Ружья в сейфе

Казалось бы, все хорошо. Теплый, ясный день, «пятерка» почти чудом по русскому. По математике тоже был готов, но Григорьевна вызвала отвечать Чойгана, который стал звездить  после отъезда некультурного, но гениального Вовки Распильщикова в Москву.  И уроков  на дом задали меньше и проще обычного.

Если бы только в школьной столовой - в очереди за пирожными и чаем - не поссорился с сопливым Ханыгой.  Тот был годом младше, но полез за кексом без очереди, ну и получил в свой кекс, конечно, хотя Гендос теперь понял, что погорячился.

Понял это, когда зашел в класс, где была у него математика, чтоб забрать куртку с вешалки. А туда, как назло, уже натек класс Ханыги (у них там по расписанию следующий урок). Вот его и обступили интеллигентные, толстомордые мальчики. Пониже большей частью, чем Гендос, но количество переходит в качество.

И все какие-то солидарные, объединенные общим задиристым настроением. Сам Гендос  таким никогда не был, больше все в одиночку, да с книжками. Хорошо еще спортом занимался.

Разнокалиберные, но застегнутые на все пуговки мальчики… С самодовольным, лоснящимися рыльцами. И рыхлыми, нетренированными  телами. Хотя были среди них и  пожилистей, как саранча.  Все, как стая волчат, по команде  Ханыги кинулись на него. Сначала с опаской, потом, привыкнув к первым его ударам, храбрее. Он стал их отбрасывать, как мешки с картошкой, подавляя первоначальный страх в груди.

Но толпа  даже маленьких шибздиков – стихия. Как  бурное море.  Это он хорошо понял тут, у вешалки в пятом «Б». В итоге его поколошматили и выбросили за двери – с  красным разгоряченным лицом, оторванной пуговицей на рубашке и пиджаке (как маме объяснять?!), и следами чужих подошв на форменных брюках.

Как бы выразить то, не соврав, что он чувствовал? Стыд, досаду, одиночество и немного  боль. Унижение. И самое главное, понимание, что в пятый класс «Б» он никогда уже зайти не сможет…

В мозгу изнеженном или диком, а может, извращенном это бы вызвало желание залезть в сейф к отцу, достать  пару ружей. Но у его отца сейфа с дробовиками не было. 

* * *

Поэтому Гендоса непреодолимая сила природы  посадила на 7-й автобус и погнала на далекую окраину столицы, где прошли совсем его детские годы, и где коротали свой пенсионерский век дед да бабка.

Отсюда  - из окруженных яблоневыми и черешневыми садами  одноэтажных домиков, где обитал худо-бедно разношерстный люд:  работяги, жулики, торговцы, выходцы из Палестины и Понта, остро- и круглоносые, плешивые и кучерявые, вместе отмечавшие Пасху, дравшиеся улица на улицу и устраивавшие язычески шумные похоронные процессии, а также их дети – Гендоса всем миром провожали несколько лет назад в Новый город – чистый и опрятный, город больших магазинов, такси  и костюмов с галстуками.

Очевидно, что в школе будут заправлять такие как Ханыга. И в дальнейшей жизни тоже. Так устроен мир. Об этом думал Гендос, сидя в пересохшей оросительной канаве под раскидистым кустом жасмина на краю отмирающего пригорода.

Тут вдруг Марек – Соломона внук.  В трико без майки, белобрысый, худой и загорелый. Вытянулся с тех пор, как виделись в последний раз.  «Что случилось?» - «Так, соскучился…».

- «Закурим?»

- «А ты стал, что ли? Ну, давай».

Гендос вспомнил, как по наущению соседского Витьки – у которого потом отец, спокойный такой мужик,  повесился - он папиросы «Герцеговина Флор» у деда тайком таскал. Вдруг сам Витька – откуда ни возьмись!   

И Андрей Сафаров, у которого настоящая шпага дома, и брат которого сидел.

«Гендос приехал!» Встречали, как своего. Хотя нет-нет, да  и присматривались внимательно, с прищуром.  Ведь считался он чистюлей, городским по сути.  При этом дед его Пахом наводил благоговейный страх на округу, когда палил в звездное небо из наградного нагана, выгоняя по ночам пацанов из сада на засаженную пирамидальными тополями улицу. Деда считали безбашенным, но уважали крепко.

«Чего домой не идешь?»

«Так», - отвечал Гендос нехотя.  «Может их позвать?», - подумал угрюмо. С тридцати дворов соберется столько же. Ворвемся в школу. Сотрем ураганом всех в порошок.

Переместились в парк поблизости. Развалились на покосившейся лавке. Еще грек Василий подгреб. Смеркалось. В двух кварталах, если брать по центральной аллее, кинотеатр, куда в прошлом по несколько раз  ходили   смотреть «Мистера «Р».

 «А согласятся?», - продолжал думать Гендос. Он же им как чужой, хотя…

Еще одно воспоминание: в этом же парке Гендос участвовал в коллективной драке, когда с карательным рейдом ходили на параллельную улицу. Баталия завершалась на поляне под старым дубом. Наискось листву зеленил одинокий фонарь. И Гендосу неожиданно выпала главная роль – в кругу биться один на один с мальчишкой из войска противника. Было страшно, но свои подбадривали, и он вдруг сорвал с ноги тапок и стал лупить соперника по башке. Слышался торжествующий вой…

А потом, откуда ни возьмись, страшная сила сбила Гендоса с ног. Он получил мощную оплеуху от коршуном ворвавшегося на арену мужчины с забинтованной головой.  У Гендоса горела щека, звенело в голове. Пацаны, как воробьи с куста, бросились врассыпную…

Тогда праведного возмущения и обиды на раненного дядьку было много. Но сейчас, вспоминая этот момент, Гендос внезапно уяснил, что отец вправе вступиться за своего ребенка, даже если дерутся дети.

Так что, за него, наверное, «в бой пойдут».  Но, с другой стороны, они ведь - сам Гендос и его товарищи – не звери. Не дожны  мстить валом, по-дикому, все сметая на своем пути. Было в этой идее что-то отталкивающее, мутное. И завораживающее.

Разоткровенничался: «Там один без очереди нагло полез, я ему врезал, а он свой класс подговорил, всей толпой против одного. Короче, избили… Я бы вам не стал говорить, просто не знаю, как быть».

- «А чего тут знать?» – Витькин глаз зловеще сверкнул. – «Все организуем».  Было в нем что-то лихое, атаманское.
Другие радостно загомонили, предвкушая…

Заночевал в доме стариков. Бабушка, как обычно, набрала в курятнике свежих яиц, пожарила болтунью. Пришила оторванные пуговицы, поохав. Но дед рявнул: «Цыц».  Гендос кое-как накарябал его перьевой ручкой (своя отказалась писать) домашнее задание, макая ее в трофейную бронзовую  чернильницу.

* * *

Он вошел в пятый «Б» и плотно, до щелчка, притянул за собой белую дверь, отсекая все ненужные звуки из коридора. В кармане клочок билета на 7-й автобус и кое-что потяжелей, на всякий случай.

Краем  уха уловил с задних рядов режущее по сердцу: «…Вчера отмудохали одного шестиклассника».

Потом разговоры пошли на убыль.

Он оглядел их. Лица высокомерные, невоспитанные, ни о чем не подозревающие.

Стая волчат. Прав был внучек.

И дед Пахом грозно, как плуг в борозде, пошел в глубину класса...