Буква Бэ

Тата и Боба – ровесники. Они родились в один день – 20 августа.
Мало того: оба они родились на рассвете, где-то в полшестого. Разница заключалась только в том, что Тата родилась в роддоме № 73, а Боба – в большой картонной коробке во дворе дома № 7, у подъезда № 3, под козырьком. В коробке не знаю из-под чего, наверное, из-под чего-то стеклянного, потому что на ней было написано большими красными буквами «Не кантовать!»
Еще разница была в том, что Тата родилась одна, а Боба вместе с двумя братиками и одной сестрёнкой. И еще: Тата весила три килограмма триста граммов и была вся розовенькая, голенькая и без хвоста, а Боба весил граммов двести-триста, не больше, и был весь шерстяной и с хвостом в виде мохнатого огурчика.
Маму Таты зовут Лера, а папу – Сёма. Фамилия у них – Чукины. Когда Тата Чукина родилась, она немножко покричала, а потом ее положили на грудь улыбающейся сквозь слезы Лере, и Тата заснула. Лера поцеловала Тату, почувствовала себя счастливой матерью и тоже заснула. А папа Сёма в это время очень сильно волновался на первом этаже роддома.
Потом Сёме сказали: «У вас дочка». И Сёма почувствовал себя счастливым отцом.
Маму Бобы зовут Альма, а имя папы точно не известно. Потому что, как говорили древние евреи, нельзя найти следа отца в ребенке, как нельзя найти следа змеи на камне. Но все-таки скорее всего папой Бобы был Боцман с соседней стоянки. Боцман был никакой не древний еврей, а лохматый, как старая швабра, серый пес с лицом инспектора ГИБДД.
Во время рождения Бобы Боцман спокойно спал, свернувшись клубком в старой покрышке, и даже не подозревал, что он четырежды счастливый отец. Впрочем, счастливым отцом Боцман становился каждый год.
Всю эту историю про моих друзей Чукиных я рассказываю только потому, что мою собаку зовут Буба. Его полное имя – Бублик. Но его все зовут Буба. Потому что он очень любит выть, кричать и стонать. Поэтому он – «Буба, оригинальный куплетист» из фильма «Неуловимые мстители».
И он очень похож на Бобу. И Буба и Боба – чертановские собаки. Может, даже родственники. Ну так вот.
Когда Боба родился и пискнул, а родился он четвертым, Альма облизала Бобу и заснула. И Боба тоже заснул.
Дату и час рождения Таты зафиксировали врачи. А дату и час рождения Бобы – дворник узбек Джафар. Он вышел подметать двор, услышал писк, заглянул в коробку и увидел, что Альма ощенилась. Джафар улыбнулся, сказал: «Ну, ассалям алейкум, чубурэки», зашел обратно в подъезд и вскоре вернулся с молоком, налитым почему-то с старый детский красный пластмассовый горшок.
Такой же в точности, но только новый, горшок был закуплен Лерой и Сёмой для Таты. На первое время сходство судеб Таты и Бобы было ограничено этими горшками.
Через три дня Тату привезли домой. Это был дом номер 12, через четыре дома от Бобиного. Там Тату ждали: горшок, ванночка, манеж, три соски, четыре пачки памперсов, море игрушек и все такое прочее. И у Леры, Сёмы и Таты началась новая жизнь.
А у Бобы все сложилось совсем не так. Сначала куда-то один за другим исчезли Бобины сестренка и братики, а через пару месяцев куда-то делать и мама Альма. Боба остался один в своей коробке. И если бы не узбек Джафар, баба Феня с третьего этажа по кличке Шрек и алкаш Степан Степаныч с десятого по кличке Бекон, которые подкармливали Бобу, мне бы не пришлось рассказывать эту историю.
И вот ровно через три месяца, 20 ноября, в снежное холодное утро Бекон опохмелился пивом «Толстяк», достал Бобу из размокшей коробки с уже еле различимой надписью «Не кантовать!», пересадил его в обувную, на которой написал черным фломастером «БЕЗПЛАТНО», взял ее под мышку и, пробурчав ласково-наставительно себе под нос: «Ну, пошли, кутя; пи…оборо;дая», - направился к ближайшему метро.
Там он сел на корточки сбоку от выходных дверей, из которых то и дело дуло родной и теплой метрошной вонью, а коробку поставил перед собой.
За три часа к Бекону подошло человек тридцать. Кто-то гладил Бобу, кто-то просто с улыбкой на него смотрел, брезгуя гладить, кто-то спрашивал:
- Как его зовут?
- Кабысдох Барбосович Бобиков, - отвечал Гоблин.
- Мальчик? Девочка?
- Вьюнош.
- Ой, ты мой халёсинький… - слащаво улыбался «кто-то» и тут же отходил прочь.
В этот день Сёма с утра отпустил Леру на три часа к подруге, а сам остался с Татой. И вот днем Лера, возвращаясь от подруги, вышла из метро и увидела Бекона с Бобой.
- Ой! – сказала Лера. – Это кто, мальчик или девочка?
- Хлопчик, - ответил Бекон, демонстрируя Лере Бобину кисточку на розовом пузе.
- Как же тебя зовут, мой маленький? – спросила Лера, гладя Бобу, который тогда еще не был никаким «Бобой».
- Пипис Лапович Хвостоухов.
Боба задушевно завёл свои карие пуговицы на Леру и положил ей мохнатый подбородок на ладонь.
- Ой! – сказала Лера и прослезилась. – Он мне свое шерстяное личико подставил…
- Значит, бери, дочка, дружка.
Лера глубоко вздохнула:
- У меня дочка маленькая. Тата. Три месяца. Куда ж я его, кобеля?..
- Вот и хорошо, - сказал наставительно Бекон. – Дитя;м потребно естество. А тут вот на; тебе – готовый кусок плироды. Бесплатный. И во всей своей плодоносной красе, - Бекон потеребил Бобину кисточку, - полная зоология. Живой вам всем уголок. Натуральный хвостоухий вам меньшой брат.
- А вдруг у Таточки на него аллергия?
- Аллергию американцы придумали. Ну, ясная черешня, ежели для малых дитёв харч из нефтяных, прости Господи, ****ицидов мутить, да еще с утра до вечера в мультики про пластмассовых андроидов лупоглазиться – будет аллергия. И стресс со спидом. И кариес с чесоткой. А как же? А вот ежели тебе вот эта вот мохнатая демографическая экология пару раз твою эту… гено… как ее?.. мудифицированную морду оближет, - Бекон легонько щелкнул Бобу по носу, - аллергия – сразу обратно взад в свою Америку убежит. Естество – всему голова…
- Ой, не знаю, не знаю… - покачала головой Лера.
- Тут и знать нечего. Бери – и вся недолга.
- Надо с мужем посоветоваться.
- А вот это верно. С мужем – это завсегда. У таких добрых красавиц, как ты, мужей-дураков не бывает. Иди, иди, посоветуйся с мужем, дочка, и – бери дружка.
Бекон оказался прав. Сёма почти сразу согласился. Аргумент «… а тогда зачем он мне свою мохнатую мордочку на ладонь положил?!!» - сквозь сверхзвуковой авиационный рев и размазанную по перекошенному до неузнаваемости лицу косметику – оказался убойным.
Через полчаса будущий Боба лежал на старых Сёминых спортивных штанах с начесом и дремал.
А еще через полчаса произошло знакомство Таты с Бобой.
Лера держала Тату на руках и говорила сонной Тате:
- Это – собачка. Она делает так: ав-ав! Все собачки так делают: ав-ав! Да? Смотри, Таточка, какая хорошая собачка-ав-ав…
- Однако, эту ав-ав надо как-то назвать, - почесал свой лысеющий затылок Сёма.
- Можно назвать его, например, Джим, - предложила Лера. – «Дай, Джим, на счастье лапу мне…»
- Да какой он «Джим»? – возразил Сёма. – Джим – породистая овчарка Качалова. А этот?.. Типичный Тузик. Ты на него посмотри. Помойка-шнауцер.
- Видишь, Таточка, - снова заговорила Лера. – Папа не хочет нашу хорошую собачку-ав-ав называть Джимом. Папа обзывает нашу с тобой собачку-ав-ав «помойкой». Вот какой у нас сердитый папа.
- Да не сердитый я… - нахмурился Сёма. – Ты пойми… Идешь по улице, а отовсюду только и слышишь: «Терри, ко мне!», «Чаппи, фу!», «Керри, сидеть!», «Джек, аппорт!»… Тьфу!.. Хоть бы один Шарик или Бобик. Раньше какие красивые в России клички были у собак, а!? «Летай», «Любезный», «Славный», «Завида», «Беги»… А сейчас…
- Видишь, Татушкин, папа у нас квасной великорусский патриот, он хочет нашу собачку-ав-ав назвать «Летай, Шарик!» А Деком-Джимом он нашу ав-аву не хочет называть. Вот какой у нас шовинистический папа. Папе дай волю, он нашу ававушку Пельменем назовет. Или Лаптем.
- Ну, назови этого шакала со свалки Арнольдом! Или: Эдуардом Альфредовичем! Или: Жозефиной Ипполитовной. Устроила тут евромайдан, понимаешь!
- Вот видишь, Татусечка, папа называет твою маму евромайдоном, а нашу милую ававочку хочет назвать шакалом Жозефиной. Вот какая у папы извращенная фантазия. Видишь ли – с помойки наша собачка… А сам наш папа – Жан-блин-Филипп-Франсуа-Орлеанский… Да? А то, что папа нашего папы родом из глухой сибирской деревни Растопырино, а мама нашего папы – из поселка городского типа Великая Лепетиха Херсонской, извините, области – это не считается!
- При чем тут малые родины моих мамы и папы?!. – недобро порозовел Сёма. – Вы сами-то откуда? А? Теща – Рязань толстопятая. Тесть – вообще… Криворожье хохлятское. Это что, лучше что ли? Тоже мне, Рюриковичи… Дал же мне Бог в наказание жену-хохлушку.
- Сам ты москаль сибирский! Все вы такие, москали, даже собак обижаете. Разве, Таточка, наша собачка виновата, что она не мадам Баттерфляй, а? Нет, Таточка, наша ававулечка не виновата. Давай, Татунечка, сами как-нибудь назовем нашу собачку. Да? Как мы назовем нашу собачку? Ну?
И вдруг трехмесячная Тата, которая до этого, естественно, ничего не говорила, сделала очень серьезной лицо, вся напыжилась и совершенно отчетливо дважды прошлепала губами: «Бо-ба»!
Начались, конечно, ахи и охи, умиление и слёзы счастья, и на семейном майдане Чукиных воцарился мир.
У Чукиных всегда так: наорут друг на друга, а потом три дня обнимаются.
А Бобу так и назвали – Бобой. Потому что Боба – это не Тузик и не Жозефина Орлеанская. Это – мудрый геополитический компромисс. Чукины вспомнили Боба Дилана с Бобом Марли. И тут же – советский фильм «Боба и слон». И интернациональный пазл дружбы и сотрудничества сложился в короткое, звонкое и выразительное слово – «Боба».
Боба и Тата стали очень большими друзьями. И чем дальше – тем больше они дружили.
Боба постоянно лизал Тату, а Тата со временем стала пытаться лизать Бобу.
Тата, когда научилась ползать, постоянно порывалась есть из Бобиной миски и спать на Бобиной подстилке.
Гулять Тата соглашалась только вместе с Бобой.
Пи;сали и какали они тоже вместе. Когда Тата садилась на горшок, она спрашивала: - «Боба пипи;?»
- Да, Татунечка.
- Боба кака;?
- Да, Татик.
- Тата пипи кака, - удовлетворенно говорила Тата, и сокровенное свершалось.
Они делились всем: едой, игрушками, хорошим настроением, горем.
Потом, ближе к двум годам, Тата стала по утрам умывать Бобу из унитаза, чистить ему зубы обувной щеткой, расчесывать вилкой.
Она красила Бобе губы помадой. И Боба терпел. Она надевала Бобе слюнявчик и мыла ему лапы перед едой. Вытирала Бобину попу туалетной бумагой. Надевала на Бобу свои шерстяные носки, когда было холодно. Держала над ним зонтик, когда шел дождь. Нацепляла ему на нос солнцезащитные очки. И Боба терпел.
А когда Тата болела, Боба лежал рядом и тихо скулил. Когда Тата плакала, он приносил ей игрушку и толкал носом в руку, хватит, мол, плакать, давай играть.
И Тата переставала плакать. В общем, все было очень хорошо.
Когда Тате исполнилось где-то два с половиной года, папа Сёма однажды читал с Татой книгу. Рядом, конечно, сидел Боба и все внимательно слушал.
- Вот видишь, Тата, это – буквы. Вот буква «а». Скажи «а».
- А-а-а.
- Во-о-от. Очень хорошо! А это буква «бэ». Скажи «бэ».
- Бука бэ, - Тата засмеялась и захлопала в ладоши.
- Прекрасно. А вот это – буква «вэ». Скажи «вэ».
- Вэ-э-э.
- Замечательно. Давай повторим. Это какая буква? – папа Сёма ткнул пальцем в букву «а».
Тата молчала.
- Это «а», - сказал папа.
Тата молчала. Искоса с подозрением глядя на букву «а».
Ну, ладно. А это какая буква? – он указал на «б».
- Бука бэ, - быстро и радостно отозвалась Тата.
- Чудесно. А это?
Молчание.
- Это «вэ», Тата.
Молчание. Недружелюбное сопение. Почесывание коленки.
- Давай, Тата, еще раз. Какая это буква?
Тата угрюмо посмотрела на «а» и пробурчала:
- Бука бэ.
- Нет, это «а». А вот это …
- Бука бэ! – на лице счастье.
- Правильно. А это?
Тата решительно хлопнула ладонью по «вэ» и объявила:
- Бука бэ!
Потом уткнула указательный палец в Бобин нос и сказала:
- Бука бэ!
Затем она обняла Бобу за шею и много-много раз повторила:
- Бука бэ, бука бэ, бука бэ…
С тех пор в семье Чукиных началась Эпоха Буквы Бэ.
Боба стал «Букой Бэ»  и начал отзываться на эту кличку. Тата упрямо выискивала все, что было на эту букву, и отдавала решительное предпочтение только «букам бэ».
Она полюбила бананы и бульон. Причем закусывала куриный бульон бананом. Стала дружить с мальчиком Борей из соседнего подъезда. Дерево береза, животное баран, белый бантик, Бармалей, великолепетихская и тульская бабушки, Барби – все это были «буки бэ». Они были безоговорочными фаворитами.
Постепенно родители перешли на Татин язык. Разговоры в семье стали, мягко говоря, странными:
- Что мне сегодня приготовить-то? – задумчиво спрашивала то ли Сёму, то ли саму себя Лера.
- Свари вашего хохлятского буква бэ, - сквозь чтение газеты отзывался Сёма. – Ты его отменно варишь, Лерусик. А если его и еще и со сметанкой…
- Свеклы нету.
- А мука есть?
- Есть.
- Ну тогда напеки наших русских буква бэ. С припеком. У тебя они хорошо получаются. А если их еще и со сметанкой…
- Да только что масленица кончилась. Сколько же можно? От них только толстеть. «Со сметанкой»… Вон у тебя какое уже буква бэ отрасло. Как у буквы бэ на восьмом месяце. Штаны уже лопаются.
Сёма осторожно обеими руками прощупал свой живот:
- Нормально. У Гришки Пунько буквабе;е.
Газета упала на пол.
- Вот буква бэ! – прошипел Сёма, с крёхтом поднимая газету.
- Не ругайся. Ладно. Вот что… Пожарю-ка я картошечки. У нас еще осталась, Сёмыч, та, рязанская. Хорошая, рассыпчатая. Пух-картоха… Иди, сходи в магазин.
- Вот буква бэ! Дай хоть газету дочитать!
- Не ругайся. Потом дочитаешь. Купи букву бэ растительного масла и хлеба букву бэ. Понял?
- Понял. Только ты картошечку-то на сале поджарь. Там у нас еще осталось это, херсонское-то. Мед-сальцо;.
- Ладно. И с Буквой Бэ погуляй. И смотри там у метро букву пэ не пей.
- Ладно, не буква бэ…
Через пару недель Тата забыла про букву бэ. У нее начались другие, как сейчас говорят, темы. Боба стал снова Бобой. Банан – «банянем». Боря из соседнего подъезда был забыт и заменен Васей из соседнего дома.
А родители никак не могут отделаться от буквы бэ и меня заразили. И я вас вот, злодей, заражаю…
Да, странное все-таки существо буква «че». Сложное, но интересное.
Ладно, всё. Вот и сказке буква «кэ», а кто слушал – буква «мэ». В хорошем, конечно, смысле этой буквы.