Река детства

Было еще темно, когда Сергей Иванович, тихо скрипнув калиткой, вышел на деревенскую улицу. Поеживаясь со сна, ощущая в теле еще сладкую ночную истому и одновременно знобкий колючий холодок, пробежавший между лопаток от затылка до пояса, он поправил на голове кепку, оглянулся на соседние избы и зашагал знакомой с детства дорогой к реке. Сергей Иванович шел босиком, холодная утренняя роса леденила ноги, мочила края брюк. Ближе к реке начались заросли ольхи, ивняка – они обдали сверху колким, бодрящим дождем капель. Вставшая  стеной крапива, высотой по грудь, обожгла руку. В глухой предрассветной тишине слышались лишь редкие, сонные еще  посвисты какой-то птицы и негромкое, вкрадчивое журчание реки. Не начался еще день, не мычало колхозное стадо, не звенели ведрами доярки, не голосили петухи – лишь в молчаливой, волглой тишине тихо несла свои воды река.
Сергей Иванович, продравшись, наконец, сквозь кусты, весь мокрый и озябший, вышел на берег Жиздры и пошел по течению, забирая чуть влево. Вскоре впереди, наполовину скрытая кустами, замаячила темным размытым пятном летняя деревянная сторожка. Сергей Иванович отпер вихляющуюся на ржавых петлях дверь, склонившись до пояса, вошел в темную, без единого окна, пахнущую сыростью, травой, прогорклым дымом и рыбой постройку, и принялся шарить руками по земляному полу и неструганным доскам стен. Вскоре, выбрав нужную снасть, он вынырнул из сторожки обратно на воздух и, поеживаясь от холода все еще не просохшей рубашки, стал спускаться к воде. Небо за рекой уже начинало розоветь, серость предрассветных сумерек поколебалась и стала постепенно растворяться в воздухе, наполнившемся вдруг новыми звуками: трелями просыпающихся птиц, еще неуверенными, как будто пробными, тихим стрекотом насекомых, плеском рыбы в бочажках под берегом и пока еще негромкими людскими голосами в оставшейся за спиной деревне. Начинался новый день.

В такое тихое и спокойное утро совершенно не хотелось ни о чем думать. Хотелось просто расслабиться, удобно устроиться на поросшем травой и крапивой берегу над бочажком с торчащими из воды корягами ольхи, забросить туда удилище, сделанное, как и в детстве, из ветки орешины – гладкой, крепкой и в меру упругой, достать из кармана коробку папирос, вытащить одну, постучать ею по коробке, дунуть в мундштук, чиркнуть о коробок спичкой, затянуться терпким дымом… Но почему-то мысли сами собой возникали в голове у Сергея Ивановича, и он, закинувши удочку, курил, щурясь от дыма и от первых лучей встававшего за рекой солнца, и думал, думал, вспоминал…

Вспомнилась почему-то поздняя осень сорок первого года, Горьковская область, город Богородск – нетопленные дощатые казармы учебного автомобильного полка, куда Сергей Иванович попал после мобилизации в августе. В части новобранцам выдали полный комплект летней довоенной формы: галифе, сапоги, хлопчатую гимнастерку с квадратными черными петлицами на воротнике и латунными эмблемами автомобильных войск, выходную фуражку с квадратным прямым козырьком и эмалевой рубиновой звездой на околыше черного бархата, выдали даже ременную амуницию с кобурой под наган, которую нужно было носить на портупее через плечо… Вот только ходить в красивой форме пришлось практически до первых крепких морозов, когда в полк, наконец, завезли зимнее обмундирование. И вспомнилось, как сведенными от холода, побелевшими пальцами он карябал на обороте фотографии, где они с сослуживцем снялись в полной рост в своей красивой форме, письмо домой: «На долгую вечную память своей дорогой любимой супруге Клавде, от вашего мужа, который находится в Р.К.К.А. с 22/VIII 41 г…». Здесь пальцы свело совсем сильно, и перо сорвалось, немного поцарапав фотобумагу. Сергей Иванович согрел дыханием руки и продолжил: «… Клава, я знаю что вы любите меня, но в случае мгновенной смерти моей я прошу вас как можно меньше волноваться а больше беречь наших деток, которых мы с вами любим крепче всего. С крепким поцелуем, Сергей». Так он писал почти пятнадцать лет назад…

Неуловимое движение прошло вдруг по поверхности бронзовой от солнца воды, двинуло чуть поплавок, и легкая дрожь пробежала по леске и удилищу до самых пальцев Сергея Ивановича. Он сразу будто очнулся ото сна, лихо перебросил погасшую было папиросу из одного угла рта в другой, сжал удилище крепче и вперил взгляд в пляшущую тысячами искр гладь реки. Поплавок дернулся еще, потом еще один раз – Сергей Иванович ждал. Поплавок неистово заплясал на воде, то появляясь, то пропадая среди слепящего блеска легких волн – Сергей Иванович все ждал. Поплавок, на мгновение замерев, вдруг споро и резко ушел под воду – вот тогда Сергей Иванович вскочил, дернул удочку на себя и вверх, подсек – и стал тащить заглотившую крючок рыбину из воды. Натянулась, как струна, леска, заблестела, засверкала на солнце, разбрасывая по прибрежным кустам пятна утреннего золота, выскочил из воды, рассыпав вокруг драгоценные алмазные брызги, красноперый полосатый окунь, туго забил в воздухе хвостом, выгибаясь и блестя в лучах всходящего солнца. Сергей Иванович вытащил на берег своего первого в этом году окуня – небольшого, с ладонь размером, но ладного, пучеглазого, с колючим гребнем плавника на горбатой спине, судорожно разевающего небольшой округлый рот – бросил его на траву и радостно и беззаботно засмеялся. Впереди был еще целый долгий день, была еще только початая пачка папирос, а новую принесет племянник Колька вместе с бидоном парного молока и чугунком вареной рассыпчатой картохи, а вечером Сергей Иванович сварганит в прокопченном котелке нехитрую уху с луком и пшеном, и горьковатый запах костра смешается с горьким же вкусом чуть теплой водки и ароматным, жирным наваром из котелка.

«… а больше беречь наших деток…». Вон Толику в армию в следующем году идти, Колька – молодец, голова, в институт поступил! Нина с Тамарой тоже девки ладные, Тамарка вот только все за матерью, за Клавой увивается, а та ее и защищать горазда… Не иначе в бабку натурой пошла, не зря папаша говорит: «Тамара-то, Сергей, вся в Евдокию Трофимовну, царство ей небесное – отец-то ейный сам Оболенский-князь был. Ну мыслимое ли это дело – лопухом уже ж… не подтереть?». А Раечку и не уберегли… Сергей Иванович вспомнил, как провожала его за ворота их семейного барака на Трифоновской беременная Клавдия, оглаживая уже округлившийся живот рукой и, тихонько всхлипывая, все совала ему в руки узелок с пирогами, а он шел, стиснув до боли зубы, и только говорил ей сердито:
- Да не нюнь, Клава! Немца прогоним, домой вернусь скоро! Как раз к родам поспею! Ты только дите береги. Да за старшими смотри. А если трудно в Москве одной-то станет – к матери своей под Тамбов езжай.
Да не уберегли маленькую Раису – застудилась и умерла в эвакуации, двух месяцев не прожила. Сергей Иванович стиснул зубы и полез в карман рубашки за новой папиросой.

А утро на реке уже полностью вступило в свои права. Яркое июльское солнце висело в ясном, еще чуть желтеющем у горизонта, небе. В кустах ивняка и ольхи порхали птицы, свистели на все лады; птицам вторили своей сухой трескотней голубые и зеленые стрекозы, где-то был слышен тонкий комариный зуд. Бубнила в осоке выпь, из деревни долетали голоса ребятни, квохтанье кур, гусиный басовитый гогот, звонкий собачий лай; иногда взмыкивал строптиво бык. Сергей Иванович за час с небольшим натаскал с десяток небольших окушков и теперь, сняв рубашку и развесив ее на ивовом кусте, грелся на солнце, складывая пойманную рыбу в старый, пропахший тиной и позеленевший плетеный садок.

Таким же солнечным июльским днем он вернулся домой. Составленный из теплушек, пассажирских вагонов, платформ и прочей железнодорожной околесины поезд привез их, демобилизованных солдат, на Киевский вокзал. Москва оглушила Сергея Ивановича. Он спрыгнул с подножки вагона па перрон, принял из рук товарищей полупустой вещевой мешок и фанерный чемодан, плотно набитый сопревшими за неделю пути раннеспелыми украинскими яблоками, и растерянно замер. Повсюду были люди, солдаты, девушки в платьях, замотанные туго в платки бабульки, над вокзальной толпой вились облака терпкого махорочного дыма, визгливые трели гармошки, крики и возгласы, свистки паровозов. Сергей Иванович, небритый, изрядно выпивший, в пыльных сапогах, застиранной шерстяной гимнастерке с линялыми погонами старшего сержанта на ней, шел по городу, еще больше пьянея от солнца, человеческих лиц, редких улыбок, запахов нагретых мостовых, бензина, хлеба и дыма заводских труб. В его уши, так привыкшие за четыре года к окрикам команд, реву моторов, лязганью коробок передач, тескотне мотоциклов, разговорам о доме – желанном, далеком, разрушенном, сожженном, близком, цветущем весной, с булочной на первом этаже, с окнами на старый собор, с рынком на главной площади – о доме, доме, доме, вливались новые звуки фабричных гудков, трамвайных звонков, неторопливого людского говора, детского смеха, свистков регулировщиц на перекрестках – звуки новой жизни. Сергей Иванович, ступая стоптанными сапогами по раскаленным от щедрого летнего солнца мостовым, прошел через всю Москву от Киевского до Рижского вокзалов – там, на Трифоновской улице, стояли деревянные одноэтажные бараки, в комнатушке одного из которых и ждала его семья – жена Клавдия и четверо детей.
Вот и пройдены последние метры вытоптанного тротуара, вот и низкий забор перед бараками, сохнущее во дворе белье, скамейка-курилка у стены барака, вот и крыльцо со скрипящими досками…Толкнув дверь, войдя в наполненный спертым воздухом тесного жилья коридор, заставленный табуретами, корытами, ящиками, рогожами и мешками, Сергей Иванович сразу услышал доносившийся из противоположного конца коридора истошный ор.

- Ай, не трогай, ай, ухи болят, айайяйяяяяяяаааааа!... – вопил звонкий мальчишеский голос, надрываясь и захлебываясь слезами. «Толик!» - мелькнула вдруг мысль в голове Сергея Ивановича. – «Да это же Толик орет!». И, по привычке поправляя на затылке пилотку и одергивая гимнастерку под ремнем, он прогрохотал к двери своей комнаты, уже не видя ничего вокруг, не замечая, не помня уже ни солнечной Москвы, ни запаха свежевыпеченного хлеба, ни улыбок прохожих. Ворвавшись в комнату, он тут же встретил сначала растерянный, потом удивленный, а затем и вспыхнувший радостью взгляд Клавдии, показались из-за комода Тамара с Ниной, Колька вскочил из-за письменного столика, притиснулся к пыльным застиранным галифе Толик с зареванным лицом и красными, распухшими, будто два жареных пончика, ушами. Все наперебой что-то говорили, взвизгивали, целовались, смеялись, плакали, говорили, говорили, говорили… Тугой комок сжал горло Сергея Ивановича, а потом и вдруг прорвался какими-то бессвязными, но ласковыми и радостными словами. Выглянули из своих комнат соседи, ворвался в окно пронзительный и резкий звонок трамвая, налетел теплый ветер и зашевелил растрепавшиеся из под платка Клавины волосы. Он, наконец, вернулся домой, к семье, и ничего вокруг было не важно и не нужно, кроме этого захлестнувшего всё существо чувства. И всё плыло перед глазами Сергея Ивановича, и все пьянило и ослепляло его, и оглушало – только слабо доносились сквозь эту ослепительную пелену счастья слабые Толькины всхлипывания:
- Я это… под вагонами л-лазил н-на вокзале… и э-э-это, голову м-мне… зажало-о… буфера д-два…


Близился полдень. Солнце стало хорошенько припекать, но тяжелый, словно туманом повисший над деревней зной заметно смягчал негромкий плеск реки, да тень от прибрежных деревьев и кустов. Клев прекратился; нужно было менять место. Сергей Иванович неторопясь уложил снасть, вытянул из воды садок, наполненный еще трепыхающимися окунями, снял с ивы высохшую давно рубашку. За спиной, со стороны сторожки, послышался негромкий шорох, шелест листвы, звук треснувшей ветки – и на берег из кустов выбрался Колька. В руках он нес авоську с чугунком и алюминиевый бидон. Вид у Кольки был довольно встрепанный.
- Вот, дядь Сереж, принес тебе, как мамка сказала, - и Колька протянул Сергею Ивановичу свою ношу. Тот вынул из авоськи чугунок, разостлал газету, выкатил на нее дымящиеся, сваренные в кожуре картофелины, положил рядом пучок свежего лука из огорода, пару ломтей хлеба, соль.
- Подрубаешь, племяш? – спросил Сергей Иванович, быстро и ловко очищая горячую картошку.
- Не, я поел уже. Там к деду поп опять пришел, сидят, пьют, - нахохлился вдруг Колька. – А тебе, дядь Сереж, мамка не велела снесть. – Мальчишка упредил вопрос Сергея Ивановича, когда тот поднял на Кольку быстрый и ожидающий взгляд. – Но я все равно снес!
Колька растянул губы в улыбке и вытащил из-за пазухи мутного зеленого стекла старинную четвертную бутыль:
- Не магазинная!
Сергей Иванович взял в руки бутыль, внимательно оглядел ее со всех сторон, посмотрел сквозь стекло на солнце. Вытащив заменявшую пробку туго свернутую газетную бумагу, он потянул из бутылки носом, звучно крякнул, довольно улыбнулся и, сглотнув слюну, затолкал газету обратно. «Это на вечер, - снова улыбнулся про себя Сергей Иванович – К ушице!».
Сергей Иванович начал есть. Он кусал горячую картошку, быстро дышал открытым ртом, остужая ее, макал в соль пучок лука, аппетитно хрустел сочной горьковатой зеленью, заедал чуть зачерствевшим ржаным хлебом. Колька между тем, повернувшись к Сергею Ивановичу боком и закусив в углу рта травинку, неторопливо рассказывал:
- Поп этот, не помню, как звать… отец Яким, что ли? – так его дед давно знает. Они с ним еще после войны сразу в Оптин монастырь ходили, строили, восстанавливали там чего-то. Я малой совсем был, но тоже помню, ходил пару раз. А то на той неделе тоже заходил. И тоже с дедом выпили, только дед-то меру знает, а отец Яким насосался – и давай нас, пацанов, крестом своим гонять! Кричит, борода в разные стороны, глаза сверкают – безбожниками все нас поносил. Но мы-то огородами, задами – да и утекли скоро. А он потом, дед сказал, крест-то свой и потерял где-то! – Колька залился озорным, задорным смехом, но тут же помрачнел. – А теперь пришел вот и опять грозится – мол, я у него крест стянул. Да только на кой он мне, дядь Сереж?

От еды стало совсем жарко. Сергей Иванович завернул в газету очистки, затолкал сверток в чугунок. Выпил парного молока из бидона, отер рот, затем выступившую на лбу и на носу испарину. Почесал тыльной стороной ладони щеку – уже явно чувствовалась жесткая, колючая щетина с проседью у висков. Колька собрал авоську, взял бидон и спросил:
- Ты, дядь Сереж, чтой-то снасти собрал. Куда пойдешь?
Сергей Иванович поднял из травы садок с окунями и протянул его племяннику:
- Вот, возьми, мамке снеси, пускай пожарит. Котов не корми – ну их к лешему! Окушки свежие, скусные будут. А куда пойду?.. – Сергей Иванович потянулся, шумно выдохнул, похрустел пальцами рук. – Не знаю я, Коль. По берегу пройду, у поворота на быстринке, может, чего будет. Пескариков бы натаскать, ершей, плотвички… Ерши в уху ну как хороши!
Колька, уже уходивший, обернулся и вдруг предложил:
- А ты, дядь, сходи до Старой Речки – как раз насупротив излучины, между Хозцами и Дубновичами. Караси там хороши! Мы с пацанами ходили тем летом.
Сергей Иванович задумчиво кивнул, взял в руки удочки, и они с Колькой разошлись, каждый в своем направлении: Колька наверх, в деревню, к матери и деду Ивану – лобастому, с широко расставленными умными хитроватыми глазами, широконосому, с густой и жесткой бородой, закрывающей без просвета всю нижнюю часть лица, семидесятилетнему старику; к пыльным деревенским улицам, к заборам, поросшим высоченной крапивой и огромными лопухами; к влажному огороду, к садам и козам с курами; а Сергей Иванович – вниз по течению Жиздры, мимо разрушенной Покровской церкви в Хозцах, где сорок лет назад его крестили среди небрежно замазанных масляной краской кирпичных стен, темных икон с неярко коптящими лампадками перед ними, терпкого запаха восковых свечей и смолистого ладана; мимо погоста, где похоронен его дед Иван Ипатович, давший фамилию семье; мимо зарослей ивняка, орешины и бузины, мимо бочажков с осокой, мимо неба и облаков, и солнечной ряби, отблескивающей на воде прямо в глаза – мимо своих радостных и горьких, близких и далеких, волнующих и потускневших уже воспоминаний.

Сергей Иванович шел и думал о Старой Речке – небольшом пойменном озерце, поросшем осокой и уже затянутом у берегов ряской, с темной непрозрачной водой, среди густых водорослей которого лениво и вальяжно паслись сонные пучеглазые золотые караси, которые неспеша глотают наживку, а потом еще и будто раздумывают, тянуть вниз леску с поплавком, или нет; думал о вечерней прохладе, которую принесет с реки поднявшийся на закате ветерок; думал о горьком запахе костра и водки, об ухе из ершей; вспоминал, как отец рассказывал ему в детстве про царствование Александра Третьего; как их полк в сорок четвертом году перегнали в Бердичев, разоренный дочиста и дочиста расстрелянный еврейский городок, где на загородном шоссе с самого первого военного лета валялись в беспорядке раскуроченные надгробия с разоренного старого еврейского кладбища; вспоминал, как они с Клавой заселялись в комнату в бараке, по соседству с которым жили в таких же бараках нищие и веселые студенты и суровые бородатые геологи; вспоминал и не вспоминал, думал и не думал… Сергей Иванович шел по родной земле, столетиями назад уже исхоженной его предками, и с каждым шагом по густой и сочной прибрежной траве забывались все горести, все невзгоды, и он молодел душой, и улыбался, широко и беззаботно, как в далеком, а может и не очень, босоногом и белобрысом детстве, прошедшем на берегу вкрадчиво журчащей под ярким июльским солнцем Жиздры.