Памяти старшего брата

Памяти моего брата. 23.01.1938 - 23.01.1974.

По горной речке – плот,
Река меня куда-то,
Баюкая, несет…
Но вдруг – гром водопада!
         Мне б к берегу прильнуть,
         Мне б с берегом обняться,
         Да горный берег крут,
         Мне некуда деваться.
Снега среди небес,
И группа альпинистов
Штурмует Эверест –
Вершина уже близко…
          Но горный вдруг обвал,
          Удержится, кто в связке,
          А я канат не взял
          И позабыл салазки.
Ромашка на лугу
Я рядом – одуванчик.
Ромашку на бегу
Сорвал какой-то мальчик.
          Я к стебельку приник   
          Мне не сдержать печали.
          А он не озорник –         
          Он собирал гербарий.
А небо – голубей,
И я опять – мальчишка,
Бумажных голубей
Я делаю из книжки.
         Вот голубь мой, взлетев,
         Упал, прижавшись к клену…
         Я, глупенький, хотел
         Ладошкой небо тронуть.
Жизнь – просто эпизод
В комедии вселенной.
Сценарий приведет
К развязке непременно.
         Но не хочу я жить
         По воле сценариста!.
         Мне песню бы сложить –
         Я сам назначу пристань.

Станислав Бортников. Апрель 1973. За 10 месяцев  до смерти.


Славик. Славка. Станислав. Мой горячо любимый старший брат. Я помню о нем постоянно, а вспоминаю - редко. Сразу перехватывает дыхание, и на глазах появляются слезы. Называть себя Стасиком он не позволял с раннего детства.  Славик был старше меня на семь с половиной лет. Он пошел в первый класс на неделю раньше моего рождения. Родился он в тридцать восьмом, на два дня раньше Высоцкого. И ушел раньше – на шесть лет.

Все, наверное, боготворят своих старших братьев в детстве. Но у Славика, действительно, было столько разнообразных талантов, что я даже подражать ему не мог, только в рот заглядывать и восхищаться. Он был очень спортивен. В школе занимался боксом и делал большие успехи, пока не потерял передний зуб, и наш отец не запретил ему тренировки. Занялся гимнастикой, позже – уже в институте - парной акробатикой. Тренировался иногда дома на мне, удерживая меня за спину вытянутой рукой. Помню, что это называлось арабеска. Танцевал запрещённый, но популярный рок-н-ролл.

Двухпудовую гирю он притащил из Ростовского универмага пешком за три квартала и упражнялся постоянно. Никто из его друзей повторить его трюки с гирей не мог. Плавал – как рыба. Вырос в Одессе и плавал часами, заплывая до сетей, установленных далеко в море. Музыке его не учили (зато пытались учить старших сестёр и меня), но только он один и мог подобрать мелодию на пианино, и не расставался с гитарой, причем не просто аккомпанировал тремя аккордами, а часто именно играл. Мне же больше нравились песни в его исполнении, и я всегда просил Славку петь. Песни он пел разные: туристские, студенческие. До сих пор почти все они в моей памяти. Окуджавы и Высоцкого в его исполнении я не помню. Они стали популярными чуть позже.

Семнадцать лет мне еще не исполнилось, а мы расстались, после школы я уехал в Одессу и поступил в мореходку. А еще на два года раньше он женился, и жил уже у родителей супруги, но приходили они с женой часто. В будние дни иногда к нам обедать прибегал. По воскресеньям играли всей семьей  либо в домино, либо в «догонялки» - абсолютно детскую игру, невероятный азарт в которую вносила молодая Славкина жена по прозвищу Мурашка, любившая жульничать, где только возможно. Отец проигрывать не любил, а играть – обожал. В шахматы тоже играли, но это с утра - под воскресные мамины пирожки. Традиционные.

Славик среднюю школу закончил в Одессе, мужскую сто пятую, с серебряной медалью. Но отца в 1955-м направили на работу в Ростов-на Дону, и брат поступил в РИСИ – Ростовский инженерно-строительный институт. Он мог выбирать любой – медалистов брали тогда без экзаменов.

Свое призвание он нашел позже, и было оно в другой сфере, хотя учился на все пятерки и был Сталинским стипендиатом. Я не оговорился. До шестидесятого они так и назывались. Создали они СТЭМ – студенческий театр эстрадных миниатюр. Увлеклись этим делом страшно. После института,помимо работы инженером, продолжал заниматься самодеятельностью. Выступали они с друзьями в клубе строителей в МАФО – это значит, в театре малых форм, театре миниатюр.
 
Я неосознанно старался подражать старшему брату во всем, но там, где у него был талант, у меня не проглядывало даже крохотных способностей. В школе купили мне фотоаппарат, но ни фотографировать толком, ни обрабатывать пленку, я так и не научился. Славка прекрасно рисовал, чертил, выпиливал. В Ростове, помню, из бамбука сделал торшер по описанию в журнале "Юный техник". Руки у него были золотые, и пришиты так, как надо. У меня же они росли из другого места, и даже многолетняя работа механиком не сделала из меня Кулибина.

На первом курсе я две недели занимался боксом, как Славка, пока капитан сборной училища не вытолкал меня из зала на баскетбольную площадку. На втором курсе я окончил курсы любителей бальных танцев, но вальс танцевать так и не научился. На третьем купил гитару и даже вспомнил ноты, потому, что без нот играть у меня не выходило. Впрочем, и с нотами тоже. Вот только в чтении спортивных газет я брата превзошел, женившись, спорт он забросил. Ну, для чтения таланты не нужны.

А вот что я перенял у него, это любовь к слову, к записным книжкам, вырезкам всяким, архивам. Старенький Славкин кожаный бумажник хранится у меня до сих пор. С раннего детства я лазил по ящикам стола моего брата и изучал все, что там находилось. Бумажник его был предметом моей зависти. И даже не сам бумажник, а Документы, которые в нем хранились. Паспорт! Комсомольский билет!! Послужной список боксера!!! Боже, как мне хотелось иметь Документы, записать их номера в какой-нибудь реестр. Доказательством того, что не вру, служит тот факт, что спустя шестьдесят лет я без запинки могу назвать номер моего комсомольского билета, первого моего документа. А вот номер паспорта моряка, который я бесчисленное множество раз вносил во всякие декларации, я запомнить не в состоянии.

У Славки в ящиках хранились всевозможные скетчи, хохмы, анекдоты, зарисовки, в том числе и рисунки, кальки, забавные фото. Да,конечно же, фотографии! Фотоархив, понятно, черно-белый, у него был огромный. Еще в школе Славик увлекся фотографией по-настоящему. Я же только помогал ему своим сопением на ухо во время таинственного появления изображения на фотобумаге. Вечера, когда он печатал фотографии, становились для меня праздниками.

На первом курсе я получил от брата серьезное письмо, в котором он анализировал свою жизнь, писал, что только в двадцать пять лет понял, наконец, что с выбором специальности ошибся. Инженером он был хорошим, я знаю, но душа его стремилась к иному. Писал стихи, песни на свои стихотворения, но главным его увлечением стал театр. Бросить свою работу он не мог. К этому времени у него уже была двухлетняя дочь, а вот квартиры не было. Чувство ответственности у Славки развито было нормально. Поэтому учиться режиссуре, к чему его все больше тянуло, он приступил, поступив заочно в Московский университет искусств.

Еще через год, отчаявшись получить квартиру в Ростове, Славик уехал на работу в Донецк, где ему эту квартиру в скором будущем пообещали. Там он жил он в общежитии, без семьи и все свободное время пропадал в самодеятельном театре, который сам же и создал.

Туда я и приехал в августе шестьдесят пятого, после плавательной практики Дунае,по дороге в Ростов. Мне хотелось и брата повидать, и друзей ростовских - по школе, по дружному нашему двору, по баскетбольным играм. В Донецке мы не задержались. Вечером я посетил репетицию народного театра, который возглавлял мой талантливый брат, потом мы долго сидели, разговаривали, а утром я проснулся от страшного грохота.

Оказалось, что Славка водрузил механический будильник на перевернутое жестяное ведро. Встать нужно было рано - брата послали в командировку в Краматорск. Пока он решал там свои вопросы, я успел съездить по его совету в Славяногорск. Место оказалось, действительно, очень красивым.

Через полгода  Славик неожиданно назначил мне встречу в Ростове. Он собирался туда, чтобы попрощаться с дочерью и объяснить родителям жены причину наметившегося развода. Его вины в нем не было, старшее поколение все поняло правильно. Расстались они мирно, обнявшись на прощание, со слезами. Ну, попрощались и мы. Слава же, поцеловав дочку, направился в Сибирь.

Папка твой уезжает,
Дорога лежит нелегка.
Один рюкзак понимает:
Разлуки боль нелегка,
Тебе без него будет туго-
Так много нужно сказать
Нам каждый бы день друг другу,
Заглядывая в глаза.
Не надо плакать, малышка,
Он не бросает тебя,
Едет по сердца вспышке
Искать самого себя.
Понял он вдруг и резко:
-Годы висят, как топор,
Скоро на смену  детским
Взрослый придет разговор:
- Как это, жить по сердцу?
Кто это-романтик? - скажи!
Настежь распахнуты дверцы
Доверчивой детской души.
А что он в ответ-то скажет,
Какой разожжет маяк,
Коль сам он в замочной скважине
Всю жизнь просидел, как червяк?
Девочка ты дорогая,
Право он должен иметь,
Ответить: "Лишь трудно сгорая,
Жизни в лицо глядеть".
Затем-то и точку на карте
Там ищет прежде всего, где люди,
Как вёсны без марта,
Не могут жить без него.
Я верю в твою тревогу
Грядущих негладких лет:
- Папка, зовет дорога,
Сердце взяло билет.

Весь коллектив народного театра сочувствовал Славе. Некоторые даже обещали ехать за ним по вызову. Поехали двое, тоже немало. Друг его, Женька  и Люда - девушка, влюбленная в Славика. Она и стала позже его второй женой. Для начала Славик поехал в Тюмень. Там и завербовался в геологическую экспедицию, не по специальности, конечно, геодезистом.

Геодезия, знаю точно я,
Ты наука довольно точная:
Измеряешься сантиметрами,
Метрами, километрами.
Хоть сподручнее бы в кавалерии,
Пехотинец я по призванию,
Я весь Шарик рулеткой обмеряю,
Верить хочется, что все правильно.
А мы люди земные, грешные,
Не хватает порой в нас прочности.
Только ты одна без погрешностей,
Образец правоты и точности.
Я с твоею волшебной силою
На той правде, что вверх тормашками,
Лишь сведу крест нитей, сфокусирую –
Порастет ложь быльём с ромашками.
Только вот беда: не всегда в трубе
Разглядеть просто правду голую,
Ах, труба, труба, ну зачем тебе
Без разбору всё – с ног на голову?
Геодезия, мы ведь связаны
Неразрывно, как лимб с алидадою.
Подскажи ж ты мне верный азимут –
Увязать свой ход в жизни надо бы.

И потекла у Славки таежная жизнь. Теодолит. Планка. Палатка. Комары. Снег. Лыжи. Охота. Собака. Новые друзья. Новая любовь. Ожидание писем с «Большой земли».
 
Как корабль ждет свидания с молом,
Как болельщик – первого гола,
Как весна – журавлей прилета,
Ждет Толья – вертолёта.
Вертолёт – это люди и новости -
(Не РД, а живое слово!)
Вертолёт – это радость и горести,
Вертолёт – это просто здорово!
Вертолёт – это письма близких,
Где-то там, на «Большой» живущих,
Письма, месяц порой идущие
К адресату таежной прописки.
Как их ждут здесь, в глухом поселке,
Знают лишь бородатые ёлки,
Да солдаты поймут, быть может,
Письмам цену знавшие тоже.
За сто верст его звук знакомый
Каждый сердцем здесь узнает,
И проносится снежным комом:
«Вертолёт! Вертолёт! Вертолё-от!»
Ждем и мы. Но другие невольно
Мозг заботы уже шевелят –
Завтра мы улетаем в «поле».
До свиданья, Толья!

Помню его рассказ о том, как вертолет привез в поселок три бочки пива, и Славику доверили его делить. На каждого жителя приходилось, скажем по десять литров: шестьдесят человек принесли тары на десять литров каждый. Я, говорит, по пять раз доливал пиво в емкости после того, как пена осела. И все равно бочка одна осталась нетронутой. Понял я тогда, кем надо трудиться, если хочешь заработать.

В следующий раз мы увиделись весной 1967-го, в порту Николаева, куда он привез новую свою жену. Мое судно там грузилось, я был опять на практике, но уже мотористом, работал в штате, как большой. Да я и был уже большой, самостоятельный. Представил и я ему свою жену и двухмесячного первенца, Владислава. Жена хотела назвать его Вадимом, а я – Станиславом, как брата. Сошлись на Владиславе. (Славиком, правда, моего сына никто не называет).

Там забавная встреча получилась. Я, будучи в рейсе, ни сном, ни духом не знал, что он приехал в отпуск в Одессу, а он, узнав о моем приходе в Николаев, решил меня порадовать. Дал радиограмму на пароход, типа - приезжаю 15-го в одиннадцать,  встречай. И подпись – Слава. На почте что-то перепутали и подписали - Клава.

Утром мы в город с женой собрались, радист меня в коридор вызвал и, так, чтобы супруга не видела, вручил радиограмму. Я и не понял ничего. Сроду у меня никаких Клав не было. Плечами пожал, и забыл. Ушли с судна.

На проходной вдруг встречаю брата с молодой супругой, на меня гневающегося. Я, мол, тут уже час стою. – А я что, виноват, что он Клавой подписался? Вернулись  на пароход. Облазил он все досконально, увидел даже то, что я не успел за два месяца. Помню, глядя на надстройку сказал: - Хотел бы и я уйти в рейс. Надолго. И зарплаты не надо! - Посидели мы, чайку попили, не водки. Я гитару нашел, попросил спеть что-нибудь из нового. Он улыбнулся, подстроил гитару и запел:

Братишка где-то в кругосветке,
Чудес заморских в трюме груз,
А я по всей стране Советской
За зайцем солнечным гонюсь.
Сестренка вечно дорожила
Уютом тихого огня,
А мне гадалка ворожила
Цыганский табор, да коня.
И как скакун в полете жадно
Хватает воздух на лету,
Я чашу жизни пью, и жажду
Мне утолить невмоготу.

Новое семейное положение обязывало брата менять работу. Какой-то дружок позвал его в Усть-Каменогорск. Там они с Людой и осели года на три. Родился сын, Илья.  И вот из-за него, в основном, решили они перебраться на Украину, в Славянск, где жила Людина мать. По дороге погостили в Одессе. Отец наш хотел работу Славке найти дома, и была у знакомых вакантная должность директора совхоза в Дальнике под Одессой, но он отказался. – Рано мне еще на такие должности.
 
А под Славянском строили огромную ГЭС или ГРЭС, на тот момент, самую крупную в Европе. Слава устроился  заместителем начальника производственного отдела стройки. Дали им двухкомнатную квартиру. Купил Славка мотоцикл с коляской, начали на речку ездить, да по грибы, по ягоды. Ребята поздоровели. Было Илюхе года два, а моему Владику около пяти, когда мы своей молодой семьей съездили к ним в гости.

Познакомился я с его друзьями, с соседями, дружно они все жили. Да Славик по другому и не умел, а Люда, моложе его на 6 лет, смотрела на него влюбленно и соглашалась во всем. Театром он уже не занимался, не до того было, а поиграть на гитаре, песни попеть свои и чужие любил. Вот что  я тогда запомнил:

А с ружьишком за плечом, да с собакою,
Мне что вдоль, что поперек, одинаково,
Еще друга мне бы с верностью собачьею,
Я бы в сказку превратил жизнь бродячую!

Встречу ль на тропе своей весну,
Осень ли на ней заплачет,              !
Я свою судьбу-блесну кину на удачу.         

Чтобы гладко жить, надо законы знать,
Кому морду бить, кому зад лизать,
Когда в дерьмо вступить, когда в партию,
Да не по  мне она, дорожка  скатертью!

Я шагаю по лесам, да болотам,
Мне плевать на суетные расчёты,
Параллель за параллелью глобуса
Напевают со мною вполголоса.

Встречу ль на тропе своей весну,
Осень ли на ней заплачет,
Я судьбу свою-блесну
Кину на удачу.

Отец наш был партийным работником. Руководил отделом агитации и пропаганды обкома партии. Впоследствии, после защиты кандидатской диссертации, занимался преподавательской работой, был и заведующим кафедрой в разных институтах, одно время и директором Ростовского Педагогического института. Я потому только об этом здесь пишу, чтобы было понятно, что язык у него всегда был главным орудием труда  и ораторским искусством он владел превосходно.

В свободное время, по выходным, любил он поговорить и дома, пересчитать по пальцам всех детей и внуков. Это он с моим племянником, Иваном, старшим внуком, родственников считал, я-то уже большой был и слышал эти рассказы сто раз. Как первой в семье родилась дочь, Татьяна, он у нашей мамы потребовал сына. Второй опять родилась дочь, Лариса и опять он остался недоволен. Ну, родился, наконец, и сын, Славка. Так нет, мало отцу показалось.

И сто раз он сам нам рассказывал, как он маме говорил, что один сын – это ненадежно, мало ли что может произойти с ним, под трамвай, например, попасть. Но ведь еще знаменитый адвокат Плевако добился оправдания убийцы, всего лишь пятнадцать минут повторяя одну и ту же безобидную фразу: "Господа присяжные заседатели". Я - человек, необычайно далекий от мистики, но в данном случае…

Но и сам Славик хорош. Взял за моду то и дело приговаривать, еще и в песни вставлять: "Сколько жизни той осталось!". "Сколько жизни той осталось, Рыжик,  делай, как смешней!". Сейчас мы все знаем, что даже мысли материализуются. Особенно плохие мысли. Есть такое мнение, что самая страшная болезнь, которую и по имени-то лучше не называть, часто случается из-за обыкновенных обид.
Так ли, нет ли, не знаю. Но я предпочитаю всегда  перебдеть, чем недобдеть.
 
Летом 1973 отец наш стал все больше жаловаться на здоровье, На второе одесское христианское кладбище стал заглядывать даже, а жили они тогда с мамой неподалеку. Вроде как место себе присмотреть. "Давно я Славку не видел", - начал говорить папа. "Не ровен час, помру, попрощаться бы хоть заранее". Мы с братом письмами обменивались, не ленились. Ну и отписал я ему ситуацию.

В сентябре он приехал в Одессу последний раз. Один приехал, ненадолго. Разъезжать всей семьей было не время, у них второй сын как раз родился, Женей его назвали. Пообщался Славик с родителями, отец доволен остался. Потом мы с ним к нам на дачу Ковалевского поехали, так местность называется за Большим Фонтаном. Там у моего тестя кусочек земли был. Переночевали мы там. Подышал братик родным морским воздухом. Поделились своими горестями.

Мне как раз из пароходства пришлось уволиться, визу мне закрыли, и я на берегу устроился теплотехником. А Славик на здоровье пожаловался, цистит, сказал у него. В Николаевке под Славянском, где они жили, хирург у него был знакомый. Вот он ему и доверил свою жизнь, не сказав ничего ни родителям, ни мне. Тот его на стол сразу положил. Понадеялся на себя, не думал, что болезнь так далеко зашла. Сделать ничего не смог, Славику даже и диагноз не объявили. Ну, это такая всеобщая политика тогда была. Сейчас, может, по другому. Но жене-то все сказали.

Тогда уже сообщили и родителям, и нам с сестрой. Никогда в жизни я так не плакал, как тогда, когда узнал о болезни Славика. Ревел просто белугой, сутками. Выплакал все на месяц вперед. А мама, самый практичный и деятельный член семьи, связалась с Ильченко, бывшими одесситами, осевшими в Москве, которые имели некоторое влияние, и друзья у них были не только в Одессе, а везде. Отыскали они Радиологический центр в Обнинске, договорились о том, чтобы срочно Славку госпитализировать.

Поехали они с Людой через Москву. Детей с бабушкой оставили. Мама их встретила, отвезла к Ильченко. В Москве Слава еще на ногах был, надеялся на лучшее. По нашей версии о своей болезни он не знал. Но … он ведь не дурак был. Понимал, Что в клинике лечат. И что просто так операции не делают срочные. А ему именно операцию и назначили опять.

В любом случае, Славик сдаваться не собирался, верил и надеялся на лучшее:

А человек во что-то должен верить,
Без веры человек – не человек.
Он должен верить в то, что близко берег,
И верить, что пробьет травинка снег.
Он должен верить в то, что завтра будет
Забыт кошмар сегодняшней поры,
Что завтра, как бессмыслицу забудет
При первом блеске утренней зари.

Что уж там этот эскулап в сопроводиловке написал, не представляю, если обнинские врачи взялись за заведомо ненужную повторную операцию. Я только надеюсь, что в Москве у Люды со Славиком нашлось и время, и желание, чтобы посетить хоть один спектакль в хорошем московском театр. Не знаю, не уверен.

В Обнинске и мама наша, и Люда находились безотлучно. Сблизились за это время еще больше. Славику после операции назначили облучения, он их переносил плохо. А кто их хорошо переносит? Но у него все развивалось слишком стремительно. Врачи уже маму начали готовить к худшему. Она позвонила в Одессу, вызвала меня в больницу.
 
Я тогда работал на берегу, и приехав, сказал братишке, что послали меня в командировку в Москву, вот и вырвался к нему на денек. Выглядел он очень исхудавшим. Мощные обычно руки, ноги, выглядели совсем по другому. Из-под одеяла выглядывали трубочки, тянущиеся к баночкам. Не знаю, что Славка чувствовал, но виду он не подавал. Может быть, всех нас жалел. Мы при нем держались, а выйдя из палаты, расклеивались.

Ничего хорошего врачи не обещали. Впрочем, они вообще ничего конкретного не говорили, сами не знали. Мне пришлось уехать на работу. Валера Копп, мой тогдашний шеф, накинулся на меня сначала, потом, узнав обстоятельства, по которым я бросил объект, утих. Он был замечательный начальник, Славку мне напоминал.

А буквально через день мама позвонила и сказала, что своего дня рождения Славик не пережил. Накануне еще говорил, что ему лучше, что завтра перед обедом поднимет рюмку, но до обеда не дожил. Ему исполнилось тридцать шесть.

Мама наша крепкой женщиной была. Она хотела похоронить сына у нас, в Одессе. Но решение было за Людой. Управление строительством  Славянской ГЭС уже отправило в Москву машину со всеми необходимыми похоронными принадлежностями. Так что выбор был сделан. А нам с отцом было велено выезжать в Славянск.
 
Приехав  в Николаевку, мы застали все приготовления в разгаре. Мама держалась, Люда тоже. Наверное, как и я, все слезы уже выплакали. Народу собралось очень много. Из Ростова приехала мать Светланы, первая теща Славика с внучкой, двенадцатилетней  Леночкой, друзья Славика по институту. Я их всех знал, в большой квартире родителей они и чертили, и на все праздники собирались. Приехали и сейчас. Альберт Баканев, Боря Блок, Гена Юнг, Коля Томашкевич. Мы давно не виделись, обнялись. Горе было неожиданное для всех. Славку все очень любили и уважали. Душа их коллектива уходил первым.

Из Тольятти  приехал мой двоюродный брат с женой, Женя Кривобоков, которого я не видел больше двадцати лет. Ну, и местных было очень много. Траурная процессия шла пешком от Славкиной пятиэтажки до совсем небольшого тогда кладбища Николаевки. Было ясно, что Люда была права. В этом городе Славика знали и уважали. В Одессе на кладбище не собралось бы и двадцатой части этой мощной процессии.

Поминки были устроены в столовой. Там тоже было многолюдно, в зал заходили по очереди. Желающих почтить память моего брата было очень много.

На следующий день мы с родителями уехали. А через некоторое время  Люда приняла еще одно правильное решение. Она справедливо решила, что жить в Славянске ей будет материально трудно. Ее мать была пожилой одинокой женщиной, наш отец – уже пенсионером, я – начинающим береговую жизнь инженером с окладом в сто двадцать рублей. Помощи ждать было не от кого. И она уехала на север, в Норильск, где и прожила много лет, до пенсии, вырастила двух прекрасных сыновей, теперь помогает растить внуков.

А внуков у Славика много – и в Москве, и в Ростове, и в Киеве. 9 человек!  Желаю им всем  познакомиться с дедушкиной жизнью и быть на него похожими.  Слава был бы рад узнать, что все дети ладят между собой, дружат, ездят друг к другу.

А моей дорогой невестке, Людмиле Алексеевне Бортниковой – мой низкий поклон за все, что она сделала в этой жизни. И делает сейчас, участвуя в волонтерском движении Донбасса.