Комиссар

Высоко над платформами, над сплетениями проводов и столбами опор раскинулись пролёты и лестницы пешеходного моста. Под мостом ревели локомотивы, а на мосту свиристели пронизывающие ветра. Это был мир ржавых железных конструкций и металлических сеток, за которыми ошеломляющей силы ток высокого напряжения нетерпеливо гудел в проводах, дожидаясь очередного пантографа. Далеко внизу, под платформами, в вечной сырости лопуха и крапивы рыскали одичавшие собаки. Многочисленные рельсы ветвились, расползались и терялись в густой поросли среди бетонных заборов. Казалось бы, человеку нет места в этом покинутом цивилизацией, покрытом ржавой пылью мире. Но этот нечеловеческий мир, когда-то созданный людьми для людей, был товарно-пассажирской железнодорожной станцией. Отшиб между трех, некогда туго натянутых, а теперь расхлябанных железнодорожных линий. Царство умирающих заводов, глухих отстойников, наполовину заброшенных гаражей и огромного, облезлого общежития во главе.­ 

В этом техногенном пространстве обитал Петр Михайлович Аверьянов. Ещё с дремучих девяностых торговал он фруктами в продуваемой всеми ветрами палатке. Аверьянов был бережлив и продавал свой товар сам, лично. Он снимал в общежитии комнату и бурый от невзгод металлический гараж, куда все своё плодово-ягодное хозяйство он, погрузив на тачку, прятал каждый божий вечер.

Петр Михайлович не сразу докатился до жизни такой. В своё время предпринимал и он отчаянные шаги, однако все начинания отбрасывали его назад к зыбкой торговой точке, обратно на десятый этаж общежития, на железнодорожную станцию, на край загаженного скверика, под продуваемый мост, под высоковольтные провода. Со временем Аверьянов постиг мудрость жизни и осознал — сколь рыпайся, а если на роду так написано, то все равно рано или поздно окажешься на станции, не на этой, так на другой. Или того хуже – в подземном переходе (не бомжем, но торгашом), где вонь и сквозняки, влажность и темнота, и полная безысходность. А здесь, хоть и ветер – зато воздух тугой, свежий. Заводы-гиганты более не отравляют его своими выбросами. Прогресс совершил большой шаг назад, из века двадцатого в век каменный, во времена кустарного производства и охотников-собирателей. Громадные территории заводов заросли кустарниками и деревьями, превратились в девственные леса. А железнодорожные запахи даже нравились Аверьянову, навевая поэтические грёзы о дальних странствиях и романтических встречах в пути.

Петр Михайлович смирился со своей судьбой и в свои пятьдесят с лишним уже не ждал от неё приятных сюрпризов. Вечером, загрузив нераспроданные за день плоды и овощи в гараж, Аверьянов отправлялся в «Гастроном», расположенный в цокольном этаже общежития. По аллее, ведущей от станции, бродили пьяные, в большинстве своем знакомые. Всякий раз Петр Михайлович почему-то вспоминал фразу: «Там, не неведомых дорожках…». Хотя дорожки были так себе, более чем изведанные…

Во всём городе нельзя было встретить столько разнообразных гадюшников, собранных вместе. У каждого заведения клиентура была своя. Но «Гастроном» принимал клиентов самых солидных. За оклеенными пивной рекламой витринами царил уютный полусвет. Торжественно, словно в готическом соборе сквозь витражные стекла, свет заходящего светила наполнял сумрачный торговый зал красно-сине-желтыми солнечными зайцами. К высокому потолку убегали полки, уставленные банками, пачками и коробками с продуктами. Но это – в первом зале, где отоваривали домохозяек. От первого зала раздвижной (готической) решеткой отделялся второй зал, «святая святых». Там подавали спиртное с закуской. Зал не для всех и не для каждого. Заправляли там существа такие, каких не то что в магазине – на базаре не каждый день встретишь. Даже в самых длинных и темных привокзальных переходах-трубах торговали серафимы и херувимы по сравнению с этими исчадиями ада. На всякого входящего поднимался взгляд из-под зеленых век — тяжелый, как гиря и ядовитый, как свинец. Пурпурные губы сползали куда-то на шею, на третий подбородок, выгибаясь углами вниз в виде подковы (символа счастья?), а грудь вместе с животом выпячивались навстречу незваному гостю, готовые вытолкать его, словно бульдозер, обратно на улицу, если на то буде потреба.

Исчадий звали Лариса и Раиса. Отличались они цветом волос. Одна была блондинка, другая – шатенка. Трансформаторные кудри Раисы были выкрашены в цвет медной проволоки. Ларисины же вызывали в памяти воняющую нефтью, грубую советскую куклу — Карлсона. Дамы отличались собачьим чутьем и признавали только своих. Если посетитель приходился им не по нраву, они мгновенно перемещались в самый удаленный угол, прятались за прилавок, начинали перекусывать, говорить по телефону и друг с другом одновременно. Привлечь их внимание становилось почти невозможно.

Но Петра Михайловича мегеры признавали и привечали своеобразными улыбками, в которых скептическая ирония и презрительное превосходство чудесным образом сочетались с готовностью не без удовольствия услужить дорогому гостю. С хорошо отработанной ленцой в движениях, но при этом с ловкостью фокусника, Лариса (или Раиса) приготавливали бутерброд с красной рыбой и пластиковый стаканчик с водкой. Аверьянов с ними не шутил, не заигрывал и не заискивал, как практиковали некоторые (в надежде на бесплатную выпивку или на кредит?). Мегеры уважительно принимали Петра Михайловича. Тем более, клиент он солидный, денежный. На закуску берет красную рыбу, а не шматок ливера, как некоторые другие. И наливают ему не «Пшеничную» неизвестного (точнее, известного только Раисе и Ларисе) происхождения (разлитую во все откупоренные бутылки, независимо от марки), а вкусную и полезную белорусскую водку из-под прилавка (для VIP-клиентов).

Владелец овощного ларька со своей дневной выручки мог порой выкупить всю водку с прилавков, и даже вместе с закусками. Мегеры это осознавали. Поэтому (и не только) наливали они Аверьянову лучшую водку и свежайшую рыбу клали на бутерброд с настоящим маслом. Чувствовали они в нём что-то особенное. Что-то от удава мелькало в его сонных, сизых глазах. Равнодушное и всезнающее. И щеки его были необычайно неподвижны. Шевелилась только нижняя губа и кончик носа, когда он говорил. А говорил он с давних пор одну лишь фразу: «Доброго здоровья! Мне как всегда».

Выпив свои сто пятьдесят и закусив бутербродом, Петр Михайлович с достоинством прощался с подавальщицами и неторопливо выходил из готического, сакрального пространства «Гастронома». Без особого воодушевления, однако не суетясь, пробирался он в своё общежитие, ощущая приятное кружение в голове и нежное жжение в животе. На кухне Аверьянов варил макароны и сосиски, закупаемые в большом количестве на оптовом рынке, которые хранил, порционно упакованные, в морозильнике. Сварив, он жадно съедал все это с горчицей и оливковым маслом.

В комнате ждала привычная картина. Уже пьяный, валялся на своей кровати Григорий Сковорода, сосед — обросший диким седым волосом старый мужик. Петр Михайлович подозревал, что Сковорода даже не догадывался о своем великом тезке, старинном философе. Однако пофилософствовать он любил. В особенности, когда выпивал, но недостаточно, чтобы отключиться, а на продолжение банкета денег не имел. Одевался Григорий тоже не без некоторой претензии: брюки со стрелкой, белая рубаха, подтяжки и бордовый жилет от какого-то, за давностью лет утраченного костюма-тройки.

Лежал Григорий на кровати по обыкновению одетый и обутый, вытянувшись, как в гробу. И подошвы его больших, остроносых туфлей торчали, словно надгробия (Григорий ложился ногами вперед ко входу).

Поморщившись в сторону спящего соседа, Аверьянов переодевался в старенький, мешковатый спортивный костюм, брал с собой банные принадлежности и шел в душевую. Там он тщательно мылся, обутый в резиновые тапки, чтобы не подхватить грибок; вытирался шершавым полотенцем, затем возвращался в свою комнату, выключал свет и ложился спать. Было всего восемь часов вечера. Такой дисциплине мог бы позавидовать сам маршал Жуков. И он однажды даже приснился Петру Михайловичу. Константин Георгиевич предстал во сне младенцем, но в парадном мундире, в фуражке и при орденах. Держа младенца-Жукова в руках, Аверьянов тяжело задумался о том, как тот будет расти – линять, сменяя мундир, как рак меняет панцирь? Но как же ему повышать звание, если он от рождения уже маршал?

Аверьянов тогда проснулся в жарком поту, разбудил Сковороду и пожаловался ему на чудовищный сон. Сосед сиплым голосом сообщил, что Жуков — чепуха. А вот ему нередко снится сам. Тобто Сталин. Будто смотрит он на Григория с портрета и вдруг грозит пальцем. А Григорий просто стынет от ужаса, ему становится «млосно» и он просыпается весь в поту, с сердцебиением. «Глупости», сказал Петр Михайлович, «Разве можно сравнивать! Ты, Григорий Саввич, привык к нему с годами, а мне в первый раз такое. К тому же, ты пьешь много. А тут недолго горячку схватить и Сталиным бредить». Григорий махнул рукой, невнятно пробурчал какую-то гадость и отвернулся к стенке. Оставленному в одиночестве Аверьянову пришлось утешаться самостоятельно.

Но в основном они ладили. Сосед работал сторожем на автобазе, выходил в ночь на сутки через двое. Сторожить там было нечего, кроме нескольких окостеневших экскаваторов и вросших в землю грузовиков «ГАЗ-53». Соответственно и платили, по остаточному принципу. Сковорода всё равно ни для чего более не был годен; равно как и его обветшалые железные подопечные.

* * *

Жизнь катилась себе не шатко и не валко, без перспективы, но и без отчаянья. Однажды торчал Аверьянов, как всегда, у своей раскладки овощной, сатанея от холода, голода и воздержания (не мог отлучиться в туалет, пардон), приплясывая и стуча зубами. А на мосту свистели ветра свирепые; срывали головные уборы и выворачивали наизнанку зонтики. И брызги дождя швыряли они под навес, и ледяные капли летели прямо Петру Михайловичу в лицо. И покупатели неслись мимо, не замечая стылых лимонов и ананасов. И лежали они сиротливо в ящиках, неуместные в таком климате, как попугаи в тайге.
Вся жизнь пронеслась перед глазами Аверьянова, пронеслась вместе с листьями бурыми, осенними, летящими неприкаянно на свою погибель. «Ни детей, ни семьи, ни судьбы» - думал он кротко, забившись в самый дальний угол навеса. Подошел какой-то идиот в черном вороньем пальто, без шапки, с телефоном у рта. Начал хватать мандарины руками, похожими на кеды.

«Мандарины отборные, свежие, очень вкусные» - сказал Аверьянов, не очень веря в свои слова.

«Да вижу, что не картошка» - грубо и неуместно ответил покупатель. Аверьянов, умудренный опытом, сдержался. Такая птица нечасто к нему залетала. Словно Шерлок Холмс своим дедуктивным методом, Петр Михайлович умел определять на глаз социальную принадлежность клиента. «Этот успешен и богат, пойдет по трупам, не погнушается ничем. Кроме того, ему плевать, что о нем подумают. Но почему он здесь, где его «кубик»?

«Отец, накидай мне тут разных фруктов на твой вкус, мне нужно десертный стол организовать. И где тут можно бухла взять приличного?» - наконец, закончив отрывисто говорить по телефону, клиент в вороньем пальто обратился к продавцу лично. Аверьянов, тряся щеками от холода, направил покупателя в «Гастроном» к Ларисе и Раисе, велел сказать, что от Петра Михайловича; и принялся хватать и раскладывать по кулькам задубевшими кистями рук всякие апельсины, мандарины, хурму и даже свити, а сверх огромное памело и еловый ананас. Наблюдая за продавцом, за его уверенной ловкостью замерзших рук, покупатель всмотрелся в лицо Аверьянова.

«Петр Михайлович?!» - переспросил он вдруг, приседая от непроизвольного ужаса. И тут обозванный по имени-отчеству продавец вскинул на него свои стеклянные пучие глаза, и покупателю стало окончательно ясно, что он не обознался. Такой пустой, серый взгляд видел он последний раз в 1991 году, когда проворовался с треском на своей овощебазе. И спас его тогда от тюрьмы старший инспектор ОБХСС, Аверьянов Петр Михайлович. За что и вылетел со службы с волчьим билетом.

- Да, я Петр Михайлович, - не отводя глаз, признался бывший инспектор.
- Вы меня не помните. Я на базе погорел в девяносто первом, а вы меня отмазали. Поклялся, что век не забуду.
- Как же, помню. Это было моё последнее дело. За это меня и уволили. С тех пор вот на вольных хлебах пребываю.
- Да уж. Не больно-то вы на вольных хлебах разъелись.
- Держу спортивную форму, - пошутил Петр Михайлович.

На этом мужчины распрощались. Аверьянов получил визитку и наущение, позвонить завтра. На визитке было имя — Борис Бурляй и должность — менеджер. И номер мобильного. Очень лаконично, подумал Петр Михайлович. Со вкусом.

Вечером после ужина Аверьянов пил чай и вспоминал 1991 год. Он был честным инспектором ОБХСС, взяток не брал и разоблачил немало расхитителей социалистической собственности. Однако на излёте перестройки потерял веру как в социализм, так и в смысл своей работы. Последний его подопечный, Борис Бурляй, был тогда ещё очень молодым, но уже очень большим начальником овощной базы. Аверьянову до чёртиков надоела его бессмысленная работа. Только благодаря этому жулик Боря остался на свободе. Воровство к тому времени становилось единственным методом хозяйствования. Бороться с ним всерьез было совершенно бесполезно. Аверьянов в который раз с удовлетворением подумал, что очень вовремя соскочил с несущегося под откос поезда своей судьбы.

На кухне появился Григорий Сковорода.

- Бабы говорят, на чердаке видели тритутика, - сообщил он, позёвывая.
- Кого?
- Тритутика.
- Кого? Кто это? - недоумевал Петр Михайлович.
- А хер его знает, - вяло ответил Сковорода и стянул с веревки огромные, твёрдые, как таранки, застиранные носки.
- Что ты мне голову морочишь? - рассердился Петр Михайлович. - Пить тебе надо бросать, дед; сколько раз говорил.

Сосед его раздражал. Своей медлительностью, ненормальным спокойствием, тяжелым взглядом. Но более всего — своей водкой по утрам. Вставал весь измятый, всклокоченный, несвежий, и первым делом допивал остаток вчерашней водки, специально оставленный со вчера.

- Так это не я придумал. Это бабы рассказывают. Это чтобы без надобности на чердак не ходили, - ответил сковорода, обидевшись.
- Я туда не хожу без надобности. И по надобности тоже не хожу. Ерунда какая. Бабьи сплетни. Ты, дед, от водки скоро совсем соображать перестанешь.

Сковорода заволновался.

- Послушай, Петр, мне сколько лет?
- Не знаю. Семьдесят?
- Мне восемьдесят два. Семьдесят лет я уже водку пью. Дай Бог, чтобы ты так соображал, как я.    

С этим он повернулся и ушел в полутьму коридора. «Могучий старик,» - не смог не восхититься Аверьянов. «А может, у него ещё кочерыжка стоит?» - вдруг развеселился он, «в следующий раз обязательно спрошу».

На следующий день Петр Михайлович, как человек исключительно дисциплинированный и обязательный, позвонил Бурляю. Выяснилось, что тот работает на заводе по соседству. Он пригласил Аверьянова встретиться после работы для разговора. Есть, дескать, дельное предложение.

«Зачем я ему понадобился, интересно? Мне до пенсии рукой подать. Я почти старик,» - думал он, рассеянно торгуя и дожидаясь конца дня.

Встретились они у проходной. Бурляй вылетел оттуда точно в назначенный час. Хлопая черными крыльями дорогого пальто, увлек за собой серенького Аверьянова в расположенный неподалёку ресторанчик в народном стиле. Уже там, расслабившись в фальшивом плетёном кресле, Бурляй заговорил.

- Вчера у нас праздник был, именины главной бухгалтерши. Надо поправить здоровье. Фух. С трудом день выдержал. Звонки, встречи, столько всего разруливать, а голова как чемодан без ручки. И бросить нельзя, и нести невозможно, - пошутил Бурляй.

Аверьянов чувствовал себя неуютно. Он давно не посещал увеселительные заведения — кино, театры, рестораны, клубы. Всё это осталось в каком-то чуждом ему, параллельном мире. Не то чтобы он отстал от жизни и закоксовался. Просто ему всё это было без надобности. Он был начисто лишен темперамента. Мудрость его заключалась не сама в себе и не в жизненной философии. Он всего лишь вовремя пришел к заключению, что другим на тебя на самом деле начхать. Поэтому оглядываться на других ни к чему. Жить надо сообразно своим потребностям. А если эти потребности минимальны, значит, на то воля Божья. Не всем быть Наполеонами. Кто-то должен и горшки выносить. В сереньком свитерке, голубенькой рубашечке, серо-голубеньком галстучке и голубенько-сереньких джинсах, седеньким, сероглазым и невысоким — таким и должен представать Аверьянов Петр Михайлович пред господом Богом и людьми. Казалось, Бурляй наслаждался его скромным обаянием. Он, будто странник в пустыне, приник к прохладному ключу в густой тени оазиса. Как мало порой нужно человеку для счастья! Даже меньше, чем вовремя облегчиться после вынужденного, долгого воздержания.

- Я, Петр Михалыч, председатель правления закрытого акционерного общества. Производство налажено у меня прекрасно. Спрос на продукцию стабильный, несмотря на кризисы-шмизисы. Тьфу-тьфу, постоянно расширяемся. Международные связи, крупные партнеры, сеть сбыта, всё прекрасно. Что может быть лучше, - Бурляй вздохнул в окно. - Однако есть проблемы. Проблемки...

Официантка принесла запотевший графин, стопки и два стакана апельсинового сока. Бурляй умело распорядился — разлил водочку с ловкостью необыкновенной. Волосы на висках у него были стальные, подбородок крепкий, губы тонкие. Глаза вот только грустные. Если бы не глаза, подумал Петр Михайлович, хрен бы он тут со мной миндальничал.

- А проблемки у меня, Петр Михайлович, с людишками. С людями нашими. Мда. Я, знаете, поездил по Европе. Был в Америке не раз, в Китае; ну, что там говорить. Не понимаю. Как заставить наших людей работать? - взгляд его побелел, выдавая тихое бешенство. - Сталин всю страну превратил в лагерь, закрыл на вход и выход, прибил каждого гвоздями к станку, к лопате, к плугу. За пайку, впроголодь, за копейку или за медаль, под страхом смерти, только так они начали вкалывать. Понимаешь, к чему я клоню?

Петр Михайлович понимал. Однако виду не подал.
 
- Я, Петр, планирую такой эксперимент. В масштабах одного, отдельно взятого производства. Для этого мне вас Бог послал. Мне нужен свой Дзержинский. Свой Берия, наконец. Нужен железный человек. Понимаете?

- Понимаю. - Петр Михайлович понимал.
 
Ещё как понимал. В особенности эти перескакивания то на «вы», то на «ты». Люди для Бурляя — говно. Но и сам он тоже говно. А для того, чтобы говно в говне не растворялось, нужен цемент, бетон. Бесстрастный, неподкупный и железный Феликс. Никого нет лучше, чем Петр Михайлович, думал Бурляй наверное.
 
- Борис, - наконец заговорил Аверьянов. Борис аж вздрогнул. - Борис, я уже двадцать пять лет так живу. Меня всё устраивает. Я ничего менять не собираюсь.

- Доллар растёт. Твои ананасы завтра никто не сможет купить. Кроме меня. А послезавтра закроют все ларьки, киоски и лотки. Куда ты пойдешь? Это наш шанс, Петр. Я должен спасти фирму. Я в неё вложил всё. Молодость, время, семью, личную жизнь. Я столько жоп вылизал, что тебе и не снилось. Я столько водки выпил со всякой мразью! С министрами, с бандитами, с мусорами. И я вижу, что всё то, что я наработал, рассыпается, как песок, стоит мне хоть на минуту расслабиться, забыться, отвлечься. Я от нервного напряжения скоро сойду с ума. Если не проконтролировать уборщицу, она не помоет унитаз. Если не проверить юриста, он под статью подведёт. Если не дать по заднице рекламисту, он сорвет сроки. Я так больше не могу! Берешь на работу дельного человека. Резюме прекрасное, рекомендации на высшем уровне, сам умный, развитый, прямо любовью к нему проникаешься во время собеседования. Начинает работать. Осваивается, вопросов много задаёт, старается. Вначале трудно — надо опять же контролировать, проверять работу. Потом вникает человек, появляются первые успехи. Успешный проект, выгодный договор, один за другим. Не можешь на него нарадоваться. Уже можно поручить ему всё что угодно. Уже и поощрять надо — зарплату поднимать, бонусы, карьерный рост одним словом. Ну, думаешь, на этом фронте всё в порядке. Выдыхай, бобёр. На пару месяцев забываешь об этом направлении. Тут-то и начинается чертовщина. Забываешь, потому что о новых успехах уже не слышно. Но ты внутренне успокоился, обманываешь себя подсознательно, что всё хорошо. Однако беда приходит с другой стороны. Уже подрядчики всё чаще и чаще жалуются на твоего любимчика. Защищаешь его. Потом закрываешь глаза. Потом опять и опять. Мелочи. Былой вундеркинд подрос и начал снова о себе напоминать, но не своими успехами, а скандалами. Вызываешь его: дескать, что такое? А он уже совсем не тот. И спесь появилась, и гонор, и плохо скрываемое хамство. У меня, мол, всё хорошо, не извольте беспокоиться и нос совать в мои дела так же не извольте. У него там уже свой хутор, свои тити-мити, своё маленькое, суверенное царство. Которое работает не на меня, а на него. Не для общей пользы, а для пользы этого самого начальничка. Уже и джип у него такой, что в ворота не проходит — приходится охране вторую створку отворять, когда он приезжает-уезжает. А уезжает он всё чаще и всё дольше нет его на месте. Важный такой, деловой. Независимый. Сука!

Бурляй ударил по столу с такой силой, что графинчик из-под водки подскочил и опрокинулся. Борис извинился и заказал сразу бутылку ноль-семь. А также закуски всякой такой, какой Петр лет сорок не едал.
 
- А потом этот говнюк всю базу конкурентам сливает! - вдруг случилось страшное: Бурляй заплакал. - И самое обидное, что не специально! Просто по недосмотру пересылает цепочку переписки с подрядчиками. ****ь! Ленивый барин такой, знаешь, ему даже лень вид сделать, что сожалеет. Что за люди, Петр? Как с ними бороться? От разнорабочего до гендиректора, от уборщицы до завхоза.

- Наверное, книги есть по управлению. Наука целая, - попробовал вставить Аверьянов.

- Есть, конечно! Сколько я их перечитал, только глаза испортил. Все эти книги касаются американцев, немцев, японцев. К нашим это не относится. Как нашими управлять — Сталина надо читать. Да.

- У Сталина власть была. Неограниченная.
- И у меня будет. Тут или пан, или пропал.
- Разбегутся они от тебя.
- Хер там. Я им условия создам такие, каких они даже в самых розовых мечтах не видели. Только контроль будет тотальный.
- Над этим нужно подумать, - ляпнул Петр и понял, что идея его зацепила.

Сидели ещё долго. Водку пил Борис, а бывший инспектор только символически отпивал. По мере опьянения Борис оттаивал, молодел, оживал на глазах. О работе больше не говорил. Ему сейчас уже было всё равно, кто перед ним сидит — Петр Михайлович Аверьянов или дубина стоеросовая. Надо было выговориться, снять стресс. Петр сам никуда не спешил. Слушал в пол уха, всё о предложении подумывал. Заманчивое оно было. Много он размышлял о беспорядке в нашей жизни и о его причинах. О том, почему люди позволяют себе лишнее. Да и вообще, почему себе позволяют? Как будто их всех в детстве жестоко обделили вниманием, обидели. Они спешат всю жизнь наверстать, усладить себя свободой. А точнее, безответственностью. Общество подростков в стадии полового созревания...

Закончился вечер распитием крепленого пива прямо у ночного киоска в ожидании такси. Пьяный Бурляй намекал на продолжение банкета у Петра Михайловича, но это было исключено. Знаем мы эти номера. Зайдет и сразу вырубится. Куда его класть? К деду, что-ли? А деда, не дай Бог, деда что-ли к себе? Чего-чего, а панибратства Аверьянов не любил и не позволял никому. Отправив нового знакомца восвояси, Петр Михайлович почувствовал неимоверную тяжесть и желание немедленно забраться в кровать и уснуть.

Сковорода уже спал, лежа, по своему обыкновению, вперед ногами, на спине, сложив на груди руки, как мертвец. Петр Михайлович упал, обессиленный. Возможно, впервые за тридцать лет он не почистил на ночь зубы... 

* * *

Утро выдалось пасмурное. Ветер налетал порывами и шумел за окном тополями, срывая с них цепкую листву. Зима приближается, подумал, глядя в окно, Петр Михайлович. Вставать не хотелось. Было очень холодно и сыро. Пора окна заклеивать, тепла уже не будет. Словно куски черной рванины, проносились мимо окна вороны. Аверьянов вспомнил про Бурляя и поморщился. Нет, вчера он ему ничего не обещал. Только выслушал. Крайне неприятно в такое утро начинать новую жизнь. Очень хочется оставить всё, как прежде. Ощущая дыхание вечности, повторять изо дня в день один и тот же ритуал. Нет, не надоело, признался он себе. Чтобы никакие катаклизмы, кризисы, инфляции и революции не влияли на выбранный жизненный путь. На невольно нащупанную тонюсенькую золотую жилку.
Но прав был, чёрт возьми, проклятый Бурляй. Жизнь менялась. Петру Михайловичу, и без того не особо процветавшему, приходилось всё туже и туже затягивать поясок. Всё больше нужно было отстегивать меняющимся начальникам контролирующих органов. Всё труднее становилось находить с ними общий язык. А уж это Аверьянов умел так умел. Проработав несколько лет в ОБХСС, он освоил все тонкости торгово-административной дипломатии. И если раньше чиновник, к которому тебе удавалось найти подход, становился (по крайней мере в делах) твоим лучшим другом, то сейчас это были какие-то пришибленные тени, лишенные чувства юмора и памяти как на лица, так и на имена. Всякий раз с ними приходилось начинать с нуля. Всякий раз они не могли чётко и ясно выразить свои требования и претензии. И мялись, и ворчали, и жаловались. И взятки боялись брать; а если брали, то как будто тотчас забывали об этом. Раньше, бывало, раздал всем причитающееся — и гуляй себе вволю до следующего раза. Да ещё и предупредят по-человечески, по телефону, или человечка подошлют с весточкой. А сейчас... Одному дай, другому дай, третьему. А четвертый придет и вообще сразу всё имущество арестует. И с глазами, косыми от брехни, потребует выкуп. Что ни месяц — новое постановление, новое правило, новый закон. И всё дай, дай, дай. Никто ни за что не отвечает. Дашь одному, а на следующий день на его месте другой, с такой же претензией. Говоришь, вчера ваш коллега был тут, уже договорились. А он — не знаю такого коллегу. Нет у нас такого. А вы, спрашиваешь, давно работаете? Давно, отвечает, но в отдел этот меня только час назад перевели...
 
Ну что ты с ним сделаешь? Петр Михайлович прекрасно понимал, что круг неумолимо сужается. И без знакомств на самом высоком уровне просто не выжить. Останешься, как та старуха из сказки, у разбитого корыта ни с чем. Вовремя к нему явился Бурляй. Надо же, второй раз один и тот же персонаж заставляет круто изменить свою жизнь. Я помог ему тогда спастись от тюрьмы. Он мне помог спастись от гибели. Косвенно, конечно. Если бы не выгнали из органов, то жизненная перспектива у меня была бы очень короткая. В дальнейшей моей судьбе Бурляй никак не участвовал. Зато нынче собирается сделать вторым человеком после себя. Серым кардиналом. Ну, что же, под лежачий камень вода уж потекла с такой силой, что сдвинула и потащила, переворачивая, вниз по руслу да в открытое море.

* * *

Нет, бедности Петр Михайлович не боялся. К обычной, честной и заслуженной бедности он был готов. Но бедность в наше время стала безлимитной, как услуги оптоволоконной связи. Можно с легкостью неимоверной уйти в ноль и в минус. Теперь уже почти невозможно умереть от голода в своей постели, как в блокадном Ленинграде. Современная бедность предполагает долгий и унизительный конец для человека, лишенного дохода или медицинского обслуживания. Аверьянов это очень хорошо понимал. Но также он понимал, что застраховаться от этого нет практически никакой возможности. Банковские вклады сжирает любое колебание курса, не говоря уже о кризисах. Приобрести недвижимость и сдавать её в аренду опасно. В особенности, если ты старый, немощный и бедный. Чтобы жить без забот, нужно быть или очень богатым, или вообще не рыпаться и смириться с участью.
 
У Петра Михайловича, конечно же, были небольшие сбережения. Как рекомендовали эксперты. В трех разных банках и в трех разных валютах. Суммы хватит, чтобы годик-другой продержаться. Но рассчитывать на это было бы не очень благоразумно. Аверьянов более чем скептически относился к материальным благам. Он видел выход не в их накоплении, а в умении без них обойтись.
Когда он лишился работы в ОБХСС, это никого не удивило. Тогда уже сплошь и рядом люди лишались если не работы, то заработка. Некоторые из них бросились в «бизнес» и потеряли голову. Кто фигурально, а кто и на самом деле. Это было время, когда окончательно оскудевший советский быт начал заменяться стандартным западным бытом, несравнимо более разнообразным и бесконечно стремящимся к совершенству. Сложно было удержаться, чтобы не окружить себя видеомагнитофонами, музыкальными центрами, видеокамерами, радиотелефонами и автоответчиками. Всем тем, что в СССР было признаком запредельного богатства. Дорвались.
 
Дистанция между бедными и богатыми разрасталась с космической скоростью. Кто-то ремонтировал старый дисковый телефон, слушал виниловые пластинки и мечтал о подержанном кассетнике отечественного производства. Одним словом, катастрофически отставал даже от инертного советского быта. А кто-то стремительно догонял быт западный. Уже всерьез, а не понарошку. Обзаводился стиральными машинами-автоматами, посудомоечными машинами, микроволновыми печами. Приводил квартиру в соответствие новым нормам. Делал «евроремонт». А кто-то уже не мог себе позволить даже активаторную стиральную машинку «Малютка». Не решался выбросить бабушкин холодильник «Саратов», потому что его ещё можно было починить. Были бы деньги!  Разрыв разрастался. От массовой скудной, спокойной нищеты до единоличного брызжущего, буйного скоробогатства.

Сейчас, размышлял Петр Михайлович, быт уже полностью европейский. Стиральная машина, микроволновка и двухкамерный холодильник вовсе не являются предметом роскоши. Они доступны даже бедным. Зато бедность не стала от этого менее пугающей.  Бедность, отягощенная улучшенным бытом, сделалась куда более уязвимой. Бедняк, владеющий автомобилем, например — куда более легкая жертва для нищеты, чем бедняк без автомобиля. Бедняк, проживающий в большой квартире, скорее окажется на улице, чем бедняк, живущий в общаге. Чтобы при падении не расшибиться насмерть, стало необходимо быть ближе к земле. Не подниматься.

Социальный стандарт непропорционально вырос. Как опухоль. Одно дело, если у тебя нет стиральной машины. Другое дело, если твоя стиральная машина сломалась, а денег не то что на новую, на ремонт старой нет. И ты руками отжимаешь двухспальный пододеяльник, сгорбившись над ванной. Ты обливаешься слезами и потом, косясь на единственный слепой глаз мёртвого чудовища. Которое занимает половину ванной комнаты.

А если ты нищ по определению, то у тебя нет не только стиральной машины. У тебя не должно быть и двухспального пододеяльника. Да и пододеяльника вообще. У тебя простыня. И колючее баевое одеяло. Его можно раз в год выбить на морозе. А бязевую простыню стирать руками раз в неделю тоже несложно.

Чем меньше у тебя есть, тем меньше у тебя можно отнять. Следуя этому девизу, Петр Михайлович не отведал даже постсоветского, варварского улучшения быта. Он родился скептиком. И до сей поры врожденный скептицизм его не подводил. Он даже прикидывал, что для нормального функционирования человеческому сообществу нужно гораздо меньше ресурсов, чем оно того требует. Взять, например, вопрос питания. Можно было бы продавать молоко на розлив. Из молока граждане самостоятельно могут приготавливать разнообразные молочные продукты. Кефир, ряженку, творог, сыр и массу других вкусных и полезных изделий. Или та же мука, например. Сам пеки из неё всё, что заблагорассудится. Хлеб, булки, пироги. Одним словом, людям надо выдавать только основные продукты. Молоко, мясо, рыбу, крупы, овощи и фрукты по сезону. Аверьянов не был добрым человеком. Не был он и злым. Он был справедливым.

* * *

Солнечным утром следующего дня Петр Михайлович вошёл в проходную завода. Ударил в нос густой и вкусный аромат портянок и бушлатов. Турникет был открыт, но будка пустовала. На часах стоял лишь запах. Петр Михайлович чуть было не прошёл мимо, как из боковой дверцы вдруг высунулась похожая на смятую туалетную бумажку физиономия, а за ней и всё туловище в изжеванном армяке говнистого цвета хаки.
 
- Э-э! Куда?

- У меня назначена встреча.

- Какая встреча?! - мятая физиономия озадачилась так, как будто охраняла не завод, а кладбище.

- С Борисом Леонидовичем. Моя фамилия Аверьянов.

Охранник деловито набрал номер и долго выяснял, кто, зачем, к кому и куда, пока наконец не нашёл нужное звено в этой бесконечной цепи. Скомканное лицо его сразу  разгладилось.

- До Борыса Леонидовича вам прямо и налево, во второй корпус, а там на третий этаж. Сами найдёте или проводить?

- Сам, сам, не беспокойтесь.

Но это было ещё не всё. Оказалось, что охрана обязана выписать посетителю временный пропуск. Долго не могли найти бланк. Появился ещё один привратник с лицом как лопата, блудный брат Стивена Сигала. Бланки в итоге нашли. Но тут же выяснилась, что процедура требует наличия у посетителя удостоверения личности. Неизвестно, чем кончилось бы всё это столпотворение, не носи с собой Петр Михайлович паспорта. Данные документа тщательно переписали в журнал, вписали фамилию и инициалы в бланк и начали было искать печать, но плюнули и отдали пропуск так, с одной только подписью. За время этой сложной контрольно-пропускной панихиды взад и вперед прошло как минимум пять человек, не удостоивших охрану даже взглядом.

Раздраженный и растерянный, Петр Михайлович подумал, что менять тут надо всё, начиная уже с проходной. Эта нашатырная вонь, эти слабоумные идиоты, эта шизофреническая, архаичная процедура пропуска убивает сразу всякую надежду на то, что завод ещё может на что-то претендовать.

Территория тоже не вызывала умиления. Повсюду громоздились ржавые агрегаты, покрытые мхом стройматериалы и непонятного назначения конструкции. Над головой тянулись толстые и тонкие трубы, все во вмятинах и в клочьях рубероида. Зато административные корпуса щеголяли «евроремонтом». Один розовый, другой бежевый. Над бежевым — синяя крыша под черепицу. Над розовым — крыша малиновая. Одним словом, мечта дальтоника. Петр Михайлович аж подпрыгнул от раздражения. Зачем эта хамская показуха на фоне откровенного упадка? Это варварство.

Злобно настроенный, прошел он по неприятно ярко освещенным (несмотря на солнечный день) коридорам, пока не открыл противную, с посягательством на модерн, жестяную дверь. За ней оказалась неприлично просторная комната, залитая ослепительным солнцем, бьющим сквозь бесполезные, молочно-белые ленты-жалюзи. Конечно же, при этом сияли, все до единого, растровые плафоны. Надсадно гудели кондиционеры. Посреди комнаты располагался бубликообразный стол для заседаний, окруженный неудобными офисными креслами. Потоптавшись на ворсистом полу, Петр Михайлович огляделся и в далеком углу обнаружил Бурляя, почти невидимого на фоне черной спинки кресла. Состоялась несколько неловкая церемония приветствия.

Долго не могли придумать Аверьянову должность. Уже и кофе два раза пили, и по телефону говорили раз десять, и к окну подходили в задумчивости. Надо было каким-то образом обозначить всевластие и при этом не бросаться в глаза. Объять необъятное назло Козьме Пруткову. Петр Михайлович не мог быть ни «директором по», ни заместителем директора, ни начальником (на начальников особенно любят положить с прибором).  Остановились на скромном и всем понятном «председателе чрезвычайной комиссии». А для штатного расписания предложили «менеджера по управлению персоналом». Не откладывая в долгий ящик, пошли и оформили всё как следует в отделе кадров.

Потом Бурляй потащил Петра, как есть, по всем отделам да по цехам, знакомить с руководством среднего звена. Здесь он был представлен как председатель чрезвычайной комиссии. Некоторые даже осмеливались поинтересоваться, что это у нас за комиссия такая. «Чрезвычайная,» - отвечал Петр Михайлович, глазом не моргнув. После такого ответа дальнейшие расспросы отпадали. Петр Михайлович чувствовал кожей, как босс его при этом потел от удовольствия. Скорее даже от предвкушения удовольствия.

- Ну-с, дорогой мой человек, когда приступим к исполнению обязанностей? И с чего начнем? - потирал руки Бурляй, когда они вернулись в его странный кабинет-конференц-зал. - Мне, ей-Богу, не терпится начать торбить это осиное гнездо.

- Начнем с проходной, Боря. Это лицо нашей фирмы.

- А что с ней не так? - насторожился председатель совета директоров.

- Всё не так. Ты через неё не ходишь, так ведь?

- Конечно, не хожу. В ворота въезжаю.

- А я сегодня имел удовольствие пройти.

- Ну и?

- Да это же позор просто. У тебя там буцыгарня какая-то. Вонь. Бардак. Печать не могут найти, не умеют пропуск выписать. Никуда не годится.

- М-дя. Такая, казалось бы, мелочь! Никогда бы не подумал, что и тут у меня дерьмо. Ну что, действуй, «ЧК», всё в твоих руках.

На следующее утро Аверьянов вызвал по объявлению на заборе скупку металлолома. Сморщенный грузовик прибыл на территорию завода, погрузил указанные председателем комиссии железяки со двора и выехал, снабженный какой попало бумаженцией за ворота. Через десять минут Петр Михайлович позвонил на охрану и потребовал начальника к себе в кабинет. Прибывший через полчаса мятый-морщинистый мялся и морщился, распространяя благоухания проходной у Аверьянова в кабинете.

- Только что было совершено хищение ценного оборудования. Вам по этому поводу что-нибудь известно? - поинтересовался он у начальника охраны.

- Как?! Что?! - встрепенулся тот и начал растирать морщины красной мозольной рукой (откуда у него мозоли, подумал Петр, что он там такое у себя в каптерке мозолит?).

- Вы, я вижу, не в курсе? А в обязанности что в ваши входит?

- Известно что, охранять территорию.

- Территорию могут охранять и собаки. Вы же, прошу простить, человек. Существо, наделенное интеллектом. Так?

- Так точно!

- Скажите честно. Почему вы выпустили машину с территории?

- Какую машину?

- «ЗИЛ» с таким-то госномером.

- Так чего? По накладной.

- Накладной не было. Была липовая бумажка. - Петр Михайлович глубоко, до головокружения вдохнул воздух и с силой выдохнул. Он не любил обижать убогих. - Ладно, идите. В следующий раз будьте бдительнее.

- Есть бдительнее. В следующий раз не упустим, товарищ начальник. Вот клянусь на этом месте, Бог видит! - раскланивался начальник охраны, воняя всё истовей.

Петр Михайлович чуть было не сказал ему «пшёл вон!», но вовремя спохватился. До такой степени крепостным правом запахло, что Аверьянов почувствовал себя барином.

Придя к себе домой в общагу, он застал на кухне Григория. Тот жарил себе яичницу с колбасой.

- Слышь, дед? А тебе помощники на работу случайно не нужны?

- А? Чего? - дед как раз долил масла на сковородку (показалось мало) и оно затрещало-зашипело.

- Говорю — на охрану тебе люди не нужны часом?

- Люди нужны. Хозяин ещё двадцать «газонов» на постой взял и три автокрана. Всё — металлолом, да только ханурики так и шастают. Я так хозяину и сказал. Пусть ещё людей нанимает.

- Дам я тебе людей. У меня на заводе два гаврика освобождаются. Даже со своими собаками. Думаю, договоритесь.

- А что, Петр? Люди они как?

- Люди как люди. Ты с ними слюни там не распускай только. Не ленись пенделя выдавать.

- Ну, это само собой. Без пенделя оно у нас никак! - уже довольный, хрипел Сковорода, пожирая яичницу прямо со своей тезки.

* * *

На следующий день Петр Михайлович, озабоченный первым своим делом, с самого утра принялся обзванивать охранные агентства. Потом целый день на служебной машине его возили по встречам. Он изучал на месте предмет своего интереса. В итоге выбор был сделан. Вскоре на проходной появились люди в красивой черной форме, выбритые, чистые и с манерами, хотя и далекими от джентльменских, но, по крайней мере, слух, нюх и глаз не оскорбляющими. Проходную перестроили в один цельный современный контрольный блок, со средствами досмотра по последнему слову техники. Также охранной фирмой было проведено оснащение всей территории предприятия средствами слежения. Вскоре появился настоящий центр безопасности, с серверами, мониторами и оператором. Обошлось это удовольствие недешево, однако Бурляй все бумаги подписал, даже не поморщившись. «Делай, - сказал, - как знаешь, Петр. Всё в твоем распоряжении. Идея мне нравится». «Правильно, Боря, - отвечал Петр Михайлович, - завод должен быть у меня как на ладони. Чтобы не осталось ни уголка, где какая-нибудь крыса могла бы себе гнездо свить. Вот тогда я и начну их гонять». «Правильно-правильно, - говорил Бурляй, уже кося глазом в свои дела и не особо вникая, - сначала перекрыть все пути, а потом наступать. В порошок их сотрем, гадов!».

Аверьянов вышел на двор. Был конец октября. Солнышко пригревало. Радовало обилие деревьев на территории завода. Он планировал уже сделать здесь настоящий парк отдыха для трудящихся. Красивые тиссовые аллеи. Розовые кусты. Всё можно. А перво-наперво, когда порядок наведет с персоналом, он обязательно перекрасит эти корпуса административные в какой-нибудь приличный цвет. И цеха, конечно же, тоже надо будет вылизать, как кошачьи яйца. Чтобы инвесторы нос не воротили, глядя на облезлые, серые ватники унылых корпусов.

* * *

Прошли новогодние праздники. Аверьянов на заводе совсем освоился. Работяги его уже приветствовали издалека. Они осознали, что нашлась и на начальничков управа. Простого человечка такой расклад всегда радует. А Петр Михайлович приглашал к себе очередного менеджера, открывал досье и начинал с ним задушевную беседу о житье-бытье. Имущество у тебя завидное, нечего сказать — говорил ему председатель комиссии. И отдыхаешь ты с размахом. А зарплата твоя какая? Откуда барыши? Сэкономил? В налоговой будешь сказки рассказывать. А со мной прошу быть откровеннее. На кого работаешь, парень? На дядю Борю или на себя?

Одни робели, клали в штаны и каялись, а другие борзели, дерзили и даже угрожали. Дерзивших и угрожавших Аверьянов выявлял как блатных. В этом ему помогали многочисленные добровольные и не очень добровольные осведомители. Одних Петр Михайлович склонял к сотрудничеству посулами и поощрением. Вторых — дружеским шантажом. А третьи сами норовили стучать, из природной любви к искусству. Всех этих деятелей он тоже брал на контроль и проверял их друг другом.

Он очень оригинально решил вопрос контроля. Ввел строгую отчетность. Не за скрепки и бумагу для принтера, как это было принято в других конторах. А за действия. Все принимаемые решения должны были быть строго задокументированы в специальной таблице. Таблица эта была гордостью Петра Михайловича. Он мысленно называл её «таблицей Аверьянова», предвкушая славу таблицы Менделеева или пророческих рядов Вавилова. На основе таблиц ему разработали специальную программу. Данные сохранялись на сервере. Доступ к анализу и сравнению имел только сам Аверьянов. По данным можно было отслеживать все действия и стратегические решения менеджеров. Если показания не сходились, появлялся предмет для серьезного разговора. Каждый участник этой программы мог видеть только свою таблицу. Исправления вносить он мог туда только до того момента, пока этот участок не пересекался со сферой деятельности другого менеджера. Как только там появлялось «продолжение» по другой линии, лавочка закрывалась. Отозвать неудачное решение становилось возможным только посредством общения с «комиссаром», как теперь прозвали Петра Михайловича. А уж комиссар сам определял, каковым было это решение — неудачным, необдуманным или злонамеренным.

А что касается блатных, то у них был один уязвимый пункт: они не работали. Точнее, работали не они. За них работали другие. Таблица тоже помогала выявлять такие пустые места. Человек, который по долгу службы принимает решения и отдает распоряжения, не может не документировать своей деятельности. А если он этого не делает или делает это формально (что тоже легко проверялось при очной ставке) — то он ноль. И Аверьянов поступал хитро. Он не шёл на конфликт с покровителями этих паразитов. Он паразитов постепенно заменял теми, кто работал вместо них на самом деле. Он наделял их всё большими полномочиями, поощрял бонусами и ростом зарплаты. В какой-то момент блатной оказывался вовсе без дела. Обычно этот момент он упускал из виду, так как делом никогда не занимался и не вникал. И вот тогда тучи как-то сами собой сгущались над несчастным. Покровители уже не могли ему ничем помочь. Разводили руками. «Ну, знаешь, Васенька, я уже тебе, извини, и разжевал, и в ротик положил. Тебе только проглотить оставалось. Ты же расслабился уже совсем непозволительно. Ты меня позоришь, понимаешь?» - говорил покровитель. «Так дядя, у нас этот сука-комиссар сидит. Он меня подставляет, чтобы на моё место своего впердолить!» - оправдывался Васенька, выпячивая губу. «А ты не подставляйся. Вот же чётко и ясно видно, что ты лентяй. Ты же не работаешь. Мне, что ли, за тебя на работу твою ходить?» - зевал дядя. «Дядя, да ты комиссара этого уволь, он же нам всем жить не даёт!». «Тебе не даёт. А нам дает. Боря вот... мне красивую картину рисует. У нас убытков в текущем квартале в два раза меньше. Да, родной. И доход растёт, хотя ни одного нового контракта не заключили и производство не расширяли ещё за весь текущий период ни разу. Боря даже на человека стал похож. Высыпаться начал. И у нас головной боли поубавилось. Так что мне, из-за тебя теперь всему совету директоров свинью подкладывать, а?» - орал дядя на племянника, не видя смысла с ним далее вести душеспасительных бесед.

Аверьянов проявлял всё новые чудеса изобретательности. Перекраивал
организацию. Менял сотрудников. Упразднял отделы и создавал новые. Уволил очень многих. Взял тоже довольно много новых, но всё-таки меньше, чем уволил. Пока что его деятельность распространялась на начальство среднего и нижнего звена и на офисных работников. С трепетом он подбирался к самому тяжелому контингенту. К пролетариату.

Для ценных сотрудников Аверьянов придумывал методы поощрения. Медицинские страховки. Беспроцентные кредиты. Юридическую консультацию в сложных вопросах (уже после того, как перетряс и переподчинил себе юридический отдел). Петр Михайлович делал работников зависимыми от завода. Чтобы каждый не просто за своё место держался, а за репутацию свою беспокоился больше всего. Этот метод, отработанный на «офисном планктоне» Петр Михайлович оттачивал для применения на основной производительной массе — на рабочих. Начать следовало бы с квалифицированных рабочих, с мастеров, с начальников участков, цехов и прочего. Для этого ему пришлось очень тщательно вникать в производственные процессы и в сложную систему их организации. Шла зима. В цехах было холодно, гуляли сквозняки. Работяги жаловались ему. Жалобы были наполнены эмоциями, а предложения — здравым смыслом. Аверьянов понимал, что ему теперь предстоит самое сложное. И самое необязательное с точки зрения больших боссов. Ведь основа основ бизнеса почему-то меньше всего интересовала их. Офис им был понятен. Там уже всё шло налажено, как по маслу. Проверяли все друг друга сами. Виртуальный «комиссар» - программа-таблица давала возможность Петру Михайловичу пустить контроль за администрацией завода на самотек. Он мог бы уже почить на лаврах. Но он не мог остановиться на достигнутом и стремился сделать то, что пока не удавалось сделать никому. Ни коммунистам, ни капиталистам. Осчастливить рабочий класс. Ибо именно оттуда, снизу, к нему тянулись и ждали от него реальной помощи.

Между тем Петр Михайлович тоже маялся соблазнами. Торговлю овощами он оставил сразу, как только устроился «комиссаром». Гараж-склад и нехитрое оборудование сохранил на всякий пожарный. Нынешний доход позволял ему снять приличную квартиру и выбраться из общаги с её вечными прелестями: с Григорием Сковородой и его перегаром; с отключениями горячей воды в тот щекотливый момент, когда ты стоишь под душем с намыленной головой; с тараканами, комарами и прочими «тритутиками». Ох, велик же был соблазн! Однако Аверьянов прекрасно понимал, что только жизнь простого человека делает его тем, кто он есть. Пусть он уже оправдал надежды Бурляя и наладил ему управленческий процесс, но работяг он бросить не может. Как только улучшится его быт и поднимется жизненный стандарт, он о них забудет, как о досадном наваждении. Он станет одним из тех, с кем боролся.

Насчет своей жизни Петр Михайлович иллюзий вообще не испытывал. Не то чтобы он жил без всякого смысла и удовольствия все двадцать с лишним лет с тех пор, как ушел из ОБХСС. Он себя неплохо чувствовал без семьи, практически без женщин, без компании друзей и без круга знакомых. Ему просто не нужно было всего этого. Он отличался от большинства людей тем, что прекрасно осознавал свои потребности и поэтому с лёгкостью их удовлетворял. Жил бы так и дальше, торгуя фруктами. Но вот не получилось. Что-то пришло, изменило жизнь.

* * *

Зимой хочется тепла и уюта. Зимой более всего досаждает бытовой дискомфорт. В общаге окна старые, закрываются плохо. Даже сквозь забитые поролоном щели тянет ледяной, влажный холодок, который приносят буйные ветры со станции. По стеклам струями стекает испарина, а в морозы она замерзает причудливыми узорами. Дичь, неустроенность, бесприютность, короче говоря.

Дед по ночам начал храпеть. Утром вставал простуженный, долго харкал и кашлял, сморкался. Невыносимое зрелище. Аверьянов долго терпел, но не выдержал и начал вмешиваться в жизнь старика. Буквально силой заставлял его на ночь переодеваться в теплое бельё (специально купил старику и себе по два комплекта), научил спать под теплым одеялом. Дед был совсем диким. Спал как скот, в чем ходил, и зимой и летом. Сопротивлялся, конечно, прогрессу. Ворчал, ругался. Но вскоре чувствовать себя начал лучше, поэтому понемногу смирился. Вместо водки они теперь пили на ночь горячий чай с мёдом.

Петр Михайлович мог бы на всё это плюнуть. Мог бы снять комфортабельную однокомнатную квартиру в элитном доме, тёплую зимой и кондиционированную летом. Жить, даже не как начальник большой, а просто как современный обыватель с доходом чуть выше среднего. Да и в обычном доме мог бы квартирку снять отдельную. Но не делал этого. «Не сделаю,» - твердил он себе, - «вовсе не из принципов там или солидарности какой-то глупой с дедом или с работягами. Мне это просто не надо». Пока работяги видели его в коридорах той же общаги, где жили сами, они видели в нём своего. Он был человеком из их жизни. Они верили, что комиссар не подкачает. В обиду не даст.

В единичных случаях так и бывало. Если проблема в цеху возникала по вине управленцев, он вставал на сторону рабочих. Если кого несправедливо обижали, пытался разобраться. Не сам, конечно. А посредством мастеров и начальников производства. Он сам, вообще, старался как можно меньше вмешиваться лично во все вопросы. Его задачей было создать ощущение незримого присутствия в качестве всевидящего ока. Его не должны были бояться. О нём просто должны были постоянно помнить. И все свои действия сверять с мыслью о том, что ничто на Земле не проходит бесследно. Жизнь завода теперь текла не хаотично, подчиняясь случайностям, как прежде. Теперь всё происходило с оглядкой друг на друга и на Всевышнего.

* * *

Сидя вечером в промозглой, как могила, комнате общежития, Петр Михайлович решал — заменить окна на пластиковые или терпеть холод и сырость. Заменить окна мешало только одно. Он становился «буржуем». Потому что у остальных жильцов останутся окна старые. Не у всех, конечно. Некоторые уже поставили себе новые окна. Но большинство не имело на то средств или считало, что менять окна и делать ремонты — обязанность хозяев дома.

Дом этот был построен когда-то в складчину несколькими заводами. И только один из них оставался ещё на плаву. Тот самый, где теперь работал Аверьянов. Остальные предприятия канули в лету. Общежитие тихо разваливалось. И Петр Михайлович решился. Он добьется, что общежитие отремонтируют за счет предприятия. Это была беспрецедентная авантюра. Юридический отдел уже долгие годы вёл тяжбу с городскими властями, требуя перевести здание на баланс коммунальных служб. Городские власти терпеливо отбивались. Часть комнат была приватизирована жильцами. Опять же, часть приватизированных комнат была перепродана и их сдавали уже другие хозяева. Неопределенность с собственниками дома сказывалась на его состоянии. Как неприкаянный, опустившийся старик, он болел и хирел с каждым годом всё больше. Нужно было что-то делать — или пытаться использовать своё влияние и привести в порядок здание, или выселяться из него. Как эту неустроенность Аверьянов терпел раньше, было непонятно. Сковорода утверждал, что в комнате этой зимой стало холоднее. Потому что раньше он никогда так не мерз, как в этом году. А топили тут всегда плохо. Во всяком случае, последние двадцать лет так точно.

Вопрос решился тогда, когда Петр Михайлович отлучился по какой-то надобности с работы и проходил мимо здания общежития днем. Он не поленился задрать голову и посмотреть на своё окно. И сразу в дневном свете обнаружил могучую трещину поперек фасада. Это добавило ему уверенности. Он договорился о встрече с Бурляем.

* * *

Встретились они на следующий день, в том же ресторане на проспекте, где Бурляй некогда сделал ему предложение. Сейчас председатель совета директоров выглядел иначе. Да что там иначе! Его было просто не узнать.

Теперь Аверьянов редко виделся с Борисом. Не было острой надобности. Сам Бурляй всё реже появлялся на работе и всё меньше вникал в процессы. Наконец-то он смог позволить себе немного расслабиться. Однажды комиссар проходил по коридору мимо кабинета председателя правления и услышал раздающиеся из распахнутой настежь двери знакомые до (зубной) боли аккорды: «Владимирский централ, ветер северный...». Он осторожно заглянул внутрь и узрел раскинувшегося в кресле Бурляя, с зажмуренными глазами, с выражением крайнего блаженства на лице...

Бурляй буквально на днях вернулся из отпуска. С ленцой, свойственной откормленным котам, он распоряжался за столом напитками и закусками. На порозовевшей физиономии не осталось и следа былого драматизма, измождения и отчаяния. Теперь это был рассеянный, добродушный, ухоженный господин.
Издёрганный, резкий, чрезмерно деловой, напоминающий ворону над падалью Бурляй пропал бесследно.

 - Надо выкупить общежитие, - начал с места в карьер Петр Михайлович, как только они выпили по первой.

 - Какое? Зачем? - без особого интереса спросил Бурляй.

 - В котором я живу. Мы его выкупим, приведем в порядок и будем использовать для своих задач.

 - Конечно, конечно. Надо выкупить... - Бурляй душераздирающе зевнул и налил по второй. - Надеюсь, больше по работе никаких вопросов не будет?

 - Никак нет, - улыбнулся Аверьянов, внутренне торжествуя по поводу такой лёгкой победы. - Расскажи, как отдохнул.

И Боря не без облегчения начал свой рассказ о красотах австрийских Альп. Теперь наступила очередь Петра Михайловича зевать. Он ни разу никуда, кроме пионерлагеря в детстве, отдыхать не ездил и не совсем понимал, зачем весь этот стресс с дорогой, гостиницами и утомительными экскурсиями. А забираться на гору, чтобы скатиться с неё на деревянной доске с риском переломать себе все кости — этого старый ОБХСС-ник вообще не мог в толк взять.
 
Петр Михайлович и сам не заметил момента, когда Боря вдруг поменял тему.

 - Я, Петя, так понимаю, что рынок таки победил. Ведь почему нельзя было ничего купить, весь ширпотреб был в дефиците? В официальной продаже находился в основном только неликвид. Социалистическое государство хотело из-под палки заставить торговлю обеспечивать население доступными товарами широкого потребления. Но с контролем распределения не справились. Оставались всякие возможности. И вот рынок-то и вселился в эти возможности. Ведь люди, людишки-то, всегда хотели жить лучше, чуть богаче, чуть красивей, чем серая масса. А контролёры — они ведь тоже люди. Всех можно было купить. Продавец, прикрытый сверху, мог припрятать, отложить, да попросту украсть наиболее востребованный товар. Взвинтить таким образом спрос, поднять цену и на разнице наварить. Разумеется, незаконно. Ты приходишь в магазин за нужным тебе товаром. Но его там нет. Хотя должен быть. Странно — заводы и фабрики работают, планы по выпуску продукции выполняют и перевыполняют. А продавец разводит руками. Но через личные знакомства до нужного товара всегда можно было добраться. Втридорога. А если по блату, то даже по себестоимости. По социальной цене, как сказали бы теперь. Это, брат, теневой рынок. А рынок не задушишь, не убьёшь. Только загонишь в подполье. Сколько ни стремилась советская власть к справедливости, но законы человеческой психики и законы рынка ей не удавалось обойти.

 - Ты меня извини, Боря, но я тебя перебью. В советском обществе это был не рынок. Это была спекуляция. Абсолютно преступная деятельность. Уродливое явление. Припрятать, придержать или украсть — это крысиный оппортунизм. Вот произвести нужный товар и продать его — это рынок.

 - Да, но кто создал условия для «крысиного оппортунизма»? Неужели сами работники торговли? Это создала система, которая возомнила о себе, что может всё распределить, что может вершить суд и справедливость для всех; это она создала такие условия. Мы воровали, но если бы нам позволили честно торговать, с прибылью, по рыночным ценам — мы бы не воровали, а производили.

 - Боря, а что же вам мешает сейчас работать честно? Как свободный рынок учит: делать предложение, от которого нельзя отказаться, внедрять ноу-хау, продавать то, без чего не обойтись или создавать новые потребности?

 - Ты о чём?

 - Да ты ведь знаешь. Наша шарага не производит ничего такого, что бы не производила любая другая из этой же отрасли. Мы не современней, не качественней и не дешевле конкурентов. Как же мы сбываем свой товар?

 - Петя, ты же знаешь, что все так работают. Даём откаты, лоббируем наши интересы, избавляемся от  конкурентов...

 - ...и ты хочешь сказать, что это — рынок?

 - Я хочу сказать, что мы и есть порождение вашей советской системы. Зачем я стану инвестировать бешеные деньги в развитие технологий, когда мои хлопцы могут подмаслить нужного человечка и сбыть товар без всяких лишних телодвижений? А необходимую мне новую технологию я могу купить по лицензии или попросту украсть... Теперь представь себе, мы начинаем работать по-честному. Создаём конструкторское бюро с новейшим оборудованием, нанимаем лучших инженеров и техников; создаём настоящий, современный отдел маркетинга и рекламы со своими высокими профессионалами... Всем нужны зарплаты (очень большие, потому что кадры должны быть действительно лучшими), материальная база (очень дорогостоящая, по последнему слову техники)... Производство ведь тоже нужно будет полностью переоснастить. А в итоге на мой суперсовременный завод положит глаз сынок президента, и не видать мне его, как своих ушей. Понял? А так мы худо-бедно влачим своё жалкое (если глядеть со стороны) существование и никому не мешаем (разве только таким же бедолагам, как мы, но силы у нас равные). Мне от тебя что нужно было? Увеличить эффективность администрации, искоренить паразитов. Ты прекрасно справился. Так держать, я тебе пять раз предлагал зарплату поднять, а ты же сам отказываешься...

 - Боря-Боря, я не затевал этот разговор, с чего ты взял, что я от тебя чего-то хочу? - вставился Петр Михайлович, пока не поздно.

 - И в самом деле, - очнулся вдруг Бурляй, - чего это я к тебе с лекциями по экономике прицепился? Наболело, что ли?

 - Да ты просто до сих пор не можешь забыть, как участвовал в расхищении социалистической собственности. Оправдываешься передо мной, будто я всё ещё в ОБХСС служу.

 - Может быть. Я об этом не думал. А что ты сам, Михалыч, насчет жизни-то думаешь? - лукаво, с внезапным интересом спросил Бурляй.

 - А я думаю так — зажрались все. Хотят друг от друга и от жизни больше, чем могут дать. Всё больше хотят и всё меньше могут дать, - уточнил Аверьянов, уже не смущаясь начальника. - Даже хуже. Все свои усилия прилагают, чтобы больше взять и меньше дать.

 - Ну, это, брат мой, называется «бизнес», - прогудел Бурляй, разведя в стороны пухлые ладони, - побольше взять и поменьше дать. Ты тут мне Америку не открыл. Я ожидал чего-нибудь более оригинального.
Аверьянову не терпелось сейчас залепить Боре в харю суть его философии: класть всю прибыль в карман, как будто он обворовывает не сам себя, а давно несуществующее советское государство. Рассказать и о результатах этой философии: о зимних сквозняках в цехах, и о летней адской парилке, и о технике безопасности (вернее, об её отсутствии), и много чего прочего просилось на язык, но он сдержался. Вспомнилась, например, новая немецкая покрасочная линия. Установить установили. А от обслуживания отказались — дорого. Мол, сами с усами. Через три дня после торжественного открытия линия встала. Благодаря несоблюдению технологического процесса забились и засохли какие-то дюзы. И с тех пор покрытие наносят вручную. Стоят бабы в респираторах и разбрызгивают краску. Выходит сплошной брак, намного хуже, чем красили на старом оборудовании. Ну да ладно... Только что исподволь ему удалось заручиться средствами на ремонт общаги. Это, пожалуй, достижение несравненно большее, чем врезать правду-матку и уйти ни с чем. Поэтому Пётр Михайлович схитрил:

 - Поясню, Боря. Тебя ведь смущает, когда твой наёмный служащий начинает работать не на тебя, а на себя?

 - Ебстественно! - воскликнул изрядно уже захмелевший Бурляй. - Всё ему, пацюку, мало!

 - Борь, но он ведь рассуждает в точности как ты, только помельче. Зачем ему обогащать тебя, если завтра ты ему дашь пинка и возьмешь сынка какого-нибудь одноклассника, например?

 - Я, Михалыч, этим не занимаюсь. Ты меня знаешь...

 - Не конкретно ты. Абстрактный начальник. Мало ли, что ему в голову придет? Раз опоздал, два — попался под горячую руку и всё, будь готов. Или уволен, или понижен в должности. Или оштрафован. Да и вообще. В наше время завод сегодня есть, а завтра от него рожки да ножки останутся. Три тополя на Плющихе. Вот твой работничек смекалистый и не хочет инвестировать в будущее родного предприятия. Он берет пример с тебя. Он хочет машину, квартиру и обстановку туда самую фешенебельную здесь и сейчас. Он должен сразу видеть, ощущать, осязать свой успех. Поэтому он тебя обманывает. Так же, как ты раньше обманывал государство, а теперь обманываешь себя самого.

 - «Не мы плохие — жизнь плохая», - процитировал Бурляй, глядя туманным взглядом на Петра Михайловича и думая о чем-то своем. - Только всё равно не пойму, что значит «зажрались все»?

 - А я тебе объясню. - решился Петр Михалыч и для храбрости хлопнул целую рюмочку. Хотя до этого только цедил чуть заметно. - Ты же мне доверяешь?

 - О чём базар, Михайлович!

 - Не боишься, что я тебя обману?

 - Вот нисколечко! - И Бурляй показал свой розовый ноготь.

 - А мне не за чем тебя обманывать. Нет мотивации. Мне не нужны деньги, понимаешь? Мне не нужна машина (кроме как по службе). Мне не нужна квартира, мне не нужен загородный дом, не нужны шмотки, не нужны парикмахеры. Не нужно престижное образование для моих детей. Мне нужна утром яичница и стакан чаю, а вечером стакан кефира. Мне нужны носки и трусы. Я их покупаю раз в год под мостом, по дороге с работы. Ботинки у меня уже семь лет одни и те же. Свитеру больше лет, чем тебе. И вот куртка тёплая была, когда работал на мосту. Сейчас и она не нужна. Купил себе куртку полегче, тоже под мостом. Так для чего мне твои деньги?

 - Я не знаю. На чёрный день, например. Ну, на старость скопить капиталец, чтобы не нищенствовать.

 - Капиталец я скопил. С голоду не помру, когда работать не смогу. При моём образе жизни мне до конца хватит. Даже на докторов и аптеки, не дай Бог... Ну вот, Борис, скажи теперь, что я несчастлив, что не состоялся в жизни, что я неудачник? Ведь так по вашим меркам получается.

 - По каким это по нашим?

 - По меркам зажравшихся, прости меня.

 - Петя, ты уникум. Тебя в хрустальный шар поместить надо, брат, понял? Ты по себе всех не равняй.

 - Боря, но я же не блаженный какой-нибудь не от мира сего?

 - Нет, конечно! Ты нормальный мужик. Ещё какой мужик! Но есть в тебе  что-то ущербное, брат, не обижайся. Ты живешь без цели, понял? Ну, как бы это сказать. Мужику семья нужна, наследники. Дети там, внуки, понял? Поэтому мы жопу и рвём, не ради себя — ради них! Понял?

 - Отговорки. Побрехеньки всё это, Боря. Семья, это, конечно, кому-то и хорошо, и в радость. А если не в радость, если не хорошо, так может, и не надо её?

 - Как это не надо? Надо, очень даже надо. Это даже в генах у нас прописано, чтобы оставили потомство. Каждой твари по паре, или как там было?

 - Ты, Боря, разницу между животным и человеком в чём понимаешь?

 - Ну ты озадачил, Михалыч. У нас технологии, у нас культура, ети её мать; что там ещё?

 - А вот и нет. Медведь тоже на деревянной щепке играет, а пчёлы строят соты. Вот тебе и культура, и технологии. Мы, Боря, можем управлять нашими инстинктами. А животные не могут. Наоборот — инстинкты управляют ими. На то нам башка дана, мозгами набитая до отказа, чтобы мы соображали и размышляли. Чтобы отличали, что хорошо, а что плохо, а не плодились и размножались, как тараканы, или жрали и срали, как черви. Понятно? Наливай.

 - Да уж. Михалыч, с тобой не поспоришь. Может, я бы тебе и возразил, но сегодня я не в форме. Так что давай ещё выпьем и тему сменим. Ты футбол вчера смотрел?

Вернулся домой Аверьянов против обыкновения поздно, с головной болью и тяжестью в желудке. Он не любил обжорства и пьянства, он отвык ложиться за полночь и его тяготило общество успешных людей. На работе Петр Михайлович избегал «корпоративов», редко принимал предложения сходить в гости и уж тем более отказывался от панибратской выпивки с работягами. Он более полугода назад забросил посещения наливайки за «вратами ада» в гастрономе. Дома он отучил пить Григория Сковороду. Хотя тот и продолжал выпивать на стороне, но в комнате выпивка сделалась табу. Старик покорился отчасти благодаря выросшему авторитету соседа. Кроме того, Петр Михайлович спас его зимой от простуды. А то была деду хана от воспаления лёгких.

Сковорода уже давно спал. Лежал, укрывшийся одеялом с головой, как тело жертвы стихийного бедствия. В комнате было не продохнуть. Видимо, несмотря на холод, тело уже начало разлагаться. Петр Михайлович из последних сил открыл форточку, включил отопитель, беззвучно разделся, лёг в постель и сразу вырубился. Даже зубы не почистил.

* * *

Утром «комиссар» сразу же отправился к юристам и дал задание подготовить документы по выкупу здания общежития под устройство в нем гостиницы. Хитрый ход насчет гостиницы Аверьянов придумал утром в туалете. Ёжась на ледяном сиденье унитаза, он обдумывал, под каким соусом подать выкуп общаги, от которой столько лет безуспешно пытались избавиться. В любом случае, решил он, гостиница рядом со станцией никому не помешает. Под неё можно отдать второй этаж. Площадь найдется, просто частников всех выселим. Беды большой не будет, потому что это не владельцы, а съемщики. Владельцы получат хорошую компенсацию. А говорить начальству о том, что гостиница займет всего один этаж, вовсе не обязательно. Нужно просто веское и правдоподобное обоснование выкупа здания, а затем уже всё будет учтено проектом. Вопросы, даже если возникнут, то не сейчас.

Пользуясь непререкаемым авторитетом, Петр Михайлович согласовал все вопросы без проволочек и бюрократизма. Началась подготовка к большому ремонту.
Домой пришел Аверьянов воодушевленный и полный оптимизма. Даже погода подыгрывала его настроению. Весь день сияло солнце, затем поднялся теплый ветер и пришла оттепель. В воздухе чудился характерный запах ранней весны. В это время в комнату ввалился Григорий и с порога пожаловался, что водка опять подорожала. Лицо у него было плачущее.

 - Вот тебе и раз! - вслух подумал Петр Михайлович. - Единственное, что мы получили взамен социализма — это возможность беспрепятственно предаваться своим порокам. Но теперь и эту радость у нас отбирают...

 - А? Чего? Отбирают, отбирают. Радости лишают, живодёры, мать ихнюю дери. А при социализме вообще сухой закон был. Мы с хлопцами на автобазе антифриз пили. Как сейчас помню!

 - Я не о том... - хотел было возразить Аверьянов, но передумал. - А вообще, Григорий Саввич, позвольте вас поздравить. У нас ремонт будет в общаге. Весной начнут.

 - Ремонт? - дед озадачился. Лицо его налилось свинцом. - Нахера нам ремонт?

 - Ты что, Саввич? Дом разваливается!

 - Дом сорок лет простоял. И ещё сорок лет простоит. А нам никакой ремонт не нужен.

 - Дед, ты в своем уме? Показать тебе трещины на фасаде? А в подвале ты давно был? Там все трубы сгнили и вода стоит — малярийное болото. Котельная на ладан дышит. Холод какой всю зиму! Окна вообще никуда не годятся. Крыша течет каждую весну. А он заладил: «ремонт нам не нужен»!

 - Ты как знаешь, - хмуро поглядел старик из угла, - а ремонты эти вот чем заканчиваются.

 - Чем?

 - На улицу выкинут к бени матери, вот чем.
Петр Михалыч опешил:

 - С чего это ты взял?

 - А ты шо, газет не читаешь? Если в общаге ремонт, то это всех выселят.

Дед, конечно же, подпортил настроение Петру Михайловичу. Но серьезного значения его мнению Аверьянов не придавал. Приближался выходной, и комиссар был рад выдавшейся возможности отдохнуть. Он испытывал непривычное чувство удовлетворения. Наконец-то Петр Михайлович сделает что-то хорошее не Бурляю и его толстым друзьям, а простым работягам. Он даже решил поехать в центр города, погулять и расслабиться после долгого напряжения на заводе, после стольких лет аскетической жизни под мостом. Выпить, в конце-концов, пива. А то и водки, чёрт возьми. Одним словом, пожить денек-другой нормальной человеческой жизнью.

* * *

Субботним утром он проснулся в солнечном настроении. Погода намечалась прекрасная. Лужи подсыхали, птицы чирикали наперебой, усердствовали, кто во что горазд. Казалось, вот-вот придет весна, хотя был ещё только конец февраля. Старик всё еще дрых. Валялся колодой, едва прикрытый покрывалами. Аверьянов умылся, принял душ, выбрил своё и без того бритое лицо, наскоро позавтракал стаканом кефира и булкой, в расчете на более плотный завтрак в городе, и выскользнул незаметно из спящего общежития.

Через час он уже разгуливал по местам былой славы, вспоминал молодость и огорчался, когда не узнавал знакомых мест. Солнце сияло и даже пригревало. Улицы были почти сухими, лишь в сырых углах и у бордюров теснился почерневший мусорный лёд. Петр Михайлович плотно позавтракал в вареничной, выпил кофе из автомата (потому что хотел его выпить на воздухе) и продолжил свою прогулку.
Вернулся домой ближе к вечеру, в темноте. Неладное почувствовал уже в наливайке, куда зашел выпить, чёрт возьми, водки. Лариса глянула на него вполглаза, словно на муху. Налила не сразу, бутерброд не подала по первому требованию. В глаза не глядела. Аверьянов выпил безо всякого удовольствия и пошел домой.

Общежитие гудело, как дупло с шершнями. Уже на вахте к Петру Михайловичу прицепились бабы с претензией:

- Так шо, Петро Мыхайловыч, общагу сносить будете? А нам куда прикажете?

- С чего вы это взяли? - удивился комиссар, - в общежитии будет ремонт, а выселять никто никого не собирается!

- Да как же, не собираются! Уже депутат сказал, что общагу продали и здесь будет отель. И чтобы мы не давали ремонтировать!

- Какой депутат? Откуда он взялся? Здесь только я один знаю, что будет, а чего не будет. Общежитие выкупает завод, и мы будем наводить порядок, чтобы нормально жить здесь. Поставим новые окна, заделаем трещины, утеплим стены, модернизируем отопление. Для вас же стараемся!

Ему всё-таки удалось успокоить женщин. В конце-концов его затащили на какую-то гулянку. То-ли день рождения, то-ли свадьбу, где уговорили выпить ещё самогонки из села и обкормили салом, котлетами, фаршированной рыбой и салатом из крабовых палочек. Но когда дело дошло до оливье с варенной колбасой, Аверьянов искусно выкрутился и сбежал к себе. Деда дома не было, он ещё отрывался на празднике. Дед любил, а главное, умел повеселиться на халяву.

Настроение у Петра Михайловича было уже не таким радужным, как утром во время прогулки. Разговоры и пересуды вокруг предстоящего ремонта его насторожили. Тут появился ещё один странный нюанс в виде какого-то подозрительного депутата. Аверьянов предположил, что его кто-то начинает шантажировать. Но кто? С неспокойною душой он заснул быстро и сладко, умиротворенный выпивкой и обильной закуской. Кроме того, длительная пешая прогулка благотворно повлияла на его нервную систему и приятно утомила тело.

* * *

Воскресенье прошло спокойно. Соседи вернулись к своим повседневным делам. Григорий Саввич вернулся лишь под утро, поэтому проспал весь день до самого вечера. Петр Михайлович занимался стиркой, уборкой и готовкой нехитрой пищи. По поводу ремонта никто с ним не заговаривал больше. Ближе к вечеру, когда Сковорода проснулся, они вместе сходили в наливайку и расквасили там не менее чем половину литра водки на жбан. Аверьянов посчитал нужным в такой сложный момент побыть среди рабочего класса и провести профилактическую беседу заодно. Посетители внимательно слушали его речи насчет ремонта, и даже Лариса с Раисой внимали не без интереса. Ещё бы — они снимали в общежитии комнату на двоих. Петр Михайлович щедро угощал и ближе к ночи стал душой этого общества.   

Переутомленный, но счастливый, уснул он беспробудным сном и даже проспал будильник. На работу явился с опозданием, пусть даже с незначительным, но всё равно неприятно. Разумеется, комиссара никто, кроме его же самого, не контролировал. Но ведь отчет перед собой и есть самый строгий отчет. Во всяком случае, для атеиста, каковым считал себя рационалист Аверьянов. Он спокойно приступил было к работе, но в кабинет постучался юрист и принес газету. Под жирным заголовком «Куда рабочему податься?» размещалась фотография какой-то незнакомой бабы бомжеватого вида верхом на тюках и баулах. На фоне узнавался лишенный привлекательности фасад общежития. У бабы рот был перекошен от горя, а толстая морда лоснилась слезами. Руки замерли в эмоциональном движении — одной она придерживала пуховый платок, другой хваталась за сердце. Выглядела очень убедительно. Хотелось или быстро пройти мимо, или дать не меньше чем на бутылку пива. Для стабилизации состояния.

Петр Михайлович, уже смекнув, в чем дело, быстро прочитал короткую заметку на предпоследней странице. Дескать, завод под видом реконструкции общежития лишает его жителей законной жилплощади в пользу перепрофилирования здания под пятизвёздочный отель. Внизу стояла фамилия автора заметки.

 - Кто такая? - спросил Аверьянов, снимая очки.

 - Никто. Псевдоним.

 - А что это значит, по-твоему?

 - Кто-то у нас отжимает общагу.

 - Можно найти, кто?

 - Можно. Нужны деньги. Но не факт, что отбояримся. Сейчас поднимут вонь до небес. А время какое, сами знаете. Защитничков у нас сейчас развелось...

 - Деньги я дам. Начальство знает?

 - Нет ещё. Узнает — будут у нас неприятности, Петр Михайлович.

 - Ты куда гнешь, Алёша? - и комиссар уперся в него своим заветным взглядом.

 - Как бы... Понимаете... Пока статус общаги был в тумане, было всё нормально. А сейчас мы засветились, дали повод...

Аверьянов продолжал смотреть на юриста, подперев скулу кулаком. Многое увидел Алёша в этом взгляде: и радугу сквозь предрассветный туман, и бескрайние ковыльные дали в пыльной мгле, и дымок над юртами кочевников... Только ничего человеческого и милосердного не сумел он разглядеть в глазах комиссара. И через два часа был вызван Алёша в бухгалтерию, и получил расчет он и выходное пособие. И не возражал даже. Да только очень боялся жить дальше. Но, как выяснится чуть позже, боялся он совершенно напрасно...

* * *

Петр Михайлович открыл дверь кабинета Бурляя чуть ли не ногой. Бурляй в это время защищал Пещерный город от троллей, и его гномы терпели сокрушительное поражение. Не скрывая досады, он поднял страдающие глаза на комиссара и поинтересовался целью визита.

 - Можешь меня уволить или убить, Боря, - уперев свой белый взгляд в лицо начальника, вымолвил комиссар, - но я упустил на заводе крысу.

 - Мы же вроде проводили эту... как её? Денацификацию?

 - Дератизацию. Проводили, да. Но я не про тех крыс. Я про юриста. - Петр Михайлович сел в кресло. - Помнишь, я говорил о перепрофилировании общаги в отель с сохранением жилого фонда?

 - Ну. Что-то было, - туманно, явно ничего не припоминая, ответил Бурляй. В его голосе звучало плохо скрытое нетерпение. «****ец гномам», думал он про себя.

 - Юрист слил кому-то информацию. Теперь этот кто-то через СМИ и депутатов раздувает слухи о том, что мы выгоняем рабочих.

 - Ну и что? Ты к делу, Петро, к делу. Я пока не могу зацепить мысль. Давай убористей.

 - Похоже, что нас шантажируют. Кто-то профессионально поднимает скандал, чтобы поднять потом бабки. Вот такая проблема.

 - Ну? Цена вопроса? - Бурляй уже отстукивал ритмы своими ботинками, постанывая от нетерпения.

 - Пока неизвестно.

 - Петр Михалыч! Если проблему можно решить деньгами, то это не проблема, это — расходы. Вот когда будет известно, сколько надо денег для решения вопроса, тогда и приходи. Чаю попьем. С плюшками.

 - Так точно, - отрапортовал комиссар, легко поднялся и вышел вон.

Зря он потревожил Бурляя, поспешил. Зачем он это сделал? Растерялся. Черт возьми. Твой шеф сейчас сделался почти богом. Он уже не хочет вникать в каждую проблему. Он не хочет принимать решения. Для этого у него теперь есть комиссар. Он хочет услышать готовое решение от комиссара и дать или не дать добро. Мы молимся, а господь внемлет молитве и принимает или отвергает её. Всё просто. Колёсики завертелись в башке Аверьянова. Он сразу понял, в чем его просчет. Он упустил из виду внешние факторы, полностью сосредоточившись на внутренних. Он наладил внутренний контроль за предприятием и забыл про контроль внешний. Нужна была не только служба безопасности, но и контрразведка. А у Петра Михайловича не было ровным счетом никакой власти вне завода. Никакой резидентуры, никаких агентов. Сплоховал я, думал он. Но от меня этого и не требовалось, вроде как. Что надо было, то я сделал. А вот общагой занялся зря. Не моя это парафия. Возомнил о себе слишком много. Почувствовал себя богом. А я не бог. Бог — Бурляй. Бог тот, у кого власть не только внутри, но и снаружи.

* * *

Пётр Михалыч даже не представлял себе, какие инструменты нужно задействовать, чтобы выйти на тех людей, которые перешли ему дорогу. Не в милицию же идти, ей-богу. В душе он надеялся на шефа, который имеет связи и знакомства во внешнем мире. Он ожидал, что шеф выслушает его и утешит словами былинными, вроде таких: «Разве это служба? Это службишка!». Позвонит туда-сюда, поговорит Вась-Вась, ногу за ногу, с министром, с генералом или с депутатом, и вопрос решится сам собой. Наверняка у Бурляя и у его пайщиков были подходящие связи. Иначе не видать бы им ни завода, ни даже мастерской захудалой. Чем дальше Пётр Михайлович углублялся в размышления, тем больше злился на обленившегося шефа. Уже и чай у него остыл, и голова начала болеть — раздумья всколыхнули задремавший было отходняк после водки. Аверьянов сидел в своем кабинете и никак не мог придумать, что ему делать. Сам я тоже хорош, думалось дальше. Решил облагодетельствовать весь мир. Да надо было поступать, как все. Вставить новые окна и заменить радиаторы отопления в своей комнате. А снаружи налепить на фасад отвратительную пенопластовую блямбу и покрасить её в малиновый цвет. И пусть весь дом горит огнем. Выбирайтесь своей колеёй.

Кто мог знать, что вопросы недвижимости настолько опасны и деликатны, что нельзя доверять даже штатному юристу с безупречной репутацией? «Бери ношу по себе, чтоб не падать при ходьбе», вспомнил он поговорку.

Однако отступать было уже некуда. Если весь этот процесс пустить на самотек, то общагу отожмут вместе с заводом. И тогда только Бурляй проснется, подсчитает потери и повесит их на комиссара. А на кого же ещё?

* * *

Между тем, события развивались крайне неблагоприятным образом. Уже какой-то неизвестный хам на камеры и микрофоны прессы пообщался с жильцами от имени инвестора. «Пообщался» - это не то слово. Он сделал всё, чтобы настроить людей против себя и соответственно против ремонта. Сказал, что здесь будут жить приличные люди, а не быдло, которое не в состоянии даже за квартиру платить. Что придомовую территорию со сквером приведет в порядок, а то сейчас там одна алкашня с бутылками да бабки с семечками; смотреть противно, как всё загадили. А ещё европейская столица! Пётр Михайлович посмотрел по телевизору репортаж. Тему подали как следует — с придыханием, с истерикой, с долей праведного гнева.

Домой было идти боязно. Жильцы, судя по всему, крайне взвинчены. Уже был устроен блок-пост на входе с усиленным дежурством. Боялись, что ночью нагрянут рейдеры и выкинут всех на улицу. К жителям дома примкнули какие-то сомнительные волонтеры в камуфляже. «Это и есть рейдеры», - спокойно, отстраненно думал Аверьянов, как будто речь шла о развивающемся сюжете кинофильма, - «Чтобы усыпить бдительность, внедряются в виде волонтеров-доброхотов».   

А к ночи прибыл спецназ на трех автобусах. Подтянулись общественные активисты, в том числе и тот самый депутатишка, что всегда, как муха, прилетает на запах падали. С тощей шеей и редкими, но длинными волосёнками, убранными в хвостик; с колючими усами и неряшливо одетый, он казался своим в доску, уж точно не вором и не казнокрадом. Ему всегда удавалось выйти сухим из воды и снова и снова пользоваться доверием народных масс. Пётр Михайлович остался на работе и наблюдал за развитием событий по ТВ и через Интернет. Разгоралась война за его дом. За дом, который он хотел привести в порядок. Он хотел подарить своим работягам новый жизненный стандарт. Он он не мог предвидеть, чем обернутся его благие намерения...

Ночь прошла тревожно. Была попытка штурма, успешно отраженная «волонтерами» при содействии жителей дома. Около трех ночи общежитие окружили какие-то гопники и начали бросать в окна подшипники. Они отвлекали на себя внимание. Когда защитники общаги бросились на них с ломами и дубинами, другая группа попыталась проникнуть внутрь через центральный вход. Милиция, как ожидалось, бездействовала. Атаку удалось подавить, но в ходе штурма пострадали журналисты. Кроме того, кто-то под шумок проник в подвал и устроил там пожар. Как и следовало ожидать по сценарию, пожарные не приехали вовремя. И пока жильцы своими силами боролись с огнем, гопники предприняли вторую попытку. На сей раз отражением атаки командовал с балкона тот самый вездесущий депутатишко. А милиция теперь уже не бездействовала. Нет. Она по возможности наносила урон силам защитников. Якобы случайно, не разобравшись в кутерьме, лупила палками и задерживала именно их.

Аверьянов, всемогущий комиссар, смотрел всю ночь захватывающий триллер, сидя в темном своем кабинете, бледный, злой и беспомощный. Таким беспомощным он себя никогда ещё не чувствовал. Одно дело, когда ты не можешь помочь себе самому. Другое дело, когда не можешь помочь людям, которые в тебя поверили. Кто-то неизвестный, всемогущий подменил твою добрую волю своей злой волей. И уже творит своё зло от твоего доброго имени. Тут, казалось бы, самое время вмешаться и открыто противопоставить себя этому чужому злу. Но увы, противопоставить себя уже невозможно. Потому что чужая воля позаботилась и об этом. Она уже подсуетила «добро», противопоставила его «злу», и тебе остается только наблюдать, теряя самообладание и последние волосы на голове.

* * *

К утру, когда страсти на время утихли, осатаневший Пётр Михайлович решил было сделать открытое обращение по телевидению. Но он понимал, что нельзя обращаться в те СМИ, которые освещают события вокруг его общежития. Они наверняка ангажированы той самой неведомой, злой силой. С другой стороны, как узнать, кто не ангажирован? И кто вообще заинтересуется его обращением? Мало ли, сколько всякого безобразия творится в городе. Подумаешь, общагу отжимают. Подумаешь, старикашка какой-то прибежал, честь завода защищать.
Между тем, крысы с ТВ уже сделали попытку обгадить завод. Однако, им эта попытка не очень-то удалась. Сработала налаженная комиссаром система. Опорочить как либо, проникнуть в святая святых завода было невозможно. Никто не посмел слить негативную информацию о предприятии. Все боялись потерять место и вообще просто боялись комиссара. Боялись теперь ещё больше, чем до скандала с общежитием. Теперь-то уж точно работники завода были уверены, что кровавый монстр ни перед чем не остановится. Даже лично обиженные жители злополучного здания, и те обходили стороной вопросы журналистов о проблемах на заводе. Администрация — та просто казалась запуганной до крайней степени. Пётр Михайлович смотрел по телевизору на мелькающие их лица возле проходной, на хороший, глубокий и уверенный страх в их глазах, когда акулы пера и диктофона прыгали на них с провокационными вопросами. Вопросы отскакивали, как горох от стены. Похоже, офисному планктону было начхать на беды простых работяг. И это в данном случае оказалось хорошо. Лишенные сочувствия к беде, свалившейся на пролетариев, запуганные комиссаром управленцы невольно встали непреодолимым препятствием на пути рейдеров при попытке захватить вместе с общежитием и сам завод.

Пётр Михайлович начал что-то соображать. В конце-концов, он не выдержал и приказал собрать во дворе весь коллектив. Сам как был, помятый, всклокоченный и страшный после бессонной ночи, вышел к рабочим и долго говорил — негромко, но твердо и уверенно, сцепив зубы, сверля зловещим взглядом притихшие ряды. Когда всё закончилось, он даже не смог припомнить слов, которые произносил. Но суть его речи сводилась к следующему: он пообещал волчий билет каждому, кто посмеет поставить подпись под любым прошением насчет общежития, хоть слово сказать журналистам или кого хоть раз увидит рядом с депутатишкой или хоть с кем из «чужих». Он посулил стереть в порошок каждого, кто поговорит с журналистом или с общественным активистом по поводу общаги. Он пригрозил «достать» любого жалобщика и паникера; он напомнил, что держит всех в кулаке и видит насквозь. Он был страшен.

Страх распространился мгновенно, словно радиоактивное заражение, среди всех жильцов общежития — даже среди тех, кто после штурма лежал в больнице или сидел в каталажке. Воля и власть комиссара были сильны настолько, что спустя сутки после многочисленных, но бесполезных попыток раскачать ситуацию, рейдеры исчезли. Словно и не было ничего. Замолчали газеты, телеканалы и интернет-издания. Испарился худосочный депутатишко. Всё схлынуло, как кошмарный сон, оставив за собой лишь гадостное послевкусие — запах дыма, выбитые стекла и зубы...

* * *

Пришла весна, а с ней тепло и новые надежды. Пётр Михайлович опять торговал мандаринами на старом месте. Он написал заявление по собственному желанию на следующий же день после окончания атаки. Интуиция не подвела его и в этот раз. Бурляй подписал заявление с лёгкостью неимоверной. Дал щедрую премию. Сердечно, однако без особого сожаления напутствовал уже бывшего комиссара. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить», - думал про себя Аверьянов, покидая завод.

А вскоре начался ремонт. Выяснилось, что общежитие всё-таки оформили в собственность завода — настолько велика была сила инерции комиссарской воли. А сам Петр Михайлович с величайшим облегчением вернулся к привычному занятию. Бытность свою комиссаром вспоминал он как яркое, но не самое значительное происшествие в своей жизни.