Еретик I

Еретик

«Один и тот же человек – кудесник, знахарь и порчельник – называется в жизни колдуном, а по смерти, если бы он заходил по ночам и стал бы есть людей,– что бывало на веках,– еретиком.
Еретик – «умерший колдун, знахарь, встающий из могилы в полночь и шатающийся до первых петухов»
Марина Власова, «Русские суеверия»

В чужом доме да на чужих полатях спится плохо. Одеяло кусает, жесткие лавки скрипят, половицы ходят ходуном, будто всю ночь кто-то невидимый бродит по горнице – то зашаркает старческим неровным шагом, то затопает легко на маленьких резвых лапках. Едва сморит сон – заводит отчаянное пиликанье сверчок. Вроде бы точь в точь как дома, да иначе. Свой сверчок и вовсе не мешает, под его скрипочку только спится слаще… Утихнет сверчок, так сквозь мутную пелену ночных грез навалится домовой душным мохнатым телом, или стянет одеяло куда-то под самую лавку. Замрешь, судорожно цепляясь за остатки дремы и отчаянно прислушиваясь к каждому странному звуку прежде, чем преодолеть страх, одним быстрым  движением убирать с шеи тяжелые косы да подтянуть сползший на пол плед.
И тогда в темноте, в бледном свете луны, просачивающемся сквозь щели в створках окон и струящемся по полу серебристой дорожкой-ручейком, устав следить за хаотическим танцем длинных диких теней на стенах, начинаешь видеть уже не сны, а грезы на границе с явью. Такой морок утром всеми силами пытаешься забыть, да память невольно возвращается к ночным видениям вновь и вновь даже среди ясного дня.
Больше всего Ульяне хотелось обратно, домой, в уютную горенку, где она засыпала сразу, едва только ее растрепанная золотоволосая головка соприкасалась с подушкой. Рядом с мурчавым Котофеичем, с которым и тени на стенах кажутся просто причудливыми тенями, а не жуткими чудовищами, готовыми вот-вот схапать и съесть именно ее, а не кого-то еще из прочих похрапывающих обитателей гостеприимного дома. Ульке послышался слабый то ли вздох, то ли всхлип и, вслед за ним, горячечный шепот, такой тихий и торопливый, что ни одного слова ни разобрать… Но девочка вслушивалась и услышала…
– Открой внученька. Открой… Зябко мне на улице… на сыром осеннем ветру, промерзают мои старые кости. Пожалей, дитятко, пригласи в дом…
Ульяна лежала ни жива, ни мертва. Что делает дедушка там, на чужом дворе глубокой ночью, так далеко от собственного дома? Почему взрослые бросили его, оставили дома в нетопленой избе дряхлого, немощного… Почему не подпустили к старику любимую внучку, оставили одного на далеком хуторе, где даже воды некому старому подать… "Как же он дошел…",– подумала девочка, прислушиваясь к надсадному покашливанию, шаркающим шагам под дверью, и прочим странным скребущимся звукам – будто кто-то шелушит с бревен длинные сухие щепки… "Снится, снится,"– мысленно уверила себя девочка, пытаясь стряхнуть странное наваждение,– "Дедушку жалко, вот и мерещится всякое… Он же больше года с постели не встает…"
– Открой девонька. Холодно, стыло… Не хорошо мне на старости лет как попрошайке безродному порог обивать. Тяжко мне, устал я, внученька. Пусти, открой, пригласи в дом… Я только у печки посижу чуток и уйду… Никто не заметит. Хозяева устали за день, не проснутся… Никто и не узнает. Открой, Уленька… Я погреюсь и домой пойду… Скучно старому одному в опустевшей хате…
Шепот настойчивый, все отчетливей раздается, словно и не за дверью дед – тихонько над ухом ворчит…
Стучат по ставням на ветру гибкие ветви деревьев, как узловатые плети. Падают с барабанным стуком на землю переспелые яблоки. Девочке даже самой зябко стало, она поежилась под ворсистым пледом… Как же там старик?
Уля медленно поднялась, будто все еще во власти сна, свесила ноги с лавки, оглянулась по сторонам – домочадцы-соседи спят, похрапывают… "Холодно-то как, жалко дедушку. Надо… надо открыть. Пусть погреется. А потом мама проснется, увидит, что дедушка выздоровел – то-то радость будет! В этакую-то даль сам пришел! И вовсе не правда, что он старый и больной, что помирать собрался. Дедушка сильный, ему лучше, он обязательно поправится!"
Скрежет и шелест, скрип дедушкиной суковатой клюки…

Ульяна бежит в сени.
– Заходи, погрейся,– шепчет она деду. Как ему отказать, такому доброму, веселому. Сколько он всего знает – сказки волшебные и страшные, фокусы необъяснимые и забавные, да и что ни слово – то шутка-прибаутка…
Неожиданно легко поддается засов, дверь открывается неслышно – а за ней никого… Словно прозрачная тень прошмыгнула мимо остолбеневшей девочки прямо в горницу, да ворвался в приоткрытую дверь пронырливый сквозняк, пробирая и без того озябшее тело под тонкой сорочкой до самых костей.
Хотя нет… – показалось. Просто качнулась развесистая ветка, оставив причудливый след на освещенной лунным фонарем стене. Нет никого на крыльце. Нет, и быть не может…
Умер дед. Вчера ночью представился… Нет его. Все что осталось – сухощавое, окаменевшее и неестественно вытянутое тело в дубовом гробу. В пустом брошенном доме. В горнице. На массивной столешнице, за которой раньше вся многолюдная и дружная семья каждый день собиралась вместе за общей трапезой.
Несколько секунд девочка не могла справиться с оцепенением. Надо же такое привиделось! Поверила, глупая, сну! Поверила – так ведь и хотелось поверить... Разве можно смириться со смертью? Родного, близкого человека…
Уля тихонько затворила дверь и пошла обратно к своей лавке. Едва она забралась под одеяло, поджав под себя застывшие на холодном полу ножки, как сразу же погрузилась в блаженный омут сна без сновидений…

_________


Проснулась девочка не столько от бьющего в глаза солнечного света, сколь от непонятного шума, суеты в горнице. Не плакала – кричала в голос, билась, в объятиях мужа добрая соседка, рвалась к маленькой плетеной люльке…

Молодуха проснулась почти в полдень, первой… Увидела сонное царство в горнице – и удивилась… И самое странное – все еще спал ее крикливый младенец, который обычно за ночь требовал грудь раза три-четыре… Заглянула Галина в люльку и окаменела… А потом вырвался страшный, леденящий душу вопль – пухлое личико младенчика посинело, но было ангельски спокойным, неискаженным страданием. Тянулись верх маленькие ручки, то ли к мамке, то ли к висящим над колыбелью самодельным погремушкам. Мертвый младенчик счастливо улыбался. Только вот не шевелился и не пищал, и на тоненькой шейке, запеклось несколько рубиновых капелек крови. 
И только от криков Галины проснулись все прочие домочадцы и гости, протирая опухшие, словно после похмелья глаза.
Улька с трудом подняла налитую свинцовой тяжестью голову и сморщилась от боли – ноги и руки затекли так, словно за всю ночь девочка так и не сменила случайной неудобной позы. Вспомнился странный ночной сон, в котором приходил умерший дедушка. Впрочем, самого деда в этом сне девочка как раз и не помнила, только его голос умоляющий, зовущий…
"И хорошо, что не видела», – подумала Ульяна, – "Не дай бог, еще раз увидеть такое!" Сколько раз она корила себя, что не сдержала любопытства и прокралась в дом, повидать деда в последний раз... Лучше бы он остался в памяти таким, каким был при жизни: с хитрым прищуром изжелта-карих глаз, с лукавой улыбкой прячущейся где-то между густых сивых усов и длинной бородой, высокий, ничуть не сгорбленный старостью с немного прихрамывающей, но твердой походкой. Но во сне она не осознавала, что дед уже умер, ей казалось, что он просто ненадолго приболел, и будто родственники увели детей из дома, дабы не беспокоили они старика своими шумными играми…
Пред глазами Ульки стояло перекошенное и почерневшее лицо деда, так страшно подурневшее в смерти. На месте тонких черт лица, не искаженных мелкими морщинками – обтянутый кожей череп, сведенное судорогой окоченевшее тело, выгнутое, скрюченное. И пристально взглянувшие на нее мертвые глаза. Смотрящие так, словно под тленной оболочкой заключен живой страждущий дух, который из всей любопытствующей толпы хотел выхватить именно ее и запомнить. Запомнить навечно…

_________


Умирал старик тяжело, долго...
В начале прошлой недели старший из дядьев поехал за священником. Уж как ему удалось уломать нетерпимого к колдуну старого попа, и сколько заплатил старик за его каждодневные молитвы –для семьи осталось тайной. Однако поп исправно приходил ранним утром, и увозили его дядья на новенькой бричке незадолго до полуночи. Колдун не хотел отдавать сыновьям своего наследства, да и те не больно-то жаждали. За это старику пришлось платить сполна. Не помогло ему покаяние и святое причастие, и первая за почти полвека исповедь... Сила не желала уходить в землю, превращаться в прах вместе с дряхлым немощным телом.
Старец же не расставался с надеждой обмануть своего нечистого помощника, и хотел упокоиться, примирившись с Богом. Ибо, какие бы добрые дала не творил Касьян, но талант его Богу был противен.
Ночью, после ухода священника старик оставался совершенно один. А днем ухаживали за ним работницы. Всех домочадцев колдун из дому выгнал, как только понял, что на этот раз выкарабкаться ему не удастся.
Перед тем, как этот сухощавый крепкий старик окончательно слег, он созвал своих сынков, молодух и внуков и строго-настрого запретил родственникам приближаться к дому до самого конца.
– Слаб человек духом, деточки... Боюсь, не выдержу... Но... вам жить – вы жалости не подавайтесь... ни ко мне, ни к гробу, ни к вещам моим до девятого дня прикасаться нельзя. Звать буду, просить, умолять, унижаться, сокровищами несметными искушать – пытка мне страшная предстоит, смертному не под силу... Лучше вам того не видеть, чтобы соблазну не было. Не Дар это, детки – проклятие... Только, уж похороните как человека, а не как батьку моего на поганом болоте... После сороковин, я уж буду вам не страшен. Может, еще зайдете помянуть на могилку...
Домочадцы с главой семьи простились, заранее поплакали и, прихватив с собой кое-какой нехитрый скарб, разбрелись по чужим домам. Среднего брата Луку с семьей приютил уже давно отделившийся старший – Анисим, а прочие разбрелись по соседним хуторам.
Поп из соседского прихода самоотверженность местного священника не одобрил:
– Не будет с того толку. Разговор с колдуном короткий – кол осиновый да схоронить в дальнем овраге, а лучше на перекрестье дорог. Не будет вам спасу от еретика – вот увидите... Нечего состязаться в хитрости с лукавым.

На третий день Касьяновых мучений к старшему сыну пришел деревенский староста. Долго мялся, ходил вокруг до около, но таки выложил все, что было на душе: лучше б кому из детей принять колдовское наследство – силу и помощников, и дать старику уйти с миром. Тогда – можете и на кладбище схоронить честь по чести... Да и как деревне без колдуна? Кто как не старшой, мельник, лучше всего с этим делом справится. Всем ведь известно – что ни мельник, то колдун. Даром что рыжий! В деревне даже плохонькой знахарки не осталось. Случись чего, что ж нам к чужому книжнику на поклон идти? Но Анисим, вооружившись поддержкой братьев, старосту со двора выпер. Хотя попозже и повинился, и внес немалую сумму за то, что бы похороны прошли по православному обычаю.
Присматривающие за Касьяном бабки рассказывали, что творятся на проклятом хуторе вещи престранные. Что тут было правдой, а что вымыслом теперь решать сложно. По их словам чертовщина там чуть ли не плясала по горнице, сбрасывая со стен иконки, задувая свечи и швыряя в попа чашками-плошками. Поэтому вся утварь из дома была поспешно вынесена, и Касьян остался лежать в четырех голых стенах наедине с пялящимися с икон святыми ликами. Но и сам дом гудел и ходил ходуном, норовя развалиться по бревнышку, хоть и постройки был доброй... Старика сбрасывала дубовая лавка, выгибаясь дугой и выделывая затейливые коленца на резных ножках. Кровать выписывала такие кренделя, скача по горнице резвым жеребенком, что батюшка в самый разгул нечисти удирал в церковь, передохнуть да помолиться – теперь уже за себя...
С погодой на хуторе тоже было не все ладно. По ночам бушевал шквальный ветер, ломая ветки в богатом Касьяновом саду, выдирая из земли ульи на пасеке. Лил нескончаемым потоком дождь, и яркие зарницы рассекали чернильное небо над домом колдуна. Ни за какие деньги никто не остался бы ночевать со стариком, чтобы облегчить его предсмертные муки. А муки и вправду были страшные... Если судить по застывшей на лице покойного жуткой черной маске с очами, закатившимися под никак не желавшие смыкаться веки, искаженным перекошенным ртом, губами превратившимися в сплошное месиво, словно старик закусывал их от боли волчьими клыками, а не двумя-тремя пеньками чудом сохранившихся зубов. Вылезли клочьями густые не по возрасту, длинные белые волосы старика и потемневшая пергаментная кожа обтянула череп.
Умер старик ночью, и то через день после того, как разобрали в доме конек крыши и вытащили девятую потолочину... Родственники попрощаться все-таки пришли. Но издалека, бдительно присматривая за детишками, обожавшими старика, чтобы те, не дай бог, не увидели, что стало с любимым дедом после смерти.
Только Уля не могла сдержать любопытства и прошмыгнула в горницу… Совершенно не заметно для окружающих – была у Ульки такая способность отовсюду исчезать так, чтобы ее никто не спохватился, и проникать туда, куда бы ни за что по-хорошему не пустили бы.
Девочка спряталась за подол бабки-соседки и взглянула последний раз на деда… Невольно вскрикнула юродивая Глашка – только-только омыли и обрядили страшного покойника, привели в более-менее божеский вид, чтобы родные могли проститься с ним без содрогания – и вот опять: распахнулись глаза мертвеца, пустые, как у снулой рыбы. И показалось всем, будто смотрит он куда-то за спину кумы, и на какой-то миг промелькнули в мертвых глазах призыв и странная мольба.
Кого одарил таким жутким взглядом покойник, для кумушек осталось тайной. Обернулись – да поздно – опрометью бросилась Улька прочь из горницы, лишь бы не встречаться больше взглядом с мертвецом…

_________


Умирал старик тяжело. Да и в смерти покоя не нашел.
Все началось с того, что поставить гроб с телом Касьяна в церкви поп не разрешил. То ли побоялся, что демоны сотворят с внутренним убранством деревенской церквушки то же, что и в Касьяновой горнице, то ли посчитал раскаянье колдуна притворным. Но на похоронах присутствовать обещал, хотя бы за тем, чтобы окропить могилку святой водицей.    
Траурную процессию преследовали одни злосчастья. Шесть дюжих деревенских парней несли гроб, и казалась им домовина с высохшим старцем непосильным грузом. Подставленное под гроб плечо немело, сводило от холода, будто на дубовых досках лежала огромная ледяная глыба..
Перед мостом налетел странный вихрь, вырвав у мужиков из рук гроб, подхватил покойника, как перышко, да и выбросил его на песок у самой воды. Рванулся к телу меньшой Пров – да вовремя скрутили его старшие братья – нельзя родным покойника касаться, не зря старик предупреждал – до девятого дня нельзя. То злой дух сыновью любовь искушает…
Трижды выбрасывало старика из гроба… Деревенские собрались уж поворачивать в сторону от кладбища. Не дело колдуна вместе с добрыми христианами хоронить. Но Касьяновы сыновья уперлись – деньги плочены, земля куплена, да и могила уже вырыта… Покаялся отец – а что демоны бесятся, так то поп виноват, уговор до конца не исполнил. Не стал покойника в церкви отпевать.
Хорошо ли, худо ли – Касьяна похоронили, но до девятого дня домочадцы вернуться на хутор не отважились. А дальше стали твориться вещи более чем странные. На следующий день умер новорожденный сынишка Галины, муж которой приютил семью меньшого сына колдуна - Прова. А днем пошли за клюквой соседские девушки, а, вернувшись, одной не досчитались. Искали маленькую Акулину мужики по всему лесу, а нашла девчушку на третий день после пропажи, рядом с кладбищем, пришедшая на могилку своего младенчика Галина.
А когда к девице и младенцу добавились молоденький подпасок и задранный медведем охотник, то деревенские почуяли, что в округе творится неладное. Все умершие, если не считать жертву медведя, имели выражение лиц самое что ни наесть блаженное, и не было никаких причин для их скоропостижной смерти, кроме двух крошечных ранок на шее – следа от укуса, будто змея ужалила…
Да тут еще свалилось на семью Прова другое несчастье – заболела единственная дочурка, пышечка и хохотушка – Ульянка. Заболела хворью дурной, никогда доселе в деревне невиданной: вставала девочка по ночам и бродила спящая по горнице, иногда бормоча или напевая что-то вполголоса, будто разговаривала с кем-то незримым. И в таком трансе могла она выйти в сени, во двор, и за околицу и уйти далеко из деревни. Иногда она возвращалась домой сама, но бывало, что ее находили неподалеку от дома, спящую на холодной земле уже обычным сном. Родители Ульки пытались караулить дочку, но стоило ее разбудить во время такого хождения во сне, как она пугалась и начинала биться в припадке, точно местная юродивая Глашка. Поэтому хату стали запирать на еще один тяжелый засов.
Девятый день после смерти Касьяна еще не наступил, а деревенские и хуторяне не досчитались еще троих… Мужики, посовещавшись, собрались на кладбище – упокоить, наконец, проклятого еретика. В том, что усопшие стали его жертвами, уже никто не сомневался…

_________


Вот опять, едва смежило ресницы сладкой дремой, Ульку опутал прежний навязчивый сон. Дедушка, которого Улька во сне считала умершим, но ничего странного в его приходе почему-то не видела, уже не просил внучку отворить дверь, впустить, пригласить в дом. Он звал девочку за собой. И что-то настойчиво ей предлагал. Нечто такое, что принять девочке очень хотелось, и в тоже время было боязно.
Сегодня дедушка был особенно назойлив:
– Пойдем, Уленька, со мной. Пойдем, девонька, – больше ведь не приду, не увидишь меня больше… Попрощаться хочу…
– Не могу я, дедушка. Мама выходить за ворота не велит,– шептала девочка. Страшно не выйти к деду – страшно не увидеть его больше, не услышать его ласкового голоса. А выйти из дома еще страшнее. Спит давно, умаявшись за день, маменька. Разве что ангел-хранитель из последних сил цепляется за свою подопечную.
– Выйди, внученька… Прими мой подарок последний. Не дали нам по-людски проститься. Хоть сейчас подойди, прими мое благословение…
Почти против воли босые ноги опустились на пол, легко на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, Улька прокралась к двери – новый надежный запор поддался на удивления легко. Вышла малышка в сени, а потом и во двор, не замечая ни ветра, ни заморозка, ни острых сучков и камешков под ногами. Деда во дворе не было… На кладбище дед. Где же ему еще быть, как ни на кладбище…
Улька знала это, но в то же время и признавать не хотела. Дедушкин голос звучал все громче, все веселее и непринужденнее. Он как обычно рассказывал ненаглядной внученьке сказку. Про двух влюбленных, разлученных злым волшебником. Прекрасную принцессу и ее придворного егеря. Заколдованная девица погружалась с первыми петухами в сон и спала крепко до самой полуночи. Но в полночь охотник по воле чернокнижника превращался в волка и убегал в лес…
Чудная сказка, и жизнь в ней описана чудная, красивая, не похожая на обычную людскую долю. Али и вправду принцы да принцессы все такие? Имена у них красивые, заморские, да и живут славно, несмотря даже на все свои проклятия страшные… Уж Улька-то бы на месте этой принцессы нашла бы как милому знак дать. На каждое злое колдовство свое есть, доброе… Всегда, да не всегда… По иному в дедушкиных сказках. Есть ли в них конец, к добру ли он или к худу – не сразу поймешь… Чем теперь кончится? Только деду ведомо.
Улька добралась до свежего могильного холмика и присела на подернутую инеем траву. Дед стоял прямо, без своей обычной клюки, прислонившись спиной к кривой осине со сломанной верхушкой.
– Что дальше дедушка?
– Тяжело было их проклятие. И вместе они были и не вместе, и каждый терзался собственными муками, забывая о страданиях другого. День-деньской проводил охотник подле ложа принцессы, уходя только за несколько минут до полуночи… И всю ночь принцесса сидела у окна с надеждой глядя на освещенную луной дорогу – не примчится ли к ней любимый… Подойди ближе, деточка… Тяжело голос напрягать.
Завороженная Улька подошла к деду:
– А чем сказка-то закончилась?
Дед недобро усмехнулся в длинную сивую бороду:
– Однажды то ли принцесса проснулась чуть раньше, то ли охотник немного замешкался с прощальным поцелуем…
Продолжения Ульке не потребовалось, она зябко передернула плечами и попыталась стряхнуть наваждение, навеянное дедушкиными сказками… Внезапно девочка явственно ощутила, что дед Касьян уже больше недели, как покойник… А вместе с захлестнувшей ее волной ужаса, пришло невыносимое желание проснуться… Дед должен уйти, он просто не может, не должен находится здесь, среди живых… И тем не менее он стоял в паре шагов от девочки и исчезать не собирался. И выглядел даже лучше, чем за несколько дней до смерти. Лицо старика исказила неожиданная мука. Казалось девочке, что борется дед с какими-то остатками себя прежнего.
– Все. Прости. Не буду искушать. К тебе не приду больше. Да и другим не долго терпеть осталось. Прощай внученька. Ухожу,– старик с тяжким вздохом отвернулся от Ульки, сгорбился и зашаркал в сторону леса.
Девочку захлестнуло отчаяние. Был любимый дед, и не стало его. Ни кому она больше не нужна. Никто больше ее так любить и баловать не будет. У родителей полная хата противных мальчишек младше ее – им вся любовь и забота. Улька рванулась к деду, догнала, бросилась ему не шею, уткнулась в пахнущую прелой листвой бороду. 
Объятия деда были крепкими, не призрачными. Может, это не сейчас сон снится, а наоборот пригрезилась страшная его смерть? Старик бормотал едва слышно, слова утешения, приглаживая корявой ладонью растрепанные рыжие кудряшки.
– Жаль, научить я тебя ничему не успел. Не думал, что так сложится. 
Дед отпустил Ульку, и девочка почувствовала неожиданную слабость. Веки тяжелил сон, а тело налилось приятной усталостью.

_________


Ульяна потерла ушибленное колено и заправила обратно под платок выбившиеся рыжие пряди. Вьющиеся мелким бесом волосы не желали чинно укладываться в гладкую косу. Глянула вдовушка украдкой в маленькое овальное зеркальце в медной вырезной рамке-подставке и вздохнула.
Хороша, эх, хороша… А толку. Ни счастья, ни любви. Видно, не достойна ведьма счастья. Одна радость, один свет в окошке – сыночек родненький. А так – куковать бы век одной.
Вся деревня шепчется: свела колдовка в могилу мужа. Да куда там сводить было, коль муж без всякой порчи был старый, да хворый. О покойном либо хорошо, либо ничего, но дурного о нем вспомнить было нечего. Старый и не любый, но все равно Ульяна была ему благодарна. Один пожилой кузнец-вдовец не побоялся заслать сватов к внучке чернокнижника. Когда уж и родня от нее отвернулась. Житья в родном доме не стало, по всему видно было, оставаться в девках.
Вот уж наградил любимый дед наследством ¬– врагу не пожелаешь. И рада бы отдать – да никто не берет...

С тех пор как нашли ее утром спящей на кладбище, на 8-й день после похорон деда Касьяна, все вокруг порешили, что девчонку будто подменил кто. Как неожиданно появились, так и прошли разом у малышки приступы падучей. Больше по ночам Улька во сне не ходила. Но стали подмечать за ней соседи множество странностей. Явных иль надуманных.
Раз слетелось на хутор, куда вернулась после сороковин семья младшего сына Касяна, всяких птиц лесных видимо-невидимо – сколько никто разом и не видал никогда. Облепили крышу дома, все ветки деревьев и кустов в маленьком саду, забор и калитку, а, кому места не хватило, уселись прямо на траву перед домом. Потом подхватились все разом и разлетелись прочь. Младшие детишки Прова утверждали, что овечек Ульке помогает пасти семейка зайцев, пока сама девочка отдыхает себе в тенечке или досыпает ранние утренние часы, уткнувшись в теплый меховой бок старой собаки. Правда, то была или нет – ни одна овечка все же не пропала. И раньше девка была нелюдимой, а теперь и вовсе перестала водиться с погодками-ребятишками. Однако любое дело в ее руках спорилось и ладилось. Даже в самое холодное дождливое, или чересчур засушливое лето Улька из лесу с пустой корзинкой не возвращалась. Грибочки – все как на подбор, без единой червоточинки. А ягоды – не ягоды, красота такая, хоть бусы из них делай, яркие, сочные. Как ни возьмет с собой Пров дочурку на рыбалку, клев ему обеспечен. Словно сам водяной ему жирных карасей в мережки загоняет.
Все бы хорошо, да злые языки мелят, что разрыв могилу старого колдуна, мужики нашли лишь пустой гроб. Еретик пропал и больше живых не тревожил. Посему видать, передал чернокнижник силу внучке, добром ли, обманом – теперь уж неважно. Селянам бы радоваться ¬–  сколько бы еще доброго люду до сороковин заел проклятый упырь, кабы не расстался со своим наследством. Конечно, виноваты сыновья колдуна, что поверили отцовскому раскаянию, и не схоронили еретика, как принято издавна. На перекрестье путей, с осиновым колом между лопаток. Какой бы хороший колдун при жизни не был, а после смерти, лучше с ним не встречаться. 
Вроде по всему выходит, что ни в чем Улька не виновата, а все людям не по нраву. И чем старше девка – тем хуже. Град, ливень, засуха, корова ль недойная, птица не несется, пчелы мало меда запасли, волки скотину задрали или повадился в курятник хитрый хорь, лихоманка скрутила кого или детей Бог не посылает – во всем ведьма виновата. Не так посмотрела, не то сказала…

Как стала мужней женой, будто бы и проявили соседи некое подобие уважения. Но недолго продлилось Улькино счастье. Кузнец захворал и угас быстро, не прожив с молодой женой и трех лет. Но все же вдове грех жаловаться. У нее теперь свой справный дом, и небольшой сад, и пасека, и всякой домашней скотины уйма. Удивительно, как только справлялась Ульяна одна с таким хозяйством. Ведь от услуг батрачек вдове пришлось отказаться. Куда уж там швыряться деньгами, итак пришлось продать кузню.
Благо взрослые уже дети кузнеца, давно отделившиеся, чуть ли не старше самой мачехи, на наследство особо не претендовали. То ли боялись связываться с ведьмой, то ли жалели вдову, оставшуюся с грудным сынком на руках.