Екатерина Ивановна. Часть 5

Я стал городским сразу, как только благополучно сдал вступительные экзамены и заселился в институтскую общагу. Домой в деревню уже не тянуло, не тянуло совсем, решительно и бесповоротно, словно я вырвался, наконец, из грязного, зловонного болота. Наезды домой стали редкими, по большой необходимости - вскопать весной землю, собрать урожай и лишь иногда просто так, отдохнуть в выходной.

Таечка заметила меня идущим со стороны автобусной остановки и, деликатно выждав полчасика, робко постучалась в калитку спросить, а не смогу ли я, единственный на всю нашу деревню очень умный студент, помочь её Катьке решить какую-то сврехтрудную задачку? Я, конечно, согласился. Спустя несколько минут, в дом, робея и смущаясь вошла Катька, держа в одной руке учебник с заложенной в него тетрадкой, а в другой - авоську с чем-то, завёрнутым в газету.
Катька жутко вытянулась, стала неожиданно длинной, и от этого выглядела ещё худее, с нелепыми, совсем коротко обстриженными, золотыми кудряшками, большим ртом, обильными конопушками на носу, лишь с прежними, пронзительно добрыми, неунывающими, "серо-буро-козявковыми" глазами. Засмущавшись, даже почти покраснев, она вытащила свёрток и, стараясь не глядеть на меня, сунула в руки.

-- Вот. Мамка велела передать... Это тебе за задачку...

Из свёртка вкусно пахнуло сдобой и дымом. Развернув газету, я не смог удержаться, тут же смачно откусив половину большущего румяного пирожка с яйцами и зелёным луком.

-- Сама пекла?

Катька, краснея до самых ушей, смущённо кивнула.

-- Да... Мы там... С баб-Лизой, в её печке.
-- Вкусно, обалденно... Спасибо, Катюх. Сто лет деревенских пирогов не ел.

Увидев, что пироги мне, мне действительно, понравились, Катька также простодушно успокоилась и даже чуть-чуть повеселела.

-- Там ещё с яблоками есть. Только яблоки плохие уже,  прошлогодние, последние с подвала достали.
-- Чай будешь?
-- Не-а. Мне к завтраму задачку надо...

***

Я пил горький, пахучий кофе, заедая его брусочками орехового шоколада, но в носу уже щекотливо витал тот самый дымный аромат тёмно-коричневой корочки кубатых пирожков, вынутых на прямоугольном железном противне из-под пышущего жаром кирпичного свода. Нет, теперь в деревне не осталось ни одной русской печки. И ту, баб-Лизину, разломали совсем давно, превратив в груду закопчённых кирпичей да мокнущих под дождём стопок белых, глянцевых изразцов, которые сгинули потом неизвестно куда. Вместо огромной, прожорливой русской печки шустрый старичок-печник быстренько сложил типовую, как у всех, кургузую "шведку" с железной духовкой. Бабка долго плевалась от этой духовки, а потом... Потом не стало и самой баб-Лизы, старой, по-доброму ворчливой Лисы...

***

Мне было двадцать. Я закончил третий курс, благополучно сдал летнюю сессию и уже через четыре дня уезжал на всё лето в очередной стройотряд. Стояла жуткая жара, все мои бескорыстные подружки в один миг разлетелись, кто по домам, кто к морю, так что в городе делать было совершенно нечего. Я приехал в деревню утренним автобусом и, натянув новенькие, купленные в ожидании этого светлого дня, плавки, первым делом полетел на речку.
Светило солнце, пели птицы, цвели кувшинки, прохладная вода, перекатываясь по молодому телу, бодрила душу, легко, словно в сказке, смывая с неё все пережитые экзаменационные волнения. Счастье и бесшабашная свобода накатили с головы до ног так, что возвращаться после купания в душный дом уже совсем не хотелось.

Старый друган Лёха, только-только дембельнувшись, радостно окликнул из-за забора, едва я вошёл с дальнего конца в деревню. Мы плюхнулись на скамейке у его калитки, и за начавшимся разговором время надолго зависло вместе с неторопливо поднимающимся в небеса летним солнцем. Тут же появилась отпитая на треть бутылка водки, два гранёных стакана, тарелка пупырчатых солёных огурчиков, несколько больших ломтей чёрного хлеба. Мы осушили по полстакана, тут же забыв в начавшемся разговоре за армию и за жизнь про весь окружающий мир.

Катька появилась перед нами на тропинке совершенно неожиданно, когда головы ещё не начали трезветь, а языки уже совсем устали болтать, вспоминая всё, что пронеслось в наших жизнях за два десятка прожитых лет. На душе стало вдруг необъяснимо хорошо от того, что именно сейчас, весёлый и хмельной, я увидел эту тощую, но удивительно стройную девчонку, так ничуть и не изменившуюся за все пролетевшие годы. Всё та же приветливая, во всё конопатое лицо, улыбка, те же две складочки в правом уголке губ, весёлые глаза, золотые до плеч волосы, бледно-жёлтые, выгоревшие на солнце брови, тонкие руки, худые и ещё по-детски нескладные ноги. Лишь откровенно бросились в нетрезвые глаза упрямо торчащие под простым, ситцевым платьицем и уже одетые в тугой лифчик симпатичные, острые грудки.

Понеслись по-деревенские шутливые, с приколами, здоровкания, и до мозгов, наконец-то, дошло, что наступило время попрощаться с Лёхой. Мы поплелись с Катькой в сторону наших домов, и разговор завязался снова, самый обычный, про жизнь, про школу, деревню, друзей, знакомых, соседей. Что было, что стало, как там у меня в институте и как теперь в деревне обстоят дела с женихами и невестами?
Впереди за пыльным перекрёстком показалась наша улица, но идти к дому уже совсем не хотелось.

-- Катюх, ты домой?
-- Да. А ты?
-- А, чо я там не видел? Пойду, погуляю, хоть вон туда, вдоль ручья. Может, чуть протрезвею. Хочешь, пошли со мной...

Она решительно кивнула рыжими завитушками, и свернула следом за мной на край длинного оврага, по дну которого петлял в зарослях осоки ручей, шумно стекающий из небольшого прудика посреди деревни. Разговор прервался, и мы пошли по густой траве совершенно молча. Впереди поперёк пути показался ещё один овраг, небольшой, но очень глубокий, сплошь заросший внутри высокими деревьями, место, куда в детстве все мы бегали весной за душистыми ландышами, которые росли на крутых и заросших непролазным бурьяном склонах.

-- А ты знаешь, как этот овраг называется? -- спросила вдруг Катька.
-- Как?
-- Лисий верх. Здесь раньше лисы жили с лисятами, давно, ещё до революции.
-- А ты откуда знаешь?
-- Мне баб-Лиза рассказывала... А речка знаешь как называлась?
-- Вот эта? -- я кивнул на ручей внизу.
-- Да, здесь раньше речка текла, когда ещё пруда не было. Называлась Студёнка. Там ключи били, и вода текла очень холодная. Даже случай такой был. Пьяный барин упал с лошади в речку и замёрз насмерть.
-- Ух ты! Это тоже баб-Лиза рассказывала?
-- Да...

Мы спустились вниз по острому, пологому мысу на пересечении двух оврагов. На склоне среди ещё некошеной травы и бесчисленного количества луговых цветов стояла одинокая берёза в два ствола. Один ствол тянулся вверх прямо, а другой был когда-то сломан у самой земли, и от этого излома вырос выгнутым в полукольцо, словно серп. Я с наслаждением плюхнулся в неожиданно уютное углубление.

-- Ух, Катюха, хорошо то здесь как!
-- Ага, я сюда часто хожу...

После горячих, бессонных ночей на узкой, скрипящей кровати в студенческой общаге, после безумных страстей и жгучих обид с бурным выяснением бесконечных отношений, было удивительно легко и приятно вот так сидеть среди цветущего луга в компании милой, забавной тринадцатилетней девчонки, по соседству с которой так быстро и незаметно пролетела моя милая, полная забав, деревенская юность.

Катька вдруг нагнулась над склоном, аккуратно раздвинула в стороны высокую траву и что-то показала мне рукой.

-- Знаешь, как этот цветок называется?

Я только отрицательно качнул головой.

-- Это Кукушкины слёзки.
-- Да? А я думал Кукушкины слёзки другие,-- я поискал ленивым взглядом знакомую травку в мелких, висячих бусинках, - Вон... Вон те Кукушкины слёзы.
-- Нет, та - трясунка. Она, просто, слёзки. А это - ятрышник. Он Кукушкины слёзы называется... Кукушку Бог наказал, детей у неё отнял. Она всё летала, детей искала и плакала. Куда слёзы упали, там и застыли крапинками. Вон какие крапинки на листьях, как горькие слёзки...

От её удивительных слов-приговорок вспомнилось вдруг, как совсем маленькая Катька бегала когда-то мимо моего забора, самозабвенно разговаривая сама с собой. Вот и сейчас она начала вдруг рассказывать про Кукушкины слёзки, словно не видя и не слыша ничего вокруг, не видя меня и совершенно по-детски перестав стесняться совсем взрослого парня, даже не парня, а настоящего двадцатилетнего мужчины.

-- Из неё в старину любовное зелье делали. Там в земле два вот таких корешка, как клубеньки. Кто их съест и родниковой водой запьёт, к тому большая любовь притянется... Ой...

Катька осеклась, словно опомнившись и поняв, что наговорила мне совсем не то, что надо. Я лукаво и озорно рассмеялся.

-- Кать, ты сама то как? Небось, все корешки съела?

Она вскочила, смешно застеснявшись и словно покраснев от стыда.

-- Да... Съела...

Кинув на меня отчаянный взгляд, Катька вдруг стремительно, едва не спотыкаясь, побежала вверх по склону.

-- Всё... Я домой пойду!
-- Кать, подожди...

Я догнал её на самом краю оврага. Отчего-то стало вдруг жутко неловко за свою глупую, нетрезвую шутку.

-- Кать, прости... Я не со зла... Честное слово...

Мы, почти не глядя друг на друга и едва не касаясь на ходу плечами, медленно поплелись домой по своим же, протоптанным в траве, следам...

***

=======================================
Часть 6: http://www.proza.ru/2015/04/23/989