Уроки каллиграфии, или Китай моей бессонницы

Иронический трактат. Часть шестая.

И ОПЯТЬ ИЕРОГЛИФ ПУТЬ
Я бежала опрометью по узкой заснеженной тропинке, оскальзываясь и цепляясь пальцами за обледеневшие выступы камней, поднимаясь всё выше и выше - к горному перевалу. Бежала я быстро, как обычно бегут люди во сне, пока в какую-то жуткую минуту вдруг не сообразят, что бегу на месте. Тут-то обычно все и просыпаются в холодном поту, но сна не помнят. И с удивление и страхом прислушиваются к своему, вырывающемуся из груди, загнанному бегом сердцу. Некоторые начинают спешно пить валерьянку и сосать валидол, другие, едва отдышавшись, выходят на балкон - перекурить. На самом же деле - они успели! Успели, хоть и бежали на месте. Успели убежать от лиха одноглазого, от бреда-морока, гнавшихся за ними по пятам с залихватским разбойничьим присвистом.
- У-лю-лю!  Гей, держи дурака! Ату его, ату!
Я тоже успела. Успела убежать. И теперь, усевшись на краю шаткого бамбукового мостка, до ужаса похожего на хрупкие жалюзи в моей нынешней спальне, пыталась восстановить сбившееся дыхание. За моей спиной мерзко хохотали, захлёбываясь ветром, мокрым снегом и собственным визгом, дикие обезьяны, но я не в силах была разделить их буйное и ничем не оправданное веселье, что непременно было должно и просто обязано, согласно поэтической традиции, нагнать удушающую тоску на любого нормального китайского поэта. К счастью (или к несчастью?), я не была китайским поэтом, и мне было на них (диких обезьян, а не поэтов!) глубоко наплевать. Гораздо больше меня занимало другое:
- Чёрт меня дёрнул прихватить Танькины лянчики! - злилась я сама на себя. - Эта лесная братва с жуткими чумазыми рожами и широченными ножами в грязных лапах ни за что бы ко мне бы не привязалась, не будь при мне ни гроша! А ещё  говорят, что у денег нет запаха! Как же! Ха! Деньги не просто пахнут, они воняют, да еще излучают некие особые флюиды. Но и этого мало, они орут во всю глотку: «Мы здесь, в кошельке за пазухой у очередного простофили! Приди и отбери нас всякий, кому не лень!» Ну а на чужие денежки охотников на больших дорогах всегда видимо-невидимо. Даже во сне.
 
Я поправила замызганную шаль и ступила на сомнительный мостик, косенько висевший над бурным персиковым потоком. Висячий мост тут же заплясал под моими ногами, то вздыбливаясь верблюжьим горбом, то ощериваясь провалом беззубого рта. И вой тигра, как заезженная пластинка, раздавался вновь и вновь - стоило мне лишь сделать очередной шаг. Очень хотелось обратно. Я оглянулась: половина Пути - пройдена.  За мостом путь в Иной мир, где у изумрудно-зелёного холма, на отполированных за тысячелетия тощими седалищами  отшельников стайках белых валунов по-прежнему восседают те, кому и в Ином мире не приходилось рассчитывать занять хоть какую-то должность при императорском дворе —  бессменные мудрецы Иного мира в томительном ожидании нового земного воплощения.
Я сделала шаг вперёд.
Мост вновь зарычал хрипло и недвусмысленно, словно бамбуковые жёрдочки были самой сущностью тигра. Огромного. Свирепого. И даже не одного.
Я дёрнулась и чуть не свалилась в искусно нарисованную пропасть.


УЧИТЕЛЬ
Судя по всему, Старец, хозяин Павильона Восьми Камней Для Растирания Туши, не ждал меня. Он сидел на белом камне у подножия зелёного-презелёного холма и, как принято выражаться в подобных случаях, предавался созерцанию. И не было возможности  понять: то ли он безмятежно наблюдал за струящимся у самых его ног прозрачным ручьём, по которому медленно, словно бумажные лодочки, проплывали персиковые лепестки, то ли разглядывал нечто не менее интересное внутри самого себя. Ручей не сбегал откуда-то сверху из немыслимо-заоблачных горных высот, что были нарисованы  Учителем синей тушью прямо на безмятежных небесах, а напротив - поднимался к ним, и персиковые лепестки с лёгкостью взлетали вверх вместе с обезумевшими струями водопада.
 И ничто в этом мире, кроме рдеющих, словно оброненных раненным летом капель крови, ягод кизила,  не напоминало об осени, что уже хозяйничала вовсю. Но ненадолго, прежде чем раздеть донага и заморозить, облачала всё подряд  в недолговечное призрачное золото и царственный багрец. И уж тем более, ничто не напоминало о той стуже и метели, сквозь которую мне пришлось продираться на пути  сюда. Наконец Учителю надоело поворачивать вспять воды персикового потока, и он обратил внимание на меня. Сорока, согласно ритуалу, а может, просто по привычке, поспешно оставила своих товарок и удобно устроилась у Старца на плече. И вот уже, как и прежде, две пары мудрых глаз-бусинок выжидающе смотрели на меня.
Я поклонилась.

ЗАКОН ГОСТЕПРИИМСТВА
- Когда продрогший и измученный дальней и тяжкой дорогой путник приходит из холодной ночи, то следует поспешить разжечь огонь из сухого бамбука, и, вскипятив воду, угостить его свежезаваренным чаем. - Блеснула знанием законов гостеприимства, преисполненная важности и преувеличенного чувства собственной значимости,  Сорока, едва увидев меня. Весьма скромная чиновничья шапочка, туго завязанная у неё под самым клювом, давала все основания предположить, что в своём прошлом воплощении она не поднялась по карьерной лестнице выше старшего помощника младшего писаря, что, однако, не помешало её умению великолепно заваривать чай. 
- Но стаканчик хорошего горячего вина - тоже не помеха, заключила она долей секунды позже, обозрев унылые сосульки, свисавшие у меня под носом. В этот раз Сорока была не единственным представителем своего сорочьего сообщества: рядом с ней, на ветке лакового дерева, сидела вторая птица, а неподалёку, на ветках с переспевшим, но не осыпающимся кизилом, я увидела и третью, и четвёртую - совсем, как на свитке в красной «китайской» гостиной Викентия Викентьевича.
Я благодарно приняла из её ловких крыльев стаканчик тёплого вина и уселась за столик на указанное мне место.

УРОК  СКРОМНОСТИ И ДОБРОДЕТЕЛИ
- Посещать и слушать злых людей - это уже есть начало злого дела, - задумчиво помолвил Старец, разливая ароматный чай в селадоновые чашечки. - Что неймётся тебе, любопытная женщина, в одежде лучника? Совершенный человек всё ищет в себе,  ничтожный - в других, так учит нас великий Кун-цзы.
Впрочем, как тебе известно, внешняя оболочка это то, что помогает нам постичь суть! А поскольку всё вокруг нас учит искать истину, то и стрельба из лука, а, следовательно, и одежда лучника... - Учитель не докончил фразу и вопрошающе посмотрел на меня, видимо ожидая, что я завершу его мудрую мысль самостоятельно.
Но я не ответила   и лишь  пожала плечами, безуспешно пытаясь отогреть  озябшие руки о чашку с горячим красным чаем, взбитым до седой пышной пены неутомимой Сорокой. Она же за меня и ответила: выдержав должную паузу, она процитировала строку из девятой главы  «Канона Пути»:
- «Не лучше ли ослабить натянутую тетиву, чем вечно напрягать её?»

Я на всякий случай согласно кивнула: зубы стучали от холода, и мне было не до философских дискуссий, но глоток подогретого просяного вина уже бродил во мне, давая возможность собраться с мыслями. «Вечно меня заносит, - подумала я, незаметно принюхиваясь к чаю: всё таки мне никак не удавалось примириться с отсутствием в этом странном мире каких бы то ни было запахов. Быть может,  и не стоило переться в такую даль, за какой-то сомнительной истиной, лежала бы себе сейчас в тепле под пуховым одеялом и перечитывала бы по десятому разу  «Сон в красном тереме».
Поучительнейшая же это историю юноши Бай-юй, бывшего некогда рядовым строительным  камнем небесного свода и оказавшегося со временем вне кондиции!   При очередном небесном капремонте бедолага был, с негодованием,  отринут рачительной богиней Нюй-ва - главным прорабом небесной перестройки. Она попросту зашвырнула его куда подальше: с глаз долой - из сердца вон!  Что ж, такое случается не только на небесах и не только во время перестройки небесного купола. Так мало того, что парень (или камень?) рухнул на грешную землю с такой непостижимой высоты, так ему ещё и немыслимый срок припаяли в наказание за  полную непригодность к более высокой миссии. Мол, стань камень человеком и  испытай-ка, будь любезен, на собственной шкуре «сон жизни». А, следовательно, пройди-ка, дружок, весь цикл  земных воплощений. Нет, не повезло Бай-юю, определённо не повезло. Оказывается, плачут не только богатые, но и небесным камням порой приходится не сладко. Даже в Красном тереме. Но куда денешься, коль на то, есть указание свыше? Как принято говорить в таких случаях, - такова жизнь...

Наконец, я немного согрелась и нашла в себе силы посмотреть на Учителя. Судя по выражению его лица, он всё ещё ждал моей реплики. Я бы с радостью предприняла бы попытку стать достойным собеседником, но, пока я сокрушалась о печальной участи юноши-камня, -  абсолютно запамятовала, о чём шла речь. Учитель улыбнулся. Он всегда был терпелив. По-своему истолковав мою заминку, он продолжил свою мысль без моей помощи:
- Когда стрелок промахивается, он не винит цель, лук и стрелу, а ищет вину в самом себе, - неторопливо пояснил он.
Я, молча, кивнула в знак согласия: против банальных истин не попрёшь, тем более, если их изрекает Учитель. Наверное мне следовало молчать и дальше, но я не выдержала, да и времени у меня было в обрез: того гляди - пятая стража и прости-прощай моя удивительная бессонница, постепенно превращающаяся в сон, что оказался куда как прекрасней и мудрей моей тоскливой реальности. Не знаю, сколько бы я молчала, но вопрос вырвался сам:
- Что, Учитель, ты знаешь о камелии? О той, которая не цветёт, но издаёт удивительный аромат? - озабоченно сдвинув брови, неожиданно для себя спросила я, прервав рассуждения Учителя о путях моего духовного восхождения.
- Ты и впрямь нуждаешься в помощи, любопытная женщина, - на сей раз, тревожно сдвинул брови Старец. Он неторопливо разлил чай в три чашки, и Сорока примостилась на краю резного столика, рядом с плетёнкой полной спелых ядрёных мандаринов. - И я вряд ли смогу помочь тебе. Кто я такой?  Сын бедного крестьянина, пасший коров, ученик столяра и резчик печатей. Полжизни я копировал мастеров, затем подражал им и только в пятьдесят лет я смог по-настоящему заняться  живописью, пытаясь нащупать свой Путь. И после пятидесяти - прошло ещё немало лет, прежде чем я почувствовал под своими ногами узкую тропинку. И встал на неё.
- Да-да, знаю. Искусствоведы, что пишут о тебе, Учитель, называют это изменением живописного стиля в старческом возрасте.
- Искусствоведы... - засмеялся он, услышав давно забытое слово из прошлой жизни. - Да что они понимают? Ну, какая разница, когда человек обретает свой Путь, если обретает, конечно.

БЕСЕДЫ О ЧАЕ
- Не обретение Пути - тоже Путь, - вежливо заметил некто, неслышно подошедший к огню.
- А, Неутомимый Собеседник, рад приветствовать тебя, мой друг, - поклонился учитель и поспешил поставить на стол ещё одну чашечку из селадона.
Важный некогда в земной жизни тучный конфуцианец в полинявших от дождя и времени лиловых одеждах и полупрозрачной лиловой шапочке с навершием из резного коралла медленно, как при рапидной съёмке, уселся на бамбуковую скамеечку напротив меня, и я успела разглядеть на его поясе затейливую нефритовую тушницу и кисточку с алой шёлковой петелькой в бамбуковом футляре. Огромная живая цикада сидела у него на шапочке, умильно сложив лапки на золотом брюшке.
Неужели это тот самый четвертый сын, брат семнадцатого кровнородственного вана, ставший в ссылке поэтом? –  мелькнуло у меня в голове, а живая цикада, словно в подтверждение моей мысли тихонько застрекотала.
-  Это, конечно, не Яшмовый Чайник Дао, - сняв с маленькой переносной жаровни чайничек с квадратной ручкой, шутливо-извиняющимся тоном произнёс Учитель и принялся наполнять чашку Неутомимого Собеседника.
- Но каждый, кто умело потребляет напиток, дарованный Божественным Земледельцем, невольно становится даосом, - договорил за него новый гость в видавшем виды синем даофу, ловко подставляя под чайную струйку собственноручно сотворённую у нас на глазах из лепестка лотоса чашку с изображением самого цветка, который то становился бутоном, но вновь раскрывался во всей своей божественной красе. Как старец не пытался поплотнее усесться на скамейку, ему это не удавалось: меж его тощим задом и сиденьем скамейки явно гулял ветер.
 Маленький чайничек, более похожий на игрушку, чем на предмет утвари, висел у его пояса рядом с какой-то сомнительной метёлкой из жёлтых журавлиных перьев, назначение которой так и осталось для меня тайной.
«И тут есть те, что ездят в Тулу со своим самоваром», - с чувством глубокого удовлетворения отметила я про себя, разглядывая медный чайничек нового гостя.
Сорока поспешила плеснуть ему чай.
Даос, не глядя, отщипнул клочок от жёлтой метёлки и швырнул их в чашку, и вместе с облачком пара из чашки вылетело два жёлтых журавля. Они плавно кружили над нашими головами до тех пор, пока чашка даоса не опустела. И ушли в неё, как в бездну, с последним глотком.
- Хороший чай. Правильный, - удовлетворённо крякнул даос и поправил на груди ветхое даофу. - Заварен в полном соответствии с каноном.
Я сглотнула слюну.
- Пейте чай, дама, и станете даосом, - любезно щёлкнув клювом, великодушно пообещала Сорока.
- И буддистом, - добавил невесть откуда взявшийся третий старец в оранжевой, похожий на древнегреческий гиматий, цзяше со сверкающей, будто бильярдный шар, круглой лысой головой. От лысины буддиста, если как следует приглядеться, исходило  искрящее, как при проблемах с электропроводкой,  сияние. - Ибо,  известно всякому и любому: чай и чань - неразделимы, чай и чань - единое целое, - продолжил он.
Я во все глаза уставилась на говорившего. Буддист казался прозрачным, а его цзяша, равно как и лысина, излучали сиянье, словно маленькое оранжевое облачко перед закатом.
- Известно, - неторопливо сделав первый глоток и оценив качество заварки,  проговорил новоприбывший старец, - что когда двадцать восьмой приемник Будды, Бодхидхарма по прозванию Дамо - Закон Просветления, добрался до гор Суньшань,  где находится Шаолинь, то он не смог поначалу объяснить местным монахам, что бессмысленно, подобно бездарным школярам, денно и нощно зубрить тексты, смысл которых не доступен их скверно выскобленным головам, как и отбивать бесчисленные поклоны перед истуканами.. Но следует «пробуждать Будду в своём сердце». И тогда он  решил убедить сих твердолобых гордецов собственным примером.  Дамо удалился в  пещеру и там, повернувшись лицом к стене, провёл девять лет, находясь в состоянии глубокого самосозерцания. Все эти годы он полностью контролировал свою жизненную энергетику и лишь однажды оплошал: заснул, заснул всего лишь на минутку. Но! - старец сделал внушительный глоток из селадоновой чашечки, довольно поцокал остреньким язычком и продолжил своё повествование. - Очнувшись, Дамо так на себя разозлился за минутную слабость, что с досады вырвал у себя веки вместе с ресницами и швырнул их прочь, как нечто ненужное и даже - вредоносное...
Представив себе эту добровольную экзекуцию, я содрогнулась: нет, я не против самокритики и Пути самоотверженного восхождения в никуда, но всё же... Ну ладно веки - пластическая хирургия, то да сё. Но ресницы! Нет, это уж чересчур!  Мало того, что у них в то время не было туши «Мах-Faktor», увеличивающих объём ресниц, если верить рекламе, до густоты непроходимой еловой чащи, где уж непременно заблудится какой-нибудь бедолага (а куда он денется?), но тут и увеличивать уж было нечего. А жить без ресниц- дикость какая-то. И это-то двадцать восьмой приемник самого Будды! Кошмар!
- И?..  - не выдержала я.
- Что «и»? - не понял старикашка в оранжевой цзяше, явно не довольный тем, что я прервала его душераздирающее повествование на самом важном и интересном месте.
- Что стало с ресницами?
-  Будда милостливо принял жертву Дамо, он собрал их...
- И опять приклеил? Ну, в смысле, приростил? Или как в R.Т.Н. - с одного места - на другое?
- Дама, ну что за сравнения? - возмутилась Сорока.
- Повторяю, ни на секунду не утратив равновесия, сказал буддист, сам великий Будда подобрал веки своего двадцать восьмого восприемника и посадил их. И из них выросли чайные кусты, отвар листьев которых просветляет сознание и не даёт уснуть во время длительных медитаций.
- Отвар? Но это же - чифирь? От него и впрямь не заснёшь.
- Да, поначалу пили отвар, - нехотя подтвердил буддист. - Чай тоже прошёл свой Путь. Вернее, все еще совершает его, ибо путь, который можно пройти - не есть истинный Путь.
Итак:
Чай был посажен самим Буддой, это факт.
А искусство чаепития начало свой Путь из Шаолиня.
Значит - всякий, кто пьёт чай, становится буддистом.
Старец приподнял крышку на своей чашке, и Сорока поспешила наполнить её.

- И последователем великого Кун-Фу-цзы, ибо чаепитие - это ритуал, - естественно не удержавшись от попытки оставить последнее слово за собой, заключил тот, кого учитель назвал Неутомимым Собеседником. Цикада на его шапочке бешено зааплодировала.
- Даже, если это чаепитие в Мытищах? - недоверчиво вопросила я,  покосившись на Сороку. Судя по всему, ни  буддист в сияющей цзяше с искрящей лысиной; ни парящий над скамейкой даос, выпускающий из чудесной чашки жёлтых журавлей,  её ни мало не удивляли. Привыкла.
- В Мытищах??? - переспросили старцы разом.
- Угу.
- Мне, да и всем нам, не ведомо - где находится это благословенное Небом место, но если там умеют пить чай, то несомненно, - убеждённо закивали старцы.
- Умели! Ещё когда умели! По тридцать стаканов за раз выдували!
- О! Это подлинная интеграция  чая и буддизма, - заверил меня мой новый знакомец в оранжевой цзяше. - Ибо, как я уже говорил ранее, чай  способствует самопознанию, умиротворяет сердце, как ничто иное, и поддерживает телесные силы во время многодневной и даже  многолетней медитации. И это я утверждаю не с чужих слов...
Почему-то я ему поверила.
Парящий даос протянул мне плетёнку с мандаринами.


ЖЕЛТЫЙ АИСТ
Я машинально очистила мандарин и принялась мять пальцами душистую сочную корку, не в силах оторвать взгляд от таинственной жёлтой метёлке на его поясе. Что-то она мне напоминала. Только что? Запах мандаринов упрямо возвращал меня в детство. Да и эти жёлтые перья. И, кружащиеся в танце, журавли. То, что я хотела вспомнить, находилось где-то рядом: по соседству с детством, танцем и жёлтыми перьями. И  наконец,  я вспомнила, вспомнила сказку о Жёлтом Аисте.
- Ну-ну, - подбодрил меня даос, - не бойся возвращаться в детство. Это тот жизненный отрезок времени, когда человек гораздо лучше понимает окружающий мир, ибо его душа открыта ему навстречу. К тому же, для этого путешествия ничего не нужно делать. Нужно одно: желание. А недеяние - это и есть величайшее из деяний на свете. Закрой глаза...
Я послушалась и в ту же секунду очутилась в дедушкином кабинете старого двухэтажного дома в Гусятниковом переулке. Был канун Нового года.  В квартире пахло хвоей и мандаринами. Дед сидел за столом у бронзовой лампы с зелёным абажуром и что-то читал. По-моему, «Порт-Артур». Я залезла к нему на колени и, потеребив седые щёточки усов, потребовала сказку. Любимую. Про Жёлтого Аиста. Дед отодвинул большую толстую книгу в сером переплёте (точно - «Порт-Артур»!) и неторопливо начал рассказывать:
- Некогда в Китае жил бедный старец. Он был настолько беден, что не мог купить себе даже чашку риса...
Я так явственно услышала голос деда, что не удержалась и громко ойкнула. Видение исчезло, и слёзы обиды защипали глаза так сильно, словно в них брызнуло мандариновым соком: всё сама и испортила... всё сама...
- Что с вами, дама? - не выдержала сердобольная Сорока - единственная в этом  мире, кто обращался ко мне на «вы». Впрочем,  я и сама не отличалась особой учтивостью, шкурой ощущая полную ненужность подобных церемоний: человеческие души не общаются на «вы», тем более - во сне!
Я замялась.
- Видите ли, любезная, в детстве я очень любила сказку о Жёлтом Аисте. И дедушка часто рассказывал мне её, если, конечно, не был очень занят. И ещё тогда у меня был друг... Вадим. Он тоже очень любил эту сказку. И другие - тоже. - я закусила губу: было очень стыдно реветь в компании старцев, давным-давно пересекших персиковый поток, и нарушать их покой. Хотя, одно моё появление здесь — уже не мёд!
 - Любопытно. Очень любопытно, - пробурчал даос, которому давно было положено даже забыть это слово.
- А не могла бы дама нам её рассказать? - из врождённой деликатности предвосхитила его просьбу Сорока.
- Я? Конечно. Но,  наверняка, вы все её слышали и не раз. Это сказка о старике-волшебнике, что нарисовал жёлтым мелом на стене харчевни - в качестве платы за еду -  аиста, который по просьбе людей сходил со стены и танцевал. Восхитительно танцевал. Часто, перед сном, я представляла себе этого аиста и мне так хотелось увидеть его танец по правде хоть раз в жизни. Ой, извините! - невольно смутилась я под пристальным взглядом старцев и уже менее охотно продолжила. - Так вот, однажды злой и толстый мандарин, прослышав об этом чуде, захотел, чтобы аист танцевал только для него. Он дал хозяину харчевни много денег и, тот, вопреки запрету старца, принудил аиста танцевать  для одного человека...
- И что же дальше? - полюбопытствовал даос.
- А ничего. Пришёл старик, заиграл на свирели и увёл аиста, а хозяин харчевни, лишившись такого дохода, до конца жизни кусал локти.   
 - Ох, всё же до чего глупы сказители в мире жёлтой пыли, и как коротка их память, - почти сокрушённо покачал головой даос. - Даже я, давно живущий в мире полной невозмутимости, и то иной раз удивляюсь! Во-первых, я нарисовал Аиста не жёлтым мелом, а мандариновой коркой; во-вторых, это была не харчевня, а винная лавка с ивовой ветвью на западной окраине города Учан! Да, я полгода заходил туда каждый день пропустить стаканчик просяного или ячменного. И хозяин лавки (как сейчас помню, звали его Син), из уважения к моей старости и сочувствия к бедности, наливал мне этот стаканчик, а о плате даже не заикался! Благороднейший был человек, хотя и сам едва сводил концы с концами: семнадцать детей, старики-родители, хворая жена, родители жены, её кривая сестра, что никак не могла выйти замуж и грызла всех поедом... Вот я и решил ему немного помочь: Жёлтый Аист - дело не хитрое!
Даос взял со столика кусок мандариновой корки и лихо,практически одной линией — что там голубь Пикассо! - изобразил аиста  прямо в воздухе. Апельсиновая корка скользила по невидимой плоскости, словно даос рисовал по прозрачнейшему стеклу. Даос поставил точку глаза, и в то же мгновение Жёлтый Аист медленно повёл шеей и начал свой удивительный танец. Сквозь его пластичный танцующий абрис были видны пламенеющие грозди поспевшего кизила и похожий на зелёную пагоду кипарис, и печальные ивы, склонившиеся к любовно нарисованному Учителем пруду. И дрожащие «кукушкины слёзки», и куст шиповника, и любой иной пустяк, что на мгновение становился живой пульсирующей плотью и оперением танцующей птицы, представлялся столь значительной составляющей этого мира, что без неё не мыслим был и сам этот мир.
Аист закончил свой волшебный танец, и даос - мановением руки - стёр его изображение прямо в воздухе.
- «Зачем»? - чуть было не крикнула я, но вовремя удержалась: не было у меня права на такой вопрос.
- Ну, а Син, за десять лет поправил свои дела настолько, что даже смог выдать замуж кривую сестру своей жены, - как ни в чём не бывало, продолжил свой рассказ даос. - Но излишние деньги портят людей, а я не хотел погибели добряка Сина, - вот и увёл своего аиста. К тому же мне тогда надо было срочно навестить друга-отшельника, что жил  в горах. Он давно приглашал меня разделить с ним похлёбку из белых камней, что готовил уже не одно десятилетие (да и я припас ему неплохой кувшинчик из запасов всё того же милейшего Синя), а самолётов, дама, тогда не было. Вот я и воспользовался  нарисованным аистом исключительно как средством передвижения, - несколько смутился даос. - В Сине же я не ошибся: в память о Жёлтом Аисте он там же, на западной окраине Учана, на самом берегу Янцзы, построил башню Хуаньхэлоу - башню Жёлтого Аиста. О ней - в эпоху Тан - даже стихи написаны... печальные, очень печальные стихи...
- Знаю. - Я не удержалась и процитировала три строчки из Цуй Хао:

Тот, что жил прежде, уже взгромоздившись на белую тучу, исчез...
В этой земле бесплодно осталась Жёлтого Аиста башня.
Жёлтый тот аист однажды исчез и более не возвратится...

- А перевод-то так себе, - грустно заметил конфуцианец. - Тонкость... Тонкость... Как её не хватает! Даже не знаю, чем утешить себя.
- Чай и чань! - учтиво склонил голову буддист.
- Или хотя бы один чай. С жасмином! - по-хозяйски предложила Сорока и принялась хлопотать у бронзового треножника.

МУДРОСТЬ ЧАЯ. ЧАЙ КАК СПОСОБ БОРЬБЫ С КОРУПЦИЕЙ
- Чай - самое мудрое из растений, и он сам по себе способствует нравственному совершенствованию и духовному очищению, - это признаём мы все, -  даос почтительно склонил голову к чашке с изображением лотоса.
- Да, это так, - умело подхватил нить разговора Неутомимый Собеседник, уже вполне пришедший в себя после пережитого потрясения. - Рассказывают, что некогда в Поднебесной жил чиновник, который  не брал взяток. Звали его...
- Вот с этого места, пожалуйста, помедленнее и поподробнее, - вклинилась я. - Вы хотите сказать, уважаемый Неутомимый Собеседник, что история сохранила имя этого человека?
- Но что в этом удивительного? - не понял конфуцианец.
- А то, что будь чиновник, не бравший взяток, явлением заурядным, то кто бы передавал его имя из уст в уста на протяжении веков, дабы донести до недоверчивых  позднорождённых историю жизни столь необычного человека. Он случайно не был святым?
- Ну не сразу... Святыми же сразу не становятся,  - несколько недоумённо заметил Неутомимый Собеседник.
- И бессмертными, - заметил старец в оранжевой цзяше.
- И богами - тоже, - склонил голову даос.
- В смысле? - не поняла я.
- А что тут непонятного, - улыбнулся Учитель, - у нас боги не сходят с небес на землю. У нас - всё гораздо проще: духи великих людей становятся  богами за свои жизненные заслуги и подвиги.
- То есть, вы хотите сказать, что, согласно вашей вере, любой человек, даже тот же чиновник может стать богом? - брови мои поползли вверх - прямиком под ужасающе воинственную налобную повязку.
- Несомненно. Если он станет высоконравственен, благороден, посвятит себя бескорыстному служению людям, будет заботиться исключительно о процветании отечества, бороться с несправедливостью, достигнет внутреннего просветления, станет - для начала! - бессмертным...
- И  всё это благодаря чаю? - вскочила я.
- Но что же тут удивительного? Чай укрепляет дух человека. Было время когда именно с помощью чая, кажется в эпоху династии Хань, пытались боролись с коррупцией.
- Вы хотите сказать, что чиновников топили в чае? - изумилась я ничем не оправданной расточительности древних.
- Что вы, дама! Мы же не варвары, что запахивают одежды на левую сторону! Просто в моду вошло пить чай и духовно возвышаться, - обидчиво поджал губы Неутомимый Собеседник.
- Сколько? - опять вскочила я с низенькой скамеечки из гнутого бамбука.
- Что «сколько»??? - не поняли старцы, и, как по команде, нацелили в меня свои птичьи глаза-бусинки.
- Сколько чаю в сутки должны выпить чиновник, чтобы ему расхотелось брать взятки?
Мне показалось, что я их озадачила. Всех. И Учителя, и Неутомимого Собеседника в обветшавших одеждах чиновника-конфуцианца с цикадой на шапочке, и кудесника-даоса, и бессмертного буддиста, нашедшего свой Путь так давно, что он уже и не мог припомнить тот миг, когда его настигла шаровая молния просветления, и даже всезнающую тараторку Сороку. Всё же интересно: кем она была в прошлой жизни?

- Ну... - нерешительно протянула  Сорока, и чёрные перья у неё на лбу встали дыбом от непривычного напряжения. Она, как всегда стремясь придти на помощь старцам, мужественно перемножала в уме какие-то астрономические цифры, но с задачей не справилась и, сбившись со счёта, стыдливо замолчала, прикрыв кончик клюва селадоновой крышечкой от крохотной чайной чашки.
В моём же воображении тут же возникли нескончаемые железнодорожные составы, заполненные всеми видами чая во всевозможной таре, направляющиеся в одну гигантскую ненасытную глотку, перед которой глотка Гаргантюа - всё равно, что крошечный напёрсток, наполненный водой, в сравнении с озером Виктория.
- Нет, нашим - чаю точно не хватит, - огорчённо вздохнула я. - А другого - более экономичного способа борьбы с коррупцией нет?
- Ну почему же? - исправно потеребив шнурки шапочки под подбородком, обрёл наконец дар речи Неутомимый Собеседник. - Разумеется, есть: надо ввести в моду добродетель...
- Только-то и всего! - обрадовано затрещала Сорока. - На мой взгляд - очень экономичный способ!
-  Мода. Ну, о моде я кое-что знаю, - вяло заметила я, - всё-таки, как ни как, окончила с отличием Текстильную Академию именно как модельер - штука непостоянная и быстротечная: сегодня есть мода на макси-добродетель, а завтра - тю-тю! - и все опять оголились по самое некуда. Нет, здесь надо что-то более долговечное.
- Стиль! Стиль - штука гораздо более долговечная, чем мода! - оживилась Сорока. - К тому же обладать стилем - это так шикарно!
- М-да... Но, боюсь, что и это не поможет, да к тому же,   наши чиновники подобный стиль не потянут - закалка не та! - усомнилась я.
- Остаётся одно: традиция, - учтиво заметил верный последователь философии Кун-Фу-цзы. - Проект, конечно, более дорогой и долгосрочный, не сразу окупится, но инвестиции стоят того...
- Традиция не брать взятки? - на  какую-то долю секунды оживилась я. - Звучит не плохо, но, боюсь, что у нас уже есть традиция: прямо противоположная. Все загрустили.


ЧИСТОТА ЧАЯ
Мне стало неловко, что я испортила старцам чаепитие. И так каждый раз: вторгаюсь без спросу и... Всё-таки я воспитана крайне дурно: вместо того, чтобы почитать стихи эпохи Тан или сбацать что-нибудь на цине, влезла со своими дурацкими разговорами о чиновниках и их неистощимой и вечной любви к мздоимству. Беда, да и только.
- Ой, - весьма кстати вспомнила я, - у меня для вас презент! - Я достала из-за пазухи алую лаковую шкатулку с чайной плиткой, завёрнутой в жёлтый шёлк, которую совершенно беззастенчиво позаимствовала в шкафчике, и поставила на резной лаковый столик.
Старцы, внезапно ставшие похожи на сорок, тараторивших у белых камней переглянулись.

- По сравнению с человеком, чай чист по своей природе, - ни с того, ни с сего вдруг монотонно процедил бесплотный буддист, и оранжевое сияние его цзяши озарило окрестности. - Чай  мудр сам по себе, но не гнушается впитывать в себя не только воду, но и мудрость  дождей, что проливаются с небес, и мудрость воды, что ручьями и реками стекает с заснеженных горных вершин, и мудрость крошечных капель  росы, что выпадает на заре. Корни же чайного дерева уходят в само тело гор, и горы делятся с ним своей силой.
Чай смел.
Чай не терпит насилия и произвола.
Чай постоянен в своей любви и предан месту, где он родился...
Чай...
- Короче: чай - это наше всё!  - рубанула, щёлкнув клювом, Сорока.
- Наше всё и ещё немного, - не удержался конфуцианец.
- А как прекрасно цветёт камелия и как прекрасны дамы с камелиями, - прошептал Учитель, глядя на лаковую коробочку с чайной плиткой. - Я до сих пор ещё  помню этот дивный аромат Царицы камелий, - пробормотал он и сосредоточенно принялся изучать былинки мятлика, что росли у его ног.
- А Царица камелий - это кто? - полюбопытствовала я, явив своему воображению разбитную дамочку из Зелёного терема.
- Фи! Стыдитесь, дама! - возмутилась Сорока, тот час же считавшая явившееся мне бесстыдное видение.
- Стыжусь. Прости, Учитель. Но кто без греха? Ведь и ты не всегда был хозяином Павильона Восьми Камней Для Растирания Туши, а уж что творят молодые художники... Ну, да ладно! А то мы, кажется, отклонились от темы.
- Именно, - улыбнулся в усы Учитель: судя по всему, он всё же припомнил что-то этакое...
«Кое-что» припомнили и другие.

МОРАЛЬ
- И все же тот, кто не придерживается нравственных норм,  не имеет права угощать  чаем, - не глядя на меня, пробурчал сквозь потрёпанный пурпурный веер с изрядно полинявшими белыми пионами Неутомимый Собеседник и верный последователь Кун-Фу-цзы.
- Это вы так изысканно намекаете, что я спёрла эту шкатулку с чаем? - насупилась я. - Во-первых, я не угощаю вас чаем, а просто его дарю. Так, в качестве мелкого сувенира. А в одном из своих снов я узнала от Смотрителя Мо, что наградной чай  можно передаривать друзья, либо оставлять наследникам. В том, что этот чай наградной, надеюсь, ни у кого сомнений нет. Но награде этой не одна сотня, а может, и тысяча лет. Её некому было передать, и она осталась умирать в потайном ящичке резного шкафчика, пока я случайно не нашла её. Следовательно, она ждала именно меня, иначе её давно нашёл бы кто-то другой, да хотя бы нынешний хозяин этого шкафчика – мой заказчик Викентий Викентьвич. Он вряд ли даже смог бы оценить эту находку, ибо не понял бы даже, что он нашел. Допускаю, что мог бы просто вышвырнуть ее в мусор! Нет, он -  личность, конечно, незаурядная, но он вполне способен зачахнуть над своим кладом, как скупой рыцарь. Такие люди вообще ничем владеть не должны: для них вещи дороже людей. И это заразно! Очень заразно! По себе знаю. Хотя... Иногда мне кажется, что для него важнее не обладание, а охота, охота за раритетом, - совершенно неожиданно для себя резюмировала я. А теперь я, от всей души, дарю  этот наградной чай, ещё сохранивший свой аромат,  всем вам, смутившись окончательно, закончила я свою тираду и поклонилась старцев и Сороке.
По глазам старцев я поняла, что прощена, и мой дар принят. Осмелев, я положила его на лаковый столик, где его тут же подхватила Сорока и потащила с глаз долой -  в нарисованные Бай Ши кусты кизила.Но на этом наша беседа не закончилась, и чай наливать тоже никто не спешил…

ВЕЩИ И АРТЕФАКТЫ
- А для тебя, женщина? Для тебя люди важнее вещей? Ведь красивую вещь создать нелегко, а прекрасную - и того труднее... гораздо труднее, ибо в ней есть уже иное метафизическое качество, - прищурился даос, разглядывая нечто, что, как мне показалось, находилось внутри меня.
Но не успела набухнуть очередная капля в клепсидре, как я поняла, что ошибалась: даос разглядывал сквозь меня цикаду, удравшую с шапочки Неутомимого Собеседника, и теперь сидящую в траве за моей спиной. Боюсь, что её устройство представлялось для него гораздо больший эстетический интерес, чем проблемы моей бессмертной души.
-  Не знаю. Ещё совсем недавно была уверена, что люди дороже вещей, но в замке Викентия Викентиевича со мной что-то случилось... Нет, любой вещизм, даже если речь идет об артефактах - это зараза! Инфекция, грозящая перерасти в эпидемию! Или хуже того – в пандемию! Вы про нейтронную бомбу слышали? Старцы недоумённо покачали головой. Ну,  тогда вам лучше об этом и вовсе не надо знать!
Тяга к барахлу – это пустяки, здесь каждый себе хозяин. А вот произведения искусства и человек... его жизнь... Нет, не знаю! На любую чашу весов - гири примеров!
- Да, люди столько раз жертвовали собой, спасая рукописи и произведения искусства, - задумчиво проговорил Учитель, с ужасом припоминая годы «культурной революции».
- Ага. А другие - уничтожали их без сожаления. Целые города, набитые произведениями искусства уничтожали. Но кто думал при этом о людях? Их учитывают в последнюю очередь. «Ребёнка быстрее создать, чем машину...» и так далее. Одни трясутся над каждым камнем, а другие, которым не терпится построить новое, - сжигают ради прихоти или корысти весь город!
- Дама имеет в виду пожар в Манеже? - участливо глянул на меня Учитель.
- В каком ещё Манеже? - опешила я. - Вообще-то,  я имела в виду Нерона, сжёгшего старый Рим. А Манеж, если ты, Учитель,  имеешь в виду выставочный зал, то Манеж  на месте! Стоит себе... Что ему сделается? Или? - уставилась я на Учителя.
- Или, - кивнул он.
- Скоро?
- Считай, что уже. Мы здесь такие незначительные погрешности во времени не учитываем. Те, кто пересёк  Персиковый поток,  часов не наблюдают.
- А клепсидры? У вас здесь повсюду стоят клепсидры!
- Это для таких гостей, как ты, любопытная женщина. К тому же они нам напоминают весеннюю капель...
Не знаю, во чтобы вылилась наша беседа дальше, но мне показалось, что у меня над ухом уже воет в сотни глоток пожарная сирена, и я поспешила откланяться.
- Прощайте, деды, прощайте! Мне в столицу Третьего Рима поспешать надо! У меня в Манеже тоже кое-что личное и далеко не безразличное...
- Послушайте, дама, окажите любезность, - неправдоподобно быстро заверещала вдруг Сорока. - Пусть тот золотой вихрь, что унёс вас отсюда в прошлый раз - в самый неподходящий момент совершения столь важного ритуала, как посвящение в Осень! - вернёт Чиновнику «Весеннего Ведомства» оригинал десятой главы комментариев к толкованию творения великого и бессмертного У Четырнадцатого «О пяти Путях стяжания трёх основных добродетелей»!  Вы слышите, дама, пусть верн-нё-ёёё-ёт... Вернё-ё-ёт!
На бегу я обернулась: мне захотелось на прощанье ещё раз  махнуть старцам рукой, но за моей спиной уже никого не было, и только стайка сорок, сгрудившихся на ветках кизила, росшего неподалёку от белого камня, с любопытством смотрела мне в след чёрными бусинками глаз.