Лесное солнышко Мишель

Извините, но я не очень политкорректный человек. Вернее – очень неполиткорректный. И я не про весь этот кошмар последних лет с евровидскими бородатыми тетями. Это уже совсем за гранью добра и зла. Тут все ясно: мир сходит с ума. Имеются в виду вещи более невинные.
Например, мне с детства очень не нравились хиппи. В конце 70-ых – начале 80-ых их было в Москве много. Как только выйдешь из метро «Университет» - тут же стоит этот гривоголовый глист и просит 10 копеек.
Вот не нравились они мне – и всё. Длинные немытые волосы, гнилые декадентские зубы, сальные фенечки, разговоры про свободную любовь… А главное – они все время стреляют деньги. Работать не хотят, а деньги стреляют. Настойчиво, как будто так и надо. Вам, говорят, что, жалко? Да, жалко. Почему я вам должен деньги-то давать на портвейн с травкой? Ладно – бабушке – на хлеб. Но этим-то всем ленивым обдолбанным лбам и лбицам… Хорошо сказал Антон Павлович Чехов о декадентах: Какие они декаденты? – сказал классик. – Они здоровые мужики, их всех надо отдать в арестантские роты.
Понимаю, что все это как-то нехорошо. Нетерпимость там, нетолерантность. Но себя не переделаешь.
Или. Мне очень не нравится то, что называется туристическим фольклором. КСП. Песни про палатки, костры и ветровки. Бардов не люблю с байдарочным уклоном. Визбор с Митяевым – замечательные люди. Но когда какой-нибудь бородатый геолог, который упорно и «бывало» байдарку называет «байдой», начинает задумчиво и глубокомысленно петь свой доморощенный стомиллионный вариант песни в стиле тури-тура – мне становится неловко.
Самое интересное, что сами байдарки, палатки и костры я очень-очень люблю. Практически каждый год мы с друзьями ходим летом на байдарках. Но как только все это хозяйство обрастает бардо-грушинской поэтикой и девицы в ветровках, вдохновенно раскачиваясь у костра, двенадцать раз повторяют припев про костер и палатку, - мне как-то не по себе.
И вот несколько лет назад произошла история, которая меня в этом вопросе слегка успокоила.
Летом мы в тот год, как всегда, на пару недель пошли в поход. Правда, не на байдарках, а на катамаранах. По реке Шуе в Карелии. Очень хорошо сходили. Без бардов.
Но с комарами. С баней-«карелкой». С порогами. С проклейкой. Пропахли костром. Обросли щетиной. Всё как надо.
А потом осеню я попал в город Копенгаген, столицу королевства Дании.
В Копенгагене, городе кривых улочек и молчаливых невзрачных людей, как известно, есть такое знаменитое место – Христиания, вернее – «Вольный город Христиания». Как бы самостоятельное государство, вроде Ужуписа в городе Вильнюсе, о котором я однажды уже рассказывал. Христиания – это, в отличие от прикольно-интеллигенсткого Ужуписа, маленькая, но очень гордая независимая помойка. Незалежный бомжатник. Самостийная Малаховка. Нарко-хиппейский притон городского типа. Ну, такая пародия на Гарлем.
Я несколько раз попадал в Копенгаген. Всегда проездом. Делать там особо нечего. Пару-тройку дней – и сразу очень хочется на пенсию.
Есть здесь, в Копенгагене, разумеется, Тиволи-парк, Розенборг, Амалиенборг, Круглая башня, местная глиптотека, национальный музей…
Можно, конечно, сходить к знаменитой Русалочке.
Она, кстати, находится довольно далеко от центра. Не сразу и найдешь.
Русалочка – мокрая и костлявая. Ее по-настоящему жалко.  Она чем-то напоминает очень голодную выдру. В дождливой скандинавской хмари, особенно в надвигающихся сумерках, даже кажется, что она вся в мурашках и дрожит. Как российская каэспэшная туристка во время дождливого похода.
Можно в Копенгагене поклониться бронзовому Гансу Христиану, великому детскому сказочнику, который, кстати, в жизни очень боялся настоящих детей. С благодарностью можно приложиться горячим лбом к холодным, отполированным настоящими детьми всего мира штанам великого датского писателя.
Есть в Копенгагене местные приколы. Например, скульптура «Выживает самый толстый». Очень жизненная и правдивая. Она изображает очень тощего человека, выносящего очень толстого из воды. Сначала тебе смешно, а потом, как задумаешься над этой, так сказать, аллегорией, становится как-то грустно и безнадежно.
Кстати, от сказок Ганса Христиана мне тоже не очень-то хочется жить. Перелистал я тут как-то сборничек Андерсена – мама дорогая!.. Перечитайте, например, «Девочку со спичками». Бр-р-р… Нет, уж я лучше про Простоквашино…
Но это дело вкуса.
Самое приятное в Копенгагене, особенно осеннем, – это сесть в кафе на набережной с названием, длинным, как нос Андерсена, и трескуче-непонятным, как «Голос Америки» в советском радиоэфире. И хорошенько навернуть жареной трески с пивом. Чтоб стать толстым, как та самая скульптура, а не как русалочка.
Однажды, натрескавшись, извините за тавтологию,  трески, я в очередной раз бродил по Копенгагену и автоматически забрел в Христианию.
На ее центральной улице – Пушер-стрит – редкие нетрезвые велосипедисты, напоминающие похмельного почтальона Печкина, и прохожие, напоминающие того же пьяного Печкина, но уже пропившего велосипед.
Собака, похожая на сошедшего с ума койота-паралитика, не переставая чешет ногой воздух мимо уха.
Возле плаката «No photo» на карачках, задумчиво покачиваясь, стоит обдолбанный молодой человек в желтых семейных трусах и красном смокинге. На ногах – советские кеды 70-ых годов. Один черный, другой синий.
В луже у стены спит чернокожая Мальвина с голубыми волосами.
Всё мирно в стране Христиании.
В маленькой кафешке в виде напрочь исписанного граффити московского гаража я заказал кофе. Кофе мне молча принесла лысая бабушка в обильном, как тифозная сыпь, пирсинге.
А может, дедушка.
Я так и не понял. В целом оно было похоже на Голлума.
Я пил кофе, глядя на мерное колыханье желтых трусов, загадочно зарифмованное с чесанием воздуха собачьей ногой.
Через пару минут ко мне подсел седой длинноволосый мужик лет шестидесяти. Явно пообтрепанный жизнью хиппи. Пообтрепанный, но бойкий. Он был навеселе.
- Привет, - сказал он почему-то по-французски.
- Привет.
Слава богу, я немного говорю по-французски.
- Ты чех или венгр? – предложил мне нелегкий выбор волосатый.
- Я русский.
- Понимаю и сочувствую. Водка, Путин, Сибирь, матрешка. А я с Гваделупы. Это немного далеко отсюда. Двадцать часов лета. Меня зовут Серж. Ты знаешь, что такое Гваделупа?
- Меня зовут Владимир. Я там был. Хороший остров.
- О-ля-ля! Русские уже добрались до Гваделупы… Та гёль! (это такое французское ругательство) Хотя сейчас уже все везде ездят. Заплатил – поехал. Паршивые наступили времена. Долбаный капитализм! Кругом эти… транснациональные корпорации, золотой миллиард… Пропала планета. То-то было раньше… Настоящая хиппейская жизнь. Свобода. А сейчас – сплошная паттаизация.
- Чего-чего?
- Паттаизация. Pattayization… Ты был в Паттайе? Это в Тайланде.
- Был.
- О! И до Тайланда русские добрались. Ну и как тебе Паттайа?
- Честно?
- Честно. По-нашему, по-хиппейски.
- По-моему, помойка.
- Правильно. Молодец, русский. Отели, шведский стол, массаж – империализм да и только. А вот сорок лет назад это было о-ля-ля! Шалаш, змеи, малярия, секс в бамбуке с местной горячей пейзанкой, нехорошая болезнь… Романтика!
- Ну, насчет нехороших болезней… Этого и сейчас хватает.
- Нет, не тот нынче, пардон, шанкр пошел. Не твердый, не мягкий, и то ни се, какой-то … недушевный, буржуазный. То-то дело раньше. Свободная любовь. Сидим где-нибудь на диком Пхукете у моря. Голышом. Курим травку. Костер. В океане колыхается плот из бамбука.Жарим креветок. Гитара. Хижина. Поем «Битлов»…
Да, думаю, блин, Визбор, палатки, ветровки, тушенка, байдарки, «Милая моя, солнышко лесное»…
- А теперь… - продолжил Серж, - все не то. Конри (опять французское ругательство) да и только. Вот ты сидишь тут, пьеш кофе – разве это жизнь? Мещанство. То-то дело раньше. Мы ведь тут сорок лет назад поднимали Христианию. В 71-ом хорошенько обкурились – я, Анри-Крысеныш и Поль-Ломаный-Нос, ну, и всякие другие наши чуваки («mec») – и   заняли местные казармы. А потом, в 84-ом, байкеров выгоняли. Вот это была жизнь! А сейчас… Кончилось наше хиппейское движение. Иногда, конечно, соберемся мы, настоящие старые хиппи, сядем, споем, как раньше, «Мишель»…
Ага, думаю, Грушинский фестиваль устроите. «Как здорово, что все мы здесь…». Митяев ты мой гваделупский.
- Вам, русским, этого не понять. У вас сорок лет назад был сплошной тоталитаризм. Никакой романтики. Нет, не понять вам этого.
- Куда нам…
Думаю: тебе бы, друг мой, Серж, на байдарках в накомарниках по Карелии по пятьдесят километров в день…
- Ладно, - вздохнул Серж. – Дай-ка, русский, пять евро настоящему старому гваделупскому хиппи. Или жалко?
«… а то шланги горят…»
- Да нет, не жалко. На;.
- Спасибо.
Серж поднялся, пошатываясь, подошел к стойке:
- Туборг, - сказал он Голлуму.
Через минуту он опять сидел напротив меня. Перед ним стояла канареечная кружка с пеной, похожей на бересту, посыпанную крупной солью. (Походная, так сказать, аллюзия). Он отпил, слизнул пену с губ, тихо про себя выругался («putain de merde!») и категорически заявил:
- У вас в России нет пива.
- Почему же нет?..
- Потому что вы, русские, пьете только водку.
- Ну, не без этого, конечно… Но пиво у нас тоже есть. И газировка… «Дюшес» там, «Колокольчик». Квас опять же.
- Сомневаюсь.  Про квас я что-то слышал. Это что-то кислое, отчего сильно пучит живот. Ваш Ленин был, конечно, неглупый малый. Но до Че Гевары ему было далеко. Ты еще мне, русский, дай пару евро. Если, конечно, не жалко.
- На;. Не жалко.
Мне действительно было не жалко. Тем, родным московским торчкам тридцать лет назад было жалко давать. А этому гваделупскому каэспэшнику – нет. Чудеса!
- Спасибо. Я тебе так скажу, русский, жизнь для того и существует, чтобы хорошенько поддать где-нибудь на диком морском берегу, подсадить к себе под бок чувиху с фенькой и спеть «Мишель». Все остальное – глобализм.
- Масштабно мыслишь, Серж!
-  А! Та гёль! А как мне еще мыслить, взявшему казармы в Христиании? Дай-ка ты мне еще евро для ровного счета, дружище.
- На;. Восемь – круглое число?
- Ну, еще два…
- На;.
- Спасибо. Будешь снова на Гваделупе, заезжай в Пуэнт-а-Питр. Будут проблемы, скажи, что знаешь Сержа-Сто-Затяжек. Это кличка у меня такая. Местные чуваки тебя поймут. Я там в авторитете, у пуэртариканских матерых растаманов.
- Спасибо. А ты, когда будешь в Москве, если тебя люберецкие или солнцевские начнут шманать, ты скажи, что знаешь Вовку-Железное-Очко… Скажи им, что Вовка знает Борьку-Бешеного… А тот, если что, ручкается с самим Сёмой-Жмуром. Усек?
- Договорились. Ну, будь здоров, Москва.
- И тебе не кашлять, Гваделупа.
Он встал и, шатаясь, побрел куда-то в сторону своих героических казарм. А я в сторону мещанского четырехзвездочного отеля «Адмирал».
Перевод с французского я, конечно, немного художественно, так сказать, отгваделупил. Или: отмитяил.
Что, как выясняется при ближайшем рассмотрении, - одно и то же.