Алиса и кирпичи

     Всё это случилось в понедельник, в то время когда большая часть сибирских первоклашек, отсидев свой главный школьный день, возвращалась домой. Умиротворенные первыми уроками, связанные первыми легкими знакомствами и ошеломленные новой, столь необычной для них жизнью, они чистыми и невесомыми промокашками плыли над тротуарами. Если бы не тяжесть их портфелей, то легкими осенними листьями то тут, то там, они непременно бы взмывали в небо.   
     Время близилось к вечеру, я почти ни о чем не думая, бродил по центру Новосибирска, вытаптывая свои последние километры пребывания в этом городе.
Друзья на работе. Осенняя погода, словно разлитая неаккуратным художником краска, просачивалась в меня. Делать, как всегда, было нечего. Единственное, мучила жажда, под вечер выдался самый настоящий осенний зной. Карманы моих штанов были отягощены привычными вещами: телефон, бумажник, губная гармошка. Носовые платки не в счет, они не так тяжелы, как могут показаться всем тем, кто привык пользоваться рукавами и манжетами. В поисках лавочки я забрел в переулок на пересечении Красного и еще какой-то улицы и присел на первое попавшееся крыльцо - это обстоятельство меня нисколько не обременило, так как погода и время как никогда кстати даровали чувство глубочайшей свободы, с лёгкостью пронизывающее всё вокруг. В этом просторе без огласки можно было сбросить верхнюю одежду и голышом скакать по первым опавшим осенним листьям.
     Не удосужившись в чистоте ступенек, я спешно и грузно рухнул на них, гулко выдыхая, -  легкая усталость взяла свое. Подперев голову ладошкой, стал всматриваться в мимолетных прохожих, что изредка сновали взад-вперед по тротуару.Напротив меня была областная картинная галерея, справа центральная магистраль столицы Сибири и другие, немаловажные для сибиряков постройки. Для меня же, в тот момент, дома едва казались домами, скорее они виделись грудой правильно наваленных кипящих кирпичей. Солнце жгло. Возле ног в пластиковой бутылке, томилась вода, тихонько отпиваяя слегка остывал и продолжал мирно сверлил спешащий мир.
Как всегда спонтанность превзошла всё и я, достав из кармана гармошку, стал что-то наигрывать. Дул медленно, едва слышно, играл для самого себя, - надобности беспокоить спешащий люд, тем самым отвлекая его от сокровенных мыслей и раздумий не было.
     Часто, очень часто смотрю на людей, это, наверное, уже привычка. Смотреть на себя давным-давно осточертело, при этом что-то запоминаю, что-то упускаю, а что-то и вовсе мне не доступно. Настроение, как сейчас помню, было среднее, где-то между хорошо и так себе. Некоторые мысли заливали меня грустью, некоторые просто были фоном, так сказать кулисами и задником, палитрой всего происходящего, те же, которые проявлялись формой, бередили душу. Как только такая вот острая, значительная, оформленная и как будто живая мысль появлялась во мне, я либо дул в гармошку посильнее, либо вспоминал улыбку человека в новогоднем костюмчике лисы, - иногда этот человечек помогает мне очень сильно. Чаще же, мысли просто вылетали из меня, проваливаясь в кирпичную действительность столицы Сибири.
Проходит минут пятнадцать, может быть чуть больше. Мимо меня слегка ломаным шагом проходит девушка, открыто посматривая на меня. Поймал ее взгляд, она улыбнулась, я улыбнулся в ответ. Тут же стало ярко и радостно, как будто я сам сегодня с охапкой неуклюжих гладиолусов пошел в первый класс. Провожая ее взглядом до пешеходного перехода, еще пару раз мельком ловил ее интерес, струящийся из глаз, а после и вовсе потерял силуэт в городской сутолоке.
     Проходит несколько минут, я по-прежнему бессмысленно дую в гармошку, и тут рядом раздается:
- А можно с вами посидеть, вы так скромно и душевно сидите? - легкое недоумение, медленно взгляд в сторону - может, послышалось, нет, не послышалось, она вернулась. Странная, худая, слегка вымученная, легкая, взбалмошная как стебель пшеницы, в глазах удивление, смешанное с огромным количеством вопросов.
- Знаете, - робко, но в определенном тоне начала она, если бы я не вернулась, то всю жизнь бы мучилась вопросом, почему вы здесь сидите и держите в руках этот музыкальный инструмент. Вот честное слово, всю жизнь, так и не поняв вас, - размеренно вытягивала она слова, а у самой глаза бегают из стороны в сторону, скрывая заполошность хозяйки, и огромную открытую сшибленную рану на правом колене. А так вот пришла спросить у вас, чтоб не мучится, это легче, чем потом всю жизнь себя спрашивать.
Молча слушая, я кивком головы указал на колено.
- А это так, с велика, упала. Гоняла, гоняла и упала, не справилась с управлением. Ехала, а передо мной женщина появилась внезапно, ну я и выбрала либо одной упасть, либо вдвоём с ней, решила самой упасть, так проще и ей не больно будет.
- Рана то большая, вон аж какая, - вставил я.
- Ну да, а кровищи-то, сколько было, аж страшно, но это мелочь, новая нарастёт.Тетя вот меня больше напугала, она так скверно смотрела на меня, с таким недовольством, мне аж захотелось ее обматерить, - чего смотришь, кобыла неуклюжая, не видишь, упала я. Хотя бы помогла, а она даже и руки не подола. А еще помню, мне сон приснился, тоже ехала, а передо мной олень выскочил, так я во сне тоже упала, чтоб животного не повредить.
- Ударилась?
- Где ударилась?
- Ну, во сне.
- Не-а, во сне не ударилась, там не ударяются, это ж сон, только напугалась слегка.
- Понятно.
- А вы зачем тут сидите.
- Да город у вас странный, так много людей и так мало скамеек, вот и сижу, вроде не занято было, - указал я на обветшалые ступеньки крыльца.
- Это да, а почему у вас, вы не местный.
- Нет, я так, к друзьям, проездом, в отпуск.
- Понятно.
- А я на работу не пошла, вон из-за нее, - указала она на рану.Да и работа такая паршивая, мне даже стыдно о ней говорить. Нет, не буду рассказывать, стыдно и все тут.
- Нет уж, раз сказала А, то и Б говори. Кстати как тебя зовут?
- Алиса.
- А это как у Льюиса Кэрролла?
- Да нет, хотя что-то есть.А вас.
- Пётр. Так что за работа?
- Да нет, - замахав руками, стала отнекиваться она, стыдно.
- А все-таки?
- Официанткой в ресторане, - грустно и очень пессимистично, сопровождая свой ответ понурым кивком головы, произнесла она.
- А чего стыдного-то?
- Да как чего, - с удивленным возмущением как будто это что-то прописное. Приходят толстые дядьки с потными подмышками с блондинками, которые только что со съёмок порнофильма, и ты перед ними ходишь и улыбаешься натянуто, а их блондинки уткнутся в их подмышки и смеются, поддерживая своим хихиканьем постный разговор, - нет, не по мне это, уж лучше умереть, - почти останавливаясь собой на последнем слове. А что для вас смерть?
- Я промолчу.
- А у меня папа умер, мне его так не хватает. Он был всем. Нет, это не правильное слово, мы были всем, а после он умер, - горько из какой-то узкой, тесной и удушающей тишины произнесла она ни то шепотом, ни то едва заметным издыханием. И почти все лето я ухаживала за бабушкой, которая лежит пластом на кровати, у нее одна сторона отнялась, и она ходить не умеет. Переворачивала ее, кормила, выносила из под нее всё, - ужасно, это просто ужасно, чувствовать смерть и беспомощность на своих руках. Ну почему все так в этом мире, - содрогнулась она всем своим стебельковым телом, и даже запекшаяся кровяная корочка на ране едва вздрогнула, нервным импульсом горечи и дрожи.
- Значит так нужно, - безропотно, ровно и отрешенно выдул из себя я.
- А я про смерть читаю, вернее не про смерть, а вот это, - порывшись в сумке, она достала из нее книгу и протянула мне, читали?
- Нет, не читал.
- Вот автор тоже боялся смерти, но дожил до старости и сделал много всего, вот так.
- Ну и у тебя так будет, не сомневайся, - поймав легкий шлейф настроя автора, решил поддержать Алису я.Из распахнутого проема сумки торчал набор карандашей, старенький потрескавшийся телефон, давно снятый с производства и куча всякой ерунды.
- А если я на работу опоздала, значит так нужно, - то ли легко спрашивая, то ли удручено резюмируя, вздохнула она.
- Верно.
- Кстати вы знаете, на каком крыльце вы присели?
- Нет, а что это памятник архитектуры или дом знатного сибиряка, - дом действительно был старый, сложен их красного кирпича и выдавал себя за крупного богатея.
- Это наше художественное училище,я,кстати, здесь учусь на дизайнера, - уже совсем другими оттенками и нотами заговорила она.
- Здорово.
После были мысли и разговоры о воробьях, что сновали по изумрудному газону, о творчестве Дали, Ван Гога, Мура, и о том, что есть идеальность и совершенство.Затем опять разговоры о смерти и бренности. Неуверенность в себе в Алисе мешалась с творчеством, она была маленьким воробушком посреди огромных кирпичных руин, который учась летать, всё натыкался и натыкался на острые края обломанных кирпичей.
     Время у меня было ограничено мы встали и пошли по Красному к Оби, попутно разговаривая об искусстве, смерти, жизни и всём остальном, что помещается между этими половинками одного целого. В ближайшем киоске я купил флакончик мыльных пузырей и молча стал раздувать их направо и налево. Был вечер с Оби дуло прохладой, настоящей осенней прохладой, и легкий играющий ветер выхватывал с кисточки шарообразную мыльную пленку. Рабочие и усталые люди, проходя мимо, смотрел на меня, насильно дивясь своей кирпичной улыбкой, кто-то ухмылялся, мысленно крутя пальцем у виска. Что мне было до этого?- мне всё равно, в тот момент я был свободен, очевидно, насколько, насколько можно было быть свободным. Наверное, настолько же были свободны эти мыльные эфирные шарики, срывающиеся с кисточки радужными гирляндами.
Пройдя сто метров, я вручил бутылёк Алисе со словами, - их жизнь быстротечна, но именно мимолётность жизни и стремительность смерти этих пузырей, рождает в них яркость, если бы не она, они бы так и остались вязким и мутным мыльным раствором, но лучше об этом не думать. Она взяла флакончик и стала выдувать мириады переливающихся шаров, которые тут же, пролетев несколько метров, насмерть бились о шершавую корку асфальта, - это была их жизнь.
- Ты сегодня что-нибудь ела?
- Нет.
- Тогда как ты относишься к шоколаду?
- Слишком его люблю, чтобы о нем говорить.
- Это здорово.
Вручив ей плитку шоколада со словами, - наверное, это самое малое, что я могу для тебя сделать, мы расстались. Меня ждали друзья, а ее кирпичный город. Улыбнувшись на прощанье, она выдула несколько пузырей и быстро затерялась в кирпичных, напряженных спинах усталых людей, все такая же легкая, слегка неуклюжая, наивная и по-детски непосредственная как стебель зреющей пшеницы, каким-то чудом выросший среди кирпичных руин.