Читая классиков

Велимир Хлебников
У Хлебникова свои, неподвластные определениям отношения со временем и пространством. Будто был между ними и поэтом тайный, простецкий сговор. Хлебников жил не во времени, а во временах, скитания были формой его осёдлости, как у кочевников Азии, которых он так любил.
Дела и дни Хлебникова тому подтверждение. В странной, внебытовой жизни его присутствовала «воля быть», и быть только так, как того требует нешуточность судьбы и осознанность устремлений. Это следует сказать, потому что пусть и из благих побуждений писавших о поэте, но родилась этакая «надмирная» личность Хлебникова, сновидца и странника, далёкого от всех и вся, чудака вне мирских забот, занятого словесными и числовыми изысканиями.. Жизненную миссию Хлебников осознал рано и отчётливо –«Стать звонким вестником добра». Свободно передвигаясь в «правременах», он остро чувствовал и время, в котором жил, «потоп торга и рынка», ужас войн, неправедность социального устроения, величие революции. Знал, что время непоправимо «сломалось», что искусству предстоит нечто новое – «мы пишем после Цусимы».
Да и такая, например, строка кое о чём говорит: «Я не хочу, чтобы  русское искусство шло впереди толпы самоубийц» («Учитель и ученик», 1912). Если Хлебников был сновидцем, то – зрячим сновидцем.
Хлебников прожил тридцать семь лет. Родился в Астраханских степях, в дельте Волги, а умер в глухой валдайской деревушке Санталово, в священных местах серединной России, где Волга берёт свой исток, в июне 1922года.
Маяковский в статье «В.В.Хлебников» писал: «Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо  меньше его значения. Всего из сотни читавших – пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять… знали и любили этого Колумба новых поэтических материков…
Биография  Хлебникова равна его блестящим словесным построениям… у Хлебникова… бессребреничество принимало характер настоящего подвижничества, мученичества за поэтическую идею».
Хлебников не тотальный новатор, он поэт глубокой национальной традиции (мифология, народно-поэтическое творчество, поэзия 18-19 веков, поэзия современников), и там, где он сумел органически её преобразить, его достоинства и воистину «новое слово» русской поэзии – «школы Хлебникова соловьиный стон…»(М.Цветаева)
Когда в сентябре 1908 года Виктор (Велимиром в духе славянского корнетворчества, он назовёт себя позднее) Хлебников, вчерашний студент Казанского университета, увлекавшийся математикой и естественными науками, но уже немного писавший стихи и прозу, приехал в Петербург… с благой целью и решимостью завершить высшее образование в центре научной и культурной жизни тогдашней России и быть ближе к источникам нового искусства и духовности, - он оказался в среде и атмосфере плодотворной и губительной одновременно. Университет он почти не посещал, хотя несколько раз переводился на разные отделения. Но судьба определилась – литература и философско-математические изыскания. Кстати, сам Хлебников всю жизнь считал свои занятия по исчислению «законов времени» главным делом, а поэзию и прозу – способом живого изложения их. Нелюдимый и странный в столичной среде провинциал, Хлебников своей подлинностью, оригинальным складом личности привлекал к себе внимание и вызывал интерес, но больше – любопытство. Он поражал мировоззрением, рождённым не столько книжными штудиями, сколько экзотическими для людей городской культуры «сцеплениями» с миром природы и редкой для его возраста самостоятельностью взглядов. Он хорошо знал современную литературу и изобразительное искусство. (Хлебников сам был даровитым художником). Ценил символистов, особенно Фёдора Сологуба и Вячеслава Иванова. С последним он был уже знаком и переписывался. Литературный дебют Хлебникова отмечен 1908 годом – рассказ «Искушение грешника». Он познакомился со многими виднейшими символистами и близкими им литераторами. Алексей Ремизов и Михаил Кузьмин благосклонно отнеслись к словесным опытам Хлебникова. Поначалу как свой он был принят и среди литературно-художественной молодёжи, объединившейся вокруг редакции журнала «Аполлон». То были ведущие акмеисты – Н. Гумилёв, А Ахматова, О.Мандельштам и другие. Чуть позднее произошли встречи, жизненно важные для Хлебникова: братья Д.и Н.Бурлюки,  Е.Гуро, В.Маяковский, В.Каменский, К.Малевич, П.Филонов, М.Ларионов, А.Кручёных…  Уже перечисление этих имён при всей неравноценности судеб и талантов, говорит об одном – Хлебников в гуще русского «левого искусства», кубофутуризма в поэзии, кубизма и близких ему направлений в живописи.  Эта среда сопутствовала поэту на протяжении всей жизни. Здесь возникает своеобразный культ Хлебникова, культ его «тихой гениальности».
Хлебников автор, либо соавтор большинства футуристических деклараций и постоянный участник изданий, выступлений; и вообще лидер «Бури и Натиска» футуризма. Отсюда и  начало двусмысленной и довольно  скандальной известности Хлебникова в художественной жизни тех лет. Впрочем, наиболее дальновидным современникам (Горькому, Брюсову, Блоку)  уже тогда открылась и несомненная значительность масштабов Хлебникова и Маяковского, вопреки футуристическому ореолу.
Итак, приход Хлебникова в русскую литературу был связан с футуризмом. По сравнению с соперниками – символистами и акмеистами, которые мыслили своё дело в пределах культуры, - футуризм осознаёт себя как антикультура и на этих основаниях пытается построить здание «искусства будущего». Да и слово «футуризм», заимствованное у итальянских модернистов, означает будущее.
Декларативным крикам о сбрасывании Пушкина, Достоевского и Толстого с «парохода современности», грубейшим выпадам против крупнейших мастеров литературы тех лет сопутствовали скандал как способ привлечения внимания публики любыми средствами и карнавализация (экстравагантные одежды, разрисованные лица, «антиэстетическое» - обойная бумага, мешковина и т.д. – оформление своих изданий) быта и житейского обихода.
Положительная программа футуризма сводилась к требованиям перестройки русской словесно-поэтической иерархии на началах полного освобождения  « слова как такового», разрушения синтаксиса и грамматики в целях беспредельной свободы творца – поэта, изобретателя, фокусника, жонглёра, создания «заумного» языка, который «есть грядущий мировой язык в зародыше. Только он может соединить людей» (Хлебников). Антиэстетизм сочетался с алхимией слова, то есть опытами чисто звукового,  беспонятийного использования его в стихе. Эстетизоровались  различные способы антипоэтического – бессмыслица, шаманство, «содержательность» звукоподражаний и т. д.   Эта революция касалась всех сторон поэтического произведения – композиции, строфики, интонации, рифмы, ритма…  Алогичность, немотивированная ассоциативность, ритмические сдвиги, то есть переход от одной метрико-ритмической схемы к другой, инверсионное построение фразы… Футуризм осознавал себя искусством урбанистическим и современным – поэтизирование внешних примет машинной цивилизации и большого буржуазного города. Явная и прельстительная для многих антибуржуазность футуризма была революционной лишь в анархистском понимании этого слова. Поэтому творчество футуристов было, прежде всего «творчеством разрушения» (заумь Кручёных, беспредметное искусство в живописи) Возможно, было в футуризме и кое-что здравое  - требование демократизации искусства. Известное расширение изобразительных средств, ориентация на современность, но сам пафос его был губителен и мертвящ.  В этическом смысле футуризм оказался крайним проявлением нигилизма. Изгнав сердце и душу из своего творчества, футуристы мало чего добились. Достижения талантливых и честных людей (Маяковский, Хлебников, некоторые художники) произрастали там, где кончался футуризм и начиналось подлинное искусство. Хлебникова это касается,  прежде всего.
Футуристические установки опустошили, обескровили, обездушили многое из написанного им. Многое, но не всё. Там, где стих Хлебникова улавливает стихии истории и природы, революции и войн, будущего и настоящего – торжествует поэзия, какой она всегда была, есть и останется:
Прощайте все!
Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи,
В деревни золотые вели свои стада.
Бежали буйволы, и запах молока вздымался
                деревом на небо
И к тучам шёл.
Прощайте чёрно-синие глаза у буйволиц
                за чёрною решёткою ресниц,
Откуда лились лучи материнства и на телёнка
                И на людей.
Прощай, ночная темнота,
Когда и темь и буйволы
Одной чернели тучей
И каждый вечер натыкался я рукой
На их рога крутые.
Кувшин на голове
Печальнооких жён с медлительной походкой.
       («Ручей с холодною водой…»)
И нет нужды ни в каком корнесловии или в «эпитетах мировых явлений» - есть вечер в горах, его запахи и тени, есть такая жизненная сила в этих строках, такая грандиозность обыденности, что нелепо говорить о теме, идее и достоинствах формы…
Художническая хватка Хлебникова может быть так крепка и содержательно глубока,  как в одной из последних поэм «Уструг Разина», где в немногих строках, с бушующей ритмикой, властно слиты ярость природной и социальной стихий, прошлое(волжские ватаги Разина) – с современностью(революция, голод в Поволжье):
Волны Волги, точно волки,
Ветер бешеной погоды.
Вьётся шелковый лоскут.
И у Волги у голодной
Слюни голода текут.
…Или  мерно-наставительное  разъятье  значений, человечески важных и неотвратимых, рождённых будто бы невзначай, в лёгкой словесной игре:
Да, есть реченья князь и кнезь.
Вершинней тот из них, кто вещ,
А меньший тот из двух, кто вещь.
(Да, есть реченья…)
А вот… портрет «на века» - злой, резкий, полный социального негодования, страшный, потому что точный:
Их жизнь жестока, как выстрел.
Счёт денег их мысли убыстрил,
Чтоб слушать напев торгашей,
Приделана пара ушей.
( «Сегодня Машук, как борзая…» )
Миросозерцание и художественные принципы Хлебникова сложились в основных чертах к началу десятых годов и при неизбежной изменчивости были довольно устойчивы.
Вот двустишие –
Я и тень моя вдвоём
Бросим взоры в водоём.
Предельная импрессионистская точность и образная краткость, в которой  сжато сложно-колеблемое впечатление. Строки бесшумно-легки, воздушны, спаяны крепкой рифмой, очень живой (вдвоём – водоём). Двойная зеркальность мгновения – человек, склонившийся к воде, «бросивший взор в водоём», и «упавшая» в водоём его тень – навсегда остались в стихе.
Одна из особенностей поэзии Хлебникова – «объективность» изображаемого. «Я» редко становится у него поэтической темой, мифологические вещи Хлебникова эпичны и созерцательны, это – «образы… совершенно освобождённые от всякого личного лиризма, вдвинуты в своеобразный мир созданной им мифологической идиллии» (Д. Мирский)
Поэзия Хлебникова держится не на переживании «чего-то» или на размышлениях о чем-то. Поэт писал, скажем, само лесное утро, а не об утре, сам вечер в горах, а не о вечере. Эпичность Хлебникова интимна, мир его …
сказочно-яркий, как счастливый сон:
Зелёный плеск и переплеск
И в синий блеск весь мир исчез.
В поэтическом зрении и слухе Хлебникова была изначальная родственность архаически-народному, оттого фольклёрные его произведения лишены фальшивой «педали» искусственности, в них «живая вода» русского поэтического слова.
У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце с позолотцей
Отразились повода.
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться,
Чтоб ценой работы добыты,
Зеленее стали чоботы,
Черноглазые, ея.
Шепот, ропот, неги стон,
Краска тёмная стыда,
Окна, избы с трёх сторн,
Воют сытые стада.
В коромысле есть цветочек,
А на речке синей чёлн.
Маяковский назвал эти стихи «классикой». Чего стоит ритм, его переходы, внутренние созвучия, рифмы! И всё на буйной ноте, страстном подъёме, всё прихотливо аукается – «расколотая» струя колодезной воды, любовная встреча, счастье дышать под этим небом и на этой земле…
«Хлебников возится со словами, как крот, между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие…» - писал Осип Мандельштам. Глубока догадка Хлебникова о языке, который мудр потому, что сам был частью природы». На поиски соответствий природного в языке и языка природы, причем соответствий кратчайших и исчерпывающих явление без вмешательства сознательно-понятийного начала, бросил свой редкий дар…
 Этическая глухота и претенциозная развязанность почти всей футуристической поэзии и модернистского искусства задели своим механическим крылом прирождённую, тонкую подлинность Хлебникова, что-то в ней исказили, смешали, спутали, сбили с толка и лада. Слово дано поэту – для правды. Для «испытания сердец»,как считал Блок. Таким оно было даровано и Хлебникову.
Отступничества и соблазны свободного артистизма могли помешать и помешали поэту, но слово сильнее – оно «вначале было», - и оно победило.
Однажды Хлебников написал: «Родина сильнее смерти». И он – русский поэт Велимир Хлебников – с родиной.

 Библиография: Владимир Смирнов "Поэзия Велимира Хлебникова". -М.:Дет.лит., 1988г