Ошибки Пушкина

Ошибок у Пушкина много и, если посмотреть на них глазами следователя, они зачастую не простые, а намеренные! Свидетельством же намеренности той или иной ошибки обычно является упорство в сохранении её при последующих правках или изданиях. В тех же случаях, когда при следующем издании ошибка исправляется, то намеренности может и не быть. Короче, я категорически утверждаю, что одним из совершенно оригинальных творческих методов Великого Мистификатора является метод, который я назвал «Намеренные ошибки Пушкина»!
Сразу признаюсь, что изначально очень трудно было представить, чтобы какой-либо писатель мог бы намеренно портить свои произведения, внося туда ошибки. И первый же вопрос, возникающий при этом: а зачем? Зачем намеренно портить свои произведения, а тем более, стихи?! Ответ таков: - это было необходимо прежде всего для привлечения внимания будущих исследователей к каждой намеренной ошибке для последующего разгадывания ими смысла её намеренности. А заодно - и для идентификации Пушкина как подлинного автора в его «потаённых» произведениях, т.е. – для угадывания его руки.
Намеренные ошибки Пушкина – это его игра, это каждый раз загадка, требующая определенного, порой весьма немалого, труда для разгадывания. Хотя я уверен, что после её разгадки обязательно найдётся тот, кто скажет: «Да это же так просто!» Ну, тут уж вспомним, что говорил доктор Ватсон Шерлоку Холмсу: «Когда вы раскрываете свои соображения,…всё кажется мне смехотворно простым, я и сам без труда мог бы всё это сообразить. А в каждом новом случае я совершенно ошеломлен. Пока вы не объясните мне ход ваших мыслей» (2).
Открытый мной «метод намеренных ошибок» обязывает любого исследователя никогда не торопиться говорить (пусть даже и самому себе!) «ошибки Пушкина» и после этого бросать дальнейшее их исследование. Хотя само по себе наличие намеренных ошибок отнюдь не означает, что у Пушкина совсем уж нет настоящих ошибок, однако их количество, если вычесть все скрытые и пока неопределённые намеренные ошибки, я думаю, будет невелико. Одна из причин этого - тщательность работы автора над каждым словом.
Ещё современники Пушкина отмечали его исключительную скрупулезность, видя, как одно и то же слово в черновиках много раз им перечёркивалось. То же самое подтверждают и современные текстологи. Самым лучшим текстологом в истории пушкинистики я считаю Сергея Михайловича Бонди, который смело и дотошно сумел разобрать многие тексты черновиков, в которых такое неимоверное количество пропусков, зачёркиваний, ошибок и описок, что остаётся лишь руки развести от удивления.
Но, к сожалению, Бонди не знал о методе намеренных ошибок Пушкина, потому и поторопился написать, например, следующее: «Так же часты, как и пропуск букв, описки, состоящие в перестановке букв: «Квалдио» вместо «Клавдио» (в черновике поэмы «Анджело»); см. также приведённый только что стих «Иль дерзких школьников простёрлася рука», где слово «простёрлася» написано с опиской «простёрлсая» (3).
С чем же я тут не согласен, если описки очевидны? Очевидны-то очевидны, но только для второго случая, где смещены две соседние буквы и причина описки не вызывает сомнений. А вот в первом случае Пушкиным перемещены буквы не соседние, а те, между которыми расположена ещё одна, да к тому же гласная буква, разделяющая две согласных! Сделать такую описку, поверьте, не так-то просто. Это и настораживает. Ведь я двумя руками готов голосовать за следующие мудрые слова того же Бонди: «Текстологу нужно всегда быть наготове встретиться с самой странной опиской; но при этом крайне существенно, чтобы он попытался объяснить себе, как произошла данная описка, иначе ему грозит опасность своё неверное чтение, своё собственное неумение расшифровывать трудное слово принять за описку автора» (4).
Однако в данном случае получилось именно так! Т.е. сам Бонди, поверив, что перед ним обычная пушкинская описка, попался в ловушку Великого Мистификатора, поскольку не увидел странность описки в слове «Квалдио», не понял, а потому и не смог «объяснить себе, как произошла данная описка».
А произошла она совершенно намеренно, поскольку напрямую связана с писавшимся одновременно с «Анджело» «Коньком». Ведь за этим смешным «Квалдио», как это ни странно, но прячется тщательно спрятанное Пушкиным литературное имя того, кто в том же 1833 году послужил одним из прототипов для создания небывалого в фольклоре образа Горбунка! Почему небывалого? Да потому, что нет в фольклоре коней с горбами! И какие бы прототипы для Горбунка не находили ершоведы, они никогда не объяснят наличие у конька его горбов.
Так откуда же они у него? А от того на кого и намекает намеренная описка Пушкина своими первыми тремя буквами. Не догадались? Ну, конечно же, - от Квазимодо, всем известного горбуна из романа Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери»! Следует отметить, что этот роман, будучи всемирно известным, в качестве источника для различных пушкинских произведений, остался вне поля зрения пушкинистов. Причиной было то, что его использование Пушкиным было весьма тонким и малозаметным.
А вывел меня на него поиск источников образа конька. Ведь не мог же я согласиться с А.Шаровым, написавшим следующую ахинею: «И, представляя себе Конька-горбунка, догадываешься, что Конёк этот родился из детского рисунка, из детских снов маленького Петра Ершова… Образ этот мог быть рождён только сердцем ребёнка, детским гением» (5). И вот мой ответ: да, рисунок вначале был, но не детский, а 26-летнего Пушкина (см. главу «Удивительный автопортрет»). А окончательно родился образ конька отнюдь не из детских снов, а в голове 34-летнего члена Российской академии. И образ этот был собран из различных, и вовсе не детских, литературных и фольклорных источников, которые почему-то не были определены ершоведами (уж не из-за того ли, что все эти источники связаны с именем Пушкина?)...
Но вернёмся к горбам конька. Поверьте, что поиск горбатого прототипа был для меня непрост. Например, отбросив злого пушкинского горбуна Черномора, очень уже соблазнительно было увидеть в качестве прототипа конька, например, такого маленького, умного и одновременно горбатого героя как «щастливый карла» из сказки Н.М.Карамзина «Прекрасная царевна и щастливый карла». Но этот карлик тоже не подошёл. И тогда я вышел на такого же двугорбого Квазимодо, горбы которого и были позаимствованы для конька, после чего мне стала понятна намеренная ошибка Пушкина в его черновике к поэме «Анджело», когда вместо «Клавдио» он написал «Квалдио». Это была подсказка об использовании образа Квазимодо в качестве одного из прототипов конька. О том же, что Пушкин одновременно помнил и автора, создавшего Квазимодо, свидетельствует черновик «Медного всадника» с записью «дворянин Юго» (6). А если кто-нибудь сомневается, что «Юго» - это Гюго, то я отсылаю его к записям в дневнике Пушкина от 22 декабря 1834 года, где его рукой записано о переводе «оды В.Юго». Т.е. болдинской осенью 1833 года, когда был написан «Медный всадник» и «Анджело» (и когда по моей версии был в основном написан и «Конёк»), Пушкин вполне синхронно упоминает Гюго и делает намеренную ошибку, связанную с именем его героя Квазимодо.
Последний же, как известно, тайно и безответно любил прекрасную цыганку Эсмеральду, о которой в том же 1833 году Пушкин тоже не забыл, написав отдельное стихотворение о цыганочке под названием «Колокольчики звенят». В нём он, по мнению составителей «Словаря языка Пушкина», единственный раз использовал слово «ширинка». Однако это не совсем так, поскольку тогда же, т.е. совершенно синхронно, Пушкин использовал это слово-сигнал и в «Коньке», но уже применительно к Царь-девице: «Для царевниной поимки Надо, царь, мне две ширинки» (ст.1379-80).
Упоминание одного и того же слова-сигнала рядом с образами Царь-девицы и цыганочки из пушкинского стихотворения, намекают нам о возможности общности прототипов этих двух образов. Ведь эта цыганочка не просто пляшет, как Эсмеральда, и машет «ширинкой», на которой в «Коньке» будет обедать Царь-девица, а ещё и направляет нас к тому, чтобы мы заметили, что именно у этой Царь-девицы имеется «изумрудный терем» (ст.1585), полностью соответствующий её расшифрованному имени, поскольку простой перевод с испанского языка слова «Эсмеральда» означает «изумруд». Кроме того, можно и вспомнить постоянно носимый ею изумруд, о котором в романе говорится следующее: «Почему вас зовут Эсмеральдой? – спросил поэт. – Не знаю. - А всё же? Она вынула из-за пазухи маленькую овальную ладанку… Ладанка была обтянута зелёным шёлком, а посередине была нашита зелёная бусинка, похожая на изумруд. Может из-за этого, - сказала она» (7).
О том же насколько в сознании Пушкина осенью 1833 года присутствовал «Собор» можно судить и по схеме концовки в «Пиковой даме», совпадающей с концовкой у Гюго: там говорится о браке Феба и об условном «браке Квазимодо» с Эсмеральдой, и у Пушкина - о браке Лизаветы Ивановны и о женитьбе Томского.
...А теперь вернёмся к «злому вору» из "Конька" (стих №28) и спросим: а насколько же белая кобылица подходит под определение «воришки», если в первой редакции этой сказки было чётко сказано: «Кто-то в поле стал ходить И пшеницу их косить»? А Иван при этом, хоть и выдумал в своём рассказе некоего дьявола, но всё же не забыл сказать, что тот «пшеницей стал ходить И давай хвостом косить»? И хотя при правках «косить» было заменено на более неопределённое «шевелить» (непонятно как согласованное со словами "злой вор"!), но дважды употреблённое и вовсе неуместное слово «косить» три первых издания всё же выдержало.
Почему неуместное? Да потому, что «косить» означает «срезать косой (траву, злаки)», а лошади этого делать не умеют! Ну, нет у них косы, а потому они и едят траву или злаки прямо в поле. И если Ивану и можно простить его выдумку о чёрте, который якобы «косил хвостом», то уж автору «Конька» ни в коем случае. Ведь налицо ошибка! Ну, а поскольку мы уже знаем о методе намеренных ошибок Пушкина, то и давайте подумаем о её смысле.
Итак, если лошади не косят ни в натуре, ни в сказках, то кто же в «Коньке» мог это делать? Ответ понятен: это некий злонамеренный человек, которого автор, в отличие от Ивана, назвал, «злым вором»! Причём назвал не про себя, как Иван кобылицу, а «всенародно» («И решили всенародно… Полосу свою беречь, Злого вора подстеречь»). Однако о том, подстерегли ли крестьяне того, кто действительно косил их пшеницу, в сказке ничего не говорится. Но нас это не огорчает, поскольку зная, что автором сказки является Пушкин, мы этого «злого вора» обязательно вычислим. Ведь для следователя установить вора – это святой долг! И пусть даже мы его и не посадим согласно лозунгу «Вор должен сидеть в тюрьме», но всё-таки вытащим, как говорится, «за ушко да на солнышко».
А начнём вычислять со слова-сигнала «всенародно», которое сразу же после Болдинской осени 1833 года (т.е. почти синхронно) и было использовано Пушкиным в черновой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург». Вот его слова: «Все журналы пришли в благородное бешенство, восстали против стих.<отворца>, который (о верх унижения!) в ответ на приглаш.<ение> кн.<язя>** извинялся в стихах, что не может к нему приехать… на дачу! Сие несч.<астное> послание было предано всенародно проклятию…» (24). Но эти слова всего лишь примечание к главным: «Ныне последний писака, готовый на всякое плутовство литературное, на всякую приватную подлость, на всякий безымянный пасквиль, проповедует в своём журнале независимость души» (25). Ну, «писака», «пасквиль», «в своём журнале» - это, понятно, к Фаддею Булгарину. Однако вправе ли мы ограничиваться только Булгариным, если Пушкин пишет в примечании во множественном числе, а «плутовство литературное» и «всякая приватная подлость» присущи не только Булгарину? Конечно, нет. Но кто же тогда этот плут и подлец, кроме Булгарина?
Ранее же я говорил о том, что под пшеницей братьев из «Конька», маской которых прикрылся Пушкин, может подразумеваться его собственный товар. Ведь понятно, что каждый торгует плодами своего труда: крестьяне - выращенной ими пшеницей, а поэты – своими стихами. Именно стихи и являются их товаром, представленным в сказке под видом условной «пшеницы» или же «хлеба». А в 1824 году о своей торговле стихами ссыльный Пушкин писал не раз: в Одессе А.И.Казначееву: «Вы знаете, что только в Москве или П.<етер>Б.<урге> можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы» (26), а в Михайловском: «Не продается вдохновенье, Но можно рукопись продать» (27).
Ну, а теперь давайте-ка соберём всё вместе: и стихи-пшеницу, и изгнание из «небесного» Петербурга «на землю», и «злого вора», который при нахождении честных крестьян-тружеников в их ссылке-изгнании вдруг вздумал их обворовывать, и подумаем: кто же он? Ответ таков: «злой вор», отбивавший у Пушкина во время его изгнания законный «хлеб» (после правок в «Коньке» как раз и появился стих №27 «Хлеб ночами поберечь»), - это Ольдекоп Евстафий Иванович, писатель, издатель и переводчик, который в 1824 году под видом перевода на немецкий язык пушкинского «Кавказского пленника» фактически издал эту поэму без всякого разрешения автора.
Однако когда же конкретно в 1824 году Пушкин обнаружил это мошенничество? А обнаружил он его в июле, поскольку уже 15 июля 1824 года писал П.А.Вяземскому: «Я было хотел сбыть с рук Пленника; но плутня Ольдекопа мне помешала. Он перепечатал Пленника, и я должен буду хлопотать о взыскании по законам» (28). Здесь слово «плутня» полностью перекликается с «плутовством литературным», о котором Пушкин писал сразу после написания «Конька» в черновике «Путешествия из Москвы в Петербург». Однако и перед написанием «Конька» у Пушкина были совершенно свежие и при этом неприятные воспоминания об Ольдекопе, который будучи помимо всего ещё и цензором драматических произведений, успел в марте 1833 года запретить для сцены отрывок из «Бориса Годунова» («Ночь, сад, фонтан»).
Но вернёмся в 1824 год, когда уже из Михайловского Пушкин написал Вяземскому: «Ольдекоп украл и соврал; отец мой никакой сделки с ним не имел» (29). Вот когда впервые и появилось слово «украл», по которому Ольдекопа можно было назвать «вором». В апреле же 1825 года Пушкин написал письмо А.С.Шишкову со словами: «Г.Ольдекоп в прошлом 1824 году перепечатал моё сочинение Бахчисарайский Фонтан без моего соизволения – чем и лишил меня 3000… выключенный из службы, след. не получая жалования и не имея другого дохода, кроме своих сочинений, решился я прибегнуть с жалобою к самому вашему превосходительству, надеясь, что вы не захотите лишить меня хлеба – не из личного неудовольствия противу г.Ольдекопа, совсем для меня незнакомого, но единственно для охранения себя от воровства» (30). Тут уж помимо «воровства» ещё и слово-сигнал «хлеб» появилось! А также понимание того, что Ольдекоп - это, действительно, ЗЛОЙ вор, поскольку он ограбил человека нуждающегося и не "имеющего другого дохода" (помню, как в советское время в качестве отягчающего для вора обстоятельства было и то, что он похищал у бедного потерпевшего его последнее имущество).
А 20 июля 1827 года Пушкин написал Бенкендорфу, что начальство советовало его отцу «преследовать Ольдекопа, токмо разве, яко мошенника, на что не смел я согласиться из уважения к его званию» и просил «оградить себя от подобных покушений на свою собственность» (31). Поднятый Пушкиным шум по поводу мошенничества Ольдекопа вполне оправдывает применение в первой редакции «Конька» слова «всенародно», тем более что и Л.А.Черейский, говоря о контрафакции Ольдекопа, отмечает, что она «вызвала возмущение поэта и попытки его друзей (П.А.Вяземского, А.А.Дельвига, А.И.Тургенева) защитить его авторские права» (32).
А теперь сразу же проверим нашу версию по слову-сигналу "саранча" (стих №135), которым Иван тут же назвал белую кобылицу. А для этого спросим: а что такое это слово для Ершова, который кроме Сибири и шестилетнего пребывания в Петербурге ничего в своей жизни и не видел? Тем более что из-за нелюбви к холоду ни в Петербурге, ни в Сибири, саранча никогда не водилась, и знать о ней Петр Павлович мог лишь понаслышке.
И что такое это слово для Пушкина?! Да любой мало-мальски грамотный пушкинист сразу же скажет, что лично Пушкин в мае 1824 года ездил из Одессы в близлежащие уезды на борьбу с саранчою. А отсюда и проверка всего лишь по одному этому слову-сигналу в «Коньке» - и времени появления «злого вора» Ольдекопа, и места обнаружения потерпевшим его воровства (Одесса!), и времени и места ночной встречи кобылицы с её жеребцом (Одесса, июль 1824 года)!

1.А.С. Пушкин «Медный Всадник», Л., «Наука», 1978, с.215. 2.А.Конан Дойл «Записки о Шерлоке Холмсе», М., «Детская литература», 1979, с.72. 3.С.М.Бонди «Черновики Пушкина», М., «Просвещение», 1978, с.176. 4.Там же, с.179. 5.А.Шаров «Волшебники приходят к людям», «Детская литература», М., 1974, с.97, 104. 6.А.С. Пушкин «Медный Всадник», Л., «Наука», 1978, с.35. 7.В.Гюго «Собор Парижской богоматери», Орджоникидзе, «Ир», 1981, с.82. 24.XI,228. 25.Там же. 26.Пс.83.18. 27.С2 219.184. 28.Пс.93. 29.Пс.103. 30.Пс.157. 31.Пс.338. 32.Л.А.Черейский «Пушкин и его окружение», Л., «Наука», 1988, с.308. 33.А.С. Пушкин «Медный Всадник», Л., «Наука», 1978, с.223. 34.Там же, с.222. 35.Там же, с.236. 36.Там же, с.240. 37.П.Е.Щёголев «Дуэль и смерть Пушкина», М, «Книга», 1987, с.202. 38.Там же, с.210-211. 39.С.М.Бонди «Черновики Пушкина», М., «Просвещение», 1978, с.231. 40.ПСС, т.18, c.223. 41.А.И.Гессен «Все волновало нежный ум», М., «Художественная литература», 1983, с.262. 42.ПСС, ХIV, письмо №379. 43.П.П.Ершов «Конёк-горбунок. Стихотворения», Л. «Советский писатель», ББП, 1976, с.305. 44.С.М.Бонди «Черновики Пушкина», М., «Просвещение», 1978, с.94.