Ностальгия

Сами боги не могут сделать
бывшее не бывшим.

Что испытывает человек, привыкший жить в устрашающем ритме бесконечной смены дел, событий, людей, вдруг внезапно вынесенный  стечением обстоятельств в тихую заводь, где тишь и гладь, где можно по-настоящему прочувствовать все временные периоды суток, а не испуганно ахнуть: как, уже вечер или ночь и надо хоть немного поспать. Сначала, возможно, — спасибо за неожиданную передышку, а потом рождается смутное беспокойство: не выпал ли я из бурного потока современности, не отнесло ли меня на обочину жизни.
Такой заплыв обеспечила мне моя осенняя командировка в Москву. Кому возносить благодарность и почему все вдруг так быстро сделалось, без обычных проволочек — не знаю, только оказалось, что весь груз: доски, крепления, лаки прошли вовремя через большинство таможенных препонов, осталось только оформить две-три бумаги, и я могу отбывать в Ленинград с ощущением быстрейшего завершения дел с загранпоставками. Просто придется подождать пару дней, когда будут готовы сопровождающие документы, поставить, где надо, подпись — факсимиле не годится ; ну, погулять, побродить по Москве два-три денечка — и домой.
Тихой заводью оказалось жилище моей тетки Нины: крошечная двухкомнатная квартирка в зюзинской «хрущевской» пятиэтажке. Сейчас модно болтать и ахать, что Москва теряет свою индивидуальность, уродуется бесконечными офисными монстрами, а уют и скругленность московских переулков и улиц заменяются жесткими прямыми холодными линиями и острыми углами. Нет, я по этому поводу не огорчаюсь. Москва, как все мегаполисы мира, хотим мы этого или нет, будет заставляться огромными коробками домов — надо же куда-то вмещать всё множащееся население, — пересекаться бесконечными эстакадами и вгрызаться в недра под домами, чтобы развозить своих миллионных жителей. Но в Москве ещё можно отыскать тихие улочки и потайные уголки, где на время забывается о муравейной жизни большого скопища людей и где воскресает облик, например для меня, теплого города моего детства. Вот это пространство с вольготно расставленными друг от друга пятиэтажками, с окнами, зашторенными даже зимой от окон своих домов-визави ветвями деревьев и кустов, по-моему, совсем не изменилось с того времени, когда я после смерти бабушки жил почти полгода у моей бездетной тетки, если, конечно,  не считать густо разросшихся деревьев и припаркованных у всех подъездов машин. Счастье, что дом отгорожен тремя рядами таких же параллельных домов от Севастопольского проспекта, где царит всё то же транспортное безумие, что и во всем городе, особенно по утрам и вечерам. И жильцы этих, пока забытых Лужковым домов в массе своей еще сохранили чинность и благообразие переселенцев, выходцев из Козихинских и Южинских переулков старой Москвы, выплеснутых сюда хрущевскими временами. Правда, и тут, похоже, темноглазые приезжие с Кавказа и из Азии хорошо поразбавили местный люд.
Каждый приезд в Москву не обходится без грусти воспоминаний о моей прошлой столичной жизни, и только недостаток времени и обилие дел загоняет это чувство куда-то на самое дно памяти, и лишь случайный проезд или проход мимо уж слишком памятного места освобождает его от задавленности сиюминутными заботами, и оно всплывает, муча и одновременно грея. На этот раз, возможно, от необремененности обычными заботами и от избытка свободного времени мое прошлое вдруг возродилось перед моим внутренним взором столь ярко и объемно, так  защемило и заволновало душу, что сегодняшнее, каждодневное само собой как-то отступило в тень.
Наверное, мой возраст — 42 года, когда одновременно уже начинаешь подводить некоторые итоги прожитому и еще не утеряна способность чувственных восприятия и ощущений, возрождает в первую очередь события не далекого детства, а годы беззаботной студенческой жизни, годы первой любви. Кстати, и Москва вспоминается мне чаще всего летними спящими переулками наших длительных ночных прогулок, с запахами цветущей липы маленького палисадника у Садового кольца, где была наша любимая скамейка, прикрытая от любопытных глаз пышными кустами сирени, и маленький вишневый садик на углу у её дома — этакое чудо в самом центре города.
На этот раз так реально, так четко вспомнилась и она — моя первая да, наверное, самая главная и единственная любовь моей жизни. Когда двадцать лет  назад я уезжал, вернее, бежал из Москвы, оскорбленный и преданный, как мне тогда казалось, я поклялся, что заставлю себя забыть, не вспоминать мою неверную подругу. Как старательно я гнал от себя мысли о ней, как затушевывал свою память, хотя это было мучительно больно, потому что слишком ясно помнилось всё: родные глаза с чуть заметной косинкой; её запах; её горьковато-сладкие губки; наши не очень умелые ласки. Но постепенно всё ушло в тень; молодость, новые люди и события завертели, закружили, заняли опустевшие участки жизни и памяти, а когда в Ленинград прикатила Галка и под видом утешения и отвлечения заполнила все свободное время, Лиза превратилась в смутную тень, с которой были связаны лишь болевые ощущения. А теперь вдруг не только возродилась память об этой девочке, а сама она мерещилась мне чуть ли не в каждой проходящей мимо женщине, хотя, если встречу по-настоящему, узнаю ли? Сколько времени прошло. Со мной так бывает.
Так, в первые годы моей предпринимательской жизни мерещился мне всюду и везде мой дед-академик, укоризненно качающий головой и прожигающий меня презрительным взглядом. А что было делать, когда стала рушиться наша прежняя жизнь и стремительно падала покупательная возможность скромной зарплаты научного сотрудника ЛФТИ, которую нам и платить стали не регулярно, а моя рыжеволосая супруга, похорошевшая после родов, хотела демонстрировать свои прелести в достойном оперении, а главное, появилось золотистое чудо — крошка Алиса. Если вспомнить, чем только мы ни пробовали торговать: компьютерами, программным обеспечением, шмотками, поделками из малахита и яшмы; даже организовали небольшую фирмочку по изготовлению поделок из камней, которыми снабжал нас один знакомый геолог. Тогда мы по дешёвке скупили всё обрабатывающее оборудование в нашем институте. Практически мы прогорели всюду, бизнесмены хреновы, даже умудрились перессориться по-крупному. Из нас четверых, кто начинал, уцелел один я, а моя фирма по изготовлению скейтбордов сейчас почти процветает, но прежде чем я зацепился, сколько набил шишек на всех частях тела, сколько нервов, сколько огорчений, сколько раз я оказывался на грани чуть ли не посадки. Но где это понять моему покойному деду! Как же, бросил наполовину написанную диссертацию, предал науку, не оправдал его надежд. Он мерещился мне всюду: за спиной, на заднем сиденье моей «Лады», в магазинах, в дымке дождя, терзая мою неокрепшую в новой жизни душу. А тот случай в странном полуподвальном магазинчике, после которого я  долго не мог прийти в себя.
Это была опять Москва, очередная командировка, требовалось что-то купить или оформить — не помню точно. В один из дней я оказался по делам где-то в районе 8-й или 9-й улицы Соколиной горы. Автобус сломался, и нас всех высадили на пересечении двух совершенно незнакомых, заштатных уличек. Машину мне не удалось поймать, городского транспорта тоже не было; я стоял на углу, раздумывая, в какую сторону лучше идти, чтобы добраться до ближайшего метро, и тут увидел на противоположной стороне угловой маленький полуподвальный магазинчик с кособокой вывеской: «Промтовары». Пошел мелкий дождь, и я решил переждать его там. Хлопнула дверь, три ступеньки вниз, и я очутился в небольшом, вытянутом помещении; горел свет; пахло бумажной пылью и еще чем-то залежалым; полупустые полки чем только не заставленные: посудой, чашками из моего «дореволюционного» детства с выцветшими зайчиками и лупоглазыми детскими мордашками, какими-то дешевенькими фигурками с обязательным Пушкиным в цилиндре; стопками допотопных тетрадей. Короче говоря, этакая лавка древностей из социалистического детства. За прилавком кассового аппарата виднелась седая голова продавца, тоже осколок прошлого, принесенный в этот забытый мир ветром, дующим навстречу времени. Мое внимание привлекла одна из фигурок — Наполеон в треуголке, точь-в-точь такая, как стояла на дедовском письменном столе. Продавец возился с какими-то бумагами, но когда я подошел к кассе, он поднял голову и вопросительно уставился на меня, и тут я обомлел — он был до изумления, до дрожи похож на деда: тот же седой хохолок, те же холодные умные глаза, крупный висячий нос с тонкими чувственными ноздрями и бледный узкогубый рот. Изумление было настолько сильным, что я, как дурак, пялился на него и молчал. Он также молчал, только одна бровь вопросительно поползла вверх — тоже дедовская привычка. Не знаю, сколько секунд или минут продолжалась эта немая сцена, наконец он нетерпеливо шевельнулся, и тогда я еле выдавил из себя, что хочу купить эту статуэтку. Он кивнул и направился к полуприкрытой незаметной двери, ведущей куда-то в подсобное помещение, но перед тем как выйти, вдруг остановился, как будто что-то обдумывая. В этой застывшей фигуре мне почудилось нечто зловещее — вот сейчас, сейчас он обернется, и я окажусь лицом к лицу со своим настоящим, каким-то чудом воскресшим дедом. Лоб покрылся испариной, ноги вдруг ослабли, а он все стоял, как будто готовясь к дальнейшему перевоплощению. Напряжение нарастало, я и стоять почти не мог. Однако, постояв в задумчивости, странный продавец наконец скрылся за дверью, и тогда диким усилием воли я сдернул себя с места, а затем с нарастающей скоростью вылетел на улицу. В это время на противоположной стороне остановился автобус, я метнулся к нему и вскочил в уже закрывающиеся двери.
Потрясение этой встречи было настолько сильным, что на следующий день я поехал на то же самое место. У дверей магазина стоял грузовик, куда двое мужиков таскали из полуподвала какие-то ящики, от вывески остались лишь три буквы: «ПРО», остальная часть надписи была снята; стояли мешки, ведра, которые двое других мужиков, наоборот, затаскивали в подвал. Из дверей вышел толстопузый грузин и начал деловито подгонять рабочих, на меня, застывшего у окна, он даже не взглянул.
Я не знаю, что это было, — прощальный упрек из мира теней предка или мой собственный укор самому себе за отступничество от семейных традиций — уход из науки в мелкий бизнес, а скорее всего, просто разыгралось больное воображение, и продавец был лишь слегка похож на академика. Что делать, так повернулась жизнь. Просто слишком трудным было для меня вхождение в этот суетливый, судорожно трепыхающийся мир, заполненный внезапными торопливыми поездками, чтобы успеть добежать, доскакать, быть первым; деловыми обедами и ужинами со случайными партнерами и покупателями; мир, где основным открытием является выискивание какой-нибудь жилы, где ещё можно поживиться, а основными озарениями — как сделать так, чтобы минимум превратить в максимум.
Поначалу я мучился и первое время, забыв обо всем, вдруг ловил себя на том, что продолжаю рассчитывать оптимальное строение моих гетероструктур для получения квантового эффекта. Потом это прошло. Так сложилась жизнь, но счастливая  улыбка пухленьких губок моей златокудрой девочки, барахтающейся в слабой приливной волне Средиземного моря и налитые смуглым румянцем её щечки —  мое оправдание.

       _______________________________________________________


А все-таки удивительно! Как будто само прошлое взбунтовалось, восстало, решив мне напомнить о себе. Сегодня один из моих оптовых покупателей назначил мне встречу в ресторане «Пекин», чтобы оговорить условия сделки. Его фирма  приобретает у меня по отдельности все барахло: доски, крепления, лаки; они сами собирают скейтборды и реализуют товар в Воронеже и еще в паре каких-то городов под Москвой. Получилось так, что мы одновременно оказались в столице нашей Родины, а поскольку он остановился в гостинице «Пекин», разумно было решать наши проблемы, заедая их уткой по-пекински или какими-нибудь грибами фу-шунь в кисло-сладком соусе. Сначала я даже не придал особого значения назначенному месту встречи, и только когда, слегка отяжелевший от съеденного и выпитого, подошел к станции метро, изумился, почему именно сюда, под эти колонны, в этот высоченный, как будто всегда продуваемый сквозняком холл меня занесло. Ведь это было место наших встреч, где я чаще всего поджидал свою вечно опаздывающую подругу. Да, именно этот вечно простуженный холл с уныло казенными красными стенами, а летом внешняя площадка под колонами, как правило, были свидетелями наших бесконечных свиданий. Вот за этой колонной, порой разозленный долгим ожиданием, я прятался, наблюдая, как недоуменно начинает вертеть своей легкомысленной головкой моя наконец появившаяся юная фея, каждый раз изумляясь и по-новому влюбляясь в ее стремительную, как бы летящую над землей походку, в изящество каждого изгиба, каждого поворота легкой фигурки. Увидев меня, она бросалась ко мне навстречу, её легкие светлые, слегка вьющиеся волосы отлетали назад, как будто ей всегда дул в лицо слабый ветерок; её глаза наплывали, забирали, отгораживали меня от остального мира, а темные длиннющие ресницы, казалось, увлажнялись в преддверии нашего свидания. Удивительные были у неё глаза: летом ресницы слегка выгорали, и эти рыжеватые кончики ещё больше оттеняли голубизну глаз, а Лиза, зная притягательную силу своего взгляда, нарочно сначала чуть приспускала это глазное опахало, а потом внезапно вскидывала ресницы, прожигая мужские сердца.
Моя юная подруга жила совсем рядом с площадью Маяковского, в старом, слегка изогнутом переулке, как почти все в Москве, в солидном, отстроенном еще до революции трех- или пятиэтажном доме, рядом с которым и находилось это чудо — крошечный вишневый садик. Лиза говорила, что его поначалу разбили сами жильцы окрестных домов на месте пустыря, а потом уже местные власти огородили этот бело-розовый по весне оазис железной оградой, и вход в него был только из внутреннего двора, как раз рядом с окнами Лизиной комнаты в коммунальной квартире. Днем здесь гуляли с детьми, на немногочисленных лавочках престарелые жильцы соседних домов читали газеты и играли в шахматы, а летними ночами это было идеальным местом наших поцелуев, объятий и первых нескромных ласк.
Было то время, когда профессорский оклад отца и моя повышенная стипендия позволяли нам жить довольно безбедно, по меркам того времени, и мы весело и бездумно перемещались по вечерам из кафе в кино, концертные залы, а иногда, правда не очень часто, в рестораны. Жизнь казалась ясной, предопределенной и по молодости яркой и праздничной.
Мы почти все время проводили вместе, и эта совместность не надоедала, а наоборот, все сильнее связывала, соединяла нас. У нас уже был, правда, небольшой сексуальный опыт, и это еще больше разжигало, будоражило: при встрече в институте наши руки уже сами тянулись друг к другу, нестерпимо хотелось хоть чуть-чуть коснуться бедра, ноги любимой; сидя на лекции, где-то позади моей желанной — Лиза в институте всегда была в окружении своих двух лучших подруг, — я с трудом сдерживался, чтобы не прижать ладони к ее тоненькой шейке.
Помимо праздничных студенческих вечеринок мы очень часто собирались более узкой компанией, где, кроме меня и Лизы, были еще Галка, ближайшая Лизина подруга, и Стас Гнедич, странный, не очень понятный нашей мужской половине парень. Высокого роста, с пышными, но совершенно прямыми белесо-золотистыми волосами, которые он, когда хотел, с помощью лака или еще чего-то красиво укладывал на голове, с яркими, слегка выпуклыми зелеными или синими глазами и крепким, надменно выпяченным подбородком. Обычно он был молчалив и отстранен от шумной студенческой братии, может быть, из-за исконного польского высокомерия, отец у него был поляк, а может быть, из-за стеснительности, но вряд ли, поскольку он совершенно преображался в присутствии Лизы, делаясь язвительно-остроумным и даже веселым. О его односторонней влюбленности в мою подругу знал весь наш курс — стоило только понаблюдать за его загипнотизированным взглядом, которым он прожигал на лекциях эту юную леди. Я с юношеской самоуверенностью в моем предпочтении великодушно допускал его присутствие рядом с нами, мне даже нравились его колючие шутки и замечания и то, как он шутливо называл мою возлюбленную: «Пани Лиза». Мне было комфортно в этой компании: присутствие Галки, неравнодушной ко мне, и влюбленного Стаса щекотало нервы и еще более усиливало наше с Лизой притяжение.
Так бездумно, шумно-весело катилась наша студенческая жизнь, и обилие развлечений и мелких счастливых событий по прошествии лет сделали этот период в памяти объемно ярким и слишком быстротечным. Вот уже и диплом в кармане, и я даже числюсь младшим научным сотрудником в каком-то московском НИИ, откуда переводом должен был перейти в Ленинградский физтех для поступления в аспирантуру. К этому времени туда уже переехали мои родители. Отец, в душе обиженный на деда, что не передал ему свои гениальные гены, трудно ладил с прочей профессурой, подозревая ее в вечных кознях против него, поэтому пожелал сменить не только место работы, но и сам город в надежде, что ленинградские ученые более благосклонно оценят его светлую голову. Конечно, не возникало даже сомнений, что и Лиза поедет со мной, мы уже много раз обсуждали детали нашего будущего бракосочетания: в каком ресторане, какие гости, какое платье больше пойдет невесте, но почему-то само торжество всё откладывалось и откладывалось. Поначалу я не очень и торопил события, твердо уверенный в заключении, в конце концов, счастливого союза, а  сейчас нам было и так хорошо — любовниками мы стали еще в конце третьего курса. Но постепенно возникло не то чтобы беспокойство, а какое-то смутное недоверие, потому что торжественная дата всё переносилась на будущее по вине Лизы: то кто-то из ее родственников умирал, то куда-то уезжали её родители, то надо было просто подождать. Впрочем, тогда оттяжки тоже не очень огорчали, это потом, оскорбленный, я без конца перебирал в памяти её отговорки, утверждаясь в озлоблении, что всё это было неспроста.
В тот день я оказался по делам где-то в районе площади Восстания. До назначенного времени нашего свидания с Лизой оставалось  часа два, и я медленно поплелся по Садовому к нашему излюбленному месту встреч — к метро «Маяковская». Хотя я шел очень медленно, часто останавливаясь у газетных киосков, оставалось ещё около часа свободного времени, а улица Горького была уже совсем рядом, и я решил скоротать этот отрезок времени в нашем любимом палисадничке с липами.
Тогда, как и в этот мой приезд в Москву, была середина осени, где-то 10—15 октября, но стояла сравнительно теплая погода. День был ясный, хотя и без тютчевской хрусталинки в воздухе. Немного устав от дневной беготни, я с удовольствием плюхнулся на нашу любимую скамеечку. Деревья были еще в почти зеленой листве, но кусты уже потеряли свой летний наряд, и голые ветки не затеняли небольшую площадку садика. Солнце слабым пятном, как расползшийся яичный желток, висело между домами; я сидел и постепенно мною овладело расслабляющее оцепенение, даже шум движения по Садовому куда-то отодвинулся, затих. Что пробудило меня от этого странного полузабытья — не знаю, но явно не внешние звуки, а какой-то внутренний толчок. Я встал, повернул голову и увидел… их. На противоположной стороне площадки палисадника, у лавочки, стояли Лиза и Стас. Может быть, я не заметил их, когда пришел, а может, они появились позднее, но они были так заняты друг другом, что не замечали окружающих. Как мне показалось, они стояли, прижавшись друг к другу; Стас что-то горячо говорил моей невесте, его руки лежала на её плечах, а она даже не пыталась освободиться из его объятий. Вдруг он наклонился и впился поцелуем в Лизины губы, а она, она покорно сникла в его руках и только потом слабо зашевелилась, освобождаясь. Я хорошо помню, что первой моей реакцией было колоссальное изумление, я не верил своим глазам, может быть, это просто видение, продолжение сонного оцепенения, в котором я только что пребывал. Наконец Лиза высвободилась из его рук и даже отодвинулась, наверное собираясь уходить. Он опять схватил её за плечи, тянул к себе, говорил, просил, молил — я это чувствовал, и она опять уже разворачивалась к нему, слушала, поддавалась его уговорам. Далее вообще произошло нечто невероятное — она вдруг сама приподнялась на цыпочки и прильнула к его губам. Вот тогда родилась боль — резкая, колющая, как мне показалось, прямо в сердце. Я вскочил, задев ногой валяющуюся пустую банку из-под пива, и она, бренча, откатилась к урне. Они услышали — Лиза вырвалась из его рук, повернула голову, и наши глаза встретились.
Бывают такие моменты, когда окружающее куда-то исчезает и двое или трое, соединенные сильным чувством или роковым событием, отгораживаются незримым забором от остального мира, и воспринимается только то, что их связывает воедино, и всё, что касается их, видится как через увеличительное стекло. Хотя нас разделяло метров пять, я так отчетливо видел её лицо: и в нем не было испуга, раскаяния, а было просто сильное изумление. Это ещё сильнее саднило и рвало душу. Не в силах больше терпеть это коварство и предательство, я ринулся через кусты к спасительному Садовому кольцу, скорее в метро, чтобы больше их не видеть.
Дома я отключил телефон и стал судорожно собираться. В унынии и озлоблении я призывал кару Господню на голову неверной, но в глубине души ждал звонка в дверь, её прихода, коленопреклоненной позы, мольбы о прощении. Но звонка не было, никто не винился, не просил отпущения грехов. В тот вечер я навсегда уехал в Ленинград и навсегда покончил с Москвой, но и там, в городе на Неве, первое время я все еще ждал её приезда, звонка, уверений, что она так же не может без меня, как и я без неё. Да, я страдал невероятно, терзался, мучился без её ласк, губ, прикосновений её пальчиков, прохладных маленьких грудок, но никто не приезжал, не просил, и постепенно боль стала притупляться. А через несколько месяцев в Ленинград прикатила Галка и начала по-кошачьи, осторожно выхаживать меня, ни звуком, ни словом не вспоминая свою лучшую подругу. Я тоже ни о чем не спрашивал, теша свою гордыню и опасаясь новых приступов душевных терзаний. Через год мы с ней поженились, а когда на свет появилась моя золотистая кроха Алиса, на мое прошлое была поставлена жирная запрещающая печать.
Лет через пять-шесть я встретил Стаса в свой очередной приезд в Москву. Это были самые разудалые годы, заставившие почти всю техническую советскую интеллигенцию пробовать себя в мире бизнеса, в большинстве случаев неумело и неуспешно, открывая мелкие торговые фирмы, продающие в основном импортные шмотки или производящие всякую мелочевку, пытаясь хоть как-то компенсировать неизвестно куда исчезнувшие устойчивые заработки в бесчисленных НИИ. Мы столкнулись с ним где-то в районе Комсомольской. Вид у Стаса был помятый, небрит, белесая щетина делала его старше своих лет, яркость глаз потухла. Он неожиданно обрадовался мне, затащил в только что открывшееся кафе, заказывал какие-то фирменные блюда, уверяя, что тут их отменно готовят, пару раз как бы невзначай доставал тугой бумажник, явно демонстрируя свое теперешнее благополучие. Мы посидели, поболтали ни о чем: как ты, как я, вспоминая тех, с кем учились, он довольно живо интересовался Галкой. О Лизе не было сказано ни слова, хотя каждого из нас удерживала рядом друг с другом именно она. Говорить, собственно, было не о чем, и, поняв, что ни он, ни я первым не начнем разговор о ней, мы стали прощаться. Я уже двинулся к выходу, когда он окликнул меня:
– Я себя не считаю виноватым перед тобой, — начал он, —  я всегда знал, что она выбрала тебя, но, наверное, все-таки надеялся. Я не знаю, как она объяснила тебе то, что ты увидел, но тогда мы прощались с ней навсегда.
– Она не пожелала мне ничего объяснять.
– Мы прощались, вот и все объяснение. — Он помолчал, а потом неожиданно добавил: — Я знаю, что ты женился на Галке.
Мы еще помолчали, а затем он все-таки спросил:
– Ты не знаешь, как она? — Какая-то надежда теплилась в этом вопросе.
– Не знаю, мы с тех пор больше с ней не виделись.
Кажется, это не было для него неожиданностью — точно, он знал это.
– Тогда, после той встречи, она запретила мне даже звонить и  искать ее, а потом вообще уехала куда-то. Вот так-то пана Лиза, гордая пани, май квин, гдеьзе джестес?
Эта неожиданная встреча снова всколыхнула то, что с таким трудом было отправлено на дно памяти, снова заскребло душу и сердце, но в этот момент моя очередная неудачная попытка наладить компьютерный бизнес сильно пошатнула благополучие моей молодой семьи и поспособствовала быстрому выветриванию из головы всяких воспоминаний.

__________________________________________________


Сегодня вечером я сяду в поезд и уеду в Санкт-Петербург. Да, Ленинград стал моим городом; там мой дом, моя семья, моя контора, моё дело. Однако захватившее меня прошлое никак не хотело опускать, и тогда я решил — поеду, еще раз взгляну на те места, что последние дни воскресали в моих неспокойных снах, на тот уголок Москвы, где еще жила частичка меня, хотя, возможно, там такие изменения, что и не узнаешь.
Как ни удивительно, все оказалось узнаваемым. Садик, наш вишневый садик так и остался на углу двух переулков, правда, может быть, никаких вишен уже нет — почти безлистые ветви невысоких деревцев ничего не говорили о цветах и плодах, что могут появиться на них летом. Даже невысокая оградка, похоже, была из моей студенческой жизни, только покрашена в другой цвет. А вот дом, дом изменился, приобрел еще большую солидность, самодостаточность, даже излишнюю помпезность. Да, если раньше это был солидный господин, слегка пообносившийся, потертый, особенно если смотреть со стороны двора, то теперь это был преуспевающий бизнесмен, не отказывающий себе ни в чем и даже излишне пекущийся о производимом впечатлении. Тонированные современные окна отсвечивали сырость осеннего дня, цвет стен благородный, серовато-розоватый, дверь, только швейцара не хватает. Впрочем, может быть, там, внутри, он существует в современном обличье. Табличка под бронзу у двери, что написано, не знаю, я не стал подходить ближе — дом был уже чужой, холодный. Если раньше в подъезд все время кто-то входил, выходил, за окнами мелькали тени, то теперь никого не было, да и сам переулок, такой теплый, в прошлом наполненный людьми, был почти безлюден, правда, сегодня воскресенье. Я постоял, прижавшись к оградке садика, которая, кто знает, может быть, еще помнила наши старые прикосновения, и поплелся к метро.

  _________________________________________________


Помещение было таким же звонким, тоскливым, хотя темно-красный цвет стен моей студенческой поры сменил серый цвет мраморных плит. Вот то же заветное место у маленьких, как бойницы, окон касс, где я обычно ждал свою подругу. Было довольно безлюдно, и высокий холл казался особенно статичным, замерзшим, но уйти я не мог. Как будто приклеился к первым ступеням лестницы наверх, к выходу на площадь. Я ждал, сам не зная чего, но тянущее чувство ожидания прочно пригвоздило меня к месту — что-то должно было случиться — я чувствовал, я знал это. И действительно — вдруг захлопали входные двери, и пошли люди. Их было много, они спускались по лестнице, заполняя площадку перед эскалаторами, а те вдруг остановились. Засуетилась, забеспокоилась толстая дежурная, отгороженная стеклянной кабинкой, — я видел, как она снимала и опять опускала телефонную трубку. А вошедшие уже почти заполнили все пространство перед билетными кассами. Они стояли в ожидании, и на лицах многих было написано изумление, они явно не понимали, как и зачем попали сюда. В этой толпе была какая-то странная нелепость, хотя я не сразу понял, в чем дело. И вдруг открылось — одежда! Да, да, они были как-то странно, по-разному одеты, как будто их выхватили из разных периодов столичной жизни. На многих мужчинах были длинные, легкие пальто и мягкие фетровые шляпы, которые уже давно пылятся где-нибудь в картонках или уплыли на помойку; на некоторых женщинах — блестящие синтетические плащи, как носила моя мама, по-моему, они назывались «болонья»;  неcкоторые дамы были одеты в нарядные бархатные пальто, напоминающие мне нечто из моей прошлой жизни, но что — я никак не мог вспомнить. В то же время рядом со мной стояла высокая девица в кожаной куртке с капюшоном, отороченным мехом, точь-в-точь такая, в которой Алиса в прошлом году ездила в институт. Как будто здесь каким-то чудом собрались все те, кто когда-то спускался, сбегал по этим ступенькам, поджидал у этих зарешеченных окон своих подруг и любимых.
– Коля, — вдруг ахнула женщина, стоящая недалеко от меня, — Коля, это ты? — И она потянулась к высокому мужчине со старомодным кейсом в руках.
– Лена, — обернулся он, и они бросились друг к другу.
Еще кто-то изумленно-радостно узнал кого-то в толпе; люди начали вглядываться, искать знакомых, и вот уже новая пара никак не могла разомкнуть счастливых объятий. И тогда я понял — вот сейчас что-то должно произойти, произойти то, чего не произошло в прошлом, то, что должно превратить неясное, смутно томление, внутреннее беспокойство моей теперешней жизни в конкретно осязаемое, понятное, правильное. И правда хлопнула в последний раз входная дверь, и я увидел, что по лестнице бежит она.
Её такая знакомая белая вязаная шапочка, я чуть ли не вижу легкий ворс вокруг милого, перецелованного в каждый уголок, каждый лоскуток кожи любимого лица; её черное бархатное, такое знакомое пальто с серым клетчатым воротником, почему я  не узнал его на стоящих рядом, наверное, потому, что оно обтекало, согревало чужих мне женщин. Тонкая фигурка, вся порыв и стремление, и моё сердце начинает судорожно биться навстречу этому наваждению. Она вглядывается, она ищет, но как она узнает меня в этом начинающем лысеть, уже потертом жизнью сорокалетнем господине.
– Сережа! — Её глаза наплывают, втягивают меня, и вот она сама, пахнувшая осенней горчинкой и почти забытым ароматом духов, припадает, обволакивает меня, и рядом с моими глазами оказывается такая нежная, пронзительно-изящная, как изысканное украшение, мочка маленького ушка и светлая прядь выбившихся волос. Я тоже приникаю, растворяюсь, сжимая её хрупкие плечики, и эти объятия на глазах десятка странных, выхваченных из разных временных отрезков людей, потрясают и открывают мне простую истину —  все эти двадцать  лет я только и ждал этой встречи, и присутствие той, что сейчас прижимается ко мне, должно было быть главным условием моей, пусть трудной, но, во всяком случае, настоящей, а не фальшиво рутинной жизни. Тогда не мерещился бы мне мой дед-академик в забытых Богом и людьми лавках древности, и все эти доски, скобы, загранпоставки не стали бы главным делом моей жизни. Может быть, теперь мне дан шанс — войти в другой параллельный мир, перейти на новый путь и начать все по-другому, не предавая из-за ложной гордыни и глупости свою главную любовь. Я вдруг уверовал, что если сейчас, вот так, не отпуская друг друга, мы уйдем с этой площадки в реальный мир, то так все и будет — нам дана возможность начать все сначала, и я уже глазом косил на пока неподвижные лестницы эскалаторов. А там уже что-то готовилось.
Толстая дежурная наконец выползла из своего застекленного убежища и заметалась около лестниц. Я не видел, но почувствовал — началось движение, и кто-то уже вступил на движущую лестничную полосу. Столпившиеся на площадке перед кассами зашевелились, стали оглядываться; те, кто обрел знакомых в этой странной толпе, разжимали объятия; людская масса начинала смещаться к лестницам, рассасываться и спускаться вниз. Нам тоже надо поскорее уехать, уехать вместе, не отпуская друг друга, вместе вступить на твердый станционный пол, пол  под знакомым с детства потолочным дейнековским панно, тогда все вернется на круги своя, к тому давнему осеннему дню, когда обида и гордыня развели нас в разные стороны. И вот мы уже на движущейся дорожке, и уже лестничные ступени формируются под ногами. Я крепко сжимаю тонкие пальчики моей любимой, а она стоит немного выше, прижавшись ко мне, её дыхание гладит мне щеку, и приходит странное ощущение очищения, как будто внутри начинает раскрываться нечто, сдавливаемое все это время, помогающее свободно дышать. Начали движение встречные эскалаторы, почти пустые, с одинокими, будто размытыми фигурами, или это слезы нетерпения мешают мне видеть окружающих. Только бы нам не разомкнуть рук, добраться до низу одним единым. И вдруг — как яркая картинка, четкая, не дрожащая детская фигурка. Девочка в розовой курточке с беретиком на голове, не девочка, а моя Алиса, только не сегодняшняя капризница-студенточка, а та золотоволосая крошка из начала моей мужской жизни. Какая-то сила отрывает меня от прижавшейся женщины и кидает к противоположным поручням, к моей девочке, но она не видит меня, проплывает мимо, задумчиво глядя куда-то вверх, проплывает, и уже какая-то толстая фигура заслоняет её от меня. Я вспоминаю о Лизе и шарахаюсь на прежнее место, боясь обернуться, она здесь или уже растворилась, как многие окружающие меня люди-тени. Нет, мне кажется, я все так же чувствую её дыхание, прикосновение. Опускаются ступени лестницы, превращаясь в плывущую дорожку, а вот и твердый пол. Я делаю шаг, медлю, а затем оглядываюсь. Никого.
Я один стою у эскалатора, а передо мной почти пустое пространство. Минута, другая, но вот приходит поезд слева от меня, а затем справа, и такие знакомые, в таких же, как и я, куртках и кепи, мои современники, выходят из-за колонн, заполняют станционный зал, идут к эскалаторам, уезжают наверх. Я медленно бреду и опускаюсь на лавочку у головного вагона. Все вокруг слишком четко, зримо и устойчиво. Что это было? А ничего, просто ностальгия. Человеку дано лишь единожды определить свою судьбу, и сегодня наконец ушла от меня, из моей жизни, а может быть, и из памяти,  та единственная, кто была предназначена мне и кому был предназначен я, а еще ушла моя юность со всем, что ей сопутствует: душевным трепетом, порывами, неизбывной верой, что все прекрасное, гордое, светлое ещё впереди.
А вот и мой состав, надо ехать на вокзал.