Он сказал... - Часть 3-я

*     *     *


Через два месяца в городе начались митинги и столкновения с полицией. Поначалу никто не отнесся к ним всерьез, думали, все быстро, как обычно, само собой рассосется…

Поводом для неожиданного всплеска возмущения общественности послужил закон, абсурдно ужесточающий условия выезда за границу, один из ряда столь же нелепых и несправедливых. Разумеется, в нем не было режущих глаз формулировок в духе «всем запретить», «никого не выпускать» — ничего подобного. Но при дотошном прочтении за обилием слов, громоздкими определениями, комментариями, многочисленными пунктами, подпунктами, ссылками и отсылками со всей очевидностью проступал тот факт, что если тебя — по любому взбредшему в голову властей поводу — не захотят выпустить «за кордон», то у них, у властей, найдется тысяча и одна законная причина это осуществить. А у тебя — ни одного шанса этому воспрепятствовать. Право человека на свободное передвижение за пределы родимых границ аннулировалось.

На второй день после принятия закона на широкой площади у здания правительства собралось несколько десятков человек, и в считанные дни их число разрослось до нескольких тысяч: люди стекались со всего города. Арки, подворотни, примыкающие к площади улицы и улочки, пульсируя, выталкивали, выплевывали все новых и новых демонстрантов. Над толпой развевались пестрые флаги, маячили остроумные плакаты, патетичные транспаранты. А люди не переставали прибывать.

Потом говорили, что это была хорошо спланированная провокация, многие месяцы подготовки, агитации, вербовки, куча вбуханного бабла и сил. Потом приводили аргументы, что это был непредсказуемый всплеск агрессии уставших терпеть иммигрантов с подкреплением из маргинальных личностей. Потом доказывали, что это был единодушный порыв свободомыслящих граждан, стихийно откликнувшихся на запущенный кем-то в сети призыв: «Хватит терпеть! Всем, кому не безразлично наше будущее — сбор на площади тогда-то и тогда-то!» Все эти версии и домыслы были потом. А в те дни полиция не разбиралась с причинами, не заботилась о последствиях. Ее задачей было ограничить митинг, выпирающий за пределы ставшей вдруг тесной площади. Митинг никем не разрешенный, ни с кем не согласованный. Полиция судорожно ставила оцепление, вызывала подкрепление, стягивала технику.

Люди не разошлись ни на следующий день, ни позже. Противостояние затягивалось, напряжение между полюсами росло. Время от времени у какой-нибудь из сторон сдавали нервы, что всякий раз оборачивалось вспышками неоправданной агрессии. Город бурлил, площадь была эпицентром. В умах и настроениях наступила полнейшая неразбериха. Никто не знал, чем все это может закончиться, и вопросов было больше, чем ответов. С площади у здания правительства все сильнее тянуло смрадом пылающего мусора и покрышек.

На станциях подземки, в присутственных местах усилили контроль, вовсю шерстили сумки, вгрызались в документы, без которых на улицу лучше было не высовываться. Близость мятежной площади достаточно точно определялась частотой расставленных на перекрестках полицейских.

Словно в противовес пришедшим в полную боевую готовность силам правопорядка, по городу прокатилась волна грабежей, нападений. В темное время суток появляться на улицах стало небезопасно. Баллон перцовки в кармане куртки стал неизменным аксессуаром каждого здравомыслящего и дорожащего жизнью человека.

События, свидетелем которых я становился, невольно придавали роману новые интонации. Иксу больше не приходилось гоняться за призраками, так как могущественные «призраки» теперь сами наступали на него — по странной иронии судьбы они почему-то не любили слишком умных и слишком любопытных клерков. Тем более — очкариков…

После долгих препирательств мне удалось упросить мать пару недель, пока здесь все не успокоится, пожить у сестры на даче. Лена ни какие уговоры не поддавалась и перебираться ко мне, пусть даже временно, не хотела. Твердила, что у нее все в порядке и она в полной безопасности, ничего плохого не произойдет. В запале очередной телефонной пикировки  я грубо пошутил что, раз она не хочет ехать ко мне, то тогда ей придется терпеть мою персону у себя. Возникла неловкая пауза. Лена нервно хохотнула. Я почувствовал, что упустил нечто важное. Очень давно.

— У тебя кто-то есть? — неожиданно понял я.

В телефоне воцарилась тишина. Потом послышалось шуршание, смущенный кашель, снова тишина. Потом трубка ответила:

— Нет… С чего ты взял?

Я закрыл глаза. Постарался успокоить сорвавшийся пульс. Подавил желание заорать.

— Давно?

— Месяца два. Три… — Трубка опять помолчала. — Извини, я хотела тебе сказать, но… Не было удобного случая… Я не хотела вот так…

Я с силой нажал «отбой». Вернулся в комнату, плюхнулся на диван. Без звука включил телевизор. На экране в  новостях мелькали баррикады, костры, шеренги щитов, черные каски, петарды, дубинки, биты, искаженные злобой лица, полыхающие здания, перекошенные криком рты, носилки, тела, мешанина тел…


*     *     *


В один из дней я случайно столкнулся на улице с Костей. Он шел в компании хмурых, возбужденно переговаривающихся парней, все как один — в штанах и куртках защитного цвета, армейских ботинках.

— Костя! Фишер! — окликнул я.

Костя обернулся. Увидев меня, натянуто улыбнулся. Было видно, что ему не хочется отделяться от группы, но, поколебавшись, все-таки подошел ко мне. Остальные притормозили и остались поджидать в стороне, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, беспрестанно сплевывая на асфальт.

— Здорово! — протянул руку Фишер.

Я ответил на рукопожатие.

За время, что мы не виделись, Костя изменился до неузнаваемости. В движениях появилась напряженность, неприятная суетливость. Прежде всегда идеально постриженный и ухоженный, одевающийся в пижонские костюмы с иголочки, он был в мятой, линялой футболке и размера на два больше выцветшей куртке, бесформенных джинсах и стоптанных кроссовках. Взлохмаченный, плохо выбритый.

— Вот видишь, — кивнул вдруг Фишер в сторону своих спутников, — а ты говорил, ни к чему хорошему не приведет. Как все повернулось!

Я пожал плечами:

— Что повернулось?

— Всё! — внезапно агрессивно придвинулся Костя. На меня пахнуло нестиранной одеждой, застарелым потом, гарью. — Кончилось их время! Раньше мы их боялись, тряслись, рта не могли открыть, а сейчас прижали! Сейчас мы будем решать!

Я оторопело уставился на Фишера:

— Кто «мы», Костя? Что решать?.. Очнись!

— Нет, теперь все будет по-другому. Вот увидишь, — он нервно провел рукой по туго спутанным медным вихрам, оглянулся на поджидавших его молодчиков. — Все будет по-другому…

— По-другому?! Да что с тобой?! — вспылил я, не выдержав бессвязной революционной чертовщины. — Что это за типы? Кто они?

Фишер бросил затравленный взгляд на топтавшихся и плюющихся. Хотел что-то сказать, замялся, но в последний момент передумал:

— Ладно, пора… Увидимся… — не дожидаясь ответа, он махнул рукой, круто развернулся и быстро зашагал прочь.

Я стоял, провожая взглядом удаляющуюся компанию. Впереди еще долго маячили их спины и над ними — рыжая голова горбившегося, чтобы не казаться выше остальных, сбивающегося, но старающегося идти в ногу со всеми, Кости.


*     *     *


Через две недели я отправился утром в редакцию к Войцеку по приятному поводу — получить аванс за готовящийся к выходу первый завод наконец-то выправленной эпопеи про Икса. Выбравшись из подземки, я не стал сворачивать к остановке и ждать трамвай — с транспортом были перебои, решил пройтись пешком. На улице уже стояла настоящая жара. К полудню станет совершенно нечем дышать, будет колыхаться раскаленное марево, обжигая легкие жаром не остывшего за ночь города, наполняя их автомобильной гарью и дымом негаснущих пожаров. Больше недели держалась безветренная погода, и воздух впитывал в себя все «улики» революционной жизни города. Прохожие торопливо шмыгали в двери магазинов, запрыгивали в опоздавший трамвай, ныряли в недра метро, прячась от тягостной жары и чужих глаз.

За квартал до издательства мне пришлось свернуть с набережной: улица была перегорожена, в оцеплении стояло больше десятка полицейских. Машины разворачивали, прохожих не пропускали. С тем, что последние недели в центре постоянно перекрывали движение, люди быстро смирились и резво прокладывали обходные тропы.

Я пошел через дворы. Сюда не доносился шум творившихся поблизости беспорядков. Где-то хлопнула дверь, обиженно замяукала кошка. Было безмятежно и тихо. Двор жил обычной мирной жизнью, словно ничего в его спокойном размеренном существовании не нарушилось. Я прошел через арку, пересек двор, проскользнул под низкий свод между домами и очутился во внутреннем дворе издательства. Послышались торопливые голоса. Слева, в тупичке двора, куда не выходили окна, из мусорных баков вылил дым, вырывались языки пламени. Вокруг суетились люди, что-то несли, передавали, кидали в огонь.

Получив пропуск, выписанный с явной неохотой и дотошным изучением паспорта, я прошел через служебный вход и, не дождавшись лифта, безостановочно курсировавшего между третьим и шестым этажами, стал подниматься по лестнице. До седьмого этажа, где находился кабинет Войцека, я добрался с трудом, проталкиваясь между носящимися на чудовищных скоростях вверх-вниз сотрудниками, рискуя кого-нибудь толкнуть или самому быть сметенным. На седьмом этаже двери кабинетов были распахнуты настежь, по коридорам, беспрестанно пытаясь до кого-то дозвониться и докричаться, сновали люди. Совершенно не понимая, что происходит, я заглянул в приемную. Секретарши на месте не оказалось. На столе в беспорядке валялись папки, подшивки, журналы, газеты, блокноты… Я с непонятной самому себе осторожностью пересек приемную и постучал в дверь. По ту сторону не раздалось ни звука. Я надавил на ручку и заглянул. В кабинете, благодаря опущенным жалюзи и кондиционеру, царили полумрак и заманчивая прохлада. Но Войцек отсутствовал. Я тихо прикрыл за собой дверь и вышел в коридор.

По номеру Войцека неустанно повторяли, что абонент занят, просили подождать, перезвонить… Свернув направо, я направился к Йоахиму — его заместителю. Массивная старая дверь оказалась заперта. Я постучался в соседнюю, заглянул. Кабинет — пуст, его хозяин тоже исчез, оставив рабочую обитель в жутком беспорядке. Постоянно налетая на кого-то, я вернулся к лестнице, спустился на этаж ниже: такая же суматоха. Поймать кого-нибудь, кто объяснил бы, что за конец света здесь происходит, не получалось: люди пролетали мимо с космическими скоростями, не обращая внимания на случайно забредшую в издательство растерянную овцу.

Телефон Войцека был по-прежнему занят. Я плюнул на приличия и пошел по коридору, нагло распахивая все двери направо и налево, посчитав, что в таком сумасшедшем доме уже не до соблюдения приличий. Первые две оказались заперты. За третьей — просторная комната для совещаний, забитая до отказа громко спорящими и размахивающими руками людьми. Я поспешно ретировался. За четвертой дверью финансовый директор, чопорная дама всегда в строгих костюмах, со строгой стрижкой и при очках, лихо ругаясь, взлохмаченная металась по кабинету, перетряхивала папки, скармливала документы шредеру. Пятая дверь не поддалась. Из-за шестой, не успел я в нее заглянуть, раздался резкий окрик: «Вон! Выйдите вон!». Я поспешил захлопнуть створку обратно. Седьмая комната была завалена штабелями книг, которые торопливо сортировали две девчонки. Я вышел. Восьмая — заперта, девятая — заперта. Я ускорил шаг. За десятой — уничтожали бумаги. Одиннадцатую захлопнули перед самым носом. Двенадцатая — еще один митинг. Тринадцатая — закрыта. Четырнадцатая — шредер. Я почти перешел на бег, когда в кармане завибрировал телефон.

— Войцек, — закричал я, — что у тебя здесь…

— Поднимайся ко мне, — бросил тот и отключился.

Я помчался к лестнице, взлетел на седьмой этаж и ввалился в кабинет главного редактора. Войцек завис над двумя ноутбуками, стремительно что-то настукивая то на одном, то на другом. Пол был усеян бумагами. Привычные груды книг исчезли.

— Войцек, — я нервно сглотнул, — что все это значит?

Редактор бросил короткий взгляд поверх очков:

— Проверка. Закрой дверь.

Я обернулся — в приемной и в коридоре никого не было. Но зловеще прозвучавшее слово «проверка» магическим образом подействовало: я закрыл дверь на ключ, болтавшийся в замке.

Войцек продолжал барабанить по клавиатурам:

— Через два, максимум — три часа сюда нагрянут с проверкой. Добрые люди предупредили,  — он усмехнулся. — Иногда бывает полезно иметь связи.

— У вас что, обыск?

— Не обыск — проверка. Теперь это так принято называть. Политкорректнее.

— На основании? С чего вдруг?

— С того, — устало объяснил Войцек, — что новая метла метет — или пытается мести — по-новому, устраняя всех, кто ей по каким-то причинам неугоден.

— Видимо, я опять что-то упустил. — Я оглянулся, в поисках, куда бы присесть, но все стулья и даже любимое кресло Войцека покинули кабинет. — У нас что, уже есть новая метла?

— Официально — нет, но у силовых структур сменилась правящая рука, и они — Войцек скривил лицо, — торопятся вылизать нового хозяина, пока их тоже не заподозрили и не прижали.

— А чем им «Хр;никал» не угодил? Ты же никогда не публиковал крайних материалов, ни про тех, ни про других.

Войцек выпрямился и удивленно посмотрел на меня:

— Ты не понимаешь — не обязательно выступать против. Достаточно и того, что мы не были «за». К тому же «господа в погонах» в курсе, что у нас есть компрометирующие старые интервью, материалы, огласке которых, — Войцек зло усмехнулся, — они явно не обрадуются. Погоны боятся, что мы дадим им ход. Сенсации, конечно, из этого не вышло бы, сейчас и покруче дела творятся, но кровь бы мы им подпортили. Это — страх.

— И что теперь? Вас закроют?

— Что? — недоуменно переспросил Войцек.

— «Хр;никал» закроют? — повторил я, примостившись на узкий подоконник.

— Слушай, — резко обернулся бессменный главный редактор, —  «Хр;никал» — мой дом, мое детище. И я никому, запомни, никому не позволю его отобрать у меня.

Войцек похлопал себя по карманам и нервно осмотрелся в поисках сигарет. Переворошив полстола, он наконец выцепил пачку из-под бумаг, подрагивающими пальцами прикурил, сел рядом.

— Знаешь, сколько я их на своем веку перевидал?.. Обхаживал, задабривал, в ножки кланялся, соглашался… Договорюсь и с этими, — Войцек напряженно выдул облачко дыма, протянул мне сигареты — новые, другой, «невойцековской» марки. Я закурил.

— Веришь, я знаю их как облупленных, всю их поганую породу. Коммунисты, нацисты, либералы, демократы — как их ни называй, суть от этого не меняется. Они все те же. Им бы только пробиться наверх и урвать кусок пожирнее. Занять место у дармовой кормушки, набить брюхо… — Войцек каким-то беспомощным жестом провел рукой по короткому ежику рано поседевших волос. Всегда волевой и сильный главный редактор неожиданно показался мне сутулым, сдавшим, даже постаревшим за те несколько недель, что мы не виделись. Надеясь подбодрить, я панибратски пихнул его в бок и брякнул:

— Мы сейчас с тобой сидим тут как в старые добрые времена на чьей-нибудь кухне. Помнишь Гарсиа? У него все собирались… Не хватает только дешевого портвейна, самиздата и ругающихся из-за шума соседей.

— Не такие уж они были и добрые, — не согласился Войцек.

Я пожал плечами:

— По-моему, все-таки лучше, чем сейчас.

Я подошел к столу со слабой надеждой отыскать среди этого погрома пепельницу.

— Вряд ли. Просто мы были другими, — задумчиво произнес Войцек.

— Думаешь, лучше?.. Или хуже?

— Не знаю. Да какая разница… Просто другими…

Войцек еще раз затянулся, встал, выпрямился, затушил сигарету в отыскавшейся наконец-то на полу под портфелем пепельнице.

— Так! — неожиданно хлопнул он в ладоши. — Довольно лирики, вернемся к прозе. У нас осталось часа полтора, в которые, как ты понимаешь, получить аванс тебе не светит.

— Ты заметил, почему-то нынче никто не хочет платить? — попытался я взбодрить гнетущую атмосферу кабинета нелепой шуткой.

— Такие времена: примат идей над бренной материей — никаких авансов… Хотя на самом деле, все наоборот… — Войцек замолчал, потом словно очнулся, оторвался от раздумий. — Тебе лучше сейчас уйти, не маячить здесь…

— Вообще-то до пятницы я абсолютно свободен, — я не хотел покидать редакцию, возвращаться в пустую квартиру, слушать льющиеся нескончаемым потоком из телевизора и радио новости, играть в «гляделки» с ноутбуком, зависать над немой клавиатурой и проклинать в этот момент себя, ее и все вокруг. — Могу помочь с заметанием следов…

Сквозь тонкую металлическую оправу, хорошо узнаваемую в литературных кругах, меня внимательно изучали глаза широко известного главного редактора «Хр;никал».

— Да, конечно, — он кивнул, — если тебя опять терзают сомнения, каким стотысячным способом все-таки было лучше грохнуть твоего несчастного клерка и не продешевил ли ты с гонораром, то,  — Войцек развел руками, — можешь нам помочь… Найди Йоахима, он где-то на третьем этаже, играет в инквизитора — разводит костры… — уже серьезно закончил он.

— У несчастного клерка дела были получше наших с тобой. До последней главы. Хотя… В общем… Передавай привет Карле. Держись… — я махнул рукой и, повернув ключ в замке, вышел из кабинета.


*     *     *


Через неделю, в субботу, утреннюю тишину разрезал телефонный звонок. Я не мог сообразить, кто это: чужой осипший голос невнятно бубнил про то, что он по поручению родственников Фишера, что мне обязательно надо куда-то подъехать, что ему очень жаль, что он выражает… Я никак не мог понять, зачем он ко мне прицепился и начал раздражаться. Ладони неприятно вспотели, засосало под ложечкой. Я опустился на табурет у кухонного стола, где меня застал врасплох звонок. Предательски дрожащей рукой вытер испарину со лба. Голос в телефоне продолжал нудить. Затем вдруг замолчал, повисла тишина. Я понял, что меня о чем-то спросили, ждут ответа.

— Простите? — хрипло переспросил я.

— Так вы приедете на кремацию Константина Михайловича? — терпеливо повторил голос.

Переждав неожиданно стиснувшую грудную клетку боль, я ответил:

— Да, конечно.


*     *     *


В крематории в воскресенье было немноголюдно. Приехали два или три человека от института, выделяющиеся из присутствующих поношенными костюмами, стыдливой сутулостью  и ничего не выражающими глазами. Человек пять-шесть — некоторых я прежде знал — из писательско-журналистских кругов, где частенько подвизался Костя. Несколько странного вида личностей с трудно определимым родом деятельности. Немногочисленные родственники, кто имел желание и возможность приехать попрощаться. Несколько близких друзей.

Церемония вышла короткой и сдержанной.

При жизни Костя был многими любим. Кто-то ему завидовал и восхищался, кто-то — так же страстно завидовал и ненавидел. О Косте периодически ходили забавные байки и сплетни. К нему тянулись, на него надеялись, его искали, им пользовались. Костя был нужен. Нужен живым. Хоронили же мы совершенно другого человека — тихого, выцветшего, осунувшегося, втиснувшегося в отвратительно узкий гроб. Костя, переполняемый раньше энергией, раздираемый обилием планов и идей, прежде заполнял собою все пространство вокруг. Но смерть оборвала его экспансию, сведя притязания Костиного духа к ограниченным возможностям недолговечного, смертного тела, неуклюже вытянувшегося в четырех обитых бархатом стенках последнего пристанища.

Это был какой-то совершенно другой, чужой человек, не Фишер.

Я подошел ко гробу. Лицо Кости почти не сохранило на себе отпечатков смерти. Только у левого виска сквозь нанесенный грим робко просвечивал кровоподтек, под правым глазом виднелся шрам. Даже не шрам — так, маленькая царапина. Лицо его вполне могло быть лицом человека, умершего своей смертью в тихой теплой кровати в кругу любящей семьи и друзей. Ничто не свидетельствовало о скоропостижной смерти от черепно-мозговой травмы, «полученной в результате несчастного случая» — так гласило наспех, неряшливо составленное медицинское заключение. О том, что покойный в последние секунды жизни видел пред собой черные каски, изуродованные злобой лица, кулаки, дубинки, руки, ноги, стремительно скручивающиеся, сворачивающиеся в один сплошной зловещий хоровод, заволакивающий небо, вбирающий остатки света…

Уже нельзя было доподлинно установить, действительно Костина гибель была одним из несчастных случаев, число которых неудержимо росло в полицейских сводках. Или превышением служебных полномочий полицейскими, убийством? Или врачебной халатностью, не подоспевшей вовремя медицинской помощью? Или Фишер опрометчиво перешел дорогу кому-то из своих…

Никто не собирался выяснять причин, докапываться — бессмысленно и заведомо обречено на провал. Косте это было не надо. Он безмолвно лежал здесь, в гробу, в окружении красных роз, помпезных венков… А где-то там — грохотали новые бои за новую справедливость, свободу, независимость, права. За обещания счастливой жизни. Наступал дележ власти, территорий, полномочий, погон и должностей, привилегий и теплых мест. Все было, как прежде. Ничего не менялось.


Иллюстрация:
Павел Филонов
"Всадники", 1911 г.