Дымок дальнего чума

Николай Димчевский
dimchevsky.su

ДЫМОК
ДАЛЬНЕГО ЧУМА


Комары вовсе взбесились — в глаза лезут, мешают смотреть… Подтянул платок, закутал щеки и нос.
Хоть бы ветерок, холодная роса бы…
Над тундрой — парная, влажная недвижность. Черный камень Урала придавлен душными облаками. Рай для комаров, мука оленям и людям.
Глядеть на стадо — изныла душа: третьи сутки нет покоя. Олени сбились в плот-ный ком, прижались друг к другу — сами за себя прячутся от комаров, не могут на-гнуться к траве. Те, что не попали в тесноту середины, остались с краю — бегут круг стада, стараясь быстрым движением согнать кровопивцев — березовый листок ущип-нуть некогда.
Так все вместе голодают и тощают. А пастух — смотри да горюй… Закурил, пла-мя спички трещало от попавших в него тварей.
Ему представилась вдруг вся тундра. Столько раз ее прошел, что помнил каждую кочку, каждый тальниковый куст, каждую речку, овраг, увал, знал медвежьи скрытни, утиные и куропаточьи выводки. И вот, быстрой мыслью пробегая всю ее, отсюда поч-ти до Карского моря, он не находил спокойного места. Пока не подует холодный ве-тер — спасу не будет.
Маленькая белая лайка лежала у ног, прикрыв нос лапами, и смотрела на стадо. Она посерела от крылатой нечисти, насевшей на шерсть, но ни на миг не отрывалась от оленей, готовая броситься вперед, если обезумевшие рогачи прянут в тундру.
Но стадо кружилось на одном месте — бегать не приходилось, и неподвижность угнетала. Пастух отвернулся от оленей, стараясь иным делом занять глаза и мысли: правил продолговатый камушек о бок твердого валуна — вытачивал новый брусок для ножа (старый истоньшился и давно просил замены). Осколок этот давно нашел в ручье и долго носил, пока не подоспело нынешнее бедовое безделье.
Камень был темен, как сегодняшние горы. Он был частью их и говорил, что судь-ба гор — стать такими же осколками. Но голос его слаб, а горы велики, и человеку не верится в их гибель, ему как в молодости, все вокруг кажется бессмертным, и сам для себя, пока здоров — бессмертен, и мир неистощим, и силы не ведают меры. Однако у всего, даже у гор есть пределы. И все ж, зная это, не хотелось верить осколку, как не хотелось верить в долгое безветрие и всесилие комариного царства.
Размышляя так, пастух смачивал камушек в лунке с водой, тер о древний валун, похожий на медвежий череп и примеривал к кожаному карманчику, вшитому в пояс. Брусок должен точно к нему подходить, чтоб не выскочил ни в какой переделке — хоть вверх ногами перевернись во время касланий (каслание — переезд на новое па-стбище), чего не случалось, особенно весной на переправах через речки. Даже в зна-комом месте, где упряжка всегда проходила по колено в воде, оказывалась вдруг вы-моина, олени проваливались, бросались вплавь, нарты заливало и приходилось плыть, ухватившись за сиденье. Тут все плохо притороченное смоет, унесет, уволочет — не сыщешь. Потому и привыкли каждую малость подгонять, подтесывать, подструги-вать, чтоб заботы не знать…
На поясе брусок — рядом с ножом, и нож без него остался б не у дел, потому что должен быть острей бритвы, а какая острота, если нет точильного камня.
Тундровый нож сделан из крепкой стали и видом похож на длинное шило — та-кое узкое у него лезвие. Круглая ручка искусно подогнана к ножнам, выструганным из дерева, и обшитый кожей. Нож в них не боится сырости и потерять его можно только с самими ножнами, а ножны с поясом, а пояс с пастухом. Если нож пропал — считай, что пастуха нет.
Ручка ножа почти целиком входит в круглую горловину ножен, и так плотно к ней прилегает — когда вынимаешь, раздается звук, словно вытащили пробку из бу-тылки. По этому звуку сразу определишь, каков мастер: чем громче, тем искусней.
В неторопком деле около старого валуна сами собой вспоминались иные погоды, когда за сутки дежурства избегаешь, бывало, чуть не полтундры. Тогда не до оселков, не до ножа, и не до чего, кроме стада…
Особенно в пору первых грибов… Олени охочи до них — летают наперегонки — кто скорей захватит грибное место. Все стадо разбивается на семьи, на ватаги, мечут-ся, носятся, никакого вожака не признают. Одна надежда на свои ноги, да на собаку. Собьешь кое-как стадо, успокоятся, вроде, пасутся тихо, но нападает лакомка-рогач на грибное место, стреканет в даль, потянет за собой важенок (важенка – самка оле-ня)… Бежать за ними? Стадо проморгаешь. Отпустить? Уйдут и не найдешь потом. Хоть разорвись! Зато на душе радость — олени сыты.
Удовольствие смотреть, как ловко ощипывают они ветки низкорослых березок: протянут через зубы — листья во рту, а у прутика даже кора не поранена. Также и ягель — аккуратно скусывают нежные перышки, самые мягкие и молодые, не трогая корешка. Будто кто научил их заботиться не только о насущном, но и о грядущем. Ве-точка полярной березки растет много лет — срежь и не скоро полакомишься листья-ми. Ягель и того капризней — выгрызешь до корня — лишь через десятилетия набе-рет он сил. Оленья разумность не дает скудеть тундре — березки покрываются лист-вой, ягель выбрасывает нежные лепестки, пастбища приветливо встречают стада.
Вся жизнь на этих просторах представлялась пастуху как бы связанной в один большой узел, куда поместились травы, мхи, кусты, живность, горы, море, а в середи-не — стадо и чум.
Тундра кормила оленей, олени кормили человека.
Тучнея и плодясь, олени встречали врагов — овода, комара, волков, болезни. Им не хватало соли в воде и травах. И тут на помощь приходило море.
Оно открывалось сразу, едва перевалишь пологие холмы там, на севере. Мутно-серое в пасмурный день или холодно-синее при солнце. По склонам холмов росла же-сткая трава, хорошо прочесанная и просоленная штормами.
Олени любили море, пожалуй, больше грибов. Едва почуяв соленый крепкий ве-тер, стадо бросалось вперед, и удержать его не смогла бы даже стая волков. Но пасту-хи не беспокоились, знали: дальше моря не убегут, и шли, не торопясь, прислушива-лись к рокоту прибоя, к удаляющемуся постукиванию оленьих ног.
Стадо скатывалось с холма и с яростью, с восторгом бросалось в море. Далеко вокруг слышалось фырканье, хрюканье, кряканье — все звуки, на которые способен олень. Купались, играли, плавали до изнеможения, и пили соленую воду, пили, сколь-ко влезет, не насыщаясь. Тундровые-то реки все со снежников — безвкусные, пре-сные, олени пьют из них с неохотой, предпочитая воду болотную, застойную. А море щедро и беспечно отдает свою чистую соль, помогая тундре.
Морская вода целебна — она чистит шкуру, зараженную куколками овода, отмы-вает раны на ногах. Около моря нет крылатой нечисти, и олени отдыхают здесь, на-бираясь здоровья.
Целебна и жесткая трава, растущая вдоль берега. Напившись и накупавшись, оле-ни выбираются на холмы и щиплют эту траву.
Здесь и пастухам отдых: стадо легко собрать, оно теснится к линии прибоя, в тун-дру оленей насильно не выгонишь, пока всласть не отопьются морской воды, не на-едятся жесткой травы.
Трудновато лишь с топливом — на побережье нет тальника для костра, собирают сухую траву, а ее много надо, чтоб чайник вскипятить, мясо сварить — быстро горит она и в чуме тепло не бывает. Да это не беда — оленям бы сытно да спокойно…
Сами-то привыкли ко всякому. Приходилось по три месяца жить без костра зи-мой. На воле мороз и в чуме не жарче. Настрогаешь мерзлого мяса, поужинаешь, вле-зешь в спальный мешок — там и согреешься. А утром опять ледяная строганина.
И даже это еще не самое тяжелое. Похуже, когда в пургу отлеживаешься в «куро-паткином чуме» — завалишься меж двумя оленями из упряжки и чуешь, как грузнеет над тобой снег, заметает, закрывает… В малице тепло, конечно, можно переждать не-погоду, а все ж лучше не наведываться в «Куропаткин чум».
Заплетаясь одна в другую, как сыромятные ремни, мысли эти свивались в длин-ный невидимый аркан, протянувшийся по простору и годам.
Вытачивая брусок, пастух, сам еще не сознавая зачем, стал поглядывать на вер-шину соседнего увала. Подходил конец смены — сутки отдежурил — начинал ждать напарника, отдыхавшего в чуме…
И вдалеке замаячила черная фигурка, не поймешь еще — человек или медведь. Лишь по времени можно догадаться, что человек. Если б часами двумя-тремя раньше — был бы медведь. Косолапый живет неподалеку, за речкой, возле самого чума. Не раз уже, возвращаясь утром с дежурства, пастух видел его, сидящим у воды. Медведь спокойно и внимательно разглядывал человека. Винтовки у пастуха не было, поэтому бояться нечего — мишка понимал. Да винтовка и не нужна сейчас — медведь сыт: ягоды — заешься, и в человеке он не видел ни врага, ни богатого мужика, которого можно пограбить. Медведь сознавал себя хозяином этих мест. Человек пришел со стадом, нарушил тишину, однако, в остальном жизнь не менялась, и медведь не выка-зывая недовольства, поворачивался, валко удалялся в заросли тальника.
Пока пастух вспоминал все это, фигурка вдали обрела человеческий облик, и за-хотелось, чтоб напарник прибавил шагу: надоело одиночество, соскучился по знако-мому голосу и знакомому лицу…
Вот как устроена душа. Случалось, один каслал по тундре месяц и больше, знал, что никого не встретишь, и не ждал, не скучал — зачем ждать и скучать, если все равно никого не дождешься. А тут через сутки, в последние минуты дежурства заску-чал и заждался. Добро бы опоздал напарник, а он — вот он, и тем сильней нетерпе-нье.
Пошел навстречу, приказав собачке сторожить стадо. На середине повстречались, поведали новости, покурили и разошлись. Напарник сказал — оленина уже упрела, и чайник вскипел.
И такой вдруг напал голод, хоть кричи, хоть рычи, хоть беги поскорей к чуму. И пастух, кликнув собаку, споро пошел за увал.
Там открылась долина речки, и ниже по течению, где в нее впадает безымянный ручей, белел конус их чума, и дымок вился вверх тонкой струйкой, а потом на высоте растекался синим блюдцем. Так неподвижен воздух, что блюдце висело на одном месте, не расплескивая ни капли чая, которым было налито.
Место это долго слыло недобрым, даже опасным и гибельным. Когда пастух был еще мальчишкой, там, подальше, к вершине речки, погиб его дед вместе со стадом — всех скосила сибирская язва. Могила до сих пор цела — одиноко виднеется над каме-нистой осыпью.
Долину эту пастухи обходили стороной. Лишь после, когда ветеринары появи-лись и оленям стали делать прививки от сибирки, тут снова начали останавливаться, разбивать чумы, пасти стада, не опасаясь страшной болезни. Место очень уж привле-кательное — в долину эту никогда не садятся туманы. Пусть хоть вся тундра залита непроглядным молоком — здесь всегда чисто и ясно. Конечно, молодняк без привив-ки сюда не води — мигом сибирка подберет — затаилась она как злой дух среди кам-ней, в обглоданных ветрами и временем черепах. А с привитыми оленями лучшего места. Хоть и грустно видеть одинокую могилу над осыпью…
Почему пастухи не любят туманы и спасаются в этой долине — от туманов много несчастий и хлопот. Как стадо убережешь, коль глаза будто завязаны платком? Ото-бьется олень, побежишь за ним, и уведет он туда, откуда иной раз и возврата нет. В туман ведь все едино — видишь только траву под ногами да слышишь, как убегает хор (олень-самец), а остальной мир сокрыт… Благо ракетницы вот появились — скольких пастухов спасли. Пустят от чума зеленую или красную ракету — далеко ее видать. А без них-то блуждай по тундре, ищи погибель в болотах…
Но все эти воспоминания и мысли пролетали где-то стороной. Пастух спешил. Он пробежал склон, перепрыгнул по камням ручей, лишь у чума остановился, подождал и, пригнувшись, вошел, хорошенько прижав край брезента, закрывавшего вход.
И прежде чем сполоснуться из медного с утиным носиком рукомойника, висев-шего при входе, прежде чем сесть за низкий столик, на котором уже дымилась миска оленины, — включил приемник, притороченный куском старого аркана к жердям. Передавали сводку погоды: безветренная, теплая на всем Полярном Урале. Пастух и без радио знал погоду до самого Карского моря, но радио, скрепив это знание словом, придало ему неумолимость. Присел к столу, а перед глазами не огоньки бежали по углям очага — неслись олени, голодающего на тучном пастбище стада…
Дело никогда не отпускало его, он не ведал безделья. Лишь праздники не запол-нялись работой, но они были редки и не долги. Сколько помнил себя — всегда тру-дился и знал: оборвать труд, значит оборвать жизнь.
Часы, когда отдыхал от стада, плотно, как вандей (грузовые нарты) перед касла-нием, набивались работами и заботами, без которых нельзя спокойно и уверенно пас-ти оленей. Так соединялось все в один круг.
Вот аркан поизносился, кончается его век, как и любой век. Если заранее не за-пастись новым — останешься не у дел — без аркана тундровику не прожить.
Пастух пошел к небольшому озерцу, бочажку среди камней, поросших осокой и березкой — там вымокала оленья шкура. Бросил ее на мох, стал очищать ножом шерсть. Вымокший волос легко снимался целыми пластами. Очистив, расправил, примерил и выкроил старыми ножницами большой неровный круг, а потом принялся резать по спирали от края к центру. Из-под руки заструился длинный ремешок. За-кончив резать, собрал его в ком, отнес к нартам. Выбрал одно из колец, к которому крепилась оленья сбруя, продел конец ремешка, стал галтать туда-сюда, пока он не превратился в круглый крепкий жгут. Так пропустил его весь через кольцо и готовый смотал на локте в связку. Несколько таких связок уже дожидались в большом вандее возле чума. Эта была последней, и пастух тотчас начал плести новый аркан.
Глаз радовался крутой ладной вязи, выходившей из-под пальцев. Змейка нового аркана росла, вытягивалась, он подвязывал ее к перекладине нарт, чтоб удобней было плести, и продолжал работу…
И вспомнился обывок старого аркана, которым мать привязывала к нартам его колыбельку. Смутно, далеко где-то — растрепанный кончик, болтавшийся перед гла-зами… Он высвобождает руку из рукава крохотной своей малицы и берет пучок же-стких ремешков. А ветер бьет в лицо, из-под оленьих копыт долетают холодные брызги.
Тот обрезок аркана стал знаком дальних касланий, знаком сборов, свертывания чума, укладки всего скарба по вандеям, шальной свары собак, почуявших смену сто-янки, отлова ездовых оленей и, наконец, приторачивания берестовой колыбельки к нартам. Он стоит рядом с матерью и ждет, когда она возьмет на руки, посадит на мяг-кий мох, прикрытый куском шкуры, перехватит крест-накрест по грудке и плечам этим черным обрывком аркана… Тогда надо ждать первого взмаха хорея и сдержать дыхание, потому что рванувшие олени поднимают такой ветер — задохнешься от не-ожиданности, лишь после постепенно привыкнешь и будет весело смотреть, как впе-реди трясется метелка хвостиков от растрепавшегося старого аркана…
Это так далеко, что уж не верится — с ним ли было? И так близко, что не верится, он ли — старый и старший пастух, с тех давних лет, выучивший наизусть тундру от черного камня гор до синевы Карского моря…
И еще одно дело этого лета — новые нарты.
Чуть южнее, в лиственной рощице, чудом растущей среди карликовых березок, о прошлом годе еще срубил он два дерева, ободрал и торчком воткнул в каменистый склон холма, чтоб при надобности найти даже зимой. В недавнем каслании захватил их с собой, загнул концы, прорезал отверстия для копыльев, провернул дырки для клиньев, примерил все, пригнал, притесал и осталось только собрать.
Он оставил нарты на после аркана, потому что аркан ныл нужней. И вот, завер-шив аркан, принялся за нарты.
Полукружья полозьев походили на шеи белых гусей. Он взял их и положил ря-дом, и к каждому полозу — все, что ему полагалось: копылья, клинья, планки, рем-ни… Постоял немного, посмотрел, проверил, все ли сделано, и с душевной радостью, с трепетом и замиранием принялся обряжать каждый полоз.
Когда обрядил, полозья стали походить на гусей, поднявших крылья, чтоб лететь. Пастух полюбовался ими, белыми на зеленой траве, поднял и соединил первой план-кой, и теперь оба гуся навсегда сошлись в пару. Потом переплелись распорки, вокруг дерева обвились ремни, клинья намертво сжали планки с копыльями, тонко звякнули кольца…
И уже запросилась в руки оленья сбруя с латунными вертлюгами, бляшками, бу-бенчиками, сбруя, которая сама, как узор, как праздник…
А в сбрую запросился коренник — хор, и два ведущих по краям, и два пристяж-ных снаружи. Пять оленей подхватили невесомые нарты и полетели по луговине, по верхушкам трав, и даже следа не оставалось в просторе…
И в беге этом была жизнь, ибо вся жизнь тундры — бег и передвижение… Никто не знает, когда начался этот бег, и никто не скажет, когда он кончится…