Секс, любовь, смерть и три летающих льва

СЕКС, ЛЮБОВЬ, СМЕРТЬ И ТРИ ЛЕТАЮЩИХ ЛЬВА.

*1*

Для начала Свен решил описать дождь.

Стол  с ноутбуком как раз был рядом с окном.

Из окна была видна Венеция.

Старые крыши и дома. Обшарпанные стены. Окна, по большей части закрытые ставнями.

Дома жались друг к другу, как живые, эдакие старики под дождем, вечно напуганные, дремлющей чутким сном, морской стихией.

Моря он не видел, но ощущал его совсем рядом.

Свен хотел описать, то, что видел и чувствовал. Как по крышам сбегают ручейки, как капли стекают по шершавым стенам, и как зеленоватая вода каналов покрывается мелкой рябью от дождя.

Он хотел написать, что, вероятно, именно в проливной дождь Венеция выглядит так, как она выглядела триста лет назад, когда на ее улицах не было толпы туристов с фотоаппаратами. В дождь Венеция на короткий миг дышала той таинственной жизнью, той почти волшебной, уже едва заметной реальностью, что была когда-то. И только здесь такое возможно, думал он. Только здесь.

Простые материалистические объяснения, что, мол, Венеция стала музеем, сохранив вид восемнадцатого века, и поэтому поэтически настроенным натурам иной раз кажется, что они в далеком прошлом, не интересовали его.

Он не был поэтически настроенной натурой.

Он решил описать дождь. Час просидел перед окном, и еще минут сорок пялился на открытый в тестовом редакторе документ И не смог.

Три пробных строчки оказались не просто плохи, а ужасны. И только, когда он стер их, то почувствовал облегчение.

Слова, столь послушно вспыхивавшие в голове, когда он смотрел в окно, исчезали при взгляде на экран ноутбука. Вероятнее всего, у него не было способности к описаниям. Это сильно его расстроило. На сочинение повестей, рассказов, а возможно даже и серьезного романа, он очень рассчитывал в плане убивания времени и реализации себя хоть в чем-то, кроме тупого безделья. Но ничего не вышло. И даже попыток больше делать не стоило. Описание дождя в Венеции не удавалось, а если добавить к этому, что он не имел ни героя, ни даже намека на историю, которая будет происходить с этим героем, то крах его очередного жизненного плана можно было считать окончательным.

Если бы он был эмоциональным итальянским юношей, то возможно грохнул бы ноутбук об стену.

Но он был тридцатилетним шведским миллионером, поэтому, закрыв ноутбук, оставил его пылиться на массивном дубовом столе у окна.



Вечерело. Шел теплый дождь. И было так тихо, что, казалось, можно услышать стук каждой капли по оконному стеклу в отдельности. Только стук капель и больше ничего.

Звук зажигаемой спички в этой великолепной тишине прозвучал как взрыв.

Да, Свен закурил самокрутку. И – да – в ней был не табак. Вернее табак, но вперемешку с гашишем. Баловаться этой смесью он начал здесь, в Венеции, когда понял, что попытки провести длинные одинокие ночи хоть с какой-нибудь пользой или удовольствием – бесплодны.

Он строго следил, чтобы доза гашиша в его самокрутках не сильно увеличивалась со временем. Даже циферками записывал в ежедневник, сколько он израсходовал вещества за неделю.

Выкурив самокрутку, он обычно ложился на удобный диван в кабинете и, закрыв глаза, фантазировал. В последнее время ему казалось любопытным представить себе символ Венеции – крылатого льва – как живое существо. Он воображал себе целую семью крылатых львов, летающих по Венеции и садящихся на крыши домов.

«Интересно, – думал Свен, – могут ли они срать на лету, как голуби? Или только, присев на крышу какого-нибудь дома или собора? Вот было бы здорово, чтобы стайка крылатых львов обосрала группу китайских туристов на Сан Марко, вот бы было здорово». Размышляя так, он улыбался и даже тихо посмеивался иногда. Он детально видел это крылатое семейство, отца, мать и львенка.

И они очень нравились ему.


По-настоящему этот высокий и красивый швед, носивший только черную одежду и обувь, был не миллионер, а сын миллионера. Младший сын. Его семейная история была трагична. Хотя семья, в которой он рос, вполне благополучна. Кто-то назвал бы это «шведским парадоксом», и почему-то, может быть безосновательно, посчитал бы эту историю историей «слишком сытой семьи».



А история была вот какая.



*2*

В семье шведского бизнесмена, члена совета директоров и владельца значительного пакета акций крупного концерна по производству автомобилей, все было в порядке. Можно сказать даже, это была образцово-показательная семья. Мать – прекрасная хозяйка, рыжая привлекательная толстушка, чем-то напоминавшая Лив Ульман, и отец, сделавший отличную карьеру благодаря своему уму, расчетливости, образованности и умению держать себя в обществе, а также поистине выдающимся деловым качествам. Он мог бы быть примером для мужей всей Швеции.

Рано женившись, зачав и родив первенца, они не перестали интересоваться друг другом, несмотря на то, что пыл страсти, как водится, угас. И, хотя муж много работал, даже больше, чем требовалось, и уж точно больше, чем хотелось супруге, он все эти годы уделял ей достаточно внимания. И у нее не было повода подозревать его в измене…

Вплоть до сорока пяти лет, когда вдруг у него случился неожиданный и странный срыв. «Срывом» она назвала уход мужа к другой, молодой женщине.

Это все и вправду произошло вдруг, и, призванный на помощь верной подругой, знаменитый психолог не помог ей разъяснить причину подобного «срыва». Он много говорил, вывалил перед ней кучу профессиональных терминов, осторожно пытаясь потрафить и утвердить в мысли, что ее вины тут уж точно нет. Но из того, что он сказал конкретно о муже и о ситуации с ним, все, буквально все, было, что называется, «мимо».

В конце концов, ей было известно, что многие мужчины в его возрасте начинают беситься, чувствуя приближающуюся старость, ищут подтверждения своей увядающей мужской привлекательности, или вдруг начинают пить, или играть, или…

Многие ее приятельницы делились с ней подозрениями, что мужья пользуются услугами проституток. На это смотрели сквозь пальцы. Главное оставаться в неведении, ну, и чтобы мужья соблюдали гигиену и осторожность.

Муж рассказывал, что один из его сослуживцев, пятидесятилетний руководитель филиала в Осло, умер прямо на норвежской мулатке. И что им пришлось долго разбираться и заминать эту историю, дабы она не испортила имидж компании, а так же не стала дополнительным ударом по несчастной супруге умершего. Но супруга не узнала ничего, или сделала вид, что, на самом деле, одно и тоже.

Он со смехом вспоминал, как неловко было всем им в этой ситуации, и как он осуждает такую неосторожность коллеги. Надо же, помереть на негритянке! Мог бы и отползти куда-нибудь из дома терпимости.
С ним и его любимой Лив (так он называл жену, подчеркивая ее сходство со звездой) такого не могло случиться.

«Да, – говорила жена, улыбаясь, – у тебя хорошее сердце». И что она под этим подразумевала, то ли физическое здоровье мужа, то ли его несомненные человеческие качества, значения не имело. У них был отличный дом, прислуга, и пятилетний сын, как вдруг…

Этот самый «срыв».



Началось все с того, что недавно поступившая сотрудница его секретариата не вышла на работу. Он бы никогда не заметил этого, так как вообще едва помнил ее, быть может, только очертания стройной миниатюрной брюнетки, носившей все время черную одежду и красившейся несколько безвкусно. Вот и все. Он сказал своей помощнице, чтобы она намекнула вновь пришедшей работнице, на то, что в их офисе принято пользоваться косметикой более скромно. И забыл про ее существование.

Через некоторое время он заметил, что она долго не приходила на работу.

И почти сразу услышал разговор секретарши и помощницы о том, «как эти девки безответственны», и что «они вполне могут поработать неделю, а потом, после первого же замечания, не явиться на работу».

Он вдруг задумался. Он подумал, что судьба каждого в отдельности человека, работающего на него, мало значима для самого, хорошо организованного, дела. И что в этом есть какая-то неправильность. Что-то, что может даже грозить всему бизнесу в целом. У него было отличное чутьё на такие вещи. И он привык доверять своему чутью.

Он вызвал секретаршу и велел к концу рабочего дня узнать, что случилось с не вышедшей на работу девушкой.

К концу рабочего дня она ничего не смогла узнать. Телефон бывшей сотрудницы не отвечал.

Он отчитал секретаршу, поймал на себе ее удивлённый, как бы говорящий: «что, мол, вам в этой девчонке», взгляд. И напоследок, уже при помощнице, сделал внушение, в том смысле, что «мы работаем с людьми прежде всего, и неужели никому не пришло в голову, что у девушки могло произойти какое-то несчастье, например…»

– Если бы у нее что-то случилось, мы бы знали, –  попыталась смягчить ситуацию помощница, но он не ответил на это, сказав:

– Быстро найдите адрес. Если никому в моем офисе не пришло в голову съездить и узнать, то я съезжу и узнаю.

Он хотел преподать урок правильного отношения к людям, но уже, сидя в машине, сообразил, что лишь породил кучу слухов о съехавшем с катушек директоре и его тайной любви к девушке, о которой он, на самом деле, ничего не знал.

Но большую часть его характера составляло упрямство. Раз задумавши что-то, он редко отступал. И, уже почувствовав безрассудство и даже опасность этой поездки, он все равно ехал по адресу, выписанному его секретаршей.

Туда где жила эта девушка.



Она была и дома накрашена точно так же вызывающе, как на работе, и одета в черные джинсы и черный же свитер. Со свитера на линолеум капала вода. Девушка открыла дверь и вопросительно посмотрела на него.

– Я пришел узнать, что у вас случилось. – сказал он, пытаясь сделать вид, что ситуация нормальна, и члены совета директоров всегда ходят к офисным работникам справляться о здоровье.

– Со мной все в порядке, я уволилась.

– Уволились? Из-за чего? – Это было уже совсем глупо, но, еще глупее, было просто развернуться и уйти.

– Из-за того, что моя рожа не понравилась моему начальству. Но, когда мне предлагают выбор между работой и моей рожей, я выбираю рожу. Потому что она моя, а работа –  ваша.

–  Внешний вид сотрудника –  важная составляющая работы в компании и часть ее имиджа. – он почувствовал, что говорит ненужные и глупые слова. – С вас вода течет.

– Небольшой инцидент с посудомоечной машиной.

– У вас есть посудомоечная машина? – спросил он. Тогда такие машины еще были редкостью.

– Да. «Сименс». Подарок от сумасшедшей мамули во имя эмансипации.

– Ладно. Справляйтесь со своим инцидентом, не буду мешать.

Он развернулся и пошел по лестнице вниз.

– Эй, мистер, шеф, босс, или как там к вам обращаться? – она перегнулась через перила и смотрела ему в след. Он остановился.

–  Да?

–  А вы не хотите предложить мне помощь? Не в смысле работы, а в смысле справиться с машиной, из которой течет вода. Работы у меня нет, и если я залью соседей, то мне не на что станет жить, пока я буду искать другую такую же работу.

– Конечно, – пробормотал он. – Но я ничего не понимаю в посудомоечных машинах.

– И все-таки, вы – мужчина, а я – женщина. У вас есть хоть какой-то шанс разобраться. Помогите, а?

– Конечно. – Он кивнул и стал подниматься.



Шланг слива прогрызли крысы. Странно, в их цивилизованном обществе, так и не нашли способа раз и навсегда победить крыс.

– Видите, они здесь прогрызли прямо на месте соединения с основной трубой. Видимо, там скапливались остатки еды…

Он лежал на мокром полу, увлекшись починкой машины и наплевав на чистоту костюма. Она, опустившись на колени, присела рядом.

– Где?

– Да вот же. Видите, на стыке. Ничего, купите новый шланг за гроши и вызовите ремонтника. Тоже не дорого. А пока мойте посуду так…

Он посмотрел, видит ли она, откуда текла вода, а она в это время посмотрела на него. Их лица как-то сразу оказались рядом. И он, совсем неожиданно для самого себя, преодолел расстояние, разделявшее их губы, и поцеловал ее.

Это был его первый необдуманный поступок в жизни. Но далеко не последний.

……………………………………………………………………………………………………………….



– Мы так и будем целоваться, лежа в луже, или дойдем до постели? – спросила она.

……………………………………………………………………………………………………………….



Обманывать жену и сына он не смог. И, после месяца размышлений, уехал к своей новой возлюбленной.

Объяснение с женой было тяжелым – с упреками и обвинениями, но поступил он честно, оставив жене все и предложив такое содержание, что Лив могла спокойно жить в свое удовольствие и вполне свободно. Ей, конечно, было страшно обидно, но что уж поделать. Терпеть измены ради сына она бы тоже не хотела. Она была горда и сильна. Пусть идет, решила она.



И он ушел.


Некоторое время он чувствовал себя счастливым. На работе не интересовались его личной жизнью, а только стали замечать, что является он по утрам бледным, измученным, но довольным.

Да, их секс был что надо. Что надо для молодой его подружки, которая в этом деле оказалась совершенно неутомима.

Он же, хоть и гордился собой, но все же чувствовал усталость и испытывал опасение, что не выдержит такого ритма долго. Та нежная, плавная любовь к которой он привык с Лив, с Патрицией (так звали его новую молоденькую любовь) была невозможна. Она занималась этим со звериной страстью, так что он не всегда ощущал себя мужчиной и уж точно никогда не владел в этих диких играх инициативой.

Результат же их был таков, что уже через месяц тест показал, что Патриция беременна.

Во время беременности она, ему на радость, резко сократила занятия любовью, а когда дело стало подходить к сроку, то и совсем успокоилась. И тут-то и выяснилось, что, кроме бурного секса, между ними не было ничего. А еще он стал замечать и отдельные ее недостатки, которые раньше, в пылу первой страсти, не замечал. Например, выяснилось, что она совсем не умеет готовить. Это бы ничего, при его деньгах, он преспокойно нанял хорошего повара, и в их недавно купленном любовном гнездышке теперь всегда был готов обед, завтрак и ужин. Но он так любил, как готовила его жена. Любил именно эту заботу и теплоту, с которой она сама сервировала стол и подбирала меню….

Да, о теплоте. Ее тоже не было в их взаимоотношениях.

Приходящая служанка чисто убиралась, а возлюбленная часами сидела за телевизором и журналами.

К концу беременности Патриция стала раздражительна и часто не плакала, нет, рыдала, истерично подвывая, закрывшись в своем кабинетике. Причины этих слез были не ясны, а она отделывалась какими-то совсем уж глупыми объяснениями. Что, мол, ей было жалко кого-то из телевизора, или, что она прочла в газете про потерянную кошку, или… в общем, всегда находились новые причины повыть. В это время он начинал ее тихо ненавидеть и готов был бежать от новой своей семьи куда подальше.

Конечно, у него была работа, но если раньше он с удовольствием возвращался домой, то теперь делал это с опасением. Впрочем, как сказал ему знакомый врач, истерики должны, скорее всего, прекратиться после родов.

Когда ее увезли в роддом, он впервые получил возможность задуматься. Все предыдущее время было занято работой, покупками, сексом, рыданиями…

Теперь же, в тишине квартиры, он, в ожидании звонка из роддома, присел в кресло и погрузился в размышления. И уже через минуту острая и крайне болезненная мысль пронзила его голову.

Ведь он совершено не знал, кто она такая. Он не знал о ней ничего! Что-то слышал про ее мать, живущую в другом городе полусумасшедшую хиппи, что-то – о ее плохом вкусе. О любви к сексу знал. Но о человеке, Патриции, буквально ничего!

«Как же это могло получиться? – думал он. – Старый, опытный мужик, и вдруг такая нелепость. Он, с внезапным сожалением, вспомнил своего сына и Лив, оставленных им для девчонки, которую совсем не знал, вспомнил, что они с Лив любили разговаривать вечерами, вспомнил и о сыне, который уж точно очень любил его, и которого он не навещал почти два месяца…

Все это ради нее. Все это из-за поцелуев на полу у посудомоечной машины. Между тем, это помешательство длилось девять месяцев, и теперь, когда пелена спала, и наступила ясность, было поздно. У него должен был родиться сын. Может быть сегодня ночью, или завтра утром. Так сказал врач-акушер.



Их сын получился довольно крупным мальчиком, и роды прошли не просто.

Наверняка это как-то повлияло на дальнейшее психическое здоровье Патриции.

Это если говорить мягко, а если напрямик, то вернулась из роддома она совершенно сумасшедшей. И как бы потом ни называли это врачи, как бы ни пытались своими медицинскими терминами разъяснить случившееся, как бы ни оправдывали все послеродовой депрессией, иначе как полным сумасшествием это состояние назвать он не мог.

Ей трудно было скрыть ненависть, которую она испытывала к отцу своего ребенка. Будто бы он был виноват в том, что случилось…

Так или иначе, злиться ей было практически не на что. Когда она вернулась из роддома, для нее были наняты две няньки, работавшие посменно. В свое время Лив прекрасно обходилась вообще без нянек. К возвращению Патриции все недостающие, необходимые вещи были куплены, а лучшие смеси для питания младенца приобретены. Да, молока у нее самой практически не было.

Отцу малыш очень нравился. Видимо, пришел для него тот возраст, когда самое время становиться отцом. Он таскал малыша на руках, пытался с ним играть, фотографировал вновь купленным для этого фотоаппаратом. Где-то в журнале он прочел, что ребенку хорошо слушать с самого детства классическую музыку, и купил домой прекрасную стерео систему с новомодными кассетами, заменившими громоздкие и неудобные в использовании катушки.



Но все это не трогало Патрицию. Так как новорожденного кормили и одевали няньки, а ей ничего делать было не надо, то она сначала осторожно, а потом – и в открытую вернулась в свой кабинет, к своему телевизору и журналам.



В один из вечеров он попробовал с ней поговорить.

– Сегодня ему месяц. Выпьем?

– Ах, да, – она через силу улыбнулась и, привстав из кресла, нагнулась к телевизору, чтобы выключить звук. – Да.

Он открыл бутылку хорошего шампанского и сходил за бокалами. Налил.

– Надо бы заняться приятным делом. – Он улыбнулся. Она на секунду оторвалась от мелькающих картинок беззвучного телевизора и посмотрела, кажется, с опаской.

– Каким?

– Надо придумать имя.

– А… – она замолчала. Замолчал и он, ожидая, что будут предложения, и мельком вспомнив, как они с Лив спорили месяцев за семь до рождения сына и еще две недели после. Победила, конечно, Лив.

– У тебя есть варианты? – спросил, наконец, он.

– Пока нет. А у тебя?

– Не знаю. Может быть, Свен?

– Нормально, – сказала она и отпила шампанского из бокала.

Больше он не знал что сказать. Наступила тягостная пауза.

– Ты опять стала краситься? – спросил он, просто чтобы прервать тишину.

– Да, и что? Уволишь меня? – Она усмехнулась и посмотрела ему в глаза. Этот взгляд напугал его.

– Нет. Что ты? Между прочим, я тогда пришел все исправить, если ты помнишь…

– Да. И починить редчайшую редкость, подаренную моей тупой мамочкой. Посудомойку. – сказала она и опять уперлась в немой телевизор.

– Слушай. – Его вдруг осенила мысль. Он, точно решившийся рискнуть игрок, поставил всё на одну карту. – А давай займемся любовью? Тебе ведь уже можно?

Последний вопрос прозвучал жалко и даже просительно, но это было уже не важно. Она повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. Наконец-то в ее глазах было что-то кроме пустоты. В них загорелся яркий огонь, даже зрачки сильно расширились, словно от хорошей дозы ЛСД.

– Да. – Сказала она и облизнулась так, будто у нее пересохло во рту. – Да.

Он только успел подумать, что после такой травмы им нужно быть аккуратнее, как оказался на полу. Опять этот же самый, почти звериный, секс, от которого он не мог подняться с полу минут пятнадцать. А она, между тем, успела включить звук у телевизора и с отсутствующим выражением лица взирала на то, как продают очередную терку в «магазине на диване».

– Я ведь так и умереть могу. – вдруг громко произнес он. То ли для себя, то ли для нее.

– Мы все умрем. – ответила она, не повернувшись.

Тогда он встал и пошел к двери. Остановился в проеме и посмотрел на сидящую в кресле и смотрящую с отсутствующим видом телевизор женщину. Где-то в одной из соседних комнат заплакал малыш. Она не обернулась.

Это был последний раз, когда он видел ее живой.



На следующий день, вернувшись с работы, он увидел ее в том же кресле, перед тем же телевизором, но уже мертвой. Она была так же безвкусно накрашена, только лицо совершенно лишилось теперь своей прелести, наоборот оно стало ужасно. В соседней комнате сидели двое полицейских, и за обеденным столом записывал что-то медицинский эксперт. Повсюду был неприятный резкий запах…



Ребенок плакал наверху, пока отец давал показания полицейскому. Все, что происходило в это время, было для него, словно в тумане. Он запомнил только успокаивающий голос полицейского. “Совершенно очевидное самоубийство. Никаких сомнений. Совершенно”.



Так оно и было. Она отравилась огромной дозой лекарств. Это была смесь транквилизаторов и нейролептиков.

– Представляете, какой волей надо обладать, чтобы не остановиться на полпути? – Он услышал шёпот доктора, беседовавшего с полицейскими. – Двести, нет, триста таблеток….

– Видать, очень сильно хотела умереть.

– Да, обычно, когда хотят просто попугать, и десятой доли не глотают…

Дальше он не слушал. Он прекратил понимать что-либо. И даже не хотел пытаться.

Вскоре, когда все выяснилось, и было официально объявлено, что он ни в чем не виновен, состоялись похороны, а сумасшедшая мамаша-хиппи отбыла в провинцию, он остался с няньками и своим сыном один.

Он вдруг почувствовал что-то вроде счастья. Будто вдруг лопнул мутный пузырь, окружавший его, и он сумел увидеть свет дня. Жизнь представилась ему сплошным прекрасным будущим. С сыновьями и, возможно, даже с женой. И, когда он говорил «жена», он думал о Лив.

– Знаете, – сказала нянька, тихо вошедшая к нему в кабинет, – я хотела вам сказать, знаете, я слышала, как за день до смерти, ваша… супруга… в общем… она вас била… я слышала… мне показалось, вы дрались… Но! Я на вашей стороне! Как долго вы терпели, до самого конца! Вы такой сильный и добрый человек! Какое терпение! Я никому ничего не сказала! Никому! Ни полиции, никому!



Она всхлипнула, а он долго пытался сообразить, о какой драке идет речь, а когда вспомнил, что случилось между ними за день до смерти Патриции, то, сдерживаясь, чтобы не захохотать, сказал, сделав по возможности кисло-сладкое выражение лица:

– Спасибо вам, дорогая! Спасибо! Так приятно, что вы поняли меня! Так ценно!

Она еще раз всхлипнула и выбежала на кухню. И теперь уж он, не сдерживаясь, захохотал.

Хохотал долго и до слез.

И вправду, он был почти счастлив.



Лив приняла его с ребенком благосклонно. Оскорбление, нанесенное ей, искупалось очевидными мучениями мужа, а также совершенно очевидным раскаянием. И еще одно, вел он себя, как влюбленный юнец, то есть буквально с нетерпением ждал, когда же Лив простит его и разрешит остаться на ночь. Она это чувствовала, и ей это льстило. Но все же она заставила его месяца два помыкаться между домами. Вместе с тем, она приняла горячее участие в заботе о маленьком Свене, которого нельзя было, по ее мнению, оставлять без материнской ласки, в любом случае.

Итак, блудный отец с сыном переселились опять к Лив. Вместе с няньками и поваром. А еще через недели две они с Лив стали спать вместе.



Удивительное дело, но Лив очень сильно полюбила приемного сына. Часто бывает трудно объяснить мотивы, управляющие действиями и чувствами женщин, но заботы и нежности по отношению к приемному ребенку в Лив было ничуть не меньше, чем когда-то к своему собственному младенцу. Быть может, ее подстегивало и то, что в глазах влюбленного мужа, да и в своих глазах, она совершала самоотверженный поступок и делалась лучше даже, чем была.

Редко вспоминая уход мужа к другой женщине, она называла этот период "срывом" и уже не чувствовала обиды и зла. Мальчики росли, дружили и ссорились, учились и хулиганили, влюблялись в одноклассниц и делились с матерью секретами.



Отец на работе и дома был счастлив, больше не проявляя излишнего рвения в попечении о молоденьких сотрудницах.


Теперь маленький Свен вырос, а его отец был уже совсем пожилым человеком. Старший сын занял место отца, а младший переселился в Венецию.



*3*

Свен вырос высоким, похожим на отца, мужчиной, любившим почему-то одеваться во все черное и смотреть телевизор без звука, или на итальянском языке…
Свену все не удавалось найти себя. Чем только он ни пробовал заниматься до тридцати лет. Учился экономике заграницей и искусствоведению в Швеции, пытался работать у отца, пытался заняться строительством коттеджей, пытался продавать картины, но все это, в отличие от старшего брата, как-то вяло.

Брат же быстро шел по стопам отца. И младшенького он любил так же сильно, как отец и мать. Они никогда не конкурировали друг с другом, их отношения были спокойными еще и потому, что Свен ни на что не претендовал. Если он чем и интересовался, то европейской живописью и архитектурой. Именно брат и подсказал отцу отправить Свена в путешествие по Европе.

За год Свен объездил множество европейских столиц и центров искусства и, наконец, приехал в Венецию.

И вот в Венеции он решил остановиться. Он позвонил отцу и сказал, что попробует именно здесь открыть магазин и скупку полотен современных художников, пишущих виды Венеции и имеющих здесь свои мастерские. Он понимал, что при хорошем отборе то, что здесь с мольберта продадут за тысячу евро, в Европе можно продать за десять тысяч, а если угадать, то и дороже. Он сумел обосновать эти утверждения и даже продал богатым знакомым отца прекрасный пейзаж американского художника, живущего в Венеции. Картина с видом собора Санта-Мария делла Салюте принесла двадцатикратную прибыль. Отец Свена вздохнул с облегчением и снял ему хорошую квартиру на виа Гарибальди рядом с Гранд-каналом.

Правда, больше таких успешных операций Свен не осуществлял.

Дело в том, что его совершенно не увлекала работа с живописью, он просто, со свойственной ему изобретательностью, симулировал. На самом деле, к тридцати годам Свен в первый раз влюбился. Вернее влюблялся-то он много раз, а вот полюбил впервые.


Он увидел ее в ресторане "Капитан Уничо". Она была с подругами. На улице было множество столиков, а он почему-то сел за соседний.

Вообще-то он никогда не считал венецианских девушек красивыми. Но эта чем-то совершенно пленила его. Он весь вечер пялился на нее, так что можно было принять такой взгляд за наглость, но вид у него при этом был столь ошарашено-влюбленный, что он только вызывал у девушек смех. Они шептались и толкали свою подругу, на которую обратил внимание чудаковатый иностранец. Он, конечно, заметил, что смеются над ним. И, конечно, старался смотреть украдкой, но девушки то и дело перехватывали его взгляд и продолжали хихикать. Тогда он решил уйти. Подозвал официанта и попросил счет. Соседки в это время продолжали шептаться. И вдруг та самая девушка, что так понравилась ему, обратилась к нему на английском:

– Вы не хотите посидеть с нами? Мои подруги очень хотят с вами познакомится. – сказала она. У нее большие зеленые глаза, греческий нос с маленькой горбинкой и русые вьющиеся волосы.

– Ваши подруги? А вы?

– Я тоже не буду против. У нас есть одно свободное место, видите?

– Да, - он пересел и опять посмотрел на нее. Девушки стали оживленно совещаться. Наконец она сказала:

– Вы откуда?

– Швед.

Она перевела, опять шепот, вопрос, и смех.

– Она спрашивает, богатый ли вы швед?

Он подумал.

– Мой папа – богатый швед.

Она перевела, опять хохот и короткие переговоры на итальянском.

– Она спрашивает: а вы папин сын?

– Без сомнения, да!

Она перевела, девушки принялись обмениваться мнениями и хихикать. Все, кроме нее. Они говорили друг другу и ей что-то на итальянском, а она смотрела на него:

– Я вам понравилась? – спросила она.

– Да. Очень. – он собрался и сказал еще. – По-моему, я влюбился.

На этих словах за столом стало тихо. Девушки, не понимавшие английского, уловили, что речь идет о чем-то важном и до ужаса любопытном. Они смотрели то на нее, то на него.

– Это очень жаль, – сказала, наконец, она. – Я замужем. У меня есть дочь.

Он молча смотрел на нее, точно не понимал.

– У меня есть муж. И дочь. Ей уже двенадцать лет.

Он молчал и смотрел на нее.

– Вы бы обратили внимание на Марию, она рядом с вами. У нее есть парень, но он пьет, а вы куда лучше. Во много раз. Посмотрите, какая она красавица.

Он встал.

– Чао, – сказал он. – Спасибо за компанию.

И пошел, осторожно продвигаясь между столами.

Они закричали все разом. Но из всего он услышал только одну английскую фразу.

– Сейчас уйдешь, больше не встретимся. Город маленький. Двадцать миллионов туристов в день….

Он остановился. Это был момент, когда нужно было принять решение и уйти. Или остаться.

– Может, выпьем? – Это был ее голос.

Он вернулся за стол. Сел.

– Да. Выпьем. – сказал он. Вообще-то он не пил, но сейчас возможность напиться показалась выходом.

Девушки заказали себе какие-то красные коктейли, а он – рюмку граппы. И еще. И еще. И еще. Потом все расплылось. И осталось только ее лицо. А потом и оно пропало, и было только небо, ночное небо над улицей Гарибальди. Он проснулся на стуле рядом с каналом. Голова его трещала. Он опять закрыл глаза, встать пока не было сил, на улице было тепло, и он еще немного подремал. Открыл глаза, когда первые лучи солнца осветили канал, около которого он дремал. Он услышал, как катер подтягивает к причалу баржу, с которой теперь целый день будут продавать овощи. Он увидел, стоящего на этой барже мужчину лет тридцати или даже моложе (по итальянцам трудно понять их возраст).

Свен потер руками лицо, и вдруг…

На втором этаже, на балконе он увидел ее. Она стояла и улыбалась.

– Доброе утро синьор миллионер! – сказала она. – Вчера вы изволили сообщить, что живете на виа Гарибальди, но объяснить, где именно, у вас силы не хватило. Пришлось оставить вас в кафе у Моники, чтобы вы набрались сил. Итак, вы сказали, что вы – сын миллионера, что вы живете на виа Гарибальди и любите меня. Что из этого – правда?

– Всё, – сказал он и закрыл лицо руками.

– Тогда тебе нужно познакомиться с моим мужем и дочкой. – Переходя на «ты», она широко улыбнулась. – Вот мой муж.



Она указала на продавца овощей. Он был большой даже больше Свена, с коротко стриженными черными волосами и глазами-маслинами. Улыбчивый рубаха-парень – продавец овощей.

– Меня зовут Анжела. Его – она указала на мужа – Антонио, а дочку зовут Агата.

– Как здорово, – сказал Свен, – все на "а".

– Чао! – сказал Антонио.

– Он не говорит по-английски. – сказала Анжела и улыбнулась.

– Чао! – сказал Свен и поморщился. – Мы еще увидимся? – спросил он у Анжелы на английском. Он понимал, что поступает нехорошо, что ему надо собраться и уйти, но не мог.

– Конечно, увидимся. Здесь – как в деревне. Все знают всех. – Она помолчала. – И все у всех на глазах.

Он истолковал ее слова по-своему, но промолчал.

– Что ж, увидимся. Я пойду. – Он не знал, что сказать. – Живу недалеко.

– Мы знаем. – Это "мы" почему-то страшно обидело его, и тут он понял, что ревнует эту женщину к ее собственному мужу, продавцу овощей.



Его жизнь теперь несколько изменилась. Он стал ходить в те забегаловки на виа Гарибальди где бывала она, пусть и с мужем. Он стал пить с ними их коктейли и постепенно привык к ним, ведь если бы он пил граппу, то долго бы не протянул. Именно в той забегаловке он познакомился с евреем Сашей, который и стал в последствии доставать для Свена гашиш. Саша женился на венецианке, и теперь жил здесь, работая фотографом и арендуя мастерскую.

Он удивлялся, как весело умеют жить эти нищие итальянцы. Они практически не тратят свою мизерную зарплату, и веселятся, веселятся.

Теперь и он был принят в их компанию, где многие говорили по-английски, и многим он нравился и был интересен. Да и большинство незамужних девушек с удовольствием кокетничали с ним, но безуспешно. Он не знал, откуда у него взялось это сумасшествие, откуда эта зацикленность на одном человеке, так же как не знал, откуда у него взялось это пристрастие к черной одежде…

Он научился в присутствии мужа не пялиться на Анжелу, которая все равно знала, что именно из-за нее толчется здесь этот швед. А в последнее время она даже стала проявлять к нему какую-то мимолетную нежность. Хотя возможно он и придумывал себе это.

Нет, не придумывал. На одной из таких вечеринок, она подошла к нему и поправила рубашку, двумя руками взявшись за воротник. И посмотрела прямо на него. Он увидел, что ее глаза светятся, и был так ошарашен этим жестом нежности, что весь оставшийся вечер держался от нее подальше, заигрывая со всеми оказавшимися рядом девчонками, а к полуночи так напился, что пьяный едва дошел домой.

Теперь его жизнь состояла из собирания таких вот моментов и воспоминаний о них. Вечером, когда не было подобных сборищ, или когда на них не было Анжелы, он стоял у окна и прокручивал в уме то, как она вчера посмотрела, то, как позавчера положила свою руку на его, то, как позвала потанцевать, не медленный танец конечно, но быстрый, и тут он вспоминал со стыдом, как он согласился и пошел, и неуклюже, по-шведски отплясывал рядом с грациозной итальянкой.

Надо сказать, что таких знаков становилось с ее стороны все больше.



Ради этих знаков он и жил в Венеции, ради этих воспоминаний и обманывал отца, делая вид, что его интересует торговля живописью. И был готов прожить так всю жизнь. Ему не нужен был секс с ней. Ему нужны были эти знаки. Ему казалось, что когда-нибудь количество их перейдет в качество, и их совместная жизнь с Анжелой станет реальностью. Еще он очень часто представлял, что Антонио умирает. Он не желал ему смерти, но фантазия все время подсказывала разные напасти, которые могут преследовать проклятого Антонио. Эти мысли так досаждали Свену, что он не выдерживал и ехал в Месте, где покупал проститутку и развлекался с ней целую ночь, щедро оплачивая хотя бы временное решение своих проблем. После таких развлечений ему было особенно противно, и от грязи, которая, казалось, липла к нему, и от себя самого, который эту грязь же и производил. И, почти всегда после этого, он думал о том, что, возможно, стоило бы покончить с собой. На ум ему приходил один и тот же способ. Он бы купил много-много таблеток и глотал бы их горстями. Он, конечно, не знал, отчего именно этот способ приходит ему в голову.



Но оставалась надежда, ее знаки внимания и прекрасная Венеция, в которой стоило жить.



Сколько бы это длилось – неизвестно, но однажды отец Свена вошел к нему в венецианскую квартиру.

– Привет, папа. Рад тебя видеть.

– Да ну, так ли?

Свен подошел и обнял отца.

– Рад, папа. Приехал проверить мои дела?

– Приехал посмотреть, чем ты живешь…

– Ну, что ж, располагайся. Где твои вещи?

– В отеле Сан Клименте. – Он улыбнулся.

– А почему не ко мне? – Сын отпустил отца и посмотрел ему прямо в глаза.

– Сейчас расскажу. – Он опять улыбнулся. – Пойдем куда-нибудь, пообедаем?

– Хорошо. – Свен поднялся. – Хочешь пойдем в "Капитан Уничо"?

– Это что?

– Траттория.

– Надеюсь, приличная?

– Очень даже, и потом, я ее люблю. – Теперь улыбнулся Свен. – Пойдем? Только идти далеко, может быть катер, такси?

– Нет, сынок, я с удовольствием прогуляюсь. Не смотри, что я старик. Я умею ходить. Покажешь мне Венецию заодно?

– Хорошо, папа.

И они вышли на виа Гарибальди и пошли вдоль Гранд канала, а потом маленькими улочками и переулками, петляя между домами и переходя каналы по красивым каменным мостикам.

Мужчина в черном и высокий статный старик в строгом костюме за ним. Они были так похожи, как будто это один человек в разных возрастах…

Они сидели за столиком в "Капитане Уничо" в ожидании закуски «алла Буранелло» и «Спагетти вонголе».

– Что ж ты не предупредил, папа? – спросил Свен, не надеясь на правдивый ответ – отец приезжал, когда хотел, и никому не давал отчета, куда едет и зачем. Даже матери, своей любимой Лив.

Отец помолчал, отпил из бокала глоток красного вина и поставил его аккуратно рядом с салфеткой.

– Она красивая, да, – сказал он глядя куда-то в сторону, мимо Свена. – Я бы даже сказал, очень красивая, на мой вкус.

– Кто? – Свен не успел даже сообразить, в чем дело.

– Анжела.

Руки Свена неожиданно задрожали так, что ему тоже пришлось поставить бокал на стол.

– Откуда ты … – только и сумел произнести он.

– Я здесь вторую неделю. А до этого… – Он помолчал. – До этого здесь был мой человек.

– Ты следил за мной?

– Просто, я тебя люблю, сынок.

– И это давало тебе право следить за мной?

– Да.

– И что же ты выследил?

– Анжела – красивая девушка. И хорошая жена и мать.

– Это я знаю.

– То, что ты здесь делаешь, сын, называется совсем нехорошо, дорогой мой. Называется, страдание по …

Он замолчал. Свен и сам догадался, что дальше должна звучать непристойность. И почувствовал, что это правда.

– Да, папа. – Он посмотрел на старика в упор. – Это именно так и называется. И тебе, конечно, легко говорить об этом, когда ты, найдя свою любовь, всю жизнь провел около Лив. Ты неспособен понять, что чувствует человек, любящий Анжелу. Просто неспособен. Всегда легко судить о чужом положении, как ты судишь о моем!

– Да, – сказал отец, – я всю жизнь прожил с твоей матерью, сынок. Но я также знаю, что такое ошибиться, и чего может стоить одна такая ошибка. Поэтому я скажу тебе одно. Смотри, не ошибись. Иногда это может стоить жизни.

– О чем ты? – Свен совсем перестал понимать отца.

– Это может стоить жизни тебе, Анжеле, ее дочери и мужу. Ты думаешь, это будет хорошо, если так?

– А если мы любим друг друга? Что, любой развод приводит к смерти? Папа, оглянись-ка вокруг: сейчас, в эту минуту, миллион пар женится, а другой миллион разводится! Что, нет?

– Да.

– Тогда что?

– Вероятно, продавец овощей не убьет ни тебя, ни Анжелу. Дочка ее, Агата, не умрет, хотя и потеряет отца. Но это может вам всем стоить жизни, и когда ты сообразишь, что мои слова не пустые, будет уже поздно. Считаешь себя мужчиной? Действуй. Вероятно, у тебя даже получится.

– И буду действовать. От разводов не умирают.

– Хорошо. – Отец вдруг встал, выпрямившись во весь свой высоченный рост. – Я пойду. Мой самолет завтра.

– Ты куда? – Свен совсем опешил, таким усталым и разбитым выглядел его отец.
– В гостиницу. Ты меня не провожай. Лучше поешь. И подумай.

– Папа! – крикнул Свен ему в след.

Отец остановился и посмотрел на сына.

– Приезжай домой. Если опоздаешь, попадешь на мои похороны. – Он вдруг улыбнулся. – В Швеции много красивых девушек, сынок, одиноких и очень-очень красивых девушек… Пожалуйста, приезжай.



Он развернулся и пошел через площадь в сторону Гранд Канала. Это был совсем старик, хоть и уверено шагающий, но сгорбленный и несчастный.



В этот день Свен снова страшно напился. Он выпил гораздо больше, чем тогда, когда познакомился с Анжелой. Но все же сумел добраться домой, бредя по ночной Венеции и задевая дома плечами…



Следующим днем он проснулся с больной головой и решимостью навсегда покинуть Венецию. Дело было в том, что вчера, пьянствуя наедине с самим собой, он вдруг почувствовал, что отец прав, что ему здесь угрожает какая-то огромная опасность, и опасность эта заключена в Анжеле. Ужасное неприятное чувство, будто бы его любимая – чудовище, которое пожрет его в случае если они будут вместе, захватило его. Что имел в виду отец? Что грозит его и ее жизни? И вдруг, вместе с этим он вспомнил, как она впервые поправила ему рубашку, и как сияли ее глаза. И как она смешно говорит: "Пойду, помою руки", – когда хочет выйти в туалет в ресторане. И как она резко меняет тон с нежного на официальный, и как внезапно становится кроткой, точно послушная школьница, а иной раз – насмешливой и упрямой, как злой подросток…
Воспоминания вдруг вызвали в нем сильную душевную боль; с одной стороны он чувствовал, именно чувствовал, что должен бежать как можно быстрее, с другой – больше всего на свете он хотел остаться.
Эта боль была тяжкой, невыносимой. Он схватил ноутбук со стола и грохнул его об стену, ударом ноги продырявил стоящую на полу и подготовленную к отправке акварель с изображением моста Риальто. На кухне методично разбил всю стеклянную посуду: чашки, тарелки, миски. Выбросил на пол вилки и ложки и ножи из специального лотка. Разбил муранскую красную вазу бросив ее в раковину. После этого не осталось ничего того, что можно было бы разбить. Тогда он вспомнил, что большая часть посуды сушится в посудомоечной машине. Он нагнулся и попытался открыть ее. Но, то ли от удара кастрюлей, которая попала прямо в крышку посудомойки, то ли по какой-то другой причине, машина не открывалась. Тогда он со всей силы шарахнул по ней ногой. Машина сдвинулась вглубь, но крышка не открывалась. Он ударил еще раз и еще. В машине что-то треснуло внутри. И из-под днища полилась вода. Он вдруг вспомнил, что говорила ему бывшая хозяйка этой квартиры. В Венеции ничего нельзя проливать на пол. Стоит только неправильно разморозить холодильник, как ты зальешь соседей. И тогда скандала не избежать. Он почему-то вдруг сильно испугался соседей и скандала. Бросился в ванну, схватил первое попавшееся полотенце и стал вытирать разрастающуюся лужу на полу. С полотенца в раковину текла розовая вода. Свен бросил тряпку и посмотрел на руки. Под кожу вошли несколько осколков битой посуды. Из ладоней текла кровь. Вид изрезанных ладоней привел его в чувства. Он успокоился, и устало сел на пол. Прямо в лужу, но ему было все равно. Он закрыл глаза и стал думать, как хорошо бы, чтобы всего этого не было. Чтобы просто сейчас оказаться дома в Швеции с отцом, матерью и братом.
И тут раздался звонок в дверь. Он встал и спокойно подошел к двери, по пути нащупав наличные в кармане, чтобы в случае скандала сразу возместить соседям ущерб. Но за дверью никого не было. Тогда он нажал кнопку и открыл подъезд. Внизу скрипнула дверь, и послышались шаги. Свен не гадал. Он сразу понял, чьи это были шаги, и когда Анжела появилась перед ним, он просто улыбнулся, как будто давно поджидал ее у двери:
– У меня сломалась посудомоечная машина. Может, подскажешь, как перекрыть воду? А то я затоплю семью румынских эмигрантов на первом этаже.
– Привет. У тебя сломалась машина?
– Посудомоечная. И еще кое-что по мелочи.
– Я знаю, как перекрыть воду. – сказала она. – Это просто.
И прошла на кухню.
– О господи! Ты с кем-то дрался?! – Она в ужасе смотрела на разрушенную кухню.
– Да. – ответил Свен и снова улыбнулся. С ним происходило что-то чудесное, она пришла к нему в гости.
– С кем? Сейчас сюда явится полиция. Судя по всему, ты кого-то крепко избил.
Свен молчал и улыбался.
– С кем ты дрался?
– С самим собой. – сказал Свен. – С самим собой.
Она перекрыла воду в трубе и, найдя веник и совок, подмела осколки. Потом сходила в ванную и принесла швабру, которую Свен почему-то не заметил. Тщательно собрала воду, вымыла руки и, посмотрев на Свена, прошла в комнату.
– Тут ты тоже дрался с самим собой? – Она посмотрела на разбитый ноутбук. – Вижу. Можешь не отвечать. Этот ноут стоит месячную зарплату моего мужа, я полагаю.
Свен молчал. Он сел на диван и машинально посмотрел на саднящие ладони.
– Что это? – вскрикнула Анжела. – Все руки в крови. У тебя аптечка есть? лекарства? Надо срочно.
– Есть, там, в чемодане, открой. – Свену так нравилось, что она ухаживает за ним, что он никак не мог сосредоточиться и осмыслить происходящее.
Она принесла аптечку. Села с ним рядом. Взяла его руки и положила к себе на колени. В комнате запахло лекарствами.
Он закрыл глаза, и они молча сидели, пока Анжела обрабатывала его раны. А когда она закончила, он не убрал руки, а так и держал их на ее коленях ладонями вверх.
– Я люблю тебя, – сказал Свен, не открывая глаз.
– Я знаю. – ответила Анжела.
– Я завтра уезжаю. В Швецию.
– Я знаю. Твой отец сказал мне.
– И больше не вернусь.
– Я понимаю. То есть, чувствую. Ты больше не вернешься.
– Я люблю тебя.
– Я знаю.
– Я часто думал, как бы это было, если бы мы с тобой могли быть мужем и женой. Если бы ты была свободна и любила бы меня.
– Нам бы было хорошо вместе в таком случае. Я бы согласилась выйти за тебя.
– Но ты меня не любишь.
– Я совсем не знаю тебя. Мы совсем друг друга не знаем.
– Мы могли бы узнать. Нам не повезло.
– Или наоборот, очень повезло.
– Разве? Я завтра уезжаю.
– Я знаю.
– Что ты будешь делать здесь, потом, завтра, после, когда я уеду, после…
– Я хочу второго ребенка. А то после будет поздно.
Свен отнял руки, встал и подошел к окну. В окне была Венеция. Старые крыши и дома. Обшарпанные стены. Окна, по большей части закрытые ставнями.
– Ты обиделся? Тебе не приятно это слышать? Ты говоришь… "если бы"… а теперь я тебе скажу, Свен, я столько раз думала об этом "если бы"…
– И что же?
– Если бы … то я бы очень хотела ребенка от тебя. Это была бы замечательная девочка.
– Но у ребенка должен быть настоящий отец. Я уеду завтра. Ведь все может случиться. И кому-то это может стоить жизни.
– Твой отец сказал мне об этом. Я не очень поняла, что он имел ввиду.
– Я тоже не понял. Но, судя по всему, он прав.
Они помолчали.
– Я люблю тебя. – сказал Свен.
– Да. – Она встала, подошла и обняла его. Он тоже крепко обнял ее. Они застыли, так вот обнявшись темным, слившимся воедино силуэтом у светлого, яркого окна.

На следующий день шел дождь. Свен брел к катеру-такси, чтобы уехать в аэропорт. Он толкал свой чемодан на маленьких колесиках, оставляя позади Венецию, которая дышала той таинственной жизнью, той почти волшебной, уже едва заметной реальностью, что была когда-то. И только здесь такое возможно. Только здесь.

– Давай полетим и обосрем продавца овощей, – сказал львенок отцу. – Уж больно он мне не нравится.
– Не стоит. Лучше на Сан Марко, туда сейчас прошла группа китайских туристов. – сказал отец-лев.
– Нет уж, – старого прервала их мать-львица, – сегодня вы не будете хулиганить. Лучше мы полетим к ресторану "Капитан Уничо", там делают отличную пасту с паучьим крабом.
– Ура. – сказал львенок, – еще хочу мидии и вонголе.
– А я, – сказал отец-лев – похлебал бы минестроне.
– Ну тогда летим.
И семья львов поднялась над виа Гарибальди и, размахивая крыльями, скрылась в облаках.