Уроки каллиграфии, или Китай моей бессонницы

Иронический трактат. Часть четвертая

ЗАКАЗЧИК
Уж не знаю, сколько раз я мысленно выводила в воздухе удивительный иероглиф, подаренный мне на прощанье Учителем, и включила телефон. И тут же об этом пожалела:
- Ты что забыла, нам сегодня  к заказчику на Кудыкину гору пилить! Звоню-звоню – ноль эффекта! Три дня и три ночи названивала – во, палец опух! Спишь, как под наркозом! Уже хотела в ментовку звонить, чтоб проверили – жива ты там ещё или нет? – Прокричала в трубку на одном дыхании моя коллега по творческому беспределу Татьяна Игоревна.
- Да у меня телефон не работал, как раз три дня, нагло соврала я, и вдруг меня осенило:
— Точно! Всё повторяется слово в слово! Именно с такого же телефонного звонка, пару лет назад, мне довелось конец лета и всю осень провести далеко за городом у "очень дорогого заказчика" в качестве второго декоратора. Куда делся первый, мне не объяснили, и потому я потребовала, чтоб при мне всегда был мой ассистент, Татьяна Игоревна. Заказчик с таким интеллигентным именем – Викентий Викентьевич, убеленный благородными сединами при довольно моложавом лице, нагонял на меня легкий ужас, как и весь его замок на Кудыкиной горе, набитый антиквариатом и разными редкостями со всех концов света.  Все помещения, включая спальни, были посвящены определенной тематике и назывались на корабельный манер отсеками. Древнегреческий отсек, Древнеримский и т.д. Помимо общей жути, которую навевало такое обилие артефактов, оружия многократно обагренного человеческой кровью, шаманских масок, ножей для жертвоприношений, храмовых светильников неведомых мне вероисповеданий, древнеегипетских кошек и скарабеев и всего прочего в том же духе, отчего, по моему мнению, этот замок давно должен был взорваться изнутри, не выдержав собственного напряжения, были там и вещицы весьма милые, но почему-то и их не хотелось даже рассматривать, не то что касаться.
Ну и что удивительного, если даже спустя годы, моё подсознание вышвыривала куски моего там пребывания не только в мою бессонницу, но и в ночные кошмары. Чтоб убежать от них, я вновь принялась за свои уроки каллиграфии, но тут допустила ужасную ошибку! Мне бы, как и раньше, следовало выводить иероглиф моего окна. Но я, дабы не исчезло из памяти, принялась за иероглиф Путь. В том, что я запомнила его точно, особой уверенности у меня не было, но...

ИЕРОГЛИФ ПУТЬ
Стоило мне три ночи подряд выписывать иероглиф ПУТЬ, вместо решетки моего окна, как отправилась я в своем ночном путешествии не к милым давно умершим старцам, а на Кудыкину гору, в настоящий замок с вертолётной площадкой на крыше,  к самому Викентию Викентьевичу. Сон, бессонница, бред и явь  - всё так перепуталось, что пришлось смириться и попробовать пережить все это, как подобает даме,  в круги-туани которой  были вписаны хризантемы самим Чиновником-Гардеробмейстером «Весеннего ведомства», жившего на этом свете не одну сотню лет тому назад. Благо, что где-то рядом в моих снах  присутствовала Татьяна Игоревна. Тут, возможно, требуется небольшое пояснение: до перестройки моя приятельница исправно несла службу в МВД, что позволило ей сохранить некие специфические замашки и лексикон. Рассказывать, при каких плачевных экономических обстоятельствах свела нас судьба вряд ли стоит, но человеком Татьяна Игоревна оказалась весьма способным и вскоре стала и моим ассистентом, и секретарем, и главное – безупречным переговорщиком с заказчиками при заключении договоров. И сейчас мы ехали к одному из них в большой зАмок, закрытый на большой замОк. Где предполагалось изобразить(или преобразить?) некий «отсек», по выражению заказчика.

ЗА’МОК И ЗАМО’К.  КИТАЙСКИЙ ОТСЕК

О, если бы
такой построить дом,
Под крышею
громадною одной,
Чтоб миллионы комнат
были в нём
Для бедняков,
обиженных судьбой!
Чтоб не боялся
ветра и дождя
И, как гора,
был прочен и высок...

- Заткнись! У меня от твоего стихоплетства башка раскалывается! - обозлилась Татьяна.
- Это не я.  Это - Ду Фу.
- Какой ещё Ду Фу? - недоумённо переспросила она..
- Ду Фу – это поэт эпохи Тан, «Стихи о том, как осенний ветер разломал камышовую крышу моей хижины».Да не смотри ты на меня так! Я не издеваюсь. Они и впрямь так называются, - попыталась оправдаться я за Ду Фу перед Татьяной Игоревной, но у меня ничего не получилось.
- Опять решила поумничать? - упершись руками в розовые от рыночного шифона крутые бока, Татьяна выглядела довольно зловеще.
- Послушай,  ну я же не виновата, что в Высшей школе милиции не проходят поэзию эпохи Тан, а ограничиваются крылатыми латинскими выражениями, которые (не знаю, как обстоят дела сейчас - народ ведь всюду мельчает!) так любили накалывать себе всякие уголовные элементы. Типа «Contra spem spero» или «Homo homini lupus est», ну и так далее, - вновь попыталась оправдаться я на подступах к коридору, ведущего в «Китайский отсек».

- Ой! - Танька успела ойкнуть раньше меня.
Это были, несомненно, апартаменты для важных или даже для очень важных гостей.
«На балках узорных -  там утром летят облака над южным затоном... Здесь живший в палатах царевич, куда он девался и где  теперь он?» - не решившись озвучить очередного поэта эпохи Тан, медленно вращаясь вокруг собственной оси, мысленно процитировала я, разглядывая изумрудно-зелёные балки с золочённой резьбой и  цветную лепнину на потолке. Вдоль коридора, на фоне коралловых стен с тёмными резными деревянными колоннами, стояли похожие на пагоды настоящие китайские шкафчики и этажерки из драгоценных пород дерева, изящно инкрустированные перламутром, нефритом, яшмой и благородным жёлтым металлом, а уж описать словами их сокровенное фарфоровое содержимое я просто не берусь – дара не хватит!А в узких, обрамлённых деревом, зеркальных  нишах между ними, на низеньких квадратных столиках с лихо выгнутыми ножками, стояли огромные - ростом с восьмилетнего ребенка! - старинные вазы. Благодаря зеркалу, вазы не только двоились, как драгоценные фарфоровые близнецы, но  этот нехитрый дизайнерский приёмчик позволял разглядеть роспись каждой вазы со всех сторон, не касаясь и не поворачивая её.

И всё же...
И всё же я не удержалась.
Набралась храбрости или наглости, а может, что-то ещё, кроме любопытства, подтолкнуло меня, и я робко коснулась  ладонью бурого пятнышка на спинке некой непостижимо пёстрой и изысканной  твари, примостившейся на стройной шее одной из самых приглянувшихся мне ваз. Мне было абсолютно необходимо - во что бы то ни стало! - проверить, что я не сплю, или не тащусь среди пыльных музейных экспозиций.
Зачем я это сделала?
Ведь я отлично знаю, что мне не стоит лишний раз касаться  древних вещей, ибо я вовсе не хочу знать их истории! Порой самые невинные на первый взгляд вещи,  становятся свидетелями таких жутких обстоятельств и трагедий, что не могут забыть их до конца своего существования,  как не может забыть вкус крови меч палача.
Но на этот раз я попала! И ещё как!
Стоило дотронуться мне до пятнышка на вазе, как в ту же секунду в «китайском» коридоре резко запахло гарью, словно дым от нескольких тысяч адских печей задался целью достичь самого последнего, самого сокровенного - седьмого неба. Я уж было собралась заорать на манер знакомой  малярши; «Ой, рятуйте, люди добрые! Горим!» Но глотка была нема, и крик захлебнулся, забулькал, давясь самим собой.А невесть откуда взявшийся жёлто-красный  бумажный змей с нарисованным  сказочным фениксом, вылетел в узкое, похожее на бойницу, окно в торце коридора и взвился в пропитанное жаром серое небо, гремя подвесками на веревочном хвосте. Резкий  порыв ветра, долетевший с неведомой реки, закрутил его и  понёс  навстречу неминуемой  гибели и очередному возрождению.


СМОТРИТЕЛЬ  МО
- Безграничная добродетель похожа на её недостаток, не так ли, многоуважаемый инспектор Вэнь?
Тучный китаец  в лиловых одеждах  и такой же лиловой  шапочке из тончайшего шёлка с гравированным кораллом на её навершии вежливо склонил голову в знак согласия с говорящим. Тем временем его причудливая, похожая на огромную вкрадчивую птицу, тень, позванивая подвесками на широком поясе, склонилось вместе с ним, медленно перемещаясь вслед за тенью своего спутника по свежевыбеленной стене вглубь живописной мастерской.
Чиновники службы безопасности - один с павлиньим пером с двумя глазками на шапочке и  двое с вороньими перьями, повинуясь едва приметному жесту инспектора Вэня, остались у входа.
- Более того, почтенный смотритель Мо, как учит нас Лао-цзы, распространение добродетели слишком похоже на её расхищение, - учтиво откликнулся Лиловый Чиновник, и золотая цикада, украшавшая его шапочку, дрогнула,  подтверждая справедливость слов своего владельца.
 Смотритель Мо улыбнулся одними уголками впалого рта и, невольно окинув завистливым взглядом золотого фазана-цзиньцзи на искусно вышитом буфане гостя (сам смотритель Мо пока что не поднялся выше белой цапли-лусы, что, впрочем, тоже было не так уж мало!),  и тут же поспешно перевёл смущённый взгляд на край длинного дощатого стола. Окантовка буфана столичного инспектора -  квадрата, расположенного на спине и на груди официального платья и служившего знаком отличия, была искусно составлена из меандровидных куйлунов, играющих пылающей жемчужиной - хочжу, поверх которых были наложены другие куйлуны, стилизованные в виде растительных завитков. Замаскированная эмблема императорской власти (и это на чиновничьем-то знаке различия!) явно указывала на то, что мир в Поднебесной клонится к закату. Подобная, невиданная до селе в «Городе тринадцати ли»,  дерзость свидетельствовала о процветающем в столице вольнодумстве, грозящим неминуемой сменой правящей династии.
Главный смотритель фарфоровых мастерских вздрогнул. Вздрогнул, словно в воздухе, прямо над его головой, пролетела сотня пернатых приказов - «писем с перьями» зовущих не к войне с врагом, а к войне с братом.  Вздрогнула вместе с ним, полоснув кнутом по хребту, и его изрядно тронутая сединой косица. И было от чего:  стоило лишь на секунду представить себе весь тот раздор, смуту и реки крови, что скоро, очень скоро, судя по всему, потекут вспять по жёлтой пыли Поднебесной. Вновь, как было уже не однажды, солдаты начнут отбивать ночные стражи о пустые холодные котлы, но на сей раз не на границе с северными варварами, в самой Срединной стране. И голод, и вой вдов и сирот, и бесконечные шайки разбойников, что прекрасно умеют грабить на воде и на суше, и груды драгоценных фарфоровых черепков, и обглоданные лисами человеческие черепа... - Вот что такое смена правящей династии. И это ещё не всё. Далеко не всё...

МО И ФАРФОР, ФАРФОР И МО
Смотритель Мо не был прозорлив, он просто был сведущ: двадцать лет он бессменно надзирал за производством и росписью фарфора и однажды, в праздник Шеньзе - день памяти Кун-цзы, невзирая на прошлую опалу и ссылку в провинцию, был даже удостоен замечательного императорского подарка - чайной плитки с  оттиском дракона преизящнейшего рисунка. Как и все, кто когда-либо получал подобный знак отличия, он и не подумал использовать его как обычный чай. Близких же друзей, которым  он мог бы, согласно традиции, передарить столь замечательный подарок, у него тоже не было;  душа почтенного Мо давно принадлежала фарфору и только фарфору!
И оттого он лишь изредка доставал  из резного шкафчика заветную шкатулку красного лака, разворачивал лоскут жёлтого шёлка и вдыхал божественный аромат почётного  дара Сына Неба, а потом  бережно и неторопливо вновь заворачивал плитку в жёлтый шёлк и  убирал в красную шкатулку - до следующего раза.
Это была не просто награда, это было - признание. Долгожданное признание  мастерства.  И кому, как не ему, Главному смотрителю фарфоровых мастерских, следовало зорко следить за малейшими изменениями в дыхании Поднебесной, чтобы вовремя и соответственно обновить стиль в изображении облаков и волн; не ошибиться в многосложной символике каждой завитушки; благожелательности цветочного лепестка; исправить  направление перьев волшебной птицы фэн; привести к желательному количество чешуек на боку изображённого нерадивым живописцем карпа. И уж конечно не ошибиться в количестве когтей у  драконов, уже однажды изменивших своё число вместе со сменой династии.
 Ко всему прочему, смотритель Мо был не очень дальним родственником местного кровнородственного вана по какой-то побочной линии, поэтому он решил немедленно известить своего высокородного родича, больше интересующегося туалетами своих наложниц и написанием прескверных стишков, чем политикой, о неминуемо грядущих переменах. Кто знает, как отзовутся они на многотрудной жизни в Городе, и без того объятого пламенем трёх тысяч печей, денно и нощно обжигающих  фарфор для всего подлунного мира.
«Кто знает, кто знает... Быть может, следует поставить ещё один храм в честь бога огня, чтоб уберёг нас от пожаров более разрушительных, чем те, что являются неотъемлемыми в нашем промысле?  Хотя, если хорошенько подумать, - смотритель Мо глянул на пояс столичного гостя —  пластина, подтверждающая полномочия, была на месте,— то и младенцу станет ясно: драгоценный фарфор нужен любому императору. Вряд ли кто из Сынов Неба захочет добровольно лишить себя божественного дара  и отказаться от приличествующей ему роскоши», - в следующую секунду почти здраво рассудил смотритель МО. И, справившись с волосами, которые от изумления и ужаса ударили, как в колокол,  в его собственную  шапку из гораздо менее тонкого шёлка, чем у столичного инспектора, неторопливо направился к длинному столу.

Вдоль стола на лавках тесно и согбенно сидели живописцы с бледными - до пыльной желтизны - лицами: истинные дети Жёлтого Императора. Тонкие тусклые косицы полудохлыми змейками свисали вдоль спин из-под одинаковых круглых чёрных шапочек. Перед каждым стояли плошечки с красками и стаканчики с кисточками. И каждая ваза, подносимая подсобным рабочим к краю стола, проделывала один и тот же, выверенный поколениями ремесленников путь, последовательно переходя из рук в руки. Тонкие жёлтые пальцы первого живописца рисовал только орнаменты вокруг горлышка  и дна вазы.  Другой был изощрён в изображении гор и вод, а под рукой третьего деревья вырастали сами собой, четвёртый лихо изображал людей - всегда прекрасных и праведных, пятый выписывал цветы так, словно сам был Великим Садовником и, наконец, ваза попадала в руки того, кто расцвечивал многодельный рисунок золотом.

- Какая замечательная пара, не правда ли, высокочтимый инспектор Вэнь! - забыв о своих тревогах, воскликнул достойный Мо, хвастливо ткнув  костяной рукояткой длиннохвостой плётки в  направлении двух огромных фарфоровых ваз, стоявших в конце «конвейера». Одна уже была готова к обжигу и располагалась  на невысоком столе в стороне, над второй же ещё шла работа. – Пожалуй, такую парочку не стыдно будет предложить в список признанных предметов подношений самому  Великому Дракону!  А про себя добавил: «Кто бы им ни был, кто бы им ни был...»

 Столичный гость  явно не был сведущим в производстве фарфора, но,  однако, вновь вежливо склонил голову в фиолетовой шапочке с гравированным кораллом: пока ничего особо замечательного он не видел. Многоцветная, затейливая роспись  вазы у него на глазах покрывалась унылой серой пылью, которую мастер бережно выдувал из тонкой трубочки, и смысл этого действа не был ему ясен. И хоть Лао-цзы учит, что непременно болен тот, кто, не знающий ничего, держит себя так, словно знающий много,  инспектор Вэнь предпочёл вопросов не задавать, ибо умные не бывают учёны, учёные же не бывают умны. А он был умён. Очень умён. И сомнений в этом у него не было. Никогда.
- И, тем не менее, добродетель это то, без чего не возможно нравственное совершенство, - почувствовав, что задумался о чём-то своём, сокровенном. Решив исправить некую неловкость от затянувшегося по его вине  молчания, многоуважаемый инспектор Вэнь продолжил начатую беседу, но при этом  с невольным подозрением искоса глянул на почтенного Мо, словно смотритель фарфоровых мастерских мог проникнуть в его тайные мысли. - «Тонкость и ещё раз тонкость,  даже если твой собеседник малообразованный провинциал. Тем более что этот провинциал родственник местного кровнородственного вана. Не стоит пренебрегать теми, кто может оказаться с тобой в одной лодке и уж тем более теми, кто может встать поперёк течения! Ибо, как сказал поэт, никто в этом мире грязном в твою чистоту не поверит. И тем более не поверят в неё заплечных дел мастера, что любят свою работу ничуть не меньше почтенного смотрителя Мо».
 Подойдя к краю стола, он остановился, глядя, как мастер тонким лезвием проскребает белые узоры на серой пыли. Пылинки неспешно, как пепел вечности, падали на лист бумаги, подложенный под вазу, а мастер бережно собирал их  вновь и вновь, пускал в дело каждую крупинку.
- Это  кобальт. И он в два раза дороже золота, многоуважаемый инспектор Вэнь, - пояснил почтенный Мо. - Не правда ли, трудно поверить, что после обжига эта серая пыль станет ярко-синего цвета, прекрасного, как сама небесная добродетель.
Кстати о добродетели: воздержание - это первая ступень к ней, не так ли? - Столичный гость не ответил. - Воздержание и только воздержание есть начало нравственного совершенства, - не сумев вовремя остановиться, словно кто-то тянул его за язык, сам не желая того, смущённо пробормотал смотритель Мо и резко замолчал, но получилось ещё хуже. До холодного пота испугавшись, что гость услышит в его словах какой-то намёк на некие сомнительные обстоятельства, которыми, несомненно, по мнению смотрителя Мо, была вызвана инспекционная поездка столичного чиновника по провинциям,  он на всякий случай подобострастно поклонился важному гостю,  а потом подумал и - поклонился вновь и вновь.
Инспектор Вэнь внутренне брезгливо поморщился: «Нет, провинциальная жизнь не для него, она кого хочешь, превратит в осла. А ведь при дворе говорили, что когда-то, ещё при сиятельном отце нынешнего Великого Дракона, смотритель Мо подавал большие надежды и как политик, и  как поэт.  К тому же слыл изрядным вольнодумцем, отчего и был отослан туда, где погорячее: долой с императорских глаз - в «Город тринадцати ли», надзирать за фарфоровым производством, дабы молодой (но ранний) просвещённый вольнодумец смог на практике проявить свою склонность ко всему изящному и многозначительному. А уж, коль придёт охота на досуге и стишки пописывать, и философствовать - то... не он первый, не он последний! Мало ли чем тешат себя люди в провинции с тоски? Одно слово - провинция!  Что-то такое, из написанного смотрителем Мо, долетало и до ушей инспектора Вэня. Что-то такое он  слышал. Или читал?  Ах, да... Это вроде из позднего: «Вижу белую цаплю на синей холодной реке, что несёт свои воды в «Город тринадцати ли». Что-то в этом роде... Да... Именно так. Ничего особенного. Знать, укатали годы и строптивого дальнего родича по побочной линии местного кровнородственного вана.»
 
Инспектор Вэнь ошибался.
Не годы укатали почтенного смотрителя Мо. Тяжело пережив опалу, с годами он даже был признателен за императорский гнев, некогда излившийся на самодовольного юнца: кем бы он был теперь, останься в столице? Одним из придворных шутов, не знающих радости подлинного творчества? Познал бы он тайну фарфоровой чистоты и крепости? Умствования... Пустые умствования и больше ничего - вот удел  расфуфыренных столичных философов! А здесь, в «Городе тринадцати ли»  он  может наблюдать за великой тайной изменчивости и постоянства Мира хоть каждую каплю клепсидры! И не уставать восхищаться тому, как мягкая глина  каолин и твёрдый камень пе-тун-тсе в огне меняют свои свойства: мягкий каолин предаёт крепость фарфору, а твёрдый камень растекается и становится прозрачным, как слюда - Мать Облаков. И оттого не было во всей Поднебесной человека более приверженного порядку, чем смотритель Мо: там, где воюют - разбивают слишком много драгоценного фарфора так похожего на скорлупу яиц волшебной птицы...

«Фарфор. Фарфор, рождающийся и расцветающий в огне, словно волшебная птица Фэн, не должен страдать!» - едва заметно повёл бровью достойный Мо и спохватился, что на сей раз молчание затянулось по его вине.  Но смотритель императорских фарфоровых мастерских вовсе не хотел выглядеть одичавшим провинциалом перед столичной штучкой, разукрасившей свой драгоценный наряд столь дерзким, по мнению всякого верноподданически настроенного чиновника, орнаментом. Он судорожно попытался припомнить подходящее к случаю изречение  Лао-цзы о возвышающей пользе молчания. Что, впрочем, не помешало самому божественному мизантропу написать коротюсенький труд в пять тысяч иероглифов, и при первом удобном случае всучить оный начальнику пограничной стражи Инь Си. Чему, как и должно, предшествовало появление в небе над заставой эскадрильи пятицветных облаков, что, разумеется, не могло не насторожить бдительного Инь Си.
Но все, несомненно, мудрые мысли основателя даосской философии, равно как и не менее мудрые мысли всех его толкователей, суетливо подталкивая друг друга, внезапно покинули  голову почтенного Мо и устремились в неизвестном направлении. Смотритель попытался было кинуться за ними вдогонку, но как раз в эту толику непредсказуемого времени прямо за его спиной раздался страшный грохот. Живописец, закончив расписывать вазу кобальтом, хотел переставить её на другой стол - к её двойнику, но почему-то не удержал равновесия и споткнулся. Брызги каолина, смешанного в нужной пропорции с пе-тун-тсе, и  серая пыль кобальта взметнулись вверх погребальным салютом и рухнули на земляной пол грудой бесформенных серых черепков.
Ваза-близнец сжалась от горечи невосполнимой утраты, и можно было только удивляться тому, что она не покрылась трещинами  тут же - на глазах у всех. Некоторые её подруги и родственницы, что дожидались своей очереди к живописцам,  возможно, даже сочли её чёрствой, ведь недаром, когда женщину хотят обвинить в бессердечности, её  называют фарфоровой куклой. Ах, если бы только люди знали, как не корректны бывают сравнения человеческих существ с растениями и животными, и тем более с вещами, и  особенно с предметами искусства... Великого и Вечного.

Ваза-близнец не успела даже опомниться, как почувствовала каждым миллиметром своего изящного бездушного фарфорового тела смертельный страх. Страх был огромен и заполнил всё пространство мастерской. Страх метался под потолком, ударялся о выбеленные стены и катался, сжавшись в тугой ком, по земляному полу. Но кричать он не смел. Нет, не смел...

Все растерялись.
Не растерялся только почтенный смотритель Мо, давно уж любивший фарфор больше, чем людей:  ярость, гнев и горечь от потери очередной любимицы жаром - не меньшим, чем жар всех трёх тысяч фарфоровых печей  в Городе! - охватила его! Но и этот неистовый жар не помешал ему мгновенно сообразить, что хоть таких знатоков фарфорового дела, как он, и не так уж и много в Поднебесной, зато желающих занять столь уважаемое место - как жёлтой пыли под её небесным сводом. И следует возблагодарить беспристрастное Небо, предоставившее ему, опальному чиновнику, случай - показать столичному инспектор (пусть и с самыми сомнительными политическими убеждениями), что такое истинная преданность делу. Делу, которому ты служишь! Кинжал почтенного Мо легко вошёл в смертную плоть живописца-неудачника, и несколько капель крови нечестивца брызнуло на тонкую стройную шею вазы-близнеца, смыв частички драгоценного кобальта. Ваза сжалась от ужаса в третий раз.К счастью, этого не заметил даже почтенный Мо.
 
Впоследствии Главный смотритель Мо долго удивлялся своему неистощимому благородству: сказалось поэтическое начало, не правда ли? Он не стал забивать палками насмерть семью живописца, столь легкомысленно погубившего одну драгоценную вазу и испоганившего своей плебейской кровью «рождённого в траве» вторую красавицу, а просто продал её (семью, а не вазу!),  дабы компенсировать понесённые мастерской убытки.
Бывшая ваза-близнец, а ныне ваза-одиночка была, конечно, хороша, но в этом не было ничего особо примечательного: она больше не  интересовала тонкую поэтическую душу смотрителя Мо. В его практике случались вазы и лучше расписанные, и размером гораздо большие. Конечно не такие огромные, как та легендарная ваза, в жертву которой, кинувшись от отчаяния в печь, принёс себя Пу-тсаи - покровитель всех фарфоровых дел мастеров, но тоже ого-го! - башни, а не вазы!

К тому же столичный инспектор, разодетый в роскошный лиловый шёлк, и в котором - не сразу, нет, не сразу! - почтенный Мо к своему ужасу узнал, явно путешествующего инкогнито, четвёртого хуанцзы покойного императора - был искренне   восхищён тем, как Главный смотритель бдит интересы императорских фарфоровых мастерских. Немного поколебавшись, как бы  между прочим, процитировав кое-что весьма поучительное из «Пыточного канона», столичный инспектор сообщил почтенному Мо, что скоро - очень скоро! - будут отменены все старые заказы. Сердце инспектора ёкнуло: самые худшие его предположения подтвердились гораздо скорее, чем он мог предположить, а императорские мастерские получат новые... совсем новые заказы. А пока что следует поспешить и изготовить фарфоровую пагоду, которая, если уважаемый смотритель как следует, постарается, - непременно получится и простоит так долго, что переживёт самого Великого Дракона.

«Удивительное предсказание. И зловещее, - побелев, как те самые маленькие белые кирпичики пе-тун-тсе, что соединяясь в пламени печи с каолином, рождают фарфор, остолбенел Главный смотритель. - Фарфоровая посуда! Это то, что нужно всегда, при любом... - закончить свою мысль он не осмелился, а поспешил к своим мечтам. -  Вот фарфоровая башня на берегу реки – это да, это воплощение и приношение!  Это...»
Он ещё раз скосил чёрные треугольнички глаз на расшитый золотом буфан гостя, а затем подозрительно огляделся по сторонам. До сих пор считавший себя одним из самых верноподданных сынов Поднебесной, смотритель Мо внезапно почувствовал себя невольным участником заговора против самого Великого Дракона. Правда, с некоторых пор Великим Драконом была узу... узур.. узурпаторша, - нет, это слово и про себя выговаривать опасно, но ведь выговорил. Выговорил! Это было страшно. Это было непостижимо, как само Дао, что при благоприятном стечении обстоятельств, должном усердии и большом желании всех участвующих в процессе сторон может поместиться в маленьком чайнике.

НАНКИНСКАЯ ФАРФОРОВАЯ БАШНЯ
Фарфоровая башня действительно была изготовлена в «Городе тринадцати ли», но только не при смотрителе Мо, а гораздо позже. Гораздо...
Все восемнадцать метров её девяти ослепительно-белых, выложенных фарфоровыми плитками, этажей тянулись вверх  - в сокровенную синеву  нанкинского неба, а окна и двери  удивительной башни были облицованы плитками жёлтого и зелёного цвета. Фарфоровые драконы лениво извивались на них, с одинаковым равнодушием подставляя свои упругие чешуйчатые тела и слепящему жадному солнцу, и прохладному свету зелёной луны, и очищающему дождю, и слепящему снегу. На загнутых вверх - к Небу! - выступах  крыши висело восемьдесят фарфоровых колокольчиков, и они нежно звенели от каждого дуновения ветерка. А стоустая молва разносили по всему свету весть о чудесной башне, что стоит где-то далеко-далеко под пряными и томными небесами Востока, небесами гораздо более таинственными, чем небеса Запада, разумеется. И поэты Запада,  жившие далеко-далеко - чуть ли не на краю Ойкумены! - усердно слагали стихи и целые поэмы в её честь, видя удивительную пагоду в своих фантастических снах и не менее фантастических поэтических грёзах.
 Фарфоровая пагода пережила Великого Дракона. И не одного. Она вполне  бы могла пережить и самого последнего императора Поднебесной, и её Великого Кормчего, но! Как часто случается в истории, фарфоровая пагода, как и многое прекрасное в этом мире, была разрушена не всепоглощающим временем, на которое так любят списывать всё, что ни попадя, а самыми обычными смертными солдатами, призванными усмирять восстание в Восточном Китае аж в четвёртой четверти  ХIХ века.
Но ни «инспектор» Вэнь, ни смотритель Мо  не могли и подозревать о столь огромной культурной потере, которую ещё только предстояло понести Поднебесной века спустя. Преисполненные сознанием выполненного долга, чиновники важно уселись в восхитительно расшитые паланкины. А может, в столь же восхитительно расписанные повозки  с шёлковыми, украшенными кисточками, балдахинами: история не сохранила на сей счёт никаких точных сведений. Они спешили к кровнородственному вану, затеявшему роскошный приём по случаю приезда столичного инспектора в «Город тринадцати ли».

КРОВНОРОДСТВЕННЫЕ ВАНЫ ТОЖЕ ХАНДРЯТ
Кровнородственному нездоровилось. Давно нездоровилось. Целыми днями валялся он среди груды расшитых шёлком и золотом подушек на диване с высокими резными спинками, инкрустированными перламутром и нефритом, и с тоской, граничащей с умертвляющим равнодушием, смотрел сквозь раздвинутые ажурные  двери, ведшие на террасу, на  проплывающие высоко в небе затейливые облачка. Последнее время облачка проплывали так часто и с такой скоростью, что у вана не было сомнений: кто-то там - в столице империи - весьма часто вспоминает его. При мысли о столичном интересе к его персоне, у вана начинали мёрзнуть пятки, омерзительные мурашки ползли по телу, а иной раз и мучила икота - до судорог. Вану становилось всё хуже и хуже. Всё чаще стали захаживать к нему  монах буддист и чародей-даос. Да и троюродный братец-генерал неожиданно пожаловал с визитом, оставив без своего попечения войска на северной границе. Впервые за всю жизнь озаботившись  здоровьем родича, генерал приволок с собой какое-то скверно пахнущее солдатское снадобье, что существует с испокон веков во всех армиях мира,  и по армейскому поверью помогает от всех существующих и не существующих болезней разом. А вместе с вонью снадобья покои ванна наполнили столь же скверно пахнущие вульгарные шуточки генерала. Потом подтянулся и областные ваны, а за ним и парочка префектов со своими помощниками, и уездный судья пожаловал - всех и не упомнишь! И даже местный тайвэнь - начальник тайной службы - и тот прислал стишки с пожеланием скорейшего выздоровления, где «ван» рифмовалось с «вань» - ононимом бесконечности и знаком Будды. Прескверные стишки. Да и каллиграфия того-с... Оставляет желать лучшего, как говорится. Приближённые вана императорской фамилии -  те, с некоторых пор, попросту наперегонки стали давать своему господину бесконечные и столь же бесполезные  советы, исходя из опыта личного и гораздо более обильного опыта всех своих немалочисленных родственников. За него молились буддисты и даосы, а верные последователи Кун-цзы дарили многочисленные пожелания выздоровления, написанные если и не  самым изящным слогом, то уж точно переписанные лучшими каллиграфами провинции.
Но ничто не помогало.
 Ван становился всё более желчным и  раздражённо отмахивался от очередных свитков украшенных алыми шнурочками, как от жирных осенних мух...
   
НЕМНОГО ИЗ ИСТОРИИ МЕДИЦИНЫ
Много позже и вдали от «Города тринадцати ли»  эту загадочную болезнь   назвали бы хандрой или  заграничным словом «сплин», древние греки винили бы во всем безжалостную  не только к смертным и богоравным, но к самим богам  Меланхолию, теперь же мы все запросто называем эту хворобу - депрессией. Не знаю, как именовали тогда эту загадочную болезнь в Поднебесной, но достоверно знаю одно: эта душевная болячка даёт возможность врачевателям всех времён и народов с одинаковым успехом или неуспехом лечить вас от чего угодно и как угодно долго. Не удивлюсь, если господа лекари отстёгивают этой мрачной даме с кожистыми перепончатыми крыльями её законную десятину, а эта сытая тварь с новой неистощимой энергией, отобранной от людей, расправляет свои омерзительные крылья над всё новыми и новыми жертвами.

Небесный Наставник вана - он же  придворный алхимик, был не на шутку обеспокоен: день и ночь не отходил он от реторт, выплавляя киноварь, ртуть и свинец в самых разнообразных пропорциях, дабы поскорее получить эликсир бессмертия, а заодно проверить его действие на своём подопечном. У мятежного даоса были далеко идущие планы на несомненно блестящее будущее квёлого вана и своё не менее блестящее будущее рядом с ним, и бесконечно блестящее будущее всей Поднебесной! Знаменитый алхимическое сочинение «Трактат о единении триады» был изрядно измусолен - даос вновь и вновь перечитывал его:
«Попадая в рот, перегнанная киноварь чрезвычайно продлевает жизнь, но золото, по своей природе не гибнущее и не ржавеющее, считается по этой причине драгоценнейшим из всего сущего. Когда маги принимают его, то их жизнь становится вековечной».
Даос задумался.
«Удельный ван однозначно не был магом, и  давать ему золото внутрь - напрасно добро изводить», - здраво рассудил Небесный Наставник по прошествии некой толики времени и продолжил свой нелёгкий труд по созданию волшебного эликсира.
 
Лекарь же кровнородственного вана был малый попроще. О государственных переворотах, переустройстве мира и других подобных глупостях он даже не задумывался. Его вполне устраивало нынешнее безбедное положение, и по сему, в своих действиях, он мало чем отличался от всех прочих своих коллег по самой гуманной профессии, как живших в бесконечно далёком прошлом, так и здравствующих ныне. Он  пичкал своего властелина всевозможными  пилюлями собственного изобретения, поил омерзительными отварами, втыкал устрашающей величины иголки во все жизненно важные точки, делал прижигания  и даже, зная любвеобильность вана, запретил тому, ради сохранения жалких остатков жизненных сил удельного князя императорской фамилии, общаться с наложницами. А чтобы какой оплошности не вышло,  и не был нанесён вред и без того ослабленному ванну, красоткам-наложницам было приказано заложить поглубже складку на мотне своих шёлковых цюнку и потуже затянуть по дополнительному кушаку на талии; а некоторые дамы - самые преданные вану и искренне желавшие его скорейшего выздоровления, те - для страховки! - обмотали себя ещё и толщенными шнурами наподобие тех, которыми привязывают джонки на время погрузки фарфора.
 
ОЗДОРОВИТЕЛЬНЫЕ СВОЙСТВА ЧАЙНЫХ РИТУАЛОВ
Кровнородственный ван непременно бы зачах окончательно, ложками поглощая предписанную своим Небесным Наставником киноварь и благополучно бы скончался, как было уже не единожды с августейшими особами в Поднебесной, от отравления солями тяжёлых металлов, но! Хоть ледяная змея всё туже свивала свои кольца под княжеским сердцем, а неясная тревога не покидала его душу, но долг гостеприимства возобладал над опостылевшей хворобой.  Сын Неба приказал устроить торжественный приём с чайной церемонией в честь, явившегося якобы с инспекцией, столичного гостя, в котором он сразу, невзирая на чиновничье платье, в отличие от большинства окружающих (разве можно поручиться за всех?), узнал четвёртого хуанцзы, абсолютным большинством жителей Поднебесной считавшимся истинным и законным хуантайцзы.1 Да и надо быть полным болваном, чтобы не узнать собственного старшего четвёртого брата пусть и в чиновничьем платье! К тому же на носу был праздник «двух девяток» - девятый день девятого месяца по лунному календарю. В этот день  многие жители Поднебесной отправляются в горы, дабы украсить свои головы рдеющими ветками поспевшего кизила и достойно - с любовью и почтением! -  встреть очередную  осеннюю пору   годового цикла.  Ведь  кизил в эту пору - а это известно всем в Поднебесной! - избавляет не только от всех неизвестных лекарям болезней, но и - что гораздо важнее! - от наваждений… А затем, расцвеченные гроздьями пурпурных ягод, жизнерадостные дети Жёлтого Императора устраивают замечательные - на любой вкус! - чайные церемонии.
Ван предпочитал считать себя человеком весьма  просвещённым, и оттого, как многие образованные люди своего времени, среди которых было тогда в большой моде стремление к простоте и слиянию с природой, предпочитал устраивать чаепития не в княжеском тереме, а на пленэре. Да и кто будет против выпить чашечку-другую ароматнейшего чаю из восхитительной фарфоровой чашечки где-нибудь высоко в горах у сверкающего жемчужными брызгами водопада, на берегу быстрой или наоборот - медлительной и величавой, как сама  Вечность, реки, или под сенью многовековых деревьев неподалёку от изящного домика из тростника. Красота!
 Поэтому не удивительно, что  любимым чтением - на тот период! - у семнадцатого сына покойного хуанли был «Ча цзин» - «Канон чая», написанный некогда самим богом чая - Лу Юем, а также «Комментарии на тему воды, используемой при приготовлении чая» кисти самого Чжан Юсиня. Беря пример с самых искушённых столичных законодателей моды, кровнородственный ван предпочитал использовать воду только из чистейшего источника, находившегося (иногда, согласитесь, жизнь в провинции - благо!) на расстоянии всего каких-то пятидесяти ли… Считай – под рукой! В то время, как самому утонченному из всех прочих утонченных придворных того времени -  самому великому советнику покойного императора приходилось всякий раз, когда припадала охота испить чаю, посылать к источнику гонцов на расстоянии нескольких тысяч ли от столицы

МОДА  НА  ЧАЙНЫЕ ПАВИЛЬОНЫ
Но совсем недавно мода изменилась… Кому-то из людей, несомненно, просвещённых, утонченных и самых изысканных манер пришло в голову, что не стоит карабкаться высоко в горы лишь для того, чтобы выпить чашечку-другую чаю и  порассуждать о тщете всего сущего и прочих насущных проблемах философии с достойным собеседником; а куда как комфортнее проделывать всё это же неподалёку от дома, сидя в уютном чайном павильоне. Желательно на берегу реки или прудика с лотосами, в сени вековых деревьев, услаждая свой слух пением диковинных птиц в злачённых клетках, которых к тому же иной раз (если не лень!) можно и собственноручно подкормить зелёными фисташками и конопляным семенем.
Особенно модно с некоторых пор стало устраивать чаепития лунной ночью, и виноват в этом был один знаменитый поэт (уж не помню какой эпохи!), который имел неосторожность заметить во всеуслышанье, что природную гармонию чая можно по-настоящему прочувствовать только взяв воду из реки лунной ночью, и вкушать его непременно под звон бронзовых колокольчиков, что доносится из ближайшего древнего храма и разноголосым эхом переливается, как изысканное нЕчто из  пустого в порожнее, среди могучих вековых деревьев.
А Лунная дева, сидя под лунным коричным деревом и благостно взирая на всю эту изысканную процедуру с высоты, умилённо аккомпанирует происходящему на серебряной флейте без единого отверстия. 
Тонкость... Удивительная  тонкость... Достойная подражания тонкость... - разнесло эхо по Поднебесной. - Грех не следовать ей. Грех...
Эта замечательная мода на чаепития в специальном павильоне (приятно, когда в моду, наконец-то, входят по-настоящему удобные вещи!) приобрела огромное количество поклонников, среди которых оказался и наш кровнородственный ван из «Города тринадцати ли».
Он поспешил построить роскошный чайный павильон в парке на берегу реки, населить его диковинными птицами (в клетках, разумеется) и стал приглашать туда приятных ему собеседников и нужных гостей. Он просто обожал слушать их учтивые рассуждения  о метафизике и нравственности, а иной раз и сам был не прочь сыграть на цине или прочитать стишки собственного сочинительства. Но более всего его занимали чайные принадлежности, и прежде всего - их цветовая гармония с  цветом самого напитка. Он даже подумывал как-нибудь на досуге написать какой-нибудь поучительный трактат на эту тему, и давно бы написал бы. Но! Ван императорской фамилии никак не мог придумать достойного названия для своего будущего творения. Не выдержав творческих мук,  - был такой грех! - он чуть было не обратился к вину, но боязнь прослыть ретроградом и деревенщиной спасла достойного семнадцатого сына своего отца от алкоголизма, и он вновь обратил свой взор к чаю. А почему бы и нет?

ПРИЕМ У КРОВНОРОДСТВЕННОГО
Все приглашённые, кроме почётного гостя, разумеется, давным-давно знали, что в вопросах гостеприимства любвеобильный ван всячески старается подражать одному (а может, и не одному!) из прославленных правителей прошлого, отчего его приёмы, как и приёмы одного его славного предшественника, иронически называли «водным бедствием». Но на этом  сходство кончалось, как в сравнении личных качествах правителей, так и в возвышенной атмосфере самих приёмов; и оттого-то все приглашённые, не рассчитывая на изысканнейшее лакомство - суп из верблюжьего копыта, всякий раз попросту старались как следует насытиться дома, а уж чайку-то отведать можно вполне и в роскошном чайном павильоне кровнородственного вана. Сегодняшний приём в этом смысле не был исключением, но... Но все спешили на него, как никогда: всем не терпелось узнать последние столичные сплетни, ибо не каждый же день в Город приезжает такая важная столичная штучка.  А в столице, говорят, такое творится... Ну, просто слов нет!

РАЗМЫШЛЕНИЯ «СТОЛИЧНОГО ИНСПЕКТОРА»
Терпение «столичного инспектора»  истощалось: мысленно он был уже на полпути в столицу. Его губы и зубы  были уже изрядно вымазаны киноварью от сваренных в мёду и выкрашенных орехов, впрочем, как и у всех гостей в точности подражавших каждому жесту Лилового Чиновника. Подобные следы парадного яства те времена считалось чрезвычайно изысканным и красивым в Поднебесной, а в наше -  слегка напоминало бы бал вампиров из мультяшки. Четвёртый сын покойного императора медленно продолжал прихлёбывать чай, деликатно прикрывая рот крышечкой от чашки после каждого глотка, и, незаметно разглядывая все девять символов власти искусно вытканных на ванском платье своего младшего брата, мечтая о тех временах, когда его семнадцатый брат принесёт жертву Небу в соответствующем ритуальном облачении со всеми двенадцатью символами, и будут они не вытканы, а вышиты в соответствии с традицией самыми умелыми и искусными мастерицами императорских текстильных мастерских.
Нелегко, совсем нелегко далось ему, четвёртому сыну покойного хуанли,  принять решение в пользу своего младшего, семнадцатого брата. «Но так будет лучше для Поднебесной, - решил он (и не только он!), - а сделав благое дело для упрочения империи, я стану помогать править своему младшему семнадцатому брату: у империи слишком много врагов... слишком много...»
Инспектор Вэнь откинулся на подушку расшитую пёстрыми фазанами - символами рафинированности - и мысленно попытался проанализировать результаты своей «инспекционной поездки».  В целом поездкой по провинциям он был доволен, ну а некоторые шероховатости. Их уберут другие: у каждого в этом мире своё предназначение. 
Размышления о превратностях судьбы и полчищах комаров,  от которых не спасали никакие ароматические курения, могли бы завести столичного гостя невесть как далеко, но тут с реки подул ветер, и на фиолетово-лиловых стеблях удивительного растения  зашуршали, зашептали о чём-то своём огромные пурпурные листья. Растение своей изысканностью и расцветкой кого-то напоминало столичному гостю, и он слегка загрустил, сам не понимая причины своей неожиданной грусти.

ВЕЧЕР У РЕКИ, ИЛИ ТОНКОСТЬ ВО ВСЕМ
Бледное солнце тем временем медленно-медленно ползло в сумрак и рядом с ним, на всё ещё расцвеченном изрядно поблёкшими дневными красками небе, появился тонкий и гораздо более бледный, чем самое бледное солнце, полупрозрачный серпик..
А это означало, что время для начала чайной церемонии было выбрано на диво удачно: не каждый день в столичной суете удаётся увидеть на вечернем небе два светила сразу. И «инспектор» Вэнь решил по приезде в столицу непременно разобраться с помощью свежесрезанных стебельков тысячелистника и «И Цзин», что же именно предвещает ему Небо.
 Тем временем палочки ударили по фарфоровым пластинам удивительного музыкального инструмента, и почти скорбная в своей чистоте фарфоровая мелодия наполнила, если не сердца присутствующих, то ближайшую округу, а гибкий  ветер, едва скользнув по земле, подхватил её и понёс дальше - в сторону пылающих где-то вдалеке, за спинами присутствующих, печей для обжига фарфора.

О, вероятно, в том
сокрыта высшая тонкость...
Присущи началам трём
расцвет и увяданье...

Палочка вновь и вновь ударяла по  фарфоровым пластинам.  Никогда до селе не видал и не слыхал четвёртый хуанцзы подобного инструмента, да и нежный птичий голосок, вторивший фарфору, был на диво хорош. На некоторое время «инспектор» Вэнь позабыл о своём природном высокомерие и тщательно скрываемом тщеславии, и о тайной миссии, прикрытием для которой была его инспекционная поездка, тоже забыл: звонкий голосок фарфора и девушки-птички в затканном бабочками и цветами перламутровом одеянии очаровали его тем более, что  пела она о Высшей Тонкости - свойстве благородного мужа применяться к обстоятельствам не унижаясь, не теряя чистоты и гуманности.
Бирюзовая стрекоза на секунду зависла в воздухе, как вертолёт, и хотя никто в ту пору в Поднебесной не имел ни малейшего понятия о вертолётах, суть от этого не меняется, не так ли?
«Тонкость, тонкость и ещё раз тонкость. Тонкость во всём! - любуясь стрекозой,  не уставая отмахиваться веером от комаров, повторял про себя, как заклинание,  «инспектор» Вэнь. - Иногда, для обретения во время чаепития новых друзей, (а может, и союзников!) стоит не только пожертвовать насыщением желудка, но и, что гораздо мучительнее, часами выслушивать убогие рассуждения о метафизике, пропахших гарью, словно простые мастеровые (и ни какие благовонные курения здесь не помогут!) невесть кем себя возомнивших провинциалов.» - Он вздохнул, подставляя лицо, доносившемуся от реки, ветерку и, радостно набросившимся на нежданную хорошо упитанную добычу, комарам. Ловко отмахиваясь от бесцеремонных кровососов изящным веером, он  зачем-то поправил восхитительной работы пряжку и подвески  на поясе. Четвёртый хуанцзы слегка покосился при этом на костяную пластину, полученную от блудливой и расточительной узурпаторши, возомнившей себя Великим Драконом, пластину, подтверждавшую его официальные полномочия. Он скривил губы и перевёл взгляд на ивы, склонившие свои листья-лезвия к самой воде, и подумал, что ещё немного и вполне можно будет приступить к церемонии прощания, тем более, что и список заказов (следует думать - уже для нового хуанли!) был тоже утверждён. ПОдать же, исчисляемую  тридцать одной тысячью блюд и шестнадцатью тысяч тарелок с синими драконами, восемнадцатью тысяч чашек с цветами и драконами и одиннадцатью тысячами блюд с иероглифами «фу» и «чеу» - пожеланиями счастья и долгой жизни, не считая резных фарфоровых коробочек для бабочек и прочей ерунды, Лиловый Чиновник великодушно оставил прежней.
 Словом, чаепитие у местного Сына Неба, вполне ожившего и даже ощутившего себя спасителем отечества, прошло прекрасно во всех отношениях. И согласно ритуалу, разумеется.
На радостях, как говорят в стране, что лежит далеко-далеко за страной  северных варваров, в существование которой вообще-то не очень верили в Поднебесной, ибо именно там с испокон веков было лежбище огромного дракона, Главный смотритель императорских фарфоровых мастерских тряхнул стариной; и к умилённому восхищению присутствующих собеседников - прямо у них на глазах - написал новые стихи… и не абы как, а прекрасной бархатистой тушью и очень красивыми стройными иероглифами в манере чжуань, что и по сей день используют в орнаментации (Главный смотритель Мо и каллиграф был преотличный!) И звучали они  примерно так:

Джонки из Фуланга с каолином и пе-тун-тсе плывут по реке,
ловкий мастер сделает из вас посуду -
прекрасную, как цветы яблони, распустившиеся после дождя
возле дома моего покойного друга...

НЕМНОГО О БЛАГОДАРНОСТИ
Вот и всё, если не считать того, что спустя два года «инспектору» Вэню - четвёртому сыну покойного императора, удалось возвести на престол своего младшего брата - любвеобильного семнадцатого сына.
«Ну а цена благодарности?» - спросите вы. - Цена благодарности в подобных случаях всегда одна: семнадцатый сын стал бояться своего могущественного старшего четвёртого брата и сослал его в какую-то жуткую глушь, куда, как любили говаривать в более понятной и  близкой моему сердцу Элладе, Макар телят не гонял. Не знаю, что стало с императором (при таком-то увлечении дамами и киноварью!), но у его старшего брата не оставалось выбора: он стал монахом-отшельником и великим поэтом. Весь остаток жизни он беседовал только с цикадой, но не той - золотой, что некогда украшала его чиновничью шапочку во время «инспекционной» поездки, а самой обыкновенной - живой и стрекочущей... Так-то.
Теперь уж точно всё.
Нет? Неужели?  Вы всё ещё хотите знать, что стало с той вазой-двойником? Ну ладно, так и быть: любознательность - это тоже Путь.

СУДЬБА ВАЗЫ-ОДИНОЧКИ
 Как верно говорит Лао-цзы, если вещь не годна для одной цели, её можно употребить для другой. Один из младших помощников Главного смотрителя отправил обесчещенную вазу  на обжиг, а потом - кружным путём - через Египет и Италию, она попала в далёкую Саксонию, о существовании которой на то время, в отличие от страны северных варваров,  в Поднебесной не то чтобы не верили, а попросту не подозревали. И уж много позднее - в обмен на «полк драгун, но без мундиров, без лошадей и без оружия» - ваза попала  в Пруссию, где  тихо дремала, устав за века, равно как от восхищённых взглядов европейских варваров, так и от их рассуждений об абстрактной добродетели. Таких словес и в Поднебесной она успела наслушаться немало, а уж во время своего путешествия по миру - и того больше!  Там-то, в пыльной кладовой старинного замка в середине двадцатого века её обнаружили и вывезли в санитарном вагоне в столицу Третьего Рима две ушлые сестрички-медички.  А уж как она попала в замок на Кудыкиной горе – это отдельная история, не имеющая никакого отношения к моим видениям ни во все, ни наяву.