Визитная карточка

Большинство присутствовавших в зале скучало: одни просматривали программки, другие что-то чертили в блокнотах, розданных вместе с программками перед началом заседания, третьи, перешёптываясь друг с другом о чём-то, не относящемся к теме научного сообщения, искали свои доклады в сборнике трудов конференции. Некоторые, услышав что-либо в речи докладчика, изредка неподдельно вспыхивали, поднимались, чтобы задать ему вопрос, немного полемизировали, кивая в знак согласия головой, и, выслушав ответ, садились по своим местам, перекидывались парой слов с кем-нибудь из сидящих рядом и затем начинали вновь листать программки или с безразличием чертить.

– Есть ли ещё вопросы? – с заметным самолюбованием в очередной раз обратился к залу докладчик.

Афанасьев поднял руку.

– Благодарю, – сказал докладчик, дослушав вопрос, и неспешно потёр один за другим пальцы рук. Он, видимо, ждал появление этого вопроса в числе прочих и заранее к нему подготовился.

– Разумеется, работа в данном направлении ведётся, – продолжил он с лёгким артистизмом для придания своему ответу большей значимости, – и первые результаты уже получены с коллективом авторов одного из наших провинциальных университетов.

Афанасьев сел на место. Слушая ответ на свой вопрос, он почувствовал, что решение проблемы, о которой говорит докладчик, может быть применено к задаче, которую он предполагал включить в свою докторскую диссертацию (без этой задачи она оставалась кургузой), но к решению которой не мог приблизиться довольно долгое время. Решение это показалось достаточно простым, поэтому Афанасьев сразу набросал в блокноте несколько соображений, касающихся этого решения, и, воодушевлённый удачной находкой и мыслями об аналогиях между задачей докладчика и его задачей, с предвкушением теперь уже скорого окончания диссертации, подумал о необходимости личной встречи с докладчиком, чтобы на ней удостовериться в правильности своих соображений, уточнить детали и получить ссылки на публикации.

– Впрочем, – перебил докладчик сам себя, – могу дать координаты руководителя группы, занимавшейся этой частью разработки.

– Буду весьма признателен, – с радостью отозвался Афанасьев, удивившись ещё одной неожиданности, – я найду вас.

«На ловца и зверь бежит», прошептал он и начал искать в сборнике трудов другие доклады, посвящённые схожим проблемам. Как всегда, девять из десяти не содержали ни научной, ни практической новизны, а являлись либо перечислением перспектив дальнейших исследований, в отношении которых исследования, проведённые самим Афанасьевым, оказались опережающими, либо компиляцией предшествующих публикаций того или иного автора, которые Афанасьев уже когда-то просматривал. Доклады, привлекшие его внимание, приходились на второй день конференции, поэтому ему ничего более не оставалось, как дождаться перерыва, встретиться с докладчиком и получить от него обещанные «координаты».

– Владимир Афанасьев, – снова представился он докладчику в перерыве и протянул руку.

– Помню-помню, – с улыбкой ответил докладчик и, пожав её, сразу же принялся вынимать из кармана бумажник. Щегольски перебрав десятка полтора лежавших в нем визитных карточек, он выбрал одну и протянул её Афанасьеву. – Вот, держите.

– Весьма признателен. Я хотел бы познакомиться со статьями, которые вы опубликовали вместе с соавторами, и уточнить, если это, конечно, сейчас возможно, пару-тройку моментов, относящихся к решению, – начал разговор Афанасьев, раскрывая блокнот.

– Берите насовсем: его контактный телефон есть в моём мобильнике, – сказал докладчик, имея ввиду владельца визитки.

Афанасьев взглянул на карточку: «П–ский государственный университет. Щербатов Михаил Александрович. Заведующий кафедрой, доктор технических наук, профессор».

– А мы знакомы… – с некоторой растерянностью произнёс Афанасьев, не отрывая глаз от напечатанной на ней фамилии. – Хорошо знакомы…

– Тем лучше, – сказал торопливо докладчик, – думаю, общение с этим человеком позовёт вас на новые научные подвиги, – и, не теряя нарочитого артистизма, слегка хлопнул Афанасьева по плечу.

* * *

Щербатов появился на кафедре, где Афанасьев сначала учился, а потом остался работать, лет двадцать назад: его представили как нового заведующего, обладающего всеми необходимыми для руководства степенями, званиями и опытом. Кафедра и всё на ней – преподавание, наука, устаревшая мебель, давно некрашеные стены – нуждалось в обновлении, свежести, жизни, поэтому Щербатов во время своей первой речи показался тем талантливым, энергичным и многообещающим учёным, который смог бы сдвинуть кафедру с мёртвой точки. От него хотели услышать яркие научные идеи, увидеть вдумчивое руководство, дождаться всего того, что бывает необходимым для трогания с места или, лучше всего, прорыва.

Однако первые и последующие годы, ставшие, как оказалось впоследствии, продолжением застоя, проходили тихо, незаметно и, главное, безрезультативно: Щербатов по целым дням сидел в своём кабинете, никого к себе не приглашая, был в постоянных разъездах, представляя университет в составе каких-то делегаций, или безвыездно жил за городом, на своей даче, на которой завершал отделку сауны с бассейном и комнаты для игры на бильярде. Жизнь кафедры незаметно переходила сначала в руки его заместителя, а после увольнения заместителя – в руки секретаря. Научные вопросы сводились к демонстрации книги, изданной Щербатовым во время работы над его диссертацией, и простой установке «вот так надо писать», а величие слов о науке, произносимых им в своих выступлениях на заседаниях кафедры, семинарах или конференциях, оставалось таким, с каким обычно рассказывают о впервые увиденных пирамидах.

Афанасьев с сильным, свойственным молодости, стремлением сделать в науке нечто фундаментальное, значимое, ждал в большей степени, чем другие, от Щербатова действий, способных воодушевить людей и вытолкнуть из замкнутого круга научную мысль, для которой, как и для творчества, характерны периодические остановки и пережёвывание уже сделанного. Он жаждал работы: защитив в двадцать четыре года кандидатскую диссертацию, он принялся за публикование циклов из научных статей, которые писал с такой лёгкостью, с какой маленькие дети сочиняют фантастические или несуразные рассказы, брался за переводы на русский язык редких научных книг, занимался инженерными приложениями математических теорий. Его молодость, талантливость, нестандартность научных суждений вызывали в Щербатове зависть и неприятие, поначалу затаённые, чтобы воспользоваться Афанасьевым для своей выгоды, а затем перешедшие в нескрываемое раздражение. Афанасьев становился мало-помалу соперником, изобличавшим своими энергией и плодотворностью бездействие Щербатова.

Первый ожог Афанасьев получил после того, как стал обладателем гранта, подразумевающего проведение научных исследований с выплатой полумиллиона рублей – суммы, достаточной для удовлетворения амбиций молодого ученого. Научное руководство осуществлял Щербатов, которому Афанасьев вынужден был отдать больше половины полученных денег.

Спустя пару лет случился второй ожог: Щербатов желал привлечь Афанасьева к очередным научным исследованиям, теперь стоимостью в семьсот тысяч, и обещал его «не обидеть».

– Что значит, вы меня «не обидите»? – уже с лёгким недоверием спрашивал его Афанасьев.

– Ты работай, – отвечал Щербатов, – а я буду платить тебе за каждую статью.

И статьи были написаны, но Щербатов не принимал их в расчёт, поскольку публиковать их, по его утверждению, следовало в журналах, не доступных для учёных без имени, и отчёт подготовлен (в него Афанасьеву пришлось вложить много сил):

– Я заплачу тебе за него… ммм… – Щербатов смотрел куда-то вверх, – семь тысяч.

«Zero, господа!» – думал Афанасьев, когда узнал, что год работы и семьсот тысяч, предназначенных им двоим, ушли в доход одного Щербатова.

– Зачем ты поставил им двойки? – спрашивал его Щербатов во время предпоследнего крупного разговора.

– Положить билет и уйти с экзамена означает признать себя неготовым, – отвечал Афанасьев.

– Неподготовленность имеет место у студента тогда, когда их не подготовил преподаватель, – настаивал Щербатов.

– Извините, – возражал Афанасьев, – если этот студент нуждается лишь в дипломе, а не в знаниях, его не сможет научить даже китайский профессор.

– Человека необходимо заинтересовывать наукой, показывать её изящество и красоту, увлекать тем вдохновением, с которым занимаешься ею сам. Поэтому китайский профессор сможет, а ты – нет! – резюмировал тот разговор Щербатов.

– Надо с тобой что-то делать, – внушал он Афанасьеву в последний раз. – Статьи ты не пишешь, грантов у тебя больше нет. А между тем, имидж университета или кафедры создаётся из совокупности имиджей каждого учёного, поэтому он должен работать не ради себя, а ради науки.

«К чему весь этот разговор?» – думал Афанасьев, равнодушно слушая Щербатова.

– Ты не должен обижаться, – продолжал Щербатов, – но ситуация вынуждает меня взять на твоё место девушку, которая будет создавать кафедре имидж.

Чем ярче горит человек желанием чего-либо достичь, тем сильнее ожоги, которые он получает. Афанасьев написал тогда заявление об уходе из университета без тени сомнения и, что было неожиданным для него самого, без страха перед будущим, а наоборот, с устремлением в него. Он почувствовал, как что-то постоянно довлеющее над ним исчезло, когда его заявление было подписано, как вновь обрёл он внутри себя некий стержень, который его выпрямил и собрал воедино его противоречивые мысли о Щербатове и о работе в университете. Он понял, что получил свободу – ту важную часть себя, которой ему недоставало, чтобы жизнь его стала полной.

* * *

На отпуск Афанасьев с семьей приехал в свой родной город. Им хотелось навестить свои места, в которых всегда любили бывать, повидаться с родными, друзьями и бывшими коллегами, чтобы не потеряться из виду, как это бывает при переезде в другой город, – всё успеть, всё узнать, всё увидеть, – словом, прожить за полтора летних месяца жизнь, которую они могли бы прожить, оставаясь здесь.

В последний день отпуска Афанасьев поехал в больницу, к профессору Махотину - своему научному консультанту, читавшему черновик диссертации, чтобы «обкашлять», как говорил Махотин из-за своего хронического бронхита, возникшие у него вопросы.

Июльский вечер был удивителен; всё на больничном дворе – старые аллеи, протоптанные по лужайкам тропки, давно некрашенные скамейки – было заполнено больными, их посетителями, дежурными врачами и сёстрами, которые сидели, гуляли, смеялись, дышали цветущей липой. Махотин готовился к выписке, и в настроении, приподнятом от ушедшего кашля, долгожданной встречи и сладкого воздуха, каламбурил и в шутку корил Афанасьева за его долгое отсутствие, переспелость диссертации и фруктово-ягодные гостинцы. Они долго обсуждали последнюю главу, ту самую, которую Афанасьев никак не мог написать из-за отсутствия подходящего решения, лечение бронхоспазмов, доводивших Махотина почти до удушья, смешили друг друга байками об известных учёных и, под конец, договорились встретиться через полгода, в новогодние каникулы, когда, по их обоюдному мнению, глава будет закончена, а диссертация станет начисто готовой.

– Знаешь, – прибавил Махотин, как-то вдруг, к только что рассказанной байке, – в неврологии лежит Щербатов.

– И как он? – спросил Афанасьев.

– Как говорит наш замечательный сатирик, болезнь приняла здоровую форму. Зайди к нему: быть в больнице и не навестить болящего – грешно.

Отделение неврологии, куда поднялся Афанасьев после «обкашливания», было пустым и оттого металлически гулким. Одноместная палата, в которой, по словам дежурной сестры, лечился Щербатов, показалась ему безжизненной: оклеенные обоями стены, кровать с дешёвым постельным бельем, тумбочка, заваленная лекарствами, табурет и телевизор на подоконнике. В палате никого не было, и он подумал, что Щербатов ушел на процедуры, в другое отделение или гуляет во дворе. Афанасьев постоял у палаты несколько минут и уже решил уходить, но услышал растягивающиеся, словно в трубе, шаги человека, вошедшего в коридор. Его лицо, фигура, манера держаться напомнили Щербатова, но Щербатова совсем другого – приземленного, постаревшего, с неуравновешенной, клонящей в сторону, походкой. Лицо его было одутловатым, бесцветные глаза ввалились, живот обвис и будто плескался под больничной пижамой. Завидев Афанасьева, он остановился и, похоже, раздумывал, оставаться на месте или направиться навстречу.

– Появилось, наконец, красное солнышко, – начальственным тоном сказал он.

Уверенный в том, что Афанасьев пойдёт за ним, Щербатов вошёл в свою палату, сел, откинувшись, на кровать, как обычно садился в своё кресло в кабинете, и положил ногу на ногу. Зная его манеру не предлагать место посетителю, Афанасьев взял в углу табурет.

– Михаил Александрович изволил заболеть, – без тени сарказма сказал он, присаживаясь.

– Все мы под Богом ходим, – ответил Щербатов. – Сегодня я, а завтра – ты, и никакая наука тебе не поможет.

Такое начало разговора вызвало у Афанасьева отвращение: он ощутил себя словно «на ковре» у начальника и захотел поскорее отделаться от посещения общими фразами о здоровье. 

– Говорят, наука должна служить человеку, – продолжил Щербатов, – всякая теория должна быть доведена до практики, а человек от её практического применения должен получать благо. Но в жизни выходит по-другому: человек служит науке, пишет статьи, книги, а что получает взамен? Когда я был старшим научным сотрудником, приходил к восьми утра на работу и начинал заниматься наукой, в девять громко включали программу «Время» и заставляли вместо политинформации слушать последние новости – мешали работать. Когда я просил: «не мешайте!», меня подозревали в том, что я имею что-то против политических решений партии.

Щербатов в Афанасьева будто вцепился: он говорил быстро, красноречиво и как бы боясь, что его прервут. Не чувствуя никакой неловкости, он говорил о своих должностях, достижениях, знаках внимания и услугах, оказанных им кому-то и когда-либо ему. Он говорил, что ему вновь захотелось заниматься наукой, читать лекции, посещать семинары, но нездоровье мешает ему вернуться к работе. Говорил, как страшится приближения новых приступов жуткой дурноты из-за якобы вновь растущей опухоли в мозге, а лекарства – эти плоды большой науки – оказываются бесполезными всякий раз, когда начинается приступ. Щербатов говорил, что из-за переутомления ему как никогда становится необходимым отдых на природе, но эта маленькая радость оказывается ему всё более недоступной: дача с сауной, бассейном и садом продана, а вырученные деньги потрачены на поездку в Европу – в один из реабилитационных центров, занимающихся восстановлением пациентов, перенесших вмешательство в мозг. Он говорил, как хотел бы увидеться с дочерью, которая уже несколько лет живёт в другой стране и потому стала далека от него духовно, но  общение с ней по скайпу не заполняет его внутренней, возникшей от разлуки, пустоты. Он говорил, что постоянное пребывание в одиночестве, сложившееся из-за отсутствия посещений и звонков, отрывает его от жизни, учёного мира, науки и тем убивает его.

Минут через двадцать в палате стало тяжело дышать от летней жары, запаха лекарств и исповедальной речи Щербатова. Афанасьеву нестерпимо захотелось вытащить себя из всего увиденного и услышанного – вырваться на воздух – и, как это было после его ухода из университета, улететь куда-нибудь далеко, чтобы там почувствовать себя вновь свободным. Он положил ладони на колени и приготовился решительно подняться, чтобы прекратить разговор.

– А ты сейчас чем занимаешься? – спросил Щербатов, желая еще подержать Афанасьева около себя. – Науку двигаешь? Давай, пиши докторскую, защищайся: я помогу.

– Время разбрасывать камни и время собирать их, Михаил Александрович. Как говорится, лучше быть плохим администратором, чем посредственным учёным. Не буду вас утомлять, психологическое перенапряжение вредно.

Щербатов помрачнел.

Афанасьев пожелал ему скорейшего выздоровления и, прощаясь, вышел.

P.S. Думаю, читатели, дочитав рассказ до конца, усомнятся в том, что современная научная «элита» может иметь подобные нравы, поэтому поспешу сообщить, что персонажи рассказа и большинство в нём описанных событий являются автобиографическими.