Все еще...

Черное, оно врезалось в сухую землю, какая бывает после холодной ночи в ноябре, когда снег, уставший, застревает меж густых небесных изворотов, и эта ночь все еще лежит на ней, тяжелая и грузная, не сгоняемая колючими метлами дворников и, звенящей по асфальту, резиной колес.
В сущности, невозможно было понять – было ли оно черным по натуре своей или же стало таким из-за отсутствия привычного пространству света.
Кутаясь собственной тенью, оно резало окружающий воздух своими точными и прямыми чертами архитектурной строгости, как бы надменно возвышаясь над всеми предметами вокруг него, которые носили в себе хотя бы малейший намек на округлость или гладкость.
Основание его затихло в не так давно опавшей листве, которая как кучка сирот, прижималась к нему, в надежде почерпнуть хоть каплю той теплоты, которую еще можно было найти в уже почти полностью остывшей и брошенной солнцем, улице.
 Пронизывая своими чернильными линиями дыры, которые оставлял слепой и куда-то спешащий ветер, оно отпугивало местных птиц. Кружащие, аккуратно ступающие, прыгающие мелкой дробью, пытались они приблизиться, но тут же, пугаясь растопыренных черных пальцев, отступали на пол пути, оставляя его в одиночестве.
Изредка, мимо него пробегали домашние собаки, которые вытягивались и продолжались в пространстве разноцветными поводками. Но и с ними не находило оно взаимопонимания, и они проносились мимо, лишь иногда позволяя себе прикоснуться к нему своим мокрым и холодным носами.
Гордость – лишь она одна, густым и терпким соком копилась в корнях его и, плещась, растекалась по всему телу его, возможно, предавая той угольной черноте, которая уже была, синеватый отлив.
Редко, может быть из скуки, может быть из интереса, рождалась старая и громоздкая ворона, которая одна и могла найти его, на пути своего тихого и мерного полета. Ворона являлась медленно. Не шевеля ни одним своим пером понапрасну, она – то полу полетом, то полу прыжками – добиралась до его ветвей и считала в праве своем сидеть на нем, касаясь свои потрескавшимся клювом минут, которые протекали мимо этого клюва, мимо самой вороны и мимо него.
Сегодня ворона видела того, кто пришел к нему.
Когда случился намек на ранее утро, ворона была с ним и видела, как вдоль дороги, разбуженной первыми машинами, шли две сине-оранжевая куртки, неся с собой топор и буквы «ЖИЛКОМ».
Когда куртка подошла, ворона слышала, как содержимое куртки сказало:
- Да мудак он! Не, ты понял, Серег, он мне говорит «бензин кончился», говорит «ну возьми и сруби топором, в чем проблема?», не, ты понял?! Говорит «в чем проблема?» - мудозвон! Я ему чего, лесоруб? Не, Серёг, скажи, я похож на лесоруба?
- Да хорош ныть, давай скоро уже срубим и свалим, нам еще на Тёплый ехать.
Удар.
Треск. Удар. Еще удар.
В черный ствол дерева вгрызалось ржавое лезвие топора. Каждый последующий удар давался все труднее. Момент, и на землю брызнули капли гордости. И еще раз. Дошло до того, что скопилась небольшая лужица.
Удар. Еще удар – упало дерево.
Ворона видела, как те, кто срубил его, поволокли к машине те черные пальцы ветвей, на которых, мгновение назад, она сидела.
И там, где совсем недавно пространство расступалось перед безупречными прямыми линиями, теперь стоял и царапал воздух, своим уродством и кривизной, обрубок гордости.
Уже повергнутый, но все еще отпугивающий, все еще черный.