Защитники дома Кулагиных

Мне снилась детская книжка. "Защитники дома Кулагиных"... Тонкая, с иллюстрациями пастелью по явно фактурной, шероховатой бумаге... И на форзаце, сером таком, как самые печальные сумерки, в росчерках снега, сам дом... Старинный двух этажный особняк. Деревянный, в резных наличниках, с "кокошником" над крыльцом... С пустыми темными окнами в одной половине, и теплыми, желтыми - в другой. За светлыми окнами угадывались детские силуэты...
Я не помню завязку самой истории, как не ведал ее, наверное, и курносый мальчишка Семка, в растрепанной ушанке и красном колючим даже на вид шарфе. Просто все ребята с ближних улиц знали - к Насте Калягиной и ее деду (деду Паше) можно приходить вечерами. Можно читать книги, которых много в старых, скрипучих, но очень красивых шкафах, можно пить чай за круглым столом, закрым белой, хрустящей скатертью, под низким желтым абажуром... Или можно играть на пианино. Даже если умеешь только одним пальчиком настучать самую простенькую мелодию. А если не умеешь, но хочешь Деда Паша научит...
Там часто пели и устраивали импровизированные спектакли по любимым книгам, там кипела жизнь. А в правой, мертвой половине, когда-то жила Настина бабушка. Настя ее не помнила. Помнила только памятник на кладбище - мраморный, холодный. Женщина, сидящая в мраморном кресле с книгой в откинутой руке, и сама казалась ей холодной и надменной. Анастасия Кулагина, в чью честь была названа маленькая Настя, была известным на всю страну композитором. Ее часть дома давно превратилась в музей...
Почему и когда развелись они с дедой Пашей - ни Севка, ни Настя не знали. Но дом в городе продолжали звать "Кулагинским" словно жила там одна семья, а не две... Называли так и после смерти Анастасии. Сам деда Паша всю жизнь работал в местном театре «Оперы и балета», считавшимся одним из лучших в стране, и чудесно играл на фортепиано. И пел тоже прекрасно. Но об этом помнил лишь те, кто видел "Кулагинские" домашние концерты и елки - бывшие супруги долго еще выступали, как знаменитый на всю страну дуэт. Что не мешало им ссориться, впрочем. И не мешало Анастасии отписать свою часть дома государству. Она мечтала, что там будет музыкальная школа. Но пока был музей....
Деда Паша так же, как и жена, был заслуженным работником культуры и композитором. Но больше любил возится с ребятишками. Писал для них песни и музыкальные сказки, помогал осваивать ноты и "давить на клавиши". Настины непутевые родители кинули ребенка еще в род.доме, откуда дед и взял малышку. И всю ее жизнь растил девочку сам. Нет, в первый год жена помогала. Но потом она умерла. Причем, в этот период случился у них самый отчаянный конфликт - Анастасия считала, что Настеньку надо все ж вернуть в семью опомнившегося сына. Но деда Паша и слышать о том не хотел....
В общем, оказалось так, что дарственная родному городу была написана на весь дом. Но тогда деду Паше легко удалось доказать в суде свое право на владение половиной... А позже, через 10 лет, об этом деле вспомнили вновь...
Близился юбилей города, совпадающий с 70-летием Анастасии Кулагиной. Плюс какой-то большой конкурс шел, суливший городу не малые деньги… но требовалось подтвердить чем-то необычным вклад города в заботу о подрастающем поколении. И вот тут-то вспомнили об идее Анастасии Кулагиной о музыкальной детской школе, где могли бы преподавать работники знаменитого театра – те, кому уже не по силам долгие гастроли, а опыта и умений хоть отбавляй. Но музей за 10 лет успел приобрести не малую славу, и местный драматический театр не раз ставил в этом красивом старом доме исторические спектакли – поражая буквально зрителей «эффектом присутствия». А открыть школу хотелось все ж именно в Кулагинском доме…. вот тогда и вспомнили о «спорном» завещании. был быстрый суд, решившийся не в пользу Настиного деда… и из просторного и уютного старого дома внучка и дед переехали в совсем уж старый домик-развалюху, крошечные комнатки в котором дед раньше за копейки сдавал неприхотливым студентам. Пришлось расстаться и со старым роялем, и с библиотекой – во-первых, все имущество было описано, а, во-вторых, тут это и ставить было некуда. И потекла совсем иная жизнь… холодный домик было надо быстро отремонтировать и как-то топить, и в бюджете маленькой семьи образовалась изрядная брешь. Да и колоть дрова было не под силу ни 11 летней Насте, ни 72 летнему деду Паше… собственно, именно об этой, новой их жизни и была книга. И о том, как ребята, и выросшие, и нынешние, пытались помочь выжить тому, чей дом долгое время был их вторым домом. Как тайком подкидывали дрова в поленницу (узнай о том деда Паша – никогда бы не принял), как на первом концерте, устроенном в бывшем Настином доме, топали ногами и скандировали: «Это дом Насти Кулагиной! Это дом Насти!». Как приносили еще теплые, испеченные мамками пироги по вечерам… и о том, как не смотря на все усилия, видели каждый день, как превращается в дряхлого старика их любимый деда Паша…
Одну страницу этой книги я вижу перед глазами именно страничкой – рисунок и текст. Галерея какая-то крытая, со старинными фонарями… удаляющаяся сгорбленная фигурка, нарисованная чуть не одним росчерком черно-серой пастели. И куда детальней прорисованный мальчишка. Он стоит спиной, бессильно уронив руки. И смотрит в след старику. Смешно, как у веселого щенка, топорщатся «уши» шапки… выбился из-под клетчатого пальто красный шарф – единственный яркий штрих тут, где все серое. Не смотря на его забавный вид от рисунка веет тоской и тревогой.
«Я шел, пиная льдинку, и думал о Насте. Мне было страшно навестить ее. Не страшно, нет. Скорей стыдно. Потому что ничем больше не мог я помочь ей в страшной ее беде. и вдруг услышал знакомые, шаркающие шаги и редкий стук палки – так ходил на нашей улице только деда Паша! Ух, как я побежал вперед, чтобы догнать его и помочь донести продукты! Я и сам до того момента не знал, как сильно соскучился. И вдруг что-то заставило меня остановится. Словно я споткнулся. Я сначала и не понял, что. А потом понял… Деда Паша шел как-то уж совсем сгорбившись. И… на нем не было шапки. Седые волосы занесены снегом. Я стоял, как вкопанный, беспомощно глядя ему вслед. И не мог заставить себя подойти. Опомнился, лишь когда он исчез за поворотом. Побежал…»
Семка не догнал тогда деда Пашу. И даже не понял, куда тот делся. Потому что и помыслить не мог заглянуть в маленькую дверку с вывеской «Пивная». Деда Паша ведь никогда не пил.
Он пришел к Насте на другой день – гонимый страхом и неясной тоской. И его знакомый, Никита, живший в соседнем доме, и сейчас хмуро отиравшийся у крыльца, дернул его за рукав, не дав войти:
«- Ты чего?
- Погоди. Не надо тебе туда.
- Почему?! Спятил? – я решил было, что Никитос опять ревнует меня к Настьке, и готовился уже сказать ему, какой он идиот. Но он смотрел себе под ноги. Не на меня. И так смотрел. что у меня забултыхалось в груди сердце. Как пойманная рыбка. Я закашлялся, ловя губами морозный воздух. А она выдавил из себя:
- Умер… он. Ночью… еще.
- А… Настя?
- Ревет… когда приходит в себя.
«Когда приходит в себя…» - повторил я мысленно. И рванулся в дом»
В доме остро пахло лекарствами. На столике блестели шприцы и открытые ампулы. Настя, упав ничком на кровать, тряслась от страшных рыданий. И беспомощно сидел рядом с ней, держа руку на тонком, вздрагивающем плече, незнакомый Семке молодой мужчина. Он медленно оглянулся к нему. И посмотрел растерянно и горестно. Но Семка вдруг непроизвольно подался к нему – на него смотрел своими серыми глазами деда Паша. Только совсем еще не старый… «Сын» - успел понять Семка. И вдруг ощутил, предугадал даже, что ничего еще не закончилось. Все только начинается. И случится после этого, первого Настиного страшного горя, и не мало хорошего. Потом. Не сейчас. В наступающем завтра. Только надо этому хорошему помочь «прорасти»….

Деда Паша не пережил увольнения «по статье». Впрочем, как говорили потом в городе, не столько увольнения, сколько разговора с новым директором театра – «за песенки да пляски с детишками памятника вам уж точно не поставят. Профукали вы свой талант, размотали на мелочи!».
Но он был не прав… памятник на могиле старого музыканта все же появился. Не мраморный, а деревянный. Очень странный и не слишком, наверно, подходящий для кладбища… кто-то из ставших взрослыми ребят вырезал стол. Круглый стол, покрытый складками деревянной скатерти, с деревянными же книгами на нем, нотными листами и чайными чашками. Такой, каким он всегда был в «Кулагинском доме». Но поверх этого, деревянного, «творческого беспорядка» легли «живые» рисунки. Яркие, цветные. нарисованные и совсем малышами, и ребятами постарше… и неумелые, и такие. что хоть на выставку. Рисунки, рассказывающие без слов о том, какой была жизнь в этом доме… какой она запомнилась всем, кто туда приходил. Был там и любимый всеми абажур, и старенькое пианино, и книжные шкафы, и новогодняя елка… и все-все-все…
И смогли все же Семка с Никитосом уговорить съемочную группу центрального телеканала, что приезжала снять передачу о новой музыкальной школе завернуть и на старенькое кладбище. И ложились снежинки на разноцветные иллюстрации живой и горькой истории, о которой рассказывали срывающиеся мальчишечьи голоса. И был невыносимый контраст потом, в вышедшей передачи, между «гладкими» парадными кадрами, снятыми в музыкальной школе, и этими – надрывными и пронзительными. «Защитники дома Кулагиных» - так и называлась вышедшая передача.

Настин папа остался жить в этом городе. Продал домик-развалюшку, добавил свои деньги, и купил им с Настей небольшую, но двухкомнатную квартиру. А потом оформился преподавателем в Дом Пионеров, и создал там театральный кружок. В который ходили не один год многие Настины друзья.

И все это – сон….