По льду уже ходили волны, грозя залить машину, кругом были воронки. Грузовик, шедший впереди нас, провалился под лед, и ее фары еще долго светились сквозь толщу воды. Шофера остановились и стали сигналить, отдавая последнюю почесть товарищу. а один сказал: «Кому память, кому слава, кому темная вода»…

  В Волховстрое, куда нас привезли, беспрерывно бомбили, хотя и бомбить уже было нечего. Я несколько дней ничего не ела, потому - что мне нечего было выменять на продукты. Эвакопункт с питанием остался в стороне. От слабости я уже не могла залезть по доске в «теплушку», падала в снег… Думала, что здесь я и умру. Но вскоре подошел воинский эшелон, из него вылезли солдаты, и спрашивают: «Куда вас, бабуся, отнести?» Конечно, опухшую, беззубую, от цинги, закопченную, с выбившимися скатанными волосами они приняли меня за старуху…

  Меня подняли, посадили, собралась толпа. Кто сахару сует, кто махорки, кто хлеба кусок, а я только плачу и твержу, что я не бабуся, что мне 19 лет…

  В общем, посадили меня на поезд и привезли в летный госпиталь на станции Балашиха, под Москвой. Там меня подлечили, поставили на ноги. Больные, за которыми я, поправившись, начала ухаживать, сшили мне в подарок военную форму, справили сапожки, вещмешок продуктами набили, а начальство предоставило мне отпуск на 6 месяцев. Думали меня порадовать, а я плачу, потому – что некуда мне было ехать, никто и нигде меня не ждал…

  И я снова попросилась на фронт. Направили меня в 349 отдельный зенитный дивизион, в котором я пробыла до дня Победы. Окончила кратковременные курсы медсестер и работала в санчасти, а по пути разносила по батареям газету и почту. Звали меня ласково «Маленький доктор».

  В одном из боев со мной случилась вот - такая история: я перевязывала раненых на поле боя, думала перевязать всех, кто ранен тяжело, а потом тех, кто полегче. Переползала так от одного к другому, переползала, и не заметила, как оторвалась от своих и ушла далеко вперед. Переползла я через насыпь и обомлела – прямо передо мной сидит здоровенный немец и ухмыляется. Я так и застыла, ни автомата с собой, ничего… А он порылся в кармане, и вдруг протягивает мне кусок сахару и листовку пропагандистскую с призывами сдаваться в плен. И говорит мне: «Русская матрешка, не бойся бомбежка!» я стала осторожно пятиться, назад, назад, и вдруг чувствую, что меня кто-то схватил за ногу и тащит. Мелькнуло – немцы! И тут я услышала отборнейшую русскую брань, которая звучала как музыка. Оказывается, наши ребята заметили, что их Маленький доктор уползла слишком далеко, и пришли мне на выручку.

  Там же, в нашей части, в селе Майтене, где мы прикрывали армии, идущие на Берлин, в перерыве между бомбежками справили мы нехитрую свадьбу с начальником артснабжения Долгополовым Глебом Федоровичем, с которым шли трудными дорогами войны.

  Дочь Ирина родилась в армии. Наверное, ни у кого не было столько нянек сразу, каждому хотелось хоть немного подержать ее на руках. Из частей сбитого самолета ей сделали ванночку, кувшин, ложки, вилки. День Победы мы встретили вместе в 349 отдельным зенитным дивизионом в Прибалтике».

  После войны у Евгении Андреевны открылась астма, дал осложнение бронхит, полученный в начале войны в болотах под Ленинградом. Врачи порекомендовали ей сухой климат Азии. Вместе с семьей она приехала в Токмак, потом с мужем, метеорологом по специальности, отправилась на Памир, на высокогорную станцию Алтын – Мазар. Несколько лет прожили на леднике Федченко. Там без всяких докторов Евгения Андреевна родила сына Володю.

  Потом Долгополовы вернулись в Токмак. Здесь Евгения Андреевна работала в совхозе – техникуме и выращивала цветы. А когда собрала семена, послала их в Комитет советских женщин с просьбой посадить их на солдатских могилах. Она слала семена в Ленинград, Гатчину, Брест, Волгоград, Севастополь, Одессу, Киев, Симферополь, а в ответ шли благодарственные письма и посылки с семенами.

  Ее очерк о Ленинграде, отосланный чешскими подругами, с которыми она переписывалась, в журнал «Чешская женщина», который проводил конкурс в защиту мира, занял первое место. Евгения Андреевна получила приглашение на недельную поездку в Чехословакию, но пробыла там два месяца. Она побывала в Лидице – деревне, дотла сожженной фашистами. Встретилась с женщинами, с которыми переписывалась. Она привезла с собой семена цветов: ромашку, незабудки, тюльпаны и посадила их на Ольшанском кладбище, у памятника погибшим воинам, около первого советского танка, ворвавшегося в Прагу.

  Там Евгения Андреевна познакомилась с Валентиной Терешковой, которая вручила ей и еще четырем женщинам медаль «Женщинам – борцам за мир». Впоследствии они переписывались, как и с Героем СССР, командиром женского Таманского авиаполка Е. Бершанской, и соратницей Рихарда Зорге Любовью Ромм.

  В числе множества наград, полученных за победу в ВОВ, Маленький доктор с большим сердцем награждена «Орденом Ленина», орденом «Отечественной войны» и медалью «За отвагу».