Женщина в снегах

Ветер завывал на чердаке и дул сквозь щели в раме окна, колыхая занавески. Старушке снился сын Борис, который со звуком хрустящего снега ел яблоко сорта белый налив с того дерева, которое росло посреди огорода. Он улыбался ей на фоне оранжевого солнечного полдня и манил рукой, предлагая атласный надкусанный плод. Ветер, свист которого был ясно слышим, развевал его кудрявые волосы. Женщина заплакала во сне от радости вновь видеть сына и жалости к нему, умершему в юности мучительной смертью от сахарного диабета. Она пошла к нему навстречу по чернозёму, протянула руку к яблоку и проснулась. Трещина на побелённом потолке выросла вширь за последние годы. Старушка перевела взгляд на иконы, стоящие на подставке в углу, и троекратно перекрестилась.
 Она не чувствовала одиночества, проживая одна в этой маленькой хате с тех пор, как умер муж Иван, ветеран войны. Он дошёл до Вены, был четырежды ранен; в его кровеносной системе до конца дней плавал осколок снаряда. Первое время тяжело было без мужа коротать дни в пустой избе: хотела отправиться к нему и молила Бога об этом. Но время стирает всё. На смену тоске и боли пришла пустота, холодная, равнодушная, которая, казалось, туманом висела в комнате и кухне, на чердаке, во дворе и в сарае. Но потом пустота исчезла. Теперь старушка уже не помнила, сколько лет прошло со смерти мужа: год или десять, но страданий одиночества уже не было.
Единственная из детей оставшаяся в живых, дочь Маша жила далеко и приезжала редко: раз в три месяца. Привезёт припасы еды, посидит с часок, помолчит, да и уедет. Старушка с трудом представляла себе её жизнь в далёком городе. Детей у дочери не было, как, впрочем, и мужа. Каждый день Маша работала допоздна где-то в высоком здании за компьютером. Ни высоких зданий, ни компьютеров старушка никогда не видела. Она родилась в деревне, где безвыездно и прожила девяносто один год, где родила троих детей и до восьмидесяти лет работала в огороде. «Другие нынче времена, - порой думала женщина, - все в город едут, совсем опустела деревня. Не гуляет молодёжь по улице, не распевает песни». Телевизор она не смотрела – зрение не позволяло. Включит, бывало, какой-то канал, послушает и выключает: что у них там происходит, непонятно.
Старушка вспомнила, как Иван вернулся с фронта и начал захаживать к ним в дом по вечерам, чтобы в карты поиграть с её братом. Сидит, веером карты держит, и через них на неё посматривает. Не нравился он ей – щуплый, маленький, носом шмыгает, фуражку в руках крутит, да слова не может сказать, стесняется или боится. После войны мало мужиков в деревне осталось: многие не вернулись, а из тех, что пришли, одни были покалечены, а другие пили постоянно. Девушкам не много оставалось выбора. Через некоторое время Иван вдруг явился к ней свататься, ввалился со своими родственниками в горницу, а она от смущения и испуга выскочила через окно и побежала на огород. Мать искала, звала беглянку и нашла дрожащую в кустах малины. С трудом разлепив губы, она попросила мать передать сватам, что должна подумать, завтра сможет дать ответ. Всю ночь не спала, ворочалась на печке: гладила кошку, запуская пальцы в густую шерсть, и смотрела до боли в глазах на низкий месяц в окне. Только под утро, на рассвете решила. «Была не была, авось хорошо заживём», - скинула кошку и уснула.
Скрипнули пружины дивана. Старушка приподнялась, спустила ноги на пол и взглянула в окно. На стекле ни единого просвета от морозных узоров. Женщина тяжело приподнялась и пошаркала в стоптанных тапках на кухню – там стояло ведро для ночной нужды. Накинув пальто, шапку и сапоги, старушка взяла звякнувшее ведро за тонкую металлическую ручку и понесла на крыльцо, чтобы вылить. Отворила дверь в сени: кошачьи глаза сверкнули в сумраке и жалобно мяукнули. «Дам тебе скоро», - сказала коту старушка и толкнула входную дверь, но та не поддалась. Что-то сильно упирало в наружную сторону двери, мешало открыть. Старушка нажала плечом, потом надавила изо всех сил – дверь двинулась на пару сантиметров, а из щели посыпался снег. «Снегом завалило», - сообразила она. Женщина в растерянности постояла в полумраке сеней, соображая, что делать. Проверила запасы в холодильнике и прикинула, на сколько дней их хватит, если снег не растает. Дней на пять. Все остальные продукты, которые привезла дочь на прошлой неделе, хранились в сарае по ту сторону двора.
Старушка медленно поела, глядя в белизну окна, и почувствовала такую усталость, что сил только и хватило, чтобы дойти к дивану. Укутавшись одеялом, она закрыла глаза. «Ничего, растает. Чего мне уже бояться?» Она вспомнила свой самый большой испуг в жизни. В 1942-м году пришли в деревню немцы. Всем известно было, что фашисты повсюду разоряли сёла, убивали пособников партизан, отбирали у крестьян скот и насиловали молодых девушек. Крестьяне торопились зарезать скотину и закопать мясо в землю. Девки золой лицо измазывали и надевали самые старые лохмотья, чтобы казаться как можно некрасивее и неряшливее. Она помнила тот пронзительный страх, сжавший сердце, когда к ним во двор зашли пятеро немецких солдат с чёрными длинными автоматами. Мать, её и двух сестёр закрыли в подвале, а отца стали допрашивать. Женщины дрожали от холода и прижимались друг к другу, а со двора доносились строгие немецкие окрики и тихий голос отца. Потом вдруг раздалось несколько выстрелов. И она навзрыд заревела, утыкаясь лицом в плечо матери. Дверь распахнулась, и немец с порога что-то рявкнул, взмахнув пистолетом. Выйдя из подвала в ослепительную белизну дня, она сощурилась, опустила глаза и увидела на земле окровавленное тело отца. Крик вырвался из груди и заполнил собой всё пространство вокруг – казалось, грудь разорвётся от него. Немцы начали злобно кричать и стрелять в воздух. Мать бросилась на солдата, впилась в его лицо ногтями, но тут же получила по голове рукояткой пистолета и упала. Сёстры опустились к матери, а она кинулась в дверь, ведущую на огород. В ушах засвистел ветер, зелень и небо запрыгали в глазах. Она неслась изо всех сил, буксуя по чернозёму и цепляясь ногами за кусты картошки. На миг обернувшись, она заметила, что за ней бегут два немца. «Почему же они не стреляют?», - мелькнула мысль. Она пересекла огород и попала на колхозное поле, и тут силы начали оставлять её. Сказывалось недоедание: в последнее время в семье было трудно с едой. За спиной уже отчётливо раздавался топот немецких сапог. Задыхаясь, она упала на колени и сжала руками траву. Топот приблизился, и её тут же обожгла боль от удара сапога. Потом её изнасиловали.
Женщина задремала. На стене тускло поблёскивали два портрета: черноволосая молодая женщина с правильными чертами лица и тонкой шеей, украшенной бусами, и мужчина в фуражке с худым скуластым лицом. Ветер завывал на чердаке, как какое-то раненое животное. Под дверью мяукала голодная кошка, скреблась когтями в дверь.
На следующий день старушка проснулась рано, в шестом часу утра, и тут же глянула в окно. «Лежит, окаянный». Пошла в сени, подёргала дверь. Ещё меньше двигается, чем вчера. Дала кошке хлеба с молоком. Позавтракала и сама. Вкус пищи почти не чувствовался, но она знала, что питаться нужно хотя бы два раза в день. Впрочем, часто ограничивалась и одним разом, потому что аппетита совсем не было. После еды женщина всегда чувствовала усталость. Старому организму тяжело переваривать пищу, много сил уходит на это простое занятие. Полежав с час, она почувствовала, как заныли мышцы в пояснице. «Вставай, старуха, нечего лежать, а то околеешь так без движения». Стала ходить по комнате и энергично поднимать руки вверх-вниз, потом разводить в стороны, даже присела пару раз с трудом. «Раз-два, раз-два», - шептала она, выполняя движения. Подошла к дверному косяку и начала тереться об него спиной, надавливая на те мышцы, которые ныли. Больно было, но терпимо. Закончив зарядку и массаж, как она называла эти упражнения, старушка села на стул. «Нечего горевать. Велика беда – снегом засыпало». И запела на весь дом молитву. В молодости она была первой частушечницей в деревне, потом подрабатывала певчей на похоронах. Голос её сохранил мелодичность, несмотря на сиплость и фальшивые нотки. «Авось кто услышит, откопает». Муж её всегда ругался: «Кому ты, глупая, всё это поёшь? Никого там нет наверху». «А кто тебя в окопах спас, дурень?» - спрашивала она.
Женщина вспомнила, как любил слушать её пение первый сын Евгений. Приедет, бывало, всегда с гостинцами и говорит: «По песням твоим соскучился. Спой что-нибудь». Была она строгой матерью – за малейшую провинность секла. У Женьки даже багровая родинка осталась на груди в том месте, куда она его хворостиной ударила. Её жёсткий характер унаследовал он, но на мать никогда руку не поднимал. Зато в деревне был известен как самый первый драчун. Однажды он ввязался в поножовщину и зарезал человека. Пятнадцать лет дали молодому парню. Большое было горе в семье. Она писала ему в тюрьму и каждую неделю отправляла посылки. Муж, обычно и так не слишком разговорчивый, хмуро молчал и выделял с небольшой зарплаты тракториста несколько рублей на посылку. Половину жизни сын провел в тюрьмах – ненадолго выходил на волю, чтобы потом вновь вернуться обратно. Много она слёз пролила, переживая за его судьбу. Очень счастливыми были те короткие периоды, когда Евгений приходил домой: она не могла наглядеться на сына, лучшие кусочки мяса ему выбирала, руки татуированные его к груди прижимала, просила только, чтоб больше не покидал её. Сильным он был, строгим, никому не спускал плохое слово в свой адрес, но к матери относился всегда с большим уважением: регулярно писал письма с цветными рисунками и в конце каждого послания добавлял: «Желаю бодрого здоровья. С любовью, твой сын Евгений». Так и умер в тюрьме при невыясненных обстоятельствах. Одни говорили – от рака, другие – от шила.
Старушка вяло поужинала и рано улеглась, прислушиваясь к разыгравшейся за окном метели. Трепался на окне отошедший скотч. По потолку пробегали тени, сгущались на трещине и вновь разбегались. Пищала и скреблась в углу мышь. Старушка смотрела в тёмную пустоту комнаты и видела перед собой стройную черноволосую девушку с алыми лентами в косах и в расшитом узорами сарафане, которая лёгкой походкой идёт по огороду с круглой головкой подсолнуха и лускает семечки. Больше полувека прошло с тех пор. В сарае и во дворе было тесно от хозяйства: коровы, козы, кролики, куры, утки. И на всё хватало времени и сил. Мужа держала в ежовых рукавицах: другие мужья пропивали зарплату, а он приносил всё до копеечки. Ухаживала за ним до последних дней его жизни. На коленях его седую голову держала, когда он умирал. А за ней кому ухаживать? «Спи, бабка. Мыслям делу не поможешь. Авось завтра снег растает».
Что-то мягкое и пушистое защекотало лицо – и старушка проснулась: кошка тёрлась об её щёку, урча и мурлыкая. На полу лежал бледный силуэт окна. Женщина сбросила кошку и, приподнявшись, взглянула в стекло: повсюду тянулись узоры морозной хохломы, но просвета в них не было. «Третий день уж пошёл. Что ж ты, снег, угробить меня захотел?» Старушка надела стоптанные тапки, пошаркала в сени и толкнула входную дверь. На пару сантиметров открылась, как и в прошлый раз. Вернулась в хату, она помолилась на иконы, налила кошке остатки молока с хлебом, вскипятила большой чугунный чайник и понесла его в сени. Изо всех сил надавив на дверь, просунула горлышко в узкую щель и начала поливать. Снег зашипел, начал размягчаться, плавиться, но дверь по-прежнему не поддавалась. Несколько раз старушка кипятила чайник и лила кипяток в проём. Горячим паром обдавало руку и лицо. Женщина выбилась из сил, но дверь дальше не двигалась. «Крепко, видать, заморозило. Одна надежда на небеса теперь».
Руки старушки ныли от напряжения. На тыльной стороне морщинистых ладоней выступили толстые синие жилы. Женщину охватила слабость, и она устало прилегла на диван. От усталости смыкались глаза. «Кабы дочь приехала». Но дочь гостила на прошлой неделе, а, значит, можно было не надеяться на её появление ещё три месяца. Они всегда с трудом находили общий язык. Обе волевые, вспыльчивые натуры, не терпящие возражений. Старушка вспомнила, как в те годы, когда Маша была ещё подростком, она серьёзно высекла дочку за то, что та загорала на крыше вместо того, чтобы помогать семье на огороде. Маша тогда бежала по двору и сквозь слёзы кричала, что непременно уедет и никогда больше не вернётся в деревню. После этого случая девочка как-то замкнулась в себе, ожесточилась против семьи; запершись в веранде, читала книги, ни с кем не разговаривала и через полтора года переехала в город, поступив в техникум. И всё сама, без материнской помощи. С тех пор мать редко видела её, даже не зная толком, чем занимается дочь. Известно было только, что Маша окончила университет и перебралась в Санкт-Петербург. Они никогда не созванивались и не переписывались. От дочери приходило только одно письмо в год – в день рождения матери – краткое, лаконичное, сухое поздравление.
«Прожила век, а прощения просить не научилась. Эх, бабка. Один дитёнок всего остался. Самый родной на свете человек». На чердаке раненым зверем завыл ветер. Кошка прыгнула на диван и калачиком свернулась у ног. «Хоть бы снег растаял, а как приедет, буду прощения просить. Пусть Бог будет свидетель, за всё извинюсь».
Двигаться не хотелось, но старушка заставила себя встать и поесть, чтобы хоть немного восполнить силы. Поднявшись, она почувствовала ещё большую слабость, к которой прибавилось головокружение. Позавтракав и положив челюсть в стакан с водой, она еле дошла до дивана. Какая-то тяжкая усталость давила на плечи, гнула к земле.
Она слушала, как за окном вновь свирепствовала метель. На погоду выкручивало суставы в ногах. Старушка опустила руку на пол и нащупала бутылку спирта – давний подарок Евгения. Налив в горсть пахучей жидкости, начала растирать себе ноги, исполосованные сетью синих жилок. Она заметила, что руки дрожали. Потом почувствовала, как загорелись щёки, и всё тело словно запылало огнём. «Неужто у меня жар? Этого ещё не хватало». Веки стали тяжелеть, перед глазами заплясали радужные круги, вертясь и сливаясь в какие-то призрачные воронки. Женщина потянулась к железной кружке, стоящей рядом на табуретке, и отхлебнула воды. Через пять минут её уже бил озноб. Подрагивая, она ворочалась под одеялом и не могла согреться. «Простудилась в сенях, дурочка. Одеваться надо было теплее. Теперь и снег, и болезнь. Наверно пора мне уже. Раз Богу так угодно, то пусть забирает».
В бреду ей виделись два здоровых мужика, которые методично укладывали матрасы один на другой. Невыносимо было наблюдать, как шаткая гора матрасов равномерно растёт и увеличивается. Было что-то уродливое в этом бессмысленном нагромождении. Мужики ухали и довольно потирали руки после того, как бросали на вершину очередной матрас. Пирамида медленно росла среди окружающей пустоты и давила своей чудовищной асимметричностью. Казалось, само пространство искривлялось и выворачивалось в этом месте от тяжести и отвратительности конструкции. «Прекратите. Так нельзя, - металась в бреду старушка, - нельзя». Но мужики, широко улыбаясь, с молодецким рвением продолжали однообразную работу. Куча матрасов неудержимо множилась вверх, и в её шатком равновесии было что-то жутко болезненное, неестественное по своей природе. Конструкция становилась нестерпимо неустойчивой, грозящей вот-вот опрокинуться и разрушить чуткий баланс, уничтожить всё. Старушка распахнула глаза в темноту и, задыхаясь, стала жадно хватать ртом воздух. «Неужели это конец?»
Тяжело дыша, женщина зашептала молитвы, глядя на сумрачно блестевшие в углу иконы. Слова срывались с губ под вой ветра на чердаке. Дребезжал на окне отошедший скотч. Занавески судорожно колыхались в каком-то диком танце. В трещине на потолке ещё водоворотом сгущались тени, но по стенам уже начинали мерцать белесые предрассветные блики.
Под утро старушка уснула. Ей снился сын Борис – веснушчатый мальчик со светлыми кудрявыми волосами. Он стоял вполоборота, держа её за руку, и ветер играл его кудряшками и трепал ворот ослепительно белой рубахи. «Ангелочек мой», - прошептала женщина и потянулась к нему свободной рукой, но, ощутив тяжесть, разжала пальцы: на ладони лежало надкусанное яблоко сорта белый налив. Борис кивнул на яблоко и улыбнулся. «Не могу, любенький, зубов у меня нет, выпали все», - сказала она и заплакала. Рука затряслась, яблоко выпало и покатилось по чернозёму. Старушка вскинула глаза и увидела незнакомое лицо. «Бабуль, как вы? Вас тут снегом засыпало, оказывается. Минут десять откапывал. Что ж вы так смотрите? Я почтальон ваш, не узнаёте, что ли? Письмо вам вот от дочери. Какие руки у вас горячие, а лоб. Лоб-то прямо пылает. Вы что, значит, заболели, Марфа Игнатьевна? Ну, скажите хоть что-нибудь, что ж вы так удивлённо глядите». - «А, Витя. Узнала я тебя. Вот радость-то, что пришёл. Откопал, спас старуху» - «Дочка вас спасла. Если б не письмо это. Вы полежите, я сейчас скорую вызову. А поёте вы здорово в ваши-то годы. Пока откапывал вас – прямо заслушался. Странный вы человек – лежите тут в снежном плену, болеете, а сами поёте» - «Спасибо доченьке. Бог свидетель, на коленях буду прощения просить. Забыла я, старая, что день рождения у меня сегодня – 92 года… Только, Витя, не пела я. Борька мне снился».