Двойная жизнь. Люди и события

     В тёплые летние вечера, когда ещё не поднималась луна, и всё вокруг было окутано таинственной темнотой и только летучие мыши носились над крышами сараев, нарушая шуршанием своих крыльев застывшую тишину, да на выгоне монотонно стрекотали цикады, а небо было усыпано тысячами ярко горящих звёзд, мы с бабушкой часто сидели на деревянном пороге нашей хаты. Она преподавала мне первые уроки простой деревенской астрономии. Млечный путь, протянувшийся через всё небо, называла она Большой небесной дорогой. Показывала мне Небесный колодец и Девицу, несущую два ведра с водой на коромысле через плечо мимо Телеги с четырьмя колёсами и длинной оглоблей, мимо Святого Креста в отцовский дом…
     Потом бабушка неожиданно смолкала, тяжело вздыхала и переходила совсем к другой теме – в который раз рассказывала мне о своём пропавшем в годы Гражданской войны брате Ефиме. Большая крестьянская семья была у бабушкиных родителей – три брата и пять сестёр было у бабушки. Отец часто болел и рано умер, оставив все заботы о семье на плечи матери и старшего сына Семёна. Много горя хлебнули братья и сёстры, пока не повырастали. Потом братья поженились, а сёстры вышли замуж. Жили теперь в разных местах большого села, но часто ходили, друг к другу в гости. Перед самой империалистической войной младшего брата Ефима забрали в царскую армию. Жену и двух малых сынов оставил он в селе, уходя на долго потом затянувшуюся службу. Уже три года шла империалистическая война, потом в стране прогремела революция, началась иностранная интервенция и гражданская война. За всё это время от Ефима в село никаких вестей не поступало. Возвращались с дальних и ближних фронтов в село солдаты – одни больные и израненные, другие здоровые и окрепшие в тяжёлых битвах за новую народную власть -, но никто из них не мог сообщить родным что-либо о судьбе Ефима. По селу пошли слухи о его гибели. Жена тоже поверила в это, и стала, открыто погуливать с сельскими мужиками. А была она женщина бойкая, к мужской ласке ненасытная. На укоры братьев и сестёр мужа не реагировала.
     Однажды в самый разгар гражданской войны, бушевавшей на среднем и нижнем Дону, в село вошёл большой отряд красных конников. И каково же было удивление жителей села, когда в одном из красных командиров узнали они своего земляка Ефима? Стройный и подтянутый, на красивом вороном коне, въехал он в родное село с долгожданной надеждой увидеть родных и близких, обнять жену, приласкать детей. Но нехорошая молва бежала впереди его коня и уже первый встречный, признавший его, ехидно сообщил ему о лёгком поведении его жены в годы его отсутствия.
     Радость долгожданной встречи была омрачена. Домой Ефим не поехал, а заночевал у старшего брата Семёна. До поздней ночи рассказывал он собравшимся братьям и сёстрам о своей нелёгкой службе в царской армии, о том, как замерзал в окопах на Мазурских болотах, о том, как постепенно прозревал и принял всем сердцем Октябрьскую революцию и теперь готов ей служить до победного конца. Утром сходил на родное подворье, повидал жену, приласкал детей, раздал дорогие подарки. Какой у него состоялся разговор с женой, и о чём они говорили, никто в селе не узнал. Ни он, ни она никогда никому об этом в селе не рассказывали.
     В полдень отряд красных конников покинул село, и направился в пределы Войска Донского на борьбу с восставшим там казачеством. Ушёл с отрядом из родного села и бывший крестьянин, а теперь красный командир, Ефим. Ушёл навсегда, чтобы уже никогда не вернуться в родное село. Гремела гражданская война, молодая Советская республика вела борьбу с интервентами. Но никаких вестей о Ефиме в село, как и раньше, не поступало. Он словно в воду канул.
     Прошли годы. Давно уже были с позором выброшены за пределы Советской Республики интервенты, разгромлены последние банды отщепенцев старого мира. Вернулись в село оставшиеся в живых однополчане Ефима, дружно взялись за строительство новой жизни. Ефим в село не вернулся. В селе рассказывали, что он геройски погиб в широких донских степях недалеко от Ростова. Одни верили в это, другие сомневались. Одна только моя бабушка была твёрдо уверена, что её брат Ефим жив. Свой рассказ она всегда заканчивала одними и теми же словами:
     -Жив, Ефимка! Стыдится он возвращаться домой к своей непутёвой жене. Живёт он в станице Белореченской на Кубани.
     Откуда у неё была такая уверенность, что жив Ефим и, что живёт он на далёкой Кубани – она и сама объяснить не могла.
     В суровые двадцатые годы, когда старшему сыну Ефима Якову было шестнадцать лет, ушёл он из дома с мыслью разыскать пропавшего отца, да так и не вернулся больше в родное село. Может быть, он нашёл на Кубани своего отца и остался жить с ним, а может быть, погиб где-то на больших, в то время очень опасных, дорогах. Никто об этом не узнал, да и справок в то время выдавать было некому.
     А жизнь продолжалась. Рождались и росли дети, старели их родители, умирали старики. В село, как и во всей стране, приходили перемены. Прошла коллективизация. В большом нашем селе, было, организовано пять колхозов, которые день ото дня крепли и набирали силу. В труде и повседневных заботах проходила жизнь односельчан. Вырос и женился второй сын Ефима Алексей.   Началась Великая отечественная война. Ушёл теперь на фронт Алексей, оставив в селе мать, жену и троих детей. О Ефиме и старшем его сыне Якове в селе давно уже не вспоминали, ведь прошло с тех пор почти двадцать лет. Только моя бабушка Маша продолжала постоянно твердить:
     -Жив Ефимка! Жив окаянный!
     В шестидесятые годы я жил и работал в городе Ростове-на-Дону. Отпуск обычно брал летом и всегда, хотя бы несколько дней, проводил в родном селе. На этот раз я встретил бабушку сильно постаревшей, но ещё шустрой и, как всегда, хлопотливой. В первый вечер моего пребывания в селе она мне рассказала продолжение истории об её брате Ефиме.
     Житель соседнего села, Иван Варавин, участник гражданской войны, бывший конармеец, в прошлом году лечил свои старые раны в одном из санаториев Крыма, и случайно там встретил одного человека показавшегося ему знакомым. Лечились они в одном и том же санатории, вместе принимали процедуры, кушали в одной столовой. Иван тихонько навёл справки и никак не мог понять, почему человек так похожий на его боевого товарища Ефима, носил имя Александр, и фамилия его теперь звучала несколько по-другому. Иногда их вопрошающие взгляды встречались, и что-то знакомое и далёкое отражалось в глазах этого человека, но подойти друг к другу они не решались. Но однажды Иван не вытерпел и задал, как говорится, вопрос в лоб:
     -Ефим, ведь это же ты! Только не пойму я, почему ты теперь Александр и фамилия твоя не Багрянцев, а Багровцев? А я, как и прежде, конармеец Иван Варавин. Только постарел малость!
     Человек этот вздрогнул, слегка смутившись, и на его постаревшем лице, на какое-то мгновение появилось подобие той улыбки, когда они вместе громили белогвардейцев, но человек тут же усилием воли подавил эту улыбку, и ответил:
     -А я думал ты меня, мой боевой товарищ, не узнаешь. Ведь столько времени прошло! Более сорока лет.
     -Боевые дела и боевые товарищи не забываются. -  Ответил Иван и потом добавил. – Хотя мы все считали тебя давно погибшим.
     Там же в санатории рассказал Ефим Ивану о своей жизни. Ничего он не стал утаивать. После того, как на горячих перекрёстках гражданской войны разошлись в разные стороны дороги Ивана и Ефима – первый получил тяжёлое ранение и вернулся в родное село, а второй продолжал свой боевой путь с конармией – принимал Ефим участие в окончательном разгроме армии барона Врангеля, потом сражался с белополяками. Закончил войну в звании батальонного командира. Домой возвращаться не захотел. К тому же в бескрайних степях Таврии он встретил и полюбил девушку, которая потом стала его боевой подругой и женой. Чтобы скрыть своё прошлое, он смалодушничал и, может быть, первый раз в жизни обманул свою новую жену, а потом уже обманул и всех других, придерживаясь однажды им придуманной версии. При заполнении документов он написал, что родителей своих не помнит, воспитывался у дальних родственников, из которых в живых никого не осталось. Ему, как красному командиру, поверили, и проверять не стали. Много в то время было безродных и обездоленных людей, поднятых новой властью на гребень великой революции и своей преданностью и беззаветным служением, снискавшим её высокое доверие. Ефим навсегда остался служить в Красной армии. В тридцатые годы окончил академию. Проходившие в те годы в стране репрессии, по счастливой случайности, его миновали, хотя жил он всё время, как на иголках. Великую отечественную войну встретил в звании подполковника. Жили они с женой дружно, любили друг друга. Росла у них единственная дочь Марина. Но в душе Ефима всегда было неспокойно. Сколько раз он осуждал себя судом своей собственной совести за проявленное когда-то малодушие, но найти силы во всём признаться жене и людям, так и не смог. Так и жил он все эти годы двойной, неспокойной, всегда настороженной жизнью. Дамоклов меч всегда висел над ним. Поэтому, и поменял своё имя, на более красивое имя Александр. Фамилию тоже несколько изменил, чтобы не дай Бог, не раскрылась его всегда кровоточащая тайная рана. А сколько раз его душа и сердце рвались в родные места, требовали встречи с родными и близкими, сколько снов снилось, особенно в первые годы, но он неимоверным усилием воли подавлял эти желания, заставлял себя забыть всё то, что так долго не забывалось. Время сделало своё, и память притупилась. Всё как-то отошло в сторону и стало забываться. Но всё ровно иногда ещё нет-нет, да и вздрогнет в глубоких тайниках души неведомый червячок, и сердце так больно заноет о чём-то далёком, навсегда потерянном.
Отечественную войну Ефим прошёл от начала и до конца. Был несколько раз ранен, но опять возвращался в строй. На больших дорогах войны постоянно боялся Ефим встретить своих земляков, но судьба была к нему в этом отношении благосклонна – земляки ему не встречались, а быть может, и встречались, но они друг друга не узнавали. После войны ушёл он в отставку в звании полковника и поселился в городе Ростове-на-Дону. Власти выделили ему на окраине города участок земли под дом и приусадебное хозяйство, где он и живёт вдвоём с женой вот уже много лет. Дочь выросла, вышла замуж и живёт отдельно в другом городе.
     Иван выслушал исповедь Ефима, в душе пожалел его, но осуждать не стал. Зная, что ему будет очень больно, вскользь рассказал о жизни в родном селе, о больших переменах в родном краю и об оставшихся там Ефимовых родственниках. Ефим молчаливо слушал и никаких дополнительных вопросов не задавал. Расстались они друзьями, как и прежде, только каждый со своим осадком, от состоявшегося разговора, в душе. При расставании Ефим ни о чём Ивана не просил, а Иван ничего ему не обещал. Но Иван понял своим крестьянским чутьём, что Ефим не хотел бы «воскресать» в своём родном селе.
     Возвратившись из санатория, Иван дал себе зарок, никому о своей встрече с Ефимом не рассказывать. Однако через год Иван кому-то из старых друзей проговорился. Тайна остаётся тайной, пока о ней знает один человек, но если о ней знают два человека, она уже не остаётся тайной. Вскоре о встрече Ивана с Ефимом заговорило всё село. Узнал об этом и Ефимов сын Алексей, который вернулся с войны и по-прежнему жил в селе и работал в колхозе. Ему уже было за пятьдесят лет, имел он своих детей и целую дюжину внуков.
     Съездил Алексей в соседнее село к Ивану Варавину и сам лично выслушал скупой рассказ старого конармейца о встрече в санатории с его отцом, тоже бывшим конармейцем. И решил поехать Алексей в Ростов, разыскать там своего отца, которого он видел лишь однажды в далёком детстве - на вороном коне и с боевой саблей на боку. В Ростов он приехал на поезде утром. На привокзальной площади в киоске, с бросающейся вывеской «Горсправка», узнал он адрес отца. У пожилого мужчины с большим количеством орденских колодок на пиджаке, внушившим этим к себе особое доверие и расположение, узнал Алексей, как проехать на улицу Кольцевую. Трамвай №7 ходил на эту улицу прямо от вокзала, нужно было только перейти через перекидной мост над железнодорожными путями. Улицу Кольцевую и нужный ему дом нашёл он быстро. Это был большой кирпичный одноэтажный дом с прилегающим к нему значительным земельным участком с садом и огородом, обнесенный высоким деревянным забором. Такие участки после войны получали отставные полковники на западной окраине города Ростова-на-Дону.
     Стояла тёплая и ясная осенняя погода, о которой в народе говорят: «Бабье лето». Высокие яблони роняли через забор свои золотистые листья, которые, плавно кружась в застывшем воздухе, ложились на тротуар под ноги Алексея. В воздухе плавала паутина. А он, ничего этого не замечая, всё ходил и ходил туда и сюда по улице, не решаясь постучать в калитку. Чтобы не вызвать лишних подозрений у соседей и прохожих, он уехал обратно на вокзал, зашёл в ресторан, покушал, для храбрости выпил стакан водки, и только к вечеру опять вернулся к заветному дому.
     Калитку ему открыла старая женщина. На его вопрос:" Можно ли увидеть Александра Евдокимовича?" – она ответила не сразу. Сначала всего его осмотрела с ног до головы своим пристальным, пытливым взглядом, и только потом тихо сказала:
     -Проходите! Он в доме.
     В дом Алексей вошёл следом за женщиной, смутно догадываясь, что это была жена его отца. В комнате с широкого дивана с военной выправкой поднялся старик, с седыми редкими волосами на голове, чисто выбритый, с крепко сжатыми скулами, делавшими нижнюю часть его лица квадратной, слегка ссутулившийся, и вопросительным взглядом окинул Алексея.
     Ничего не осталось в этом человеке от того стройного и бравого красного командира в будёновке, крепко подтянутого ремнём с портупеей через плечо, с наганом на одном и саблей на другом боку, гордо восседавшего на вороном коне. Таким он навсегда запомнился Алексею из того далёкого детства и постоянно жил в его памяти. И Алексей с ужасом сейчас подумал, что, если бы он встретил его сегодня в городе или на вокзале, то никогда не узнал бы в нём отца и прошёл бы мимо.
     -Этот человек тебя спрашивает, Саша! – сказала женщина и скрылась в соседней комнате.
     Алексей растерялся. Сколько раз он мысленно готовился к встрече с отцом, сколько передумал об этом там, дома в родном селе, потом в поезде и сегодня днём, шагая по улице и привокзальной площади, но ему и в голову ни разу не приходила мысль – какие же он скажет первые слова отцу при их встрече. Молчание затянулось. И он начал говорить совсем не те слова, и даже собственный голос показался ему каким-то чужим и поддельным:
     -Я в Ростове проездом. С курорта еду домой. Да вот вспомнил своего боевого товарища Якова, с которым вместе воевали, из окружения выходили. Два раза он мне жизнь спасал, да и я его выручал не раз. Потом мы потеряли друг друга уже в конце войны. А память военных лет не тускнеет и не стареет. Сколько лет прошло, а он мне, как родной брат.
     Чувствуя, что его монолог сильно затянулся и, взглянув на хозяина, на лице которого было отражено явное неудовольствие, Алексей закончил:
     -Простите! Увлёкся. Не Ваш ли Яков сын?
     -Не было у нас сына Якова! – сказал старик, как-то жёстко, с трудом выдавливая из себя каждое слово.
    И Алексей заметил, сколько воли и неимоверных усилий стоило старому человеку произнести эти слова. Возле левого глаза у него слегка вздрагивала невидимая жилка, челюсти ещё крепче сжались, руки он не знал куда девать, а в глазах бегали невидимые чёртики то ли испуга, то ли затаённой скорби. И ещё Алексей понял, что никакого чувства к этому старику он сейчас не испытывает. Он был ему совершенно чужим человеком. Созданный им и живший с ним все долгие годы образ его отца, протестовал сейчас в нём, не хотел мириться со всем увиденным.
     -Значит, ошибка вышла. А я так надеялся! Извините, пожалуйста! – сказал Алексей окрепшим внезапно голосом и обернулся, чтобы выйти, так как разговор явно не клеился.
     -Куда же Вы, глядя на ночь, уходите? Ведь устали, наверное, с дороги? Я сейчас Вас чаем угощу, - вмешалась в разговор из соседней комнаты женщина, безусловно, слушавшая их беседу, и загремела посудой.
     -Большое, Вам, спасибо, но я пойду! У меня через два часа поезд отходит, - сказал Алексей, и машинально взглянул на свои ручные часы.
     А хозяин дома стоял, не в силах вымолвить больше ни слова. Наконец, он выдавил:
     -Я Вас провожу!
     Они вышли во двор, Алексей закурил папиросу и, когда прикуривал, на мгновение осветил лицо отца, показавшееся ему растерянным и жалким. Стояли молча. Никто не решался заговорить первым.
     -Мы, прожившие свой век, люди. Скоро нам и на покой пора, - заговорил Алексей. – А грехи и тайны свои с собой в могилу не заберёшь. Надо оставлять их людям. Я, Александр Евдокимович, Ваш сын Алексей Ефимович!
     Отец вздрогнул и, нет, не стал плакать, а как-то начал захлёбываться и задыхаться, не в силах произнести ни слова. Не удержался и бросился на грудь Алексея, и Алексей ощутил прикосновение его холодной щеки к своей щеке, не увидел, а почувствовал, как горячие слёзы катились из глаз этого человека, ещё несколько минут назад, казавшимся твёрдокаменным и неприступным.
     -Прости меня, сын! Не обессудь! В большом я долгу перед тобой и Яковом, - выдавил он.
     Так и стояли они, какое-то время, прижавшись, друг к другу – один совсем старый, и давший, наконец, себе волю расплакаться, другой, тоже далеко не молодой, охваченный на миг запоздалыми сыновними чувствами – ни о чём не думая, ничего не видя, в каком-то туманном забытье.
     Первым пришёл в себя Алексей и заговорил:
     -Яков погиб в конце двадцатых годов. Мать умерла два года назад. Никакого зла у меня к Вам нет. Ни в чём упрекать Вас я тоже не собираюсь. Да и приехал я не за этим. Хотелось мне взглянуть в глаза отцу и узнать, доволен ли он прожитой жизнью, нашёл ли он успокоение на склоне своих лет?
     Отец, понурив голову, слушал сына, а Алексей продолжал:
     -Разговор душевный у нас сейчас не получится. Мы оба к нему не готовы. Мне лучше уехать. Если у Вас найдётся достаточно сил и возникнет желание, приезжайте ко мне в родное село, там и поговорим. А сейчас я ухожу. До свиданья!
     -Ты, сын, безусловно, прав! – сказал, несколько оправившись, отец.      
Удерживать его не стал. Он тоже понимал, что им сейчас лучше расстаться. Слишком много неожиданного и неотвратимого свалилось сейчас на его голову. Кроме этого, предстоял неприятный для него разговор с женой, а для него это было самым страшным.
     У калитки Алексей обернулся и ещё раз посмотрел на безмолвно стоявшего отца, и только сейчас заметил на веранде дома силуэт женщины, которая, по всей вероятности, подслушивала их разговор.
     На вокзале Алексею повезло – он сразу же взял билет на проходящий поезд. На следующий день он был уже дома.
     Только в июне следующего года получил Алексей телеграмму от отца, извещавшего о своём приезде в родное село. Встретил он его на железнодорожной станции Россошь. При встрече уже не было того холода и отчуждённости между ними. В автобусе, когда они ехали от станции до большого правобережного села Подгорного, бывшего райцентра, Ефим всё вспоминал и не узнавал проезжаемых мест, а Алексей, как заправский гид, давал ему пояснения. Ведь отец здесь не был почти полвека. Потом они добирались до родного села на небольшом пассажирском теплоходе, плывущем вниз по Дону.
Прекрасные живописные места развернулись перед ними. Дон, широкий и полноводный после недавнего весеннего половодья, могуче и свободно катил свои воды. Справа от самого уреза воды возвышались меловые кручи, а выше их начиналась сильно всхолмленная степь, изрезанная глубокими оврагами. На округлых холмах и на пригорках отчётливо просматривались контуры старых окопов и огневых точек, словно шрамы от тяжёлых ран, полученных родной землёй в минувшую войну. Слева шумел, набирающий животворную силу, пойменный лес. Чем ближе приближались они к родному селу, тем больше испытывал Ефим необъяснимое щемящее, где-то у самого сердца, чувство чего-то давнего, им потерянного, все прошедшие годы столь желанного, и вот теперь, вдруг, найденного в другом, обновлённом обличии, но не приносящем ему радости и удовлетворения.
     Ему почему-то хотелось видеть всё таким, каким он всё это видел в далёкие годы своего тяжёлого детства и юности. Смотрел Ефим в задонские степи и видел там себя босоногим мальчишкой, пасшим со своим братом Андреем отару сельских овец. Глядя на пойменный лес, вспоминал морозные осенние ночи, когда он молодой, ещё неженатый парень, выезжал с такими же, как и он, одногодками, в ночное с табуном коней. Как хорошо было тогда сидеть у ярко горящего костра, слушать потрескивание горящих дубовых веток и поленьев, печь в углях картошку или обжаривать в ярком пламени на вертеле кусок сала. Потом, сметя в сторону ещё тёплые уголи, расстелить на нагревшейся земле общую постель, спать со своими сверстниками до утра на тёплой земле, как на печи. И захотелось Ефиму попасть опять в своё далёкое детство, чтобы всё вокруг было таким, как в те далёкие годы, чтобы всё, что с ним потом было, оказалось только тяжёлым долго продолжавшимся сном, от которого он только что пробудился и радуется, что это был только сон, что это всё было неправдой. Но вид изменившихся вокруг мест, пёстрая и говорливая толпа людей на палубе, так не похожих на его далёких односельчан и, наконец, лицо почти шестидесятилетнего человека, его сына, сидевшего рядом с ним и курившего папиросу, возвращали его к неумолимой действительности. Бег времени неумолим и необратим. Итог прожитой жизни надо принимать таким, каким он получился.
В родное село, они приехали, когда июньский день набрал свою полную силу и обжигал всё вокруг своим зноем. Лето стояло жаркое. Дома их встретила располневшая, но подвижная женщина, жена Алексея, принарядившаяся и давно ожидавшая интересного гостя.
     Немного отдохнув после долгой дороги и дождавшись, когда жара немного спала, Ефим, не смотря на уговоры сына, пошёл посмотреть на село. Родное село он не узнавал. Всё здесь изменилось. Размеры, когда-то большого, тянувшегося вдоль Дона на многие километры, с тремя улицами и многочисленными отрогами, села сильно сократились. Видно было, что тяжело ударила по селу урбанизация, прокатившаяся по стране в тридцатые и, особенно, в послевоенные годы. Там где была высокая сельская церковь, теперь стоял сельский Дом культуры. Обжитой и застроенной выглядела только главная улица села. Дома на ней стояли добротные, в основном кирпичные, с шиферными и железными крышами. Дворы были огорожены заборами из штакетника, аккуратно и с любовью окрашенными. Верхние улицы и многочисленные отроги почти исчезли. Всё настолько изменилось, что он с большим трудом разыскал, ставшее теперь пустырём, родительское подворье, находившееся на второй улице, а недалеко от него, едва заметный и поросший бурьяном, холмик от своей хаты. Сын теперь жил на главной улице. Постоял Ефим на родном пустыре, и пошёл дальше.
     Встречавшихся с ним людей, он не знал, и они его тоже не знали. Бросали они на него странные взгляды, и им было не понятно, что ищет этот старик на пустыре, заросшем лебедой и бурьяном. Чужим человеком ходил Ефим по родному селу. Всё тут было для него новым и непонятным, а он жил только прошлым, искал это прошлое и нигде не находил. Оно осталось только в его воспоминаниях. В конце он понял, что он тоже здесь человек из прошлого.
     В дом к сыну он вернулся только к вечеру. Там его уже ожидали сын Алексея, (его внук), с женой, жившие отдельно в этом селе, два-три таких же, как и он старика, бывших когда-то его товарищами, родная сестра Мария, (моя бабушка), и ещё несколько родственников, которых он не знал и никогда раньше не видел. Одни пришли посмотреть и поговорить со своим, долго пропадавшим, родственником, другие просто из любопытства. Самым близким человеком, которого он знал и помнил, здесь была сестра Мария, когда-то в далёком детстве нянчившая его. Не смотря на долгие годы, прошедшие после их последней встречи, Ефим её сразу узнал, сильно постаревшую и сгорбившуюся. Они расцеловались, и она заплакала.
     Разговор был долгий – для Ефима трудный и неприятный, для остальных больше любопытный и ни к чему не обязывающий. Узнал Ефим в этот вечер многое, о жизни родных и близких, за долгие годы его отсутствия. Мать умерла в начале тридцатых годов. Сын Яков пропал в двадцатые годы. Старший брат Семён погиб вместе со своей женой в августе 1942 года от прямого попадания немецкой мины, посланной фашистами с правого берега Дона, когда они в своём огороде убирали картошку. Брат Андрей умер после войны от неудачной операции аппендицита. Трёх сестёр – Анны Марины и Евдокии – тоже не было в живых. Только сестра Мария, присутствовавшая здесь, да самая старшая из всех сестёр Арина, ещё были живы. Арине уже было за девяноста лет. Она жила у своей дочери в другом конце села и придти на встречу с братом не смогла.
     О себе Ефим рассказывал мало, больше отвечал на вопросы – скупо и однозначно. Стыдно было ему перед сидящими здесь родственниками, перед сыном, сестрой, старыми товарищами, но ещё больше чувствовал он угрызение совести перед теми, кого уже не было в живых. Прикосновение к родине, общение с добрыми, не забывшими его, людьми, их понимающий, без всяких упрёков и обид разговор, постепенно размораживал его душу, снимал тяжёлый груз, накопившийся в ней за долгие годы его затаённых страданий и переживаний, но радости и удовлетворения не приносили.
     На следующий день Ефим посетил свою сестру Марию, но откровенного разговора у него с когда-то любимой сестрой, как и с родным сыном, не получилось. Долго они разговаривали, но больше о прошлом, обоим им знакомом, и совсем мало о годах прожитых друг от друга в неизвестности. Потом они вместе побывали у сестры Арины. Маленькая, сухонькая и совсем сгорбленная старушка, прожившая очень долгую и трудную жизнь, встретила свою сестру Марию радостно. На Ефима долго пристально смотрела своими немигающими выцветшими старческими глазами, потом неожиданно вздрогнула, как будто что-то вспомнила, и сказала:
     -Ефимка, да неужели это ты? С какого Света ты взялся? Мы все давно тебя похоронили. Я ещё, когда служение в нашей церкви шло, всё за тебя поминальные свечки ставила. А ты вот оказался живой! Грех то, какой, Господи!
     -Живой я, сестра, как видишь! Видно суждено нам было встретиться на склоне лет, в конце нашей жизни.
     Сидели они втроём на деревянной скамейке в небольшом садике тут же возле хаты. Говорили и здесь больше о прошлом. И понял Ефим ещё раз, что его с сыном, с сёстрами, с родным селом связывает только прошлое и больше ничего. Остальная жизнь пролетела где-то далеко, пролетела мимо, и в душе ничего не оставила, кроме постоянного беспокойства.
     Пробыл он в селе ещё несколько дней. Потом неожиданно заявил Алексею, что уезжает. Наскоро распрощался с сыном и сёстрами и уехал обратно в Ростов. Родина, которую он всю жизнь стремился увидеть, его не приняла. Родина, с которой он так долго ждал встречи, облегчения, и успокоения ему не принесла. Наоборот, эта поездка и эти встречи, возбудили в его душе ещё большее смятение.
     Я вернулся в Ростов с упорной и настойчивой мыслью – увидеть своего родственника Ефима и поговорить с ним, но не мог найти подходящего случая. Однажды такой случай представился. Шёл 1967 год – год пятидесятилетнего юбилея Великой Октябрьской социалистической революции. В областной газете «Молот» опубликовали большой список, награждённых правительственными наградами ветеранов революции и гражданской войны. В этом списке был и Багровцев Александр Евдокимович, награждённый орденом Боевого Красного Знамени.
     На второй день большого праздника я отправился к Александру Евдокимовичу. Застал я его дома одного. Жена, как потом он мне сказал, тяжело болела и находилась в госпитале. Выглядел он очень старым и уставшим человеком. Я представился, поздравил его с большим праздником и высокой Правительственной наградой. Моему приходу он искренне обрадовался. Такой большой праздник, а он встречает его один! Пригласил меня в дом, извинился за свой временный холостяцкий образ жизни, достал из буфета бутылку коньяка и две хрустальные стопки, принёс из кухни вазу с яблоками. Предложил выпить за юбилей Великого Октября. Я выпил, а он слегка пригубил, поставил стопку и сказал, что не пьёт из-за больного сердца. Я надеялся на интересный разговор. Но мы всё время разговаривали на отвлечённые темы. Как бы упреждая мои вопросы, больше говорил он. Интересовался моей работой, семьёй, дальнейшими планами. И, всё-таки, в конце нашего разговора я задал ему два вопроса:
     -Александр Евдокимович, я знаю историю Вашей жизни. О Вас мне ещё в далёком детстве рассказывала моя бабушка Маша, и в это лето, когда я был в родном селе в отпуске, она опять много о Вас мне сообщила. Скажите, пожалуйста, вот за все эти годы неизвестности, неужели Вы ни разу не поинтересовались судьбой своих родных и близких, не побывали в родных местах, хотя бы инкогнито?
     -Позывов сердца к этому было много, но разум не позволил этого сделать. Вам, молодой человек, это трудно понять. Надо побывать в моей шкуре и пережить всё это самому. Я и сейчас ещё во всём этом до конца не разобрался.
     Я набрался, как говориться, нахальства, и задал второй вопрос, оставшийся для меня во всей этой истории до конца не раскрытым и не объяснимым:
     -О судьбе Вашего сына Якова после того, как он ушёл из села, вы ничего не знаете?
     Он надолго задумался. Лицо его сделалось суровым и твердокаменным
     -Нет, ничего не знаю! – сказал, как отрезал.
     Расстались мы с Александром Евдокимовичем, как близкие родственники, к тому же живущие в одном городе. Я оставил ему свой адрес и просил придти в гости. Но он ко мне в гости так и не пришёл.
     Вскоре уехал я в заграничную командировку в Иран, где пробыл три года. Когда вернулся, снова побывал в родном селе. С огорчением узнал, что за это время умерла старая бабушка Арина, умер сын Ефима Алексей, не стало и моей любимой бабушки Маши. В селе о Ефиме мне никто ничего не мог сказать. После своего кратковременного приезда в село и поспешного отъезда из села, след Ефима снова потерялся для оставшихся в селе родственников. Если говорить правду, им  в селе особенно никто и не интересовался.
     Приехав в Ростов, я решил навестить Александра Евдокимовича. Когда я на своей автомашине подъехал к знакомому дому и постучал в калитку, мне открыла калитку незнакомая молодая женщина. На мой вопрос:
     -Мне нужно видеть Александра Евдокимовича? – она ничего не ответила, а позвала мужа, который мне сказал:
     -Александр Евдокимович здесь уже не живёт. Они с женой уехали в станицу Тацинскую к дочери доживать свой век и…умирать. Они оба стали сильно побаливать, и ухаживать друг за другом без посторонней помощи уже не смогли. Дом свой с усадьбой продали, и вот теперь в нём живём мы.
     Потом он спохватился, и добавил:
     -Да Вы проходите во двор! Кем Вы приходитесь Александру Евдокимовичу?
     Я поблагодарил нового хозяина этого дома за неожиданное для меня сообщение и от предложения, зайти в дом, отказался. Себя назвал далёким родственником Александра Евдокимовича. Знал ли новый хозяин дома подлинную историю жизни бывшего владельца этого дома или нет, я уточнять не стал, потому что не было в этом необходимости.
     Домой я ехал, ещё раз переосмысливая всю эту историю жизни, так и оставшегося для меня и для многих других, непонятого до конца человека. Может быть, и прав он был, так поступив, а может быть, и нет. Время было суровое, трудное и человеку не было дано два раза ошибаться. За каждую ошибку приходилось платить очень дорого, порой ценой собственной жизни. И всё-таки надо было иметь большую волю и выдержку, чтобы так поступить. Не исключаю, что здесь сыграли свою роль трусость и малодушие. Но, как бы здесь не было, всё это истинная, правда. Жил на земле Ефим, прошу прощения, Александр!