Неслучайные встречи

То, что мы получаем за нашу работу, это средства к существованию. То, что мы отдаем, сама жизнь. Так или примерно так говорил великий американский кинорежиссер Д.У.Гриффит.


Сергей Образцов и Игорь Ильинский, Серж Лифарь и Наталья Дудинская, Сергей Лемешев и Борис Хайкин, Зара Долуханова и Евгений Светланов, Михаил Калатозов и Рубен Мамулян, Арам Хачатурян и Алексей Арбузов, Борис Покровский и Тихон Хренников, Никита Богословский и Олег Попов, Евгений Габрилович и Павел Массальский.
Режиссеры и актеры театра и кино, драматурги и композиторы, крупнейшие физики, химики, генетики, врачи. Сотни встреч, коротких разговоров и долгих обстоятельных бесед. В основном они происходили в 1970-ые и 1980-ые годы. Одни врезались в память, от других остались отдельные фразы.
Я работал для радио, АПН, некоторых журналов и газет. Но всегда вне штата. Это означало, что у меня не было редакционных заданий. Темы и люди были не случайны. Выбирал я сам и только согласовывал их.
Эти встречи стали частью моей жизни. У меня нет желания их описывать. Просто перебрать в памяти без комментариев и примечаний, не обращая слишком много внимания на временную последовательность, не пытаясь внести логику и смысл в калейдоскоп событий.


1949 год. К этому времени относятся первые сохранившиеся в моей памяти четкие воспоминания.
Мы живем в Измаиле. Мой отец председатель военно-врачебной комиссии Дунайской флотилии. Мне четыре с половиной года. Шагаю не торопясь по главной улице города в музей Александра Суворова.
Мне не о чем беспокоиться. Я не один. Вплотную за мной следует верный спутник и мой надежный телохранитель – невероятно огромный и поразительно сообразительный пес – Бобик.

Тогда я не задумывался над тем, какой он породы. Сейчас я почти уверен, что это был сенбернар.

Бобик был не молод, но бодр и полон жизненной энергии. Существовало несколько более или менее правдоподобных версий его происхождения, но точно о его биографии и о судьбе его бесследно исчезнувших бывших владельцев ничего не было известно. Он был действительно очень умен и не раз проявлял свою собачью смекалку.

К нам дважды приезжала погостить моя бабушка из Москвы. Между визитами прошел год, но Бобик запоминал навсегда, кто свой, а кто чужой, и отлично знал, кого надо защищать, а кого гнать прочь.
Случилось так, что во время второго посещения бабушка подходила к нашему подъезду одна, и на нее набросилась соседская немецкая овчарка. Бобик отогнал злобного и тупого сторожевого пса и проводил бабушку до входной двери.

Мы жили в длинном многоквартирном одноэтажном доме. Наш подъезд был первый, ближе всех к калитке. Рядом с ним сирень и абрикосовое дерево, которое в соответствующее время покрывалось множеством вкуснейших абрикосов.
Просторный двор, величиной в половину футбольного поля, был обнесен высоким глухим деревянным забором. В этом дворе жильцы прятали Бобика от собачников и настырного милиционера в белом кителе и с большим маузером в деревянной кобуре.
Злая таинственная сила, материализовавшаяся в образе вездесущих сотрудников милиции, постоянно преследовала собаку, как Йозефа К. в "Процессе" Кафки.

Добродушный флегматик Бобик редко выходил из себя. Он никому не причинял вреда без веской на то причины. Однако не в меру суровое местное начальство, не желало вникать в суть дела и не стремилось понять темную звериную душу. Оно подчинялось лишь предписаниям зачерствелой инструкции и потребовало, чтобы собаку круглосуточно держали на цепи.
И все из-за того, что иногда Бобик, выполняя свои обязанности так, как его к этому приучили люди, бесшумно подкрадывался к калитке и своим оглушительным лаем и грозным видом до смерти пугал беспечных прохожих, а однажды порвал дорогую шубу (интересно, зачем понадобилось носить шубу в Измаиле?) на важной даме, которая неосторожно заглянула в наш двор, чтобы поприветствовать и погладить приглянувшегося ей красивого пса, и не нашла у него взаимности.

Несколько раз пробовали сажать Бобика на цепь, присоединенную к канату, протянутому через весь двор по диагонали. Так что у Бобика оставалась возможность не валяться целый день сложа ноги, а поддерживать спортивную форму, пробегая довольно большие расстояния. Однако он, обычно веселый и подвижный непоседа, не хотел резвиться в рамках дозволенного, впадал в глубокую депрессию, жалобно скулил, часами лежал неподвижно и отказывался от самой здоровой, вкусной и любимой пищи.
Его муки длились недолго. Через пару дней его отпускали. Однажды бедный пес пропал. Навсегда. Пришел ниоткуда и ушел в никуда. Говорили, что безжалостному милиционеру удалось выследить и застрелить Бобика.

Джунгли. Человек с ружьем верхом на слоне. Противные ядовитые змеи извиваются и шипят под ногами тяжело шагающего слона. Суетливые  обезьяны, проворно перебирающиеся по лианам. Все это – первый фильм, о котором у меня сохранились воспоминания.

А еще в Измаиле недалеко от нашего дома временами сооружали помост для кукольного театра, в котором показывали поучительные спектакли для детей.

Но самое необычное, что было в Измаиле, это большие загадочные бабочки. Такого потрясающего разнообразия великолепных орнаментов ни в какой картинной галерее не встретишь.
Узоры не повторялись, но они были не случайны. Я не сомневался, что каждый из них имеет свой скрытый смысл, который необходимо постараться расшифровать.
Узоры отличались друг от друга настроением. Мрачные и веселые, меланхоличные и буйные, робкие и нахальные, приманивающие и отталкивающие. Они запутывали и сбивали с толку и в то же время помогали в один момент понять, что происходит вокруг.

Когда мне хотелось узнать пойдет ли на следующее утро дождь или будет солнечно, я не всматривался в небеса.  Просто выходил во двор и разглядывал первую попавшуюся на глаза бабочку. Верил, что с помощью этих таинственных существ можно выведать любую тайну.

Я быстро научился читать по напечатанному в венгерской типографии толстому тому сочинений Пушкина с яркими цветными иллюстрациями.

Надеваю шлем и летные очки отца и залезаю в кабину По-2. На летное поле меня пускают, разрешают посидеть в самолете, но упорно отказываются на нем покатать.

Наш дом угловой. Одна из пересекающихся улиц ведет к Дунаю. До реки рукой подать. Я стою на берегу и вглядываюсь в противоположный берег. Там таинственная заграница – какая-то Румыния.

О существовании границы я уже знал, но не понимал, что это такое. Пограничников или не было, или я не обращал на них внимание.

1953 год. Мы живем в Поти. Это в Грузии. Порт на Черном море в Колхидской низменности – самом дождливом и болотистом месте СССР. Местные жители любят приговаривать: "Поти на болоте". Беспрерывные ливни здесь продолжаются неделями и почти всегда тепло. Как о чуде вспоминают далекую морозную зиму, в которую выпал снег. Но некоторые считают такие рассказы выдумками шутников.
Я учусь во втором классе.

В Поти погода и климат были не такими, как в нормальных местах, и нравы и обычаи тоже существенно отличались. По городу ходил трамвай, о котором расползались слухи, что он, хоть и считается государственным, но это только для формы, чтобы обыватели не тревожились понапрасну, а на самом деле деньги, получаемые за проезд на транспорте, достаются частному лицу.
Оказывается, частные предприниматели существовали уже в социалистические времена. Только они держались скромно и не стремились стать известными олигархами.

Кондуктор в трамвае давал сдачу только тем редкостным пассажирам, которые ее настойчиво добивались, потому что верили, что им положено по закону.
– Возьмите, если вы такой жадный, – с брезгливой гримасой на лице произносит кондуктор и протягивает недовольному пассажиру двадцать копеек вместо причитающихся ему двух рублей.

Поведение продавцов в магазинах может предсказать только ясновидящий: одним покупателям они забывают дать сдачу, других угощают бесплатно. Продавец здесь всегда прав, и все зависит от его настроения.
– Выпей! Попробуй! Такое вино надо еще поискать. Оно не может не понравиться. Я-то в этом отлично разбираюсь, – с хитрой улыбкой говорит всезнающий продавец в продуктовой лавке. Наливает из бочки и великодушно протягивает мне полный стакан удивительно вкусного напитка. А мне всего восемь лет.

Человек, приезжавший в Поти в первый раз, имел возможность не откладывая, прямо на железнодорожной станции ближе познакомиться с особым характером и обычаями этого выросшего на зыбкой почве города и с ходячей городской достопримечательностью крепким стариком-носильщиком в поношенной одежде и с грустным усталым взглядом.
– Видите вон того чудака? Наверное, думаете, ему бедному кушать нечего, приходится работать, чтобы не протянуть ноги от голода? Да у него денег куры не клюют. Старик устроил своей дочери роскошную свадьбу и дал за нее приданое в сто тысяч рублей.

Хожу вокруг небольшого обособленно стоящего квадратного здания. Это фотоателье. С разных сторон на нем витрины с образцами сделанных здесь фотопортретов и несколько вывесок, каждая из которых лишь слегка отличается от всех остальных: "Фотосъема", "Фотосемка", "Фотасъемка". Внутри я не был и что там не знал. Может быть, за этими стенами скрывается не одно заведение, а несколько? Умом здесь ничего не понять.

В магазине продают женские кофточки.
– Наши?
– Купите – будут ваши.

Шустрые продавцы мороженого в жаркий день как на перегонки носятся по улицам, то растворяются в раскаленном воздухе, то возникают вновь, как привидения в неблагополучном доме, и кричат во все горло:
– Мороженое горячее!

Самый бросающийся в глаза экспонат, выставленный в полупустых залах местной кунсткамеры – городского краеведческого музея, жалкий предшественник расплодившихся в наши дни зловещих мутантов – заспиртованный поросенок с двумя головами.
С годами мутантов начали отыскивать повсюду, тыкать в них пальцем и превращать их в пугало. Они страшная угроза мировой цивилизации. Раньше на уродливых животных смотрели как на забаву.

– Как, по-твоему, с двумя головами жить удобнее? – мечтательно спрашивает десятилетняя девочка свою старшую подругу и показывает на двуглавого монстра.
– А ты сама не догадываешься? Вот дурочка, конечно, удобнее. Я бы тоже хотела иметь две головы.
– Зачем тебе?
– Одна голова смотрела бы по сторонам, а другая в это время спала или размышляла.

Много столетий назад в Колхиду отправились древние искатели экстремальных приключений.
Ясон скомандовал:
– Поехали!
И пятьдесят греческих отчаянных смельчаков-аргонавтов пустились в длительное и опасное плавание по Черному морю, чтобы всем телом ощутить выбросы адреналина и с помощью колдуньи Медеи раздобыть таинственное золотое руно – шкуру волшебного барана. С той дивной эпохой славных подвигов и великих открытий связь давным-давно прервалась, но интерес к магическим и диковинным животным сохранился.

Тенистая кленовая аллея ведет от музея в городской парк, где можно не напрягать мозги безрадостными думами о превратностях судьбы и загадках истории, расслабиться, погулять и отдохнуть от забот.
Там стадион, на котором только изредка проводятся футбольные матчи. Однажды, не помню, в честь какого события, даже приезжало тбилисское "Динамо". Зато по большим праздникам лихие джигиты регулярно демонстрируют здесь высшее искусство верховой езды и играют в поло.
 
В сотне метров от краеведческого музея продовольственный базар, вещевая толкучка и большой шатер. В шатре цирк – главный городской центр удовольствия. В нем здоровенный заезжий детина с подозрительной легкостью жонглирует тяжелыми гирями. Делает он это для собственной разминки и разогрева зрительского интереса.
Продемонстрировав еще несколькими способами свою исключительную силу и явное превосходство над рядовыми согражданами, богатырь опускается на арену, как на мягкую постель, ему на грудь кладут доски, по которым проезжает автомобиль "Победа".
Вслед за автомобилем перед публикой предстает питон таких гигантских размеров, что постаравшись он вполне мог бы устроить роскошный пир, задушив и проглотив кичливого супермена, однако вместо этого чудовищная, но инфантильная змея только игриво вьется вокруг могучего тела, униженно выпрашивая себе скудное пропитание.
Народа на базаре и в цирке всегда было значительно больше, чем в музее.
 
Мы живем на главной улице города в коммунальной квартире в довольно большом, по местным понятиям, кирпичном здании казарменного типа, а рядом в тихих боковых улочках и переулках расположились уютные деревянные деревенские домики с садами и огородами.
В них и жизнь иная. В них под благоухающими белыми цветами магнолиями разводят уток, кур, гусей, коров, свиней, торгуют мясом, яйцами, молоком.

Грузия, как и вся страна мечтателей со здоровым любопытством переваривает продукцию заокеанской фабрики грез, смотрит и обсуждает трофейные американские фильмы тридцатых годов. Такие, как "Приключения Робин Гуда" с первым красавцем Голливуда неподражаемым Эрролом Флинном в главной роли. Но на первом месте по посещаемости и производимому шуму, разумеется, четыре серии захватывающего "Тарзана" с Джонни Вейсмюллером.

Этот по-настоящему культовый фильм вихрем врывается в однообразную повседневную жизнь, освежает ее и делает более красочной и драматичной. Его смотрят и пересматривают по много раз. О нем спорят до хрипоты люди всех возрастов. Крику и манерам его находчивого и неудержимого героя подражают бесчисленные фанаты.
Теперь не надо спрашивать, "жизнь делать с кого". Это даже глупому понятно. Тарзан и Чита самые распространенные и ключевые слова в разговорах подростков.

Юных романтиков, стремившихся к максимальной самореализации и самоутверждению, Тарзан вдохновлял на беспрерывные творческие поиски новых еще неизведанных видов кайфа.
Мускулистый парень с широкими плечами и туповатой физиономией со страшным протяжным воплем несется к мирно дремлющему в прохладной тени деревьев толстому кабану и одним мощным прыжком вскакивает на него, как Тарзан на спину буйвола.
В руке у парня блестит в солнечных лучах лезвие раскрытого перочинного ножика, который он с размаху вонзает в бок несчастного животного. Разбуженный ошалевший от вероломного наглого нападения кабан срывается с места, словно стартующий спринтер, сбрасывает воинственного седока в ближайшую лужу, делает еще несколько шагов и ложится досматривать прерванный сон.

В городском парке помимо стадиона были и другие притягивавшие молодежь места. Там находилась овальная металлическая беседка, густо заросшая лианами. Маленький кусочек тропических джунглей, в котором подраставшие и мужавшие Тарзаны переходного возраста чувствовали себя весьма комфортно.
Они приходили сюда каждый день для того, чтобы побыть в другой параллельной реальности, разморозиться и оторваться по полной: покачаться подобно воздушным акробатам на лиане, взобраться по-обезьяньи на крышу беседки и хоть на короткий промежуток времени почувствовать себя свободными людьми, а заодно испытать свою ловкость и отвагу. Будь тогда такое телевидение, как сейчас, вполне можно было бы снимать реалити-шоу.

В седьмом или восьмом классе нашей школы кто-то из одуревших от невыносимой скуки учеников удачно попал из рогатки в чернильницу, стоявшую на столе отвернувшегося на секунду учителя. Тот моментально вычислил меткого стрелка, из-за которого перевернулась чернильница, выволок виновника за ухо к доске и проучил озорника, влепив ему затрещину.
На следующий день в школе появился разъяренный папаша наказанного мальчишки. Он был не говорун, а человек прямого действия и без излишних разбирательств и разглагольствований приступил к делу и отомстил за поругание своего любимого чада, изрядно поколотив учителя.

Крутые ребята, которые хотели выяснить по честному отношения между собой, похвастаться бесстрашием и своими бойцовскими достоинствами или просто выпустить пар, отправлялись раскрывать свои таланты на безлюдный каменистый берег моря, расположенный вдалеке от толчеи песчаного пляжа.
Там на скалах не болтались посторонние, и никто не мешал. Дрались палками, из которых торчали острые гвозди. Зрелище было волнующее и бесплатное. Сражались не за деньги, но как профессиональные гладиаторы, до победного конца, то есть до тех пор, пока один из бойцов не признавал себя побежденным.
Кровавые разборки происходили не каждый день. Обычно на это место ребята приходили для более мирного занятия: ловли рыбы и раков.

Вечер. Группа мрачных сосредоточенных людей собралась в центре города около моста через Риони. Они молча с остервенением бьют какого-то человека.
– Что вы делаете? Остановитесь немедленно! – вмешивается случайный потрясенный происходящим прохожий. – Вы же его убьете.
– Сами убьем – сами и похороним.

В московских детских садах в 1953 году беззаботно водили хороводы и распевали:
"Наш товарищ Берия вышел из доверия,
И товарищ Маленков надавал ему пинков."
А в Поти до товарища Маленкова ни детям, ни взрослым никакого дела не было. Там не все представляли, кто это такой, но избили до полусмерти почтальона, который разносил газету с плохой вестью – сообщением о расстреле Л.П.Берия, обвиненного в шпионаже или террористической деятельности в пользу Великобритании.
На бывшего руководителя госбезопасности смотрели как на оклеветанного сурового, но справедливого народного героя и рассказывали невероятно глупые истории о подвигах, будто бы совершенных им в годы войны.

1955 год. Москва. Я учусь в четвертом классе. В фойе школы огромный портрет Сталина. Вождь изображен в шинели во весь рост.
Утром, перед самым началом занятий рядом с портретом покойного генсека можно было обычно видеть живого директора школы. Он торжественен, монументален и суров как генералиссимус, которому во всем старательно и с большим мастерством подражал.

Мы живем в самом центре столицы в десяти минутах ходьбы от Кремля. Впятером в четырнадцатиметровой комнате в коммунальной квартире в ветхом доме, построенном еще до революции и никогда не ремонтировавшемся, из-за чего трубы на чердаке постоянно текут, а в комнате с потолка изредка падают на пол, на стол, на кровати куски штукатурки. По счастливой случайности никто не пострадал.
Кроме нас в квартире еще восемь семей. На  всех один туалет и кухня с двумя газовыми плитами. Общий телефон в коридоре.
Звонок. Я случайно прохожу в этот момент мимо телефона. Беру трубку.
– Женю! – рявкает грубый мужской голос.
– Это я.
– Где моя жена?
– Откуда мне знать?
– Она уже два дня не ночевала дома.
– А я тут причем?
– Не шути со мной. У нее в записной книжке твой телефон. Сейчас приеду, и мы с тобой разберемся.
Обеспокоенный муж не пришел, но мы и без этого быстро во всем разобрались. В нашей квартире жила сорокалетняя ткачиха Женя, а неизвестно куда исчезнувшая жена работала с ней на одной фабрике.

1956 год. Новороссийск. В нашей школе, как, вероятно, и во всех остальных, на уроках русского языка и литературы учителя и ученики вместе осваивают политически грамотный взгляд на окружающий мир и ищут ответы на важные вопросы: с чего начинается воспитание и какое слово первым произносит ребенок, когда учится говорить? Мама или Сталин?

Учителя упорно вдалбливают ученикам мысль, что главное в жизни не высовываться и не выпячивать своих желаний, помнить, что "Я" последняя буква в алфавите.

На следующий день после сенсационных сообщений на закрытых партийных собраниях о разоблачившим культ личности ХХ съезде партии в школе рассказывают анекдоты о глупости и подлости Сталина, который из доброго и заботливого отца народов в одно мгновение превратился в злобного хозяина.

В центральном книжном магазине Новороссийска мало книг и покупателей. Кроме книг на прилавках аккуратно разложены открытки и марки. Один из китайских наборов марок посвящен нерушимому союзу братских народов и дружбе усатого Сталина с гладко выбритым Мао Цзэ-дуном. Радостно улыбающиеся вожди как заправские фотомодели в различных позах, отдельно, с народом, с детьми и среди своего близкого окружения.
В этом же здании со двора вход в продовольственный магазин. Там тоже выбор товара не велик, но пару раз в месяц бывает столпотворение. Когда продают муку или сливочное масло, выстраивается длиннейшая очередь, в которой люди отстаивают по десять часов.
Зато на рынке полно рыбы и черной икры.

Наш сосед народный избранник – депутат городского совета. Он человек начитанный, книголюб. У него дома на книжных полках на видном месте среди собраний сочинений классиков марксизма-ленинизма трехтомник Мао Цзэ-дуна.
Великий кормчий – кумир депутата, потому что он "не только выдающийся государственный деятель – с таким количеством китайцев справляется, но и поэт. Сам стихи сочиняет". 

Депутат человек решительный и постоянно готов бороться с бескультурьем и распущенностью, с которыми ему приходится сталкиваться ежечасно и повсеместно. Заметив на бульваре играющих в азартные игры малолеток, он поднимает с земли камень и угрожает расшибить голову тому, кто сейчас же не прекратит это позорное для советского школьника занятие.

Мы снимаем половину одноэтажного деревянного дома. В самом центре двора большое дерево. Я забираюсь на него, удобно устраиваюсь на ветке и читаю Жюля Верна.

По нашему двору с утра до вечера сломя голову мечется хозяйская немецкая овчарка. Она, что говорится, без царя в голове. Глупая и не менее беспокойная, чем наш сосед-депутат. Есть еще маленькая пушистая и необыкновенно ласковая компанейская дворняжка и высокомерный замкнутый в себе индюк-индивидуалист. Он солиднее и значительно умнее и овчарки, и депутата, но такой зловредный и коварный, что наводит панический ужас на собак.

Любимое занятие овчарки пугать прохожих, неожиданно с громким лаем выпрыгивая из засады. Любимое занятие индюка прогуливаться с независимым и как бы безразличным видом по всему городу и, если подвернется удобный случай, клевать в задницы застигнутых врасплох праздных зевак, которых тут немало.

Недалеко от нашего дома летний (без крыши) кинотеатр "Победа". Репертуар сменился, он уже не такой, как в Поти. Американскую трофейную продукцию уверенно оттесняют более современные и близкие публике итальянские фильмы. На смену "Тарзану", удаленного из проката по причинам известным только ответственным государственным чиновникам, пришли "Бродяга" и "Господин 420" – музыкальные мелодраматические истории нового любимца советских кинозрителей ставшего героем многочисленных анекдотов индийского режиссера и актера Раджа Капура.

Из динамиков по всему курортному черноморскому побережью Кавказа доносилась песня про Мари, которая всегда мила и которая всех, включая даже смелого Дон Жуана, с ума свела. Попса пятидесятых.

Жизнь в Новороссийске была по большей части относительно тихая. Что-нибудь необычайное случалось довольно редко, и будоражащих воображение зрелищ не хватало. Но однажды почти все способное передвигаться население высыпало на улицы.
В краткий период сближения СССР и Югославии по городу в открытой машине прокатился Н.С.Хрущев вместе с дорогим гостем, еще не успевшим превратиться в гнилого ревизиониста маршалом Тито. После ХХ съезда КПСС решительный отказ Тито подчиняться указаниям Сталина ставился югославскому лидеру в заслугу.

1960 или 1961 год. Туристический поход из Черкесска пешком до озера Рица, а оттуда на грузовике в Сухуми.
Пастухи, затерянные со своими овцами на пастбищах в Кавказских горах, очень гостеприимны и разговорчивы, но не чересчур любопытны.
Их вполне устраивает тихий привычный им мир, в котором они спокойно живут. У них достаточно впечатлений без Тарзана и Раджа Капура. Они плохо осведомлены о событиях, происходящих внизу в городах и деревнях в ста километрах от них.
Все с заоблачных высот видится в дымке, как вершина Эльбруса. Москва для пастухов почти также далека, недостижима и непостижима, как Луна. Кто такой Лаврентий Павлович Берия и что это за штука госбезопасность, им неведомо. Кто такой Никита Сергеевич Хрущев, тоже.
Про большого и грозного начальника товарища Сталина они что-то туманное слышали и даже о том, что он не так давно отошел в мир иной, знают, но кто он был, точно себе не представляют. Великий и мудрый вождь мирового пролетариата и всего прогрессивного человечества для них скорее персонаж волшебной народной сказки.

Жаркий летний день в Сухуми. На улицах почти никого нет. Дверь в парикмахерскую открыта настежь. На пороге появляется человек, возбужденно размахивающий руками.
– Заходи!
– Зачем?
– Как это зачем? – удивляется парикмахер. – Футбол смотреть будем. У нас телевизор включен.

1960 год. Москва. Отправляюсь в детский зал Библиотеки имени Ленина и заказываю дореволюционный сборник стихов Игоря Северянина. У принимающей заказ сотрудницы библиотеки вид изголодавшейся собаки, у которой пытаются отобрать кость.
– Что уже все прочитал и для завершения образования остался один Игорь Северянин?

Хрущевская оттепель. В нашей школе новая учительница математики с пружинистой сексуальной походкой и постоянно меняющейся, но всегда пышной прической. Как будто ходит в роскошных париках.
Каждый день она должна выглядеть не так, как вчера, и каждый день ученики заключают пари, какого цвета волосы будут у нее сегодня. Может быть, рыжие, может быть, фиолетовые. Это посложнее алгебры с тригонометрией.

Мой одноклассник прорубает для себя окно в Европу: сооружает радиоприемник, который мог бы без помех принимать "вражеские голоса".

Урок географии ведет опытный педагог, большая стерва и секретарь парторганизации школы. Тема: Испания.
– Каких знаменитых испанцев вы можете назвать? – спрашивает для начала учительница.
Класс выжидающе молчит.
– Ничего себе ученики подобрались! Поразительное невежество, – возмущается учительница, расхаживая с указкой в руке перед картой Европы. – Вас хоть что-нибудь на свете интересует? Никто даже не вспомнит о Бизе и Мериме. Неужели о Кармен вы никогда не слышали?

Наш учитель литературы Леонид Леонидович, конечно, знал, что Бизе и Мериме не испанцы. Не исключено даже, что он в молодости читал новеллу Мериме и слушал оперу Бизе.
Смысл знаменитых литературных произведений он объяснял нам всегда стоя. Не из-за чрезмерного почтения к великим классикам, а потому, что постоянно кипевшие в нем настоящие испанские страсти не давали ему спокойно просидеть на одном месте более минуты.
С Леонидом Леонидовичем трудно было соскучиться. У него была своя оригинальная методика преподавания. Стул во время занятий был для него не банальным предметом мебели, а весьма удобным педагогическим инструментом, помогавшим лучше донести свою мысль до школьников.
Большую часть урока Леонид Леонидович носился между дверью и окном, словно танцевал какой-то хитрый танец. На ходу он что-то бормотал и иногда выстреливал в класс глубокомысленные фразы вроде:
– Жалость унижает человека.
Леонид Леонидович останавливался внезапно. Лицом к классу. Стул каким-то образом всегда оказывался прямо за спиной. Затем следовал удивительно точный удар ногой, и стул отлетал к классной доске как мячик.

Лето 1963 года. Едем в поезде в эстонский курортный город Пярну. Заведующий кафедрой Института нефтехимической и газовой промышленности имени И.М.Губкина рассказывает забавные истории из институтской жизни.
– Является ко мне студент-первокурсник с просьбой не наказывать его строго и с объяснительной запиской. В ней утверждается, что он пропустил занятия по уважительной причине, так как в течение двух часов мочился под дождем. Мне бы посмеяться и забыть, а я вместо этого показываю объяснение ректору. Тому не до смеха. Безграмотность студента приводит его в бешенство. Он тут же ставит на объяснении свою резолюцию: "Исключить с института".
– Исключили?
– Нет, я спрятал записку к себе в стол. Безграмотность ректора – это уже не смешно.

2004 год. На экране телевизора профессор-международник поясняет смысл каких-то проблем мировой политики: "Этот пример доказывает нам о том, что…"
 
В 1963 году в Пярну выполняли распоряжение уничтожить памятники товарищу Сталину. Динамит не закладывали. Просто подогнали к оказавшейся лишней и больше несоответствующей духу времени статуе подъемный кран. Обвязали шею вождя достаточно прочным канатом и вздернули его, но тут, видимо, у крановщика закончился рабочий день, и операцию пришлось временно приостановить. Так и болтался в воздухе пламенный революционер, словно повешенный преступник или самоубийца, пугая запоздалых прохожих, целую ночь до следующего утра.

Оригинальная скульптурная композиция украшала парк небольшого казахского городка и давала пищу для раздумий о судьбах страны и мира. Сталин, Киров и напротив них два дерущихся козла.
Возможно, козлы были намеком на непомерно разросшийся конфликт интересов, но также возможно, что бодливые животные были неуместны и очутились поблизости от почитаемых государственных деятелей совершенно случайно по небрежности архитектора.

Казахский милиционер-паспортист оформляет паспорт. В графе Национальность он машинально пишет "казах".
– Никакой я не казах, – волнуется и протестует получатель паспорта. – Я – еврей.
Но блюститель правопорядка и не думает возражать. Он молча исправляет ненамеренно допущенную ошибку и, не долго думая, вводит новую национальность: "казах-еврей".

15 октября 1964 года. Встречаю в университете своего старого приятеля. Я учусь на механико-математическом факультете, а он на географическом и заодно работает на радио. Его родители кандидаты наук, научные сотрудники академического института, образцовые члены партии, внимательно следят за всеми изгибами и оттенками сложной партийной политики.
Дома на письменном столе маленький бронзовый бюст Ленина. Возле него лежат речи партийных лидеров с многочисленными пометками.
Приятель не на шутку встревожен.
– Что-нибудь случилось? – спрашиваю. – На тебе лица нет.
– Ты что ничего не слышал?
– О чем?
– Хрущева сняли. Представляешь?
– Это нехорошо?
– Ты что сам не понимаешь?
– Нет, а что нам с тобой до этого?
– А вдруг опять поворот к Сталину?

Наш преподаватель истории КПСС с иссушенным лицом, впалыми щеками и пронзительным взглядом похож на средневекового инквизитора. Его недолюбливают, называют иезуитом и побаиваются даже его коллеги по кафедре. Он подробно со знанием дела и с чувством личной обиды за родную державу приоткрывает далеким от правильного понимания политики студентам некоторые причины, по которым сняли Хрущева.
Оказывается, давно пора было. У нашего первого секретаря с годами выявилось множество грехов, которые никому нельзя прощать.
Вел он себя, как капризный самодур, с чужим мнением не считался, заставлял других ответственных партийных руководителей себя ублажать. Даже фонарные столбы на городских улицах расставляли не так, как надо для пользы дела, а так, как взбрело на ум Хрущеву.

Лето 1965 года. Несколько городов встречают нас одинаковыми рекламными плакатами с надписями похожими на приказы или мистическое предостережение, которое нельзя оставить без внимания, потому что иначе ситуация в стране может выйти из-под контроля.
Это не были крупномасштабные учения по гражданской обороне. Просто на экраны вышел фильм киевской киностудии "Ракеты не должны взлететь".
Я вроде подсобного рабочего в составе небольшой (пять человек, включая шофера) экспедиции, организованной Институтом географии АН СССР. Мы едем на грузовике из Москвы на Северный Кавказ в Ставрополь и Элисту, затем в Поволжье и Пермскую область. Главная цель экспедиции – изучение оврагов.

Иногда мы ночевали в гостиницах, иногда вечером, оказавшись вдалеке от населенных пунктов, выбирали удобное место для ночлега вблизи дороги, ставили там палатки и готовили еду на костре. В дождливую погоду это было довольно неприятно. В тот раз мы остановились после размывшего землю сильнейшего ливня где-то в районе Ростова-на-Дону. Вскоре у нас появились соседи.

Их УАЗик застрял в грязи рядом с нами. Дважды Герой Советского Союза командующий артиллерией и ракетными войсками Карпатского военного округа генерал-майор Василий Степанович Петров отправлялся в отпуск на отдых. Генерал был совершенно беспомощен. Он не мог самостоятельно ни поесть, ни побриться, ни одеться. На войне он потерял обе руки. С ним был сержант, который являлся одновременно шофером, денщиком, адъютантом и сиделкой.
Генерал очень болезненно переживал свою вынужденную зависимость от какого-то мальчишки. Сержант на агрессию отвечал агрессией. Оба были на пределе и могли взорваться из-за любого пустяка.
Они ругались и в чем только не обвиняли друг друга. Однако в яростной брани, которой они обменивались, был подавленный страх, но отсутствовала подлинная ненависть. Непрекращающаяся перебранка превратилась для них в своеобразную жестокую игру, помогавшую им терпеть совместное путешествие. 
– Он меня прикажет расстрелять, как только мы вернемся из отпуска, – говорил нам сержант и, казалось, что в этот момент он действительно верил своим словам.
Все попытки вытащить застрявшую машину в ночной темноте были обречены на неудачу, но пойти спать и оставить двух взвинченных людей наедине и к тому же без дела мы не могли. Так мы и провели ту ночь, а на следующее утро благополучно разъехались. Они продолжали свой путь примиренные. По крайней мере, на некоторое время.

– В вашей жизни были сильные впечатления, связанные с музыкой и песней? – спрашиваю я у маршала Баграмяна, пришедшего в Центральный дом Советской армии на конкурс военных духовых оркестров.
– Ну, конечно, хорошая песня доставляет радость, помогает отдохнуть, но она иногда помогает выдержать трудные испытания. Службу в армии я начинал простым солдатом еще до Октябрьской революции, – рассказывает Иван Христофорович. – Хорошо помню такой случай. Мы были на длительном марше. Жара стояла невообразимая. Устали смертельно. Ноги отказывались двигаться. Мне казалось, еще сто метров и конец: я свалюсь и не смогу подняться. И вдруг затянули песню. Не знаю, откуда взялись силы, только усталость как рукой сняло, и мы закончили переход благополучно.

Осень 1965 года. У нас появилась "Спидола". Весьма кстати. Начался процесс над А.Синявским и Ю.Даниелем. Приходишь домой и сразу к приемнику. Первым делом хочется узнать новости: с кем они – мастера культуры.

Когда Евгений Евтушенко опубликовал на Западе свои воспоминания, на него посыпались обвинения в лжи и обмане. Цеплялись к каждому слову. Вот, например, Евтушенко пишет о своей давней любви к Рильке, а как он мог читать Рильке, если он не знает немецкого языка? Ведь в те годы произведения немецкого поэта в СССР только начали публиковаться.
Разумеется, прямо опровергать такое обвинение возможности не было. На механико-математическом факультете МГУ поступили по-другому. На большом стенде вывесили подборку стихов Рильке из сборника, изданного в Одессе в 1919 году. Без комментариев, но с указанием источника.

Рядом с поэтическим стендом была вывешена мехматская стенная газета "Заперфак". Название расшифровывалось: "За передовой факультет".

Собрались у моего приятеля, чтобы прочитать "Доктор Живаго". Спешка была жуткая. Книгу дали только на сутки. Говорили, что это копия, сделанная с экземпляра одного из членов Политбюро. Предположительно, Микояна.
Впечатление странное. Понять, за что книгу Пастернака запретили, так же нелегко, как разобраться, что в ней может вызвать восторг и из-за чего столько шума. Антисоветского, как и просоветского, в ней не больше, чем в сказках Корнея Чуковского. Зато, какой великолепный материал для экранизации, если за дело берется такой мастер, как Дейвид Лин.

Во время лекций студенты читают фантастику братьев Стругацких и "Колымские рассказы" Варлама Шаламова. По рукам в университете ходят копии труднодоступных книг. Особый интерес вызывают Набоков и Фрейд.

В перерыве между занятиями короткая, но бурная студенческая дискуссия на тему: кто виноват и что теперь делать. Кто виноват, было понятно каждому. Но насчет того, что следует делать, мнения разошлись.
Большинство было уверенно, что все политбюро надо как можно скорее отправить в тюрьму (или хотя бы куда-нибудь подальше от столицы), но были и такие, которые полагали, что некоторые партийные функционеры все же заслуживают снисхождение.
Откуда-то бралась смелость. Обсуждение было вполне откровенным, хотя обсуждавшие при всей своей наивности и доверчивости не сомневались в том, что среди них есть стукачи, вербовкой и деятельностью которых руководила комсомольская организация.

Университетские преподаватели марксистско-ленинской философии проводят дерзкий по тем временам эксперимент. Устроили на мехмате семинар, посвященный учению, оказавшемуся еще в далекие годы индустриализации и коллективизации глубоко чуждым советской науке, – психоанализу. Его прошлому, настоящему и будущему.

– Глубинную психологию ждет судьба генетики и кибернетики, – утверждали одни.
– Мутная лженаука вроде астрологии и хиромантии, – возражали другие.
– Павлов был прав. Фрейд копал слишком глубоко, – говорили третьи.
 
К согласию прийти не удается. Оппоненты разгорячены и непримиримы. Между ними Берлинская стена.
Пикантность спору придавало то, что большинство его участников – и те, кто были убеждены в огромном влиянии психоанализа на всю современную культуру и развитие цивилизации, и те, кто над психоанализом насмехались, ни при какой погоде не прочитали ни одной работы Фрейда или Юнга и даже в руках их не держали, потому что психоаналитическая литература в СССР издавалась только в самые первые и самые последние годы советской власти.

Иногда и сегодня возникает сомнение в том, что все, называющие себя  последователями Зигмунда Фрейда, читали труды своего учителя. Забавно, что с Фрейдом теперь прочно ассоциируется слово, которое он не только не употреблял, но которое приводило его в бешенство, "подсознание". Основатель психоанализа не упускал возможности подчеркнуть, что он говорит только о бессознательном. 

Та университетская дискуссия о Фрейде лишь слегка затрагивала проблемы секса, которыми пропитан психоанализ. Для Фрейда секс – все. С ним связаны самые глубокие и сильные человеческие стремления, заболевания, особенности психики и поведения.
Подавленные сексуальные желания лежат в основе развития литературы, культуры, цивилизации. В таком подходе не было бы ничего странного, если бы он принадлежал кому-то другому, а не Фрейду.
Фрейду ли было говорить о вынужденном отказе от удовлетворения эротических помыслов? Сам он боялся секса еще больше, чем жизни, и, по собственному признанию, прекратил все свои сексуальные контакты в 41 год.

Интересная параллель. Создатель евгеники Фрэнсис Гальтон уверял, что у гениального отца чаще рождаются гениальные сыновья. Он возмущался тем, что, зная об этом, человечество значительно больше внимания уделяет выращиванию новых пород лошадей или собак, чем научно обоснованному улучшению человека.
Сам Гальтон бесспорно обладал выдающимися интеллектуальными способностями. У него было много интересных идей. Он, к примеру, был инициатором использования отпечатков пальцев в криминальных расследованиях, но его вклад в улучшении человечества был лишь теоретическим.
Собственных детей у Гальтона не было, и проверить свою гипотезу о наследовании таланта на себе он, к несчастью для науки, не мог. Братья Гальтона тоже остались бездетными. Генетику не так просто поставить на службу прогрессу. Она сыграла с Гальтоном злую шутку.

Фрейд опасался не только секса, но и медицины. Ему казалось, что лучшие психоаналитики получаются из людей, не имеющих медицинского образования. Практическому лечению больных Фрейд предпочитал разработку теорий. Он придумывал головокружительные объяснения заболеваний, но вряд ли был хорошим диагностом.
Два самых близких и верных ученика и последователя великого врачевателя Отто Ранк и Шандор Ференци были шизофрениками. Зигмунд Фрейд общался с обоими на протяжении не одного десятка лет и не догадывался, что имеет дело с тяжело больными людьми. 

Ученик известного советского математика А.Я.Хинчина рассказывал мне, что Александр Яковлевич любил повторять странную фразу: "Поскольку наши законы составляются не математиками, а юристами, их всегда можно обойти". Заключение глубокомысленное и достойное большого ученого, но, очевидно, оторванное от реальности и потому ошибочное. Жизнь намного грубее и вместе с тем проще теории.
Важно ведь не то, кто составляет законы, а то, что они интерпретируются и применяются на практике не математиками, а судьями, которые вовсе не нуждаются в изощренном логическом анализе для того, чтобы обнаружить в них лазейку.
Подчас юристы не в ладах с логикой, зато обладают удивительной способностью, толкуя законы по своему усмотрению, обходиться без всякого анализа. Зачем распутывать гордиев узел, когда его можно разрубить.

У моего приятеля возникли трудности, и он идет с вопросами к своему научному руководителю члену-корреспонденту АН СССР Д.Е.Меньшову.
– В тридцатые годы, – вспоминает Дмитрий Евгеньевич, – я опубликовал в одном французском математическом журнале статью. Вот она, возьмите и прочтите. Возможно, она будет вам полезна.
– Но я не знаю французского.
– Так что же, – с недоумением произносит Меньшов, – вы в самом деле считаете, что это непреодолимое препятствие? Разве так уж сложно выучить язык?

Члену-корреспонденту АН СССР С.Н.Мергеляну исполнилось двадцать пять лет в год смерти Сталина, но он успел сделать работу, принесшую ему Сталинскую премию.
1967 год. Мергелян принимает экзамены на мехмате. Сергей Никитович берет в руки лежащую перед ним зачетку, раскрывает и с удивлением рассматривает ее.
– Простите, – спрашивает он. – Вы не объясните мне, что это такое?
– Вы о чем? – не понимает студент.
– Научный коммунизм. Что это?
Погруженность в занятие математикой ограждало таких людей, как Мергелян, от перегрузки мозга излишним информационным мусором.

– Что это такое – "моральный кодекс строителя коммунизма"?
– Вы в самом деле не знаете? Это же на всех заборах написано.
– Я надписи на заборах не читаю.

На вечере памяти О.Э.Мандельштама на механико-математическом факультете МГУ осенью 1964 года председательствовал И.Г.Эренбург. Присутствовала вдова поэта Н.Я.Мандельштам, которую аудитория приветствовала стоя. Выступали Варлам Шаламов, Вячеслав Иванов, литературовед Николай Степанов. Любимец интеллигенции поэт Арсений Тарковский объяснял, что Мандельштам всем сердцем любил советскую власть, но, к несчастью, его неправильно поняли.

Анекдоты о сотруднике военной кафедры МГУ полковнике Певаке ходили по всей Москве. Многое приписывалось ему совершенно незаслуженно. Например, авторство команды, родившейся, вероятно, намного раньше самого Певака: “От меня до следующего столба шагом марш!” Однако и того, что полковник на самом деле наговорил, более чем достаточно, чтобы его имя сохранилось в истории отечественной педагогики.

– Как известно любому школьнику, прямой угол – это ровно 100°.
– Нет, товарищ полковник, в прямом угле 90°, – мягко возражает кто-то из студентов.
– Нет, 100, – упрямо твердит свое Певак, привыкший отстаивать свою точку зрения и не теряющий самообладание в самых сложных ситуациях.
Полковник достает из кармана и не торопясь листает потрепанную записную книжку, которая всегда при нем. Он в нее заносит наиболее  важные для него сведения. Наконец Певак находит запись, которую искал, сдается и мужественно признает свою ошибку:
– Вы правы. Я виноват. В прямом угле, к сожалению, только 90°. При 100° кипит вода.

– Товарищ полковник, когда вы станете генералом? – спрашивает студент.
Певак погружается в себя, словно решает трудную задачу или занимается медитацией. Затем задумчиво с едва заметным оттенком грусти произносит:
– Может быть, я и не стану генералом.

Певак, вероятно, догадывался, что над ним посмеиваются, но простодушно подыгрывал студентам и делал вид, будто ничего не замечает. Он с удовольствием участвовал в воспитании математиков.
При мне полковник не сдержался и не сумел скрыть свою обиду только один раз. Обычно он был рад отвечать на любые самые каверзные вопросы, но ему почему-то не понравилось, когда его спросили, какую целлюлозу лучше использовать для приготовления ракетного топлива, полученную из пихты или из березы.

Не знаю, так это или нет, но говорили, что после ухода из МГУ на пенсию, полковник Певак, так и не ставший к этому времени генералом, без дела тоже не остался. Его знания и незаурядные педагогические способности оказались востребованы. Он устроился в школу учителем математики. У него ведь был опыт длительного преподавания на мехмате университета.

В общежитии МГУ переполох. Нежданно-негаданно нагрянула проверка. Ищут лодырей и злостных прогульщиков лекций и семинаров.
В комнату врываются члены проверочной комиссии. Главный среди них Певак. Полковник решительно подходит к громко храпящему в своей кровати студенту и трясет его за плечо.
– Попался, голубчик!
Студент открывает глаза, удивленно, как будто видит его впервые, разглядывает Певака, произносит: “И приснится же такое!”, после чего поворачивается на другой бок и тут же снова засыпает.

Кроме прогульщиков в университетском общежитии регулярно выискивали студентов, которые недостаточно аккуратно прибирались в своих комнатах.
– Что это такое? – возмущенный член проверочной комиссии показывает на висящий на стене покрытый плотным слоем пыли портрет Хо Ши Мина.
– Отойдите, не трогайте, – чуть слышно шепчет смертельно перепуганный студент-вьетнамец. – К вождю нельзя прикасаться. Это святое.

1969 год. После окончания университета я принят на работу в Всесоюзный научно-исследовательский институт железнодорожного транспорта. Директор института профессор А.Д.Каретников проявляет трогательную отеческую заботу о воспитании молодых специалистов. Раз в год всех новых сотрудников, принятых на работу сразу после окончания вуза, отдел кадров приглашает на собрание в актовый зал.
Когда все, кому положено, были в сборе, двери в зал запирались. Делалось это, наверное, не для того, чтобы в помещение не проникли и не подслушали тайны посторонние или агенты иностранных разведок, а для того, чтобы не сбежали те, кому предназначалось трехчасовое выступление директора, который неторопливо и щедро делился своим обширным жизненным опытом.

– В молодости, – вспоминал Каретников, – врачи и психологи объяснили, что у меня это (при этих словах директор показал на голову) отстает от этого (тут директор показал на рот и язык). Что же мне было делать? Мне сказали, что положение не безнадежно. Его можно исправить. Надо только повысить свой культурный уровень и для этого заняться самообразованием. Я начал учить иностранные языки, читать книги по истории, художественную литературу. Но ведь книг издается очень много. Как выбрать, что читать? Чтобы не терять время даром. Я нашел выход, который рекомендую и вам. Каждый год у нас публикуется список произведений, выдвинутых на соискание Ленинской или государственной премий по литературе. Их отбирали крупнейшие специалисты, которым имеет смысл доверять. Их я и читаю.

1970 год. Повсюду возникают вычислительные центры. У нас не как на Западе. По всему миру компьютеры, а у нас – ЭВМ (теперь и у нас компьютеры). Я работаю в вычислительном центре министерства, выпускающего различную бытовую технику.
В конце каждого рабочего дня раздаются звонки с мест. По телефону сообщают, сколько холодильников, пылесосов или стиральных машин собрано на том или ином заводе. Цифры вводятся в ЭВМ, делается распечатка, которую везут на такси заместителю министра.

1979 год. Поезд "Москва-Берлин". Со мной в купе двое. Немец из ГДР рассказывает мне о своих встречах и разговорах с советским невозвращенцем известным дирижером Максимом Шостаковичем. Сыном великого композитора Д.Д.Шостаковича.
Сотрудник Министерства внешней торговли делится впечатлениями от жизни в ГДР. Все там великолепно. Порядок всюду полнейший. Одежду шьют добротнее, чем во Франции. Люди спокойные, хорошо воспитанные, обходительные. Никуда не бегут. Не суетятся понапрасну.
Через некоторое время товарищ из внешней торговли отправился подкрепиться в вагон-ресторан. Вскоре он вернулся немного навеселе и с удовольствием продолжил свой увлекательный рассказ похожими на прежние словами, но уже в несколько другой тональности.
Она и вправду чудесная страна – ГДР. Живут немцы в самом деле очень хорошо, и порядок у них образцовый. Только вот вечером в Берлине выйдешь из дома – тоска такая, как на кладбище. Пойти отдохнуть и развлечься некуда.
Продавцы в магазинах сплошное жулье. Так и норовят подсунуть тебе какую-нибудь ненужную дрянь. Люди кругом расчетливые, холодные и равнодушные.

Бреду вечером по пустынной берлинской улице. Странная непонятная картина: несколько человек как будто собираются перейти дорогу, но почему-то медлят, хотя им ничто и никто не мешает выполнить свое намерение. За версту не видно ни одной машины. Полиции тоже нет.
Кто бы мог подумать, что эти люди покорно ждут, когда на светофоре загорится зеленый свет? Таких послушных и дисциплинированных людей, как здесь, нет, кажется, нигде во всей Европе.

Известный театральный художник так объяснял мне разницу между работой в ГДР и в СССР: в Германии даешь эскизы декораций – тебе обещают, что декорации будут выполнены через две недели. Понимаешь, что можно было бы без особого напряжения сделать такую работу и за одну неделю, но зато ты уверен, что обещание будет выполнено в срок. В Большом театре тебя внимательно выслушают, кое-что уточнят и радостно заверят: будет готово через три дня, но можешь быть уверен, что и через три недели не сделают ничего.

Разговор в поликлинике. Женщина жалуется: "У меня совсем испортилась зрительная память. Я теперь даже мужа своего не всегда узнаю".

Две женщины разгадывают кроссворд.
– Местечко, в котором готовится наступление войск…
– Военкомат?

Перестройка. На ценнике в рыбном магазине написано: "Рыба".
– Какая рыба? – спрашивает покупатель.
В очереди смех.

В Доме книги выбор такой же скудный, как в продовольственных магазинах.
– У вас есть Пушкин?
– Нет.
– А Лермонтов?
– Нет.
– Может быть, у вас есть Конан Дойл или Агата Кристи?
– Вы шутите?
– Зачем же вы здесь стоите?

В книжном магазине солидная упитанная дама терпеливо объясняет своей худой бестолковой подруге:
– У нас издают вполне достаточно. Дефицит возникает от того, что слишком много покупают.

Главный редактор журнала "Иностранная литература" востоковед и опытный дипломат член-корреспондент АН СССР  Н.Т.Федоренко был когда-то личным переводчиком Сталина во время бесед генералиссимуса с Мао Цзэ-дуном. Он с серьезным видом уверяет меня, что в самой читающей стране мира Советском Союзе американская литература представлена значительно лучше, чем в США советская.
– У нас переводят и Фолкнера, и Сэлинджера, и Стейнбека, а у них совершенно не издают и не знают современных русских писателей.
– Некоторых знают. Вот у Андрея Вознесенского только что турне по Америке закончилось. Вроде бы его хорошо принимали.
Николай Трофимович недовольно хмурится. Моя реплика показалась ему неуместной и бестактной.

1970-ые годы. В Центральном доме литераторов оживленье. Здесь собрались переводчики и исследователи русской литературы из многих стран мира. Им было о чем потолковать друг с другом.
Только один человек держался обособленно. Кажется, он приехал из Дании. Его как будто избегали, и почти никто не проявлял желания общаться с ним и делиться опытом. Вскоре я узнал почему. Этот человек переводил в основном Александра Солженицына.

Спрашиваю у издателя из ФРГ, какие советские писатели ему особенно нравятся.
– Больше всего Солженицын, – отвечает он, – но вы мои слова все равно не пустите в эфир. Так что у нас с вами ничего не получится.
– А кто-нибудь кроме Солженицына? Ахматова и Пастернак вам не нравятся?
Оказывается, нравятся и даже очень.

На просьбу назвать любимых русских авторов у большинства участников встречи ответ следовал мгновенно и начинался стандартно: Михаил Булгаков. Любимая книга, разумеется, "Мастер и Маргарита".
Одна московская интеллектуалка говорила:
– У меня "Мастер и Маргарита" всегда на тумбочке возле кровати. Я читаю на ночь. Как Библию.

Беседую с австрийским коммунистом писателем, журналистом, переводчиком Маяковского и Твардовского Хуго Хуппертом, много лет прожившим в Москве. Во время гастролей в Вене ленинградского Большого драматического театра Хупперт писал хвалебные рецензии на постановки Товстоногова. Мне это известно точно. Сам читал. Поэтому прошу для начала:
– Расскажите, как проходили гастроли.
– Я, разумеется, много слышал об этом театре, но, к сожалению, не видел ни одного спектакля, – говорит удивленный моей просьбой Хупперт.
– То есть как это не видели? Вы же о них не один раз писали.
Хупперт что-то мучительно вспоминает или просто раздумывает над тем, как лучше выйти из неловкого положения, а затем говорит:
– Простите, совсем забыл. Конечно, я был на тех гастролях. Великолепный театр.

В 1969 году я сделал свою первую передачу для радиостанции "Родина". Посвящена она была Театру на Таганке. О нем, его спектаклях и его руководителе Ю.П.Любимове говорила звезда театра Зинаида Славина.
Каким образом пропустили передачу об опальном театре, для меня до сих пор загадка. Запреты, существовавшие в те времена, и то, каким образом их удавалось обходить, материя тонкая.
Иногда узнать, что официально не позволено, но, тем не менее, в некоторых случаях допустимо, а что не позволено категорически ни при каких обстоятельствах, можно было, только проверив на собственном опыте.

После передачи два редактора "Родины", заинтересовавшихся рассказом Славиной и ее чтением стихов Ольги Берггольц, побывали на спектакле "Павшие и живые" и пришли от него в восторг. Они были удивлены, что в Москве возможен театр с такими постановками, и одновременно огорчены тем, что вокруг него заговор молчания.
– По такому спектаклю надо срочно сделать часовую радиокомпозицию.

И вот мы в кабинете главного режиссера театра Ю.П.Любимова. Юрий Петрович говорит:
– Возьмите у заведующей литературной частью Эллы Петровны Левиной текст композиции и работайте с ним.

– Неужели вы так и пустите все это в эфир? – недоверчиво спрашивает Элла Петровна.
– Нет, – успокаиваю ее, – кое-что, конечно, придется сократить. Выкинем, к примеру, фразу: "За границей в каждой нише по нищему".

Элла Петровна не нашла ничего лучшего, чем заявить, что, к сожалению, у нее не осталось ни одного свободного экземпляра текста. Последний якобы взял актер Иван Дыховичный, который уже давно в театре не появляется. Как только он вернет, она мне сразу же позвонит.
Понятно, что Дыховичный был тут совершенно ни при чем. Мне было интересно, что скрывается за нелепой отговоркой. Через некоторое, правда, довольно продолжительное, время все стало на свои места.
Элла Петровна мне действительно позвонила и довольным голосом предложила зайти за текстом. В тот же день я забрал его и сразу отнес Любимову. Мне он был уже не нужен. Начальство передачу отменило.

В тот день мне позвонили (еще до Эллы Петровны) из редакции и рассказали, следующее. Директор Театра на Таганке Н.Л.Дупак не без труда дозвонился заместителю председателя Государственного комитета по телевидению и радиовещанию А.А.Рапохину и пожаловался примерно так:
– Мы из кожи вон лезем, стараемся, следим за тем, чтобы о нашем театре не было никаких передач на радио и никаких публикаций в газетах и журналах, а ваши сотрудники будто с Луны свалились и ничего не понимают. Приходят и предлагают сделать часовую программу.
Насколько мне известно, Рапохин был в дружеских отношениях с заведующим радиостанцией "Родина". Так что история закончилась тихо и мирно.
 
Я отдал Юрию Петровичу текст и рассказал ему о разговоре Дупака с Рапохиным.
– Видите, с какими людьми мне приходится работать, – сказал Любимов.

"Тартюф" на Таганке. Рядом с нами в зрительном зале легенда французского театра Жан Луи Барро. За свою жизнь он видел множество самых необычных постановок Мольера, ставил его и сам, но этот спектакль, динамика и стремительность которого держались на темпераменте отнюдь не главного персонажа – служанки Дорины (Зинаиды Славиной), привел его в восторг.

Конечно, Таганка – детище Юрия Любимова. Все его: замысел, стиль, идеи, угол зрения. Таганка – театр чисто режиссерский – не актерский. Любимов мог бы создать не менее успешный, возможно, даже более интересный театр и с другой труппой. Но той Таганки, которую мы знали, не было бы без Зинаиды Славиной. Это был бы другой театр. Другим был бы и "Добрый человек из Сезуана" Брехта. А скорее всего, если бы не было Славиной, Таганка началась бы с какого-нибудь другого спектакля.

Любимовский "Добрый человек из Сезуана" усилил интерес театралов к Брехту. И вот в сентябре 1968 года Москва увидела "Берлинср ансамбль" – театр, созданный самим Бертольтом Брехтом и возглавлявшийся после смерти драматурга его вдовой актрисой Еленой Вейгель.
Драматургия Брехта подчеркнуто социально-политическая. Она насквозь пронизана идеологией. Брехт открыл, что главное предназначение театра вовсе не развлекать, а нужным образом организовывать публику.
Театр для государства это, прежде всего, великолепное средство промывки мозгов и зомбирования собственных граждан. Причем особое его удобство для властей заключается в том, что те, кому надо навязать определенный строй мыслей, приходят сами, стоят в длинных очередях, покупают за собственные деньги билеты и, если требуется, даже переплачивают за них.
Задолго до того, как вера во всемогущество нейро-лингвистического программирования охватила земной шар, Брехт виртуозно овладел искусством одурачивания публики и манипулирования общественным сознанием.

За свою исключительную изобретательность Бертольт Брехт вполне заслуженно получил Ленинскую премию. Издали собрание его сочинений, объявили его верным другом СССР, но Брехт был слишком интеллектуален и сложен для того, чтобы стать своим для партийных функционеров.
Все у Брехта внешне выглядит, как выполнение заказа партийного руководства, но его не так просто было раскусить. Всюду подвохи. Два конца в одной пьесе. Сами выбирайте тот, который вам больше нравится.
Измените в пьесе Брехта пару реплик и происходящее на сцене обретет совсем иной порой прямо противоположный смысл. Да, даже если оставить все, как есть, и в этом случае в диалогах то и дело попадаются двусмысленности и подозрительные намеки, в которых профессиональный и мало-мальски добросовестный цензор просто не может не разглядеть ловко спрятанную антисоветчину.
Однако на спектаклях "Берлинер ансамбль" публика не выискивала сомнительные намеки на нашу жизнь и порядки. Она просто развлекалась, захваченная театральностью увиденного. Мне кажется, самым интересным в этих гастролях был концерт Гизелы Май, исполнявшей зонги Брехта.

Бразильянка Марсия Хайде приехала в Москву в 1972 году как прима-балерина мало кому за пределами Западной Германии известного Штутгартского балета. Она уезжала из СССР как признанная звезда одной из самых оригинальных балетных трупп мира.
На первых представлениях Штутгартского балета в зале было немало свободных мест. В конце гастролей попасть на спектакли было очень трудно. Вся балетная Москва старалась не пропустить поставленные Джоном Кранко "Онегин" и "Укрощение строптивой". Пришли Д.Д.Шостакович и Ф.В.Лопухов.

Мы беседовали с Марсией Хайде и Джоном Кранко в гостинице "Метрополь", в которой они остановились. Говорила больше Марсия. Она была в восторге от приема, от Москвы, от Кремля. Кранко был доволен, но выглядел немного уставшим. Через год сорокапятилетний хореограф, настоящая карьера которого, казалось бы, только начиналась, умер от инфаркта.

– Бэла Андреевна, – спрашиваю я у замечательной певицы солистки Большого театра Б.А.Руденко, – что для вас успех и аплодисменты?
Кому как не ей задавать такой вопрос? Уж ей-то наслаждение успехом хорошо знакомо. В 27 лет она стала народной артисткой СССР.
– Успех – это счастье для артиста. Если тебе не нужны ни крики "браво", ни аплодисменты, – говорит Руденко, – может быть, тебе вообще не стоит выходить на сцену?

Гастроли Паневежского театра в Москве в 1972 году проходили с ошеломляющим успехом. Литовский театр, который наконец-то привез в столицу "Пляску смерти" Стриндберга, ждали долго и, как оказалось, не напрасно.
Это было редчайшее сочетание поразительно точной и изысканной режиссуры руководителя театра Юозаса Мильтиниса и великолепной актерской игры. Приятно было убедиться в том, что Донатас Банионис способен прекрасно играть не только в "Мертвом сезоне".

В Паневежесе сложилась странная традиция. Актеры после окончания представления не выходили кланяться. Этому явлению даже придумали забавное теоретическое обоснование. Пусть зритель останется под впечатлением увиденного на сцене, и пусть ничто не замутнит непосредственных впечатлений от спектакля.
В Москве к радости зрителей и труппы необычная традиция была нарушена. Были нескончаемые поклоны и аплодисменты. Актеры выходили снова и снова и делали это с очевидным удовольствием.

Парадоксальность ситуации состояла в том, что Мильтинис изверился и разочаровался в театре, а возможно, и в жизни. Депрессия Мильтиниса проявлялась во всех его работах, но не мешала, а помогала ему установить контакт с публикой и добиться от нее сопереживания. Артур Шопенгауэр заметил, что ничто так не утешает человека, как наблюдение чужих несчастий.

В июне 1969 году во время Первого московского международного конкурса артистов балета в маленьком номере гостиницы "Россия" знаменитый французский танцовщик и балетмейстер Серж Лифарь рассказывал нам, моему другу и мне, о своей жизни, встречах с выдающимися людьми, театральных постановках, о своей уникальной пушкинской коллекции, содержавшей среди прочего десять писем Пушкина к Наталье Гончаровой.

– В последние годы жизни Сергей Дягилев увлекся библиофильством и хотел создать Пушкинский музей, – вспоминал Лифарь. – Потратив массу сил и денег, он собрал уникальную библиотеку, около 10 000 книг. Дягилев скончался неожиданно в Венеции в 1929 году, не оставив средств для оплаты по каким бы то ни было обязательствам. Все его имущество было опечатано. Зная его любовь к России и русской литературе, я постарался предотвратить распродажу и выразил желание приобрести коллекцию Дягилева. Французское правительство пошло мне навстречу и решило передать мне коллекцию с тем, чтобы я ее оплатил в течение трех лет. Я понимал, что рискую. У меня не было сбережений. Я танцовщик. В любой момент травма могла лишить меня заработка. Но мне не хотелось, чтобы драгоценные для русской культуры вещи пропали или разлетелись по всему свету.

Лифарь начал заниматься балетом необычайно поздно, в шестнадцать лет. Нормально для любителя, но немыслимо для профессионала высокого международного класса. То, что ему все же удалось сделать блестящую карьеру, можно назвать чудом и объяснить упорством, с которым он всегда шел к поставленной цели, а также большим везением и исключительными способностями.
В 1921-23 годах Лифарь учился в киевской студии Б.Ф.Нижинской. Он брал уроки у жившей тогда в Киеве знаменитой прима-балерины Большого театра Екатерины Гельцер.
В 1923 году Лифарь вместе с четырьмя другими учениками Брониславы Нижинской отправился во Францию, чтобы начать новую жизнь в Париже в Русском балете С.П.Дягилева. Путешествие оказалось непростым и небезопасным. Через границу Лифарю пришлось перебираться нелегально.
– В меня стреляли, ранили. Но я не осуждаю.

Подготовленная мною беседа с Лифарем начиналась с отрывка из письма Пушкина Наталье Гончаровой:
"Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине… Я совсем потерял мужество и право не знаю, что делать… Не правда ли, вы покинули Москву? Было бы непростительно здорово живешь подвергать себя чуме".
Все дело в том, что как раз в это время в СССР была вспышка не то чумы, не то холеры. Проверяющие инстанции не терпели сомнительных исторических ассоциаций с современностью. Времена меняются, а проблемы все те же: в России свирепствуют болезни, о которых в Европе давно забыли. Пришлось выкинуть упоминания о чуме, мешавшей встрече Пушкина с невестой.

– В 1937 году, – вспоминал Лифарь, – мне удалось устроить в Париже юбилейную пушкинскую выставку. Материалы для нее я собирал по всему русскому зарубежью. Переводы произведений Пушкина на французский язык очень неудачны. Я пришел к замечательному поэту и философу одному из самых глубоких и культурных людей Франции Полю Валери и попросил его выступить с речью о Пушкине в Сорбонне. И вот неожиданность: оказалось, что Валери никогда не слышал о Пушкине. Однако он заинтересовался судьбой нашего поэта и представил его французской публике.
 
– Был и другой французский поэт, драматург, режиссер и художник, который помог успеху выставки. Друг Игоря Стравинского и главный консультант С.П.Дягилева по части парижского вкуса Жан Кокто нарисовал плакат-афишу, изображавший Пушкина в гробу.

В день открытия выставки в Париже были какие-то беспорядки, поэтому президент республики не приехал, но он позвонил Лифарю из Елисейского дворца с пожеланиями успеха и посетил выставку через несколько дней.

Среди экспонатов выставки были и пистолеты, которые использовали во время дуэли Пушкин и Дантес. Серж Лифарь пригласил к себе домой правнуков двух врагов. Они обнялись и примирились.
– Родные Дантеса, – говорил Лифарь, – понимали, что эта дуэль была великим несчастьем не только для России, но и для всего мира.

На открытии выставки Иван Бунин произнес речь. Были там Алексей Ремизов, Федор Шаляпин и Сергей Рахманинов.
– Я просил Шаляпина спеть, – вспоминал Лифарь. – Федор Иванович сначала отказывался. Он ведь всегда требовал гонорар, любил повторять: "Бесплатно только птички поют", но потом спел без аккомпанемента какой-то романс. Сам без всяких просьб.

– Шаляпин хотел соблазнить меня, сыграть вместе с ним "Моцарт и Сальери", но я отклонил его любезное предложение, так как не имею дара драматического артиста. Тогда Шаляпин пригласил меня к себе домой и прочитал наизусть "Моцарт и Сальери". Это одно из самых ярких моих воспоминаний о великом артисте.

– Меня обвиняли в том, – говорил Лифарь, – что я пытался в 1954 году сорвать гастроли советского балета с Галиной Улановой в Париже. Тогда Франция вела войну во Вьетнаме, а СССР помогал коммунистическим войскам Хо Ши Мина, и из-за этого были антисоветские настроения в обществе и пикеты перед театром. Но я к этому не имел ни малейшего отношения.
 
Говорим о современных балетмейстерах. Серж Лифарь всегда был страстным приверженцем строгой классики и терпеть не мог "модерн". И вдруг:
– У вас есть прекрасный балетмейстер Леонид Якобсон.
– Он, конечно, очень талантлив, да ведь у него валяются на полу.
– Ну, вообще-то "говно", конечно, – с легкостью соглашается Лифарь.
Выходим в коридор. Нам навстречу Якобсон.
– Давайте я вас познакомлю с гениальным балетмейстером Леонидом Якобсоном.

Генерал В.А.Никольский, один из руководителей советской военной разведки в Австрии и Германии, вспоминал, как в 1945 году в Вене нескольких офицеров вселили в старинный особняк. Непривычный интерьер вызывает у некоторых людей моментальную реакцию отторжения и непреодолимое желание сменить обстановку.
Один из офицеров был не в своей тарелке. Ему не понравилась висевшая на стене в его комнате картина. Она действовала ему на нервы, и он приказал немедленно выкинуть на помойку мрачную мазню неведомого ему художника. Автором картины был Рембрандт.

В.А.Никольскому не раз приходилось докладывать руководителям СССР о положении в ГДР. Особого интереса наши государственные деятели не проявляли. Л.И.Брежнев послушал пару минут, заскучал, зевнул, поднялся и сказал: "Ну хватит разговоров, пойду рыбу ловить".

В начале 1970-ых годов из Телецентра в Останкино похитили рояль. После этого прискорбного случая охрану Телецентра усилили. Особенно строго следили за тем, чтобы ничего не вынесли в портфелях.

В Центральном театре кукол у С.В.Образцова пропускная система была почти такой же строгой, как на тщательно охраняемом военном объекте. Тогда еще по Москве не шастали террористы и не стали привычными сообщения о взрывах и заказных убийствах, так что такая бдительность кому-то могла показаться чрезмерной.
Мне кажется, что Сергей Владимирович не меньше, чем злоумышленников, боялся курильщиков. Как бы ненароком не спалили роскошное здание.

Восьмидесятилетний Образцов одним духом поднимается по лестнице. Он хочет оставаться молодым и так, чтобы все вокруг него видели, что он еще полон сил.

– Сергей Владимирович, я готовлю на радио передачу об опере "Евгений Онегин" и очень хотел бы, чтобы вы приняли в ней участие.
– Ну что я могу сказать? – говорит Образцов. – "Евгений Онегин" – это гениальное произведение Пушкина, которое испортил Чайковский.

Приснился мне сон. Только на первый взгляд простой, а вдумаешься – непонятный. Иду я в кинотеатр и смотрю фильм Чарли Чаплина. Тогда в 1964 году в советских кинотеатрах фильмы Чаплина не показывали, хотя его причисляли к прогрессивным мастерам искусства, но главное то, что кино в ту пору меня мало интересовало и особого желания смотреть Чаплина или кого-нибудь еще у меня не было.
На следующий день выясняется, что сон был не случайным, а вещим: читаю в газете "Вечерняя Москва" об открытии в Москве в высотном здании на Котельнической набережной кинотеатра Госфильмофонда "Иллюзион", в котором будут демонстрироваться старые ленты. Мне туда десять минут пешком идти.
Не знаю почему, но отправляюсь немедленно. Для начала показывают два цикла по пять классических, в основном довоенных, фильмов. Среди них "Огни большого города" Чаплина.

В Московском автомобильно-дорожном институте на Ленинградском проспекте намечен подпольный просмотр, о котором известно половине Москвы. Показывают два знаменитых фильма Альфреда Хичкока "Головокружение" и "Психопат", который все называли "Психо". Наверное, потому что звучало не очень понятно и таинственно.

В МГУ билеты на этот просмотр продавали свободно. Завлекали всех. У метро "Аэропорт" собралась взволнованная толпа желающих приобрести лишний билетик.

Большой заполненный до отказа зал застыл в напряженном ожидании леденящего кровь зрелища. Наконец-то дожили. Дорвались: ужасы от самого Хичкока. Сейчас на экране появятся неукротимые монстры из изуверской секты, служащей дьяволу. Будут бесчинствовать маньяки со своими безумными эротическими фантазиями.
Жестокие беспощадные насильники, серийные убийцы примутся хладнокровно выслеживать и с диким наслаждением уничтожать свои жертвы по списку одну за другой. Будут громоздиться горы обезображенных трупов. Польются потоки крови, и начнут щекотать нервы изощренные кошмары, о которых так красочно и доходчиво писала газета "Правда".

Публика собралась образованная, как теперь говорят, продвинутая. Все больше профессора, доктора наук, научные сотрудники, аспиранты, студенты.
Они терпели из деликатности и вежливости, но недолго. Началось перешептывание. Затем последовали громкие неодобрительные выкрики и разговоры, потом по залу прокатился гул всеобщего негодования.
Действие на экране разворачивается медленно. Зрителям скучно. Им ни капельки не страшно. Они надеялись получить за свои деньги три-четыре часа отменного садо-мазохистского увеселения по полной программе. Не тут-то было, им вместо этого предлагают нехитрые годящиеся разве что для домохозяек интеллектуальные забавы вроде разгадывания ребусов и кроссвордов.
Зрители обижены до слез, разочарованы и раздражены. Их в который раз бесцеремонно обманули. Где же тут обещанные страсти, от которых душа рвется на части? И это называется "фильмы ужасов" хваленного Хичкока?

Картины Хичкока – это не современные триллеры, нашпигованные без всякого смысла всем тем, что вызывает ужас и отвращение и ранит человеческую душу. Хичкок – это сказки, в которых кошмаров и патологии никак не больше, чем в сказках братьев Гримм или Шарля Перро.
Хичкок видел вокруг себя то, что другие не замечали, но он и воспринимал увиденное не так, как те, кто спешат перенести на экран во всех деталях сцены, подсмотренные в жизни, да еще дорожат и гордятся достигнутой мелочной точностью. Каждый кадр Хичкока из области грез, а не реальности.
Картины Хичкока полны иронией. Иногда очень мрачной. По отношению к чересчур простому сюжету и слишком строгому зрителю. Он подсмеивался даже над самим собой и своими ожиданиями.
Хичкок ставил свои первые фильмы в 1920-ые годы. Уже тогда были очевидны его гениальность и мастерство. Он быстро прославился, перебрался перед Второй мировой войной из глубокой кинематографической провинции, которой была Англия, в Голливуд, но большой коммерческий успех принес ему "Психопат" только через несколько десятилетий в 1960 году.

Компетентным органам было несложно найти и наказать незадачливых организаторов несанкционированного просмотра фильмов Хичкока. Они, кажется, особо и не прятались, поскольку не видели в своих действиях криминала. Их посадили. Разумеется, не за то, что они не оправдали ожидания требовательной московской публики.

Через пару лет Альфред Хичкок еще раз оказался режиссером, приносящим несчастье московским киношникам. На показе его безобиднейшего детектива "Ребекка" по роману Дафны Дю Морье (картине 1940 года, которую затем демонстрировали в "Иллюзионе" со свободной продажей билетов) закончилась довольно бурная деятельность организатора многих интересных просмотров. Его отправили на поселение в Сибирь. Я не припомню скандалов, вызванных показом фильмов о Джеймсе Бонде.

А вообще-то конспирации особой не было и власти, при существовавшей тогда тотальной слежке, о показах в музее архитектуры им. А.В.Щусева, окружном доме офицеров, Измайловском парке, различных клубах и оборудованных киноустановками подвалах, конечно, знали, но смотрели на них сквозь пальцы. Главное нельзя было нарушать правила игры. Правда, не каждый успевал вовремя разобраться, в чем эти правила состоят.

Разумеется, в советские времена обычный человек не мог получить даже в крупнейшей библиотеке страны никакие зарубежные газеты, кроме коммунистических. Другие газеты выдавались только проверенным посетителям спецхрана. Не продавалась западная периодика и в уличных газетных киосках. Это создавало не совсем верное представление о полной недоступности западной прессы.
Однако в газетном киоске гостиницы "Метрополь" в самом центре Москвы можно было свободно купить "Нью-Йорк таймс", швейцарскую "Нойе цюрхер цайтунг", западногерманскую "Франкфуртер альгемайне", австрийскую "Прессе" и много других ведущих газет мира.
Газеты были не сегодняшние. Обычно даже не вчерашние. Как правило, они продавались с запозданием на два-три дня. Возможно, за это время их просматривали цензоры и некоторые отсеивали. Что делалось в других гостиницах, не знаю. Мне вполне хватало "Метрополя".
 
Вся советская страна была покрыта сплошной гигантской сетью глушилок, ограждавших покой слушателей от вещания нежелательных радиостанций, список которых менялся в зависимости от перемен в международной обстановке. "Голос Америки", Би-би-си, "Немецкую волну" в некоторые годы можно было свободно слушать, в некоторые – нет. "Свободу" глушили всегда.

Иногда система глушилок давала сбои. Радиослушателям везло, они получали неожиданный подарок. До них ненадолго доходили запрещенные вражеские голоса.
Со мной было два поразительных случая, в которых трудно не увидеть проявление настоящей мистики.
Однажды гуд глушилок внезапно стих. Слышимость была великолепная. Знакомый голос произнес:
– У микрофона корреспондент радиостанции "Свобода" в Нью-Йорке Гарри Табачник.
Сразу же после этих слов снова включились глушилки. Гарри Табачник до эмиграции работал в музыкальной редакции Всесоюзного радио. Я делал с ним несколько передач.
В другой раз глушилки также неожиданно смолкли на пару минут. Опять, как на заказ. На волнах "Свободы" раздался голос Владимира Матусевича. Он был когда-то сотрудником Госфильмофонда, занимался скандинавским кино и изредка читал лекции в "Иллюзионе".

Существовали ли более или менее строгие правила, по которым книги отправлялись в спецхран какой-нибудь из крупных библиотек, определить трудно. Часто главную роль играл нюх бдительного литературоведа, и для судьбы книги решающее значение имело отнюдь не наличие или отсутствие в ней антисоветского содержания.
Так в спецхране Библиотеки им. Ленина по различным причинам держали изданные за рубежом многие произведения русских классиков, начиная с Пушкина и Тютчева. Томик Чехова в издании З.Гржебина попал туда, видимо, только потому, что его составил Евгений Замятин.

Когда в период горбачевской перестройки двери в спецхраны немного приоткрылись, в них ринулись не только те, кто мечтали полистать эмигрантские журналы и газеты: "Континент" и "Русскую мысль". В спецхранах, уже по другим неидеологическим причинам, держали учебники карате и других боевых восточных единоборств.

Для того чтобы прочесть некоторые из спрятанных в спецхран книг, было не обязательно получать специальное разрешение. В московских и ленинградских букинистических магазинах можно было купить Евгения Замятина, Марка Алданова, Зинаиду Гиппиус, Сергея Булгакова, Ивана Ильина и множества других "вредных" авторов.
Списки запрещенных книг постоянно обновлялись и расширялись. Иногда туда попадали и только что изданные книги. Если бы предписания выполнялись в точности, прилавки магазинов существенно опустели бы.

Пожилой товаровед, проработавший в книжной торговле больше тридцати лет, говорит:
– Если какая-то девчонка примет книгу Бердяева, ей это сойдет с рук. Посмеются, скажут: молодая глупая – не понимала, что берет. А мне никто не поверит, что я не знал, кто такой Николай Бердяев.

Захожу в букинистический магазин в высотке на Котельнической набережной и не верю своим глазам. Это уж слишком, на прилавке лежат "Вехи" – легендарный сборник статей о русской интеллигенции. В нем и Бердяев, и Булгаков, и Струве, и Гершензон. Ленин назвал эту книгу энциклопедией либерального ренегатства.

Бердяев и Булгаков интересовали далеко не всех. Гораздо больше людей охотилось за изданными в 1930-ые годы в Риге детективными романами Эдгара Уоллеса.
Оказывается, приедается не все. Времена, мода и вкусы меняются, однако некоторые предпочтения десятилетиями остаются неизменными. Когда-то в довоенном Париже среди русских эмигрантов (как высокообразованных, так и не очень) самым популярным писателем был тот же самый Уоллес.

Инспектор Мосбуккниги обнаружил на прилавке магазина на Ленинском проспекте номер "Нового мира" с повестью Солженицына "Один день Ивана Денисовича".
– Вы что с ума сошли и не понимаете, что делаете? – возмущается взбешенный и перепуганный чиновник. – Вы за это ответите, вы продаете Солженицына!
– Не знаю я этого вашего Солженицына, – бьется в истерике товароведка. – Мы продаем советский журнал, который никто не запрещал.

Перестройка. В букинистической торговле исчезают списки запрещенных книг. Наступают новые времена.
– Теперь можно все, – радуются одни.
– Почти все, – уточняют другие.
 
В ленинградском букинистическом магазине женщина показывает товароведу целую гору книг по экономике. Тот от всего решительно отказывается.
– Я понимаю, что некоторые из моих книг уже устарели, – с неохотой соглашается расстроенная женщина, которой ужасно хочется разобраться в происходящих вокруг нее изменениях, – но неужели Косыгин никому сейчас не нужен?
 – Вы бы, гражданочка, еще Гитлера сюда принесли, – хмуро огрызается товаровед.

В конце 1960-ых годов после показа в МГУ картины известного итальянского кинорежиссера Микеланджело Антониони "Приключение" разразился грандиозный скандал. Два впавших в маразм университетских профессора направили заместителю председателя Комитета по кинематографии В.Е.Баскакову разгневанное письмо с требованием строго наказать тех, кто выдал студентам порнографический фильм со сценами грубого разврата.
Баскаков оказался в довольно затруднительном положении. Картину Антониони можно обвинить в чем угодно, но в ней нет и тени порнографии.
Однако надо было успокоить профессоров, чтобы они утихомирились и не пошли дальше по партийным инстанциям. Баскаков ответил жалобщикам, что фильма не видел из-за большой загруженности, но обязательно во всем лично разберется и необходимые меры будут приняты, и на всякий случай распорядился больше в университет никаких фильмов не выдавать.

Осенью 1967 года в университетский киноклуб заглянул на часок приехавший из Эстонии скромный, преподаватель Таллиннского политехнического института. Поговорил сначала о кино. Так, больше для приличия обо всем понемножку. А потом оживился и перешел к самому главному. Рассказывал, что у них ведутся нескончаемые жаркие споры на щекотливую тему, что следует считать порнографией в художественной фотографии и кинематографе.
– Нормальная эротика сейчас превращается в синоним порнографии, – жалуется человек из Таллинна, – а это далеко не одно и то же. А как у вас смотрят на это?
Что тут скажешь? Кажется, каждому понятно: нелепо считать изображение обнаженного тела естественным явлением в живописи и порнографией в фотографии. Но бесплодные споры о наготе в искусстве, например, на сцене продолжаются столетиями.
Спрашиваю:
– К какому же выводу вы склоняетесь?
– Порнография не в том, что изображено, а ради чего появилось на свет это изображение, в том, что подчеркнуто и к чему привлечено внимание зрителя.

В 1978 или в 1979 году в Москву приезжал молодой американец, вполне прилично изъяснявшийся по-русски. Я встречался с ним один раз. Хотя его больше всего интересовали особенности жизни в СССР и происходившие в них изменения, беседовали мы в основном об американском кино.
Быстро выяснилось, что мы плохо понимаем друг друга. Он все время соскальзывал в политику и старался все сводить к необходимости решения социальных проблем. Мне казалось довольно странным, что сор, из которого растут цветы, может для кого-то быть важнее самих цветов.

Советские литературные начальники тоже ценили авторов социальных драм, разоблачавших аморальность буржуазного общества. С особой теплотой относились к покойникам, от которых можно было не ждать неприятных сюрпризов.
К таким проверенным классикам отнесли шведского писателя Яльмера Седерберга и издали пару его психологических романов. Он был известен в России еще до революции. В переводе Ю.Балтрушайтиса выходила и казалась своевременной пьеса Седерберга "Гертруда". Эта очень скандинавская мистическая история воспринималась, как призыв к женской эмансипации.

В Москве в кинотеатре "Ударник" проходит неделя датских фильмов. Гвоздь программы непритязательная комедия "Бей первым, Фредди". На последнем шедевре одного из величайших режиссеров в истории мирового кинематографа К.Т.Дрейера "Гертруда" публика выла от скуки и включала радиоприемники.

В 1990-ые годы я позвонил в датское посольство и спросил, нет ли у них "Гертруды" на видеокассете.
– У нас такого фильма нет, – ответил мне удивленный женский голос.
Я понял, что сотрудница посольства, если и слышала о Дрейере, то имеет о нем весьма туманное представление. Однако она оказалась настолько любезной, что позвонила в министерство культуры Дании и выяснила, что и в Копенгагене эту картину на видеокассете отыскать сложно. Она есть только на кинопленке.

Осенью 1998 года мы искали "Гертруду" по всему Парижу. В одном магазине сказали, что этого фильма у них нет, но его можно заказать. Будет через две недели. К тому времени мы вернемся в Москву.
И вот повезло. Услышав название картины, продавщица радостно кивает и исчезает. "Интересно, что она принесет?" Но она поняла меня правильно и действительно принесла "Гертруду" Дрейера.
 
В магазине на Елисейских полях спрашиваю компакт-диски или видеокассеты Марлен Дитрих. Продавец смотрит на меня с недоумением. Он явно ничего не слышал ни о какой Дитрих. Вдруг до него доходит:
– Дитриш? Конечно, есть и фильмы, и концерты.

Нам нужно попасть на улицу Мариво. Она где-то рядом, если верить карте. Подхожу к группе совсем юных полицейских. Спрашиваю, где здесь улица Мариво. Они только пожимают плечами. Наконец одна девушка догадалась, какое имя я произношу.
– Мариво? – повторяет она. – Да вот же она! Перейдите дорогу и вы на Мариво.

Выясняю у нашего гида, как лучше попасть на улицу Буало. Она парижанка, хорошо знает город, но на Буало никогда не была, и никто из туристов этим районом не интересовался. Так что пришлось добираться самостоятельно до дома, где жили А.Ремизов и Н.Евреинов.

По всему Парижу распродажа уцененных дисков "Трех теноров".

В нескольких кинотеатрах фильмы Орсона Уэллса. Еще не забыли.

1971 год. В Москве проходит очередной международный кинофестиваль. Утром открываю "Литературную газету" и вижу фотографию: группа ведущих советских режиссеров (если не ошибаюсь, там были С.Бондарчук и Ю.Озеров) и с ними почетный гость фестиваля Рубен Мамулян.
Отыскать его оказалось не сложно. Как я и предполагал, Мамулян остановился в гостинице "Россия". Звоню и договариваюсь о встрече.

Выдающийся американский режиссер Рубен Мамулян учился на юридическом факультете Московского университета и одновременно занимался в театральной студии Евгения Вахтангова. В 1918 году он покинул Россию.
Мамулян поставил в 1935 году первый в мире цветной фильм "Бекки Шарп" по роману У.Теккерея "Ярмарка тщеславия". Он первым экспериментировал со звуком в кино, ставил оперы в нью-йоркском театре "Метрополитен-опера", поставил первый имевший грандиозный успех мюзикл "Оклахома".

– Нам хватит для разговора 15 минут? – спросил Мамулян.
– Разумеется, нет, – возразил я. – Мне не часто доводится беседовать с такими режиссерами, как вы.

Мы проговорили три часа и еще три часа на следующий день. Мамулян немного нервничал. Он был приглашен на обед к американскому послу, однако машины, которая должна была доставить его в посольство, все не было. Дозвониться в посольство не удавалось.
В конце концов выяснилось, что дозваниваться и не следовало. Надо было просто спуститься вниз и выйти на улицу. У входа в гостиницу Мамуляна уже давно дожидался автомобиль американского посла. Бестолковый шофер прибыл вовремя, но счел, что его миссия состоит в том, чтобы ждать и спокойно дремал в машине.

Мамулян посмотрел вьетнамскую картину, которая его удивила. Точнее его удивила бурная реакция московской публики на этот не отличавшийся никакими художественными достоинствами фильм. Вьетнамским партизанам повезло. Они добились своего: подкараулили и подбили американский танк. Танк горит – довольная публика дружно аплодирует.
– Пусть так, – рассуждает Мамулян. – Американцы не правы, им не надо было вмешиваться в дела Вьетнама, и война, которую они ведут, несправедливая. Но в танке гибнут люди. Чему же здесь аплодировать?
В тот же день вечером во Дворце съездов демонстрировалась картина украинского режиссера Юрия Ильенко "Белая птица с черной отметиной". Гражданская война. Белые захватили красного комиссара и решили сжечь своего заклятого врага заживо.
Сцена была снята мастерски. Зрелище получилось весьма красочное и эффектное. Публика восторженно хлопала.

– Иду по Дворцу съездов, – рассказывает Мамулян. – Мне навстречу незнакомый японец. Когда он прошел мимо меня, мне объяснили, что это Акира Куросава. Ему, по-видимому, сказали, кто я. Мы повернулись и бросились друг другу в объятья. Он привез на фестиваль чудесную картину "Под стук трамвайных колес".
– Но ведь она безумно скучная.
– Скучноватая, – не стал спорить Мамулян.

Говорим о фильме Питера Фонда "Беспечный ездок".
– Не понимаю, где происходит действие: в Соединенных Штатах или на Луне. Я ничего подобного в своей жизни не видел. Это не наш многоцветный мир, к которому мы привыкли. Это мир, увиденный глазами дальтоника. Полуправда, которая хуже, чем ложь. Все доведено до крайности и окрашено в черные тона. Как если бы Давид Ойстрах играл на скрипке с одной струной.

– У Хичкока многие тоже видят одни и те же тона во всех фильмах.
– Я дружу с Хичкоком. У него есть программа на телевидении "Мир Альфреда Хичкока". Вначале он рассказывает о чем-то буквально одну минуту, а затем следует очередная детективная история в его духе. Моя жена говорит, что это было невежливо, но я ему сказал, что выключаю телевизор, как только он исчезает с экрана. Не представляю себе, как можно всю жизнь ставить детективы. Мне необходимо разнообразие. Я не понимаю, как можно есть каждый день одно и то же. Если передо мной хорошее яблоко, мне нравится оно, и я его ем. Если передо мной хорошая груша, я ем грушу.

Альфред Хичкок говорил, что кино – это жизнь, из которой выброшено все неинтересное. Видимо, для Хичкока и Мамуляна понятия "интересное" и "неинтересное" имели различное содержание.

– Ж.Л.Годдар совсем свихнулся на политике. Кому нужна его "Китаянка"?
– Бывает, что замечательный писатель остается автором одной книги. Надо быть благодарным художнику за то хорошее, что им создано, – возражает Мамулян. – Годдар талантливый режиссер и сделал немало интересных картин.

– Вы снимали самых знаменитых кинозвезд, включая Марлен Дитрих и Грету Гарбо. Говорят, что звезды капризны. Трудно с ними работать?
– Чем больше звезда, тем легче, – смеется Мамулян. – Хороший актер сразу откликается, когда режиссер предлагает ему что-то интересное. Трудности возникают, если режиссер менее талантлив в своей области, чем актер в своей.

– А как насчет публики? Вы думаете о ней, когда работаете над фильмом?
– Снимаешь для себя, а не для кого-то, и делаешь это так, как считаешь нужным. Но если то, что ты снимаешь, интересно только тебе самому, уйди из кино и займись каким-нибудь другим делом.

Одной из первых театральных работ Мамуляна в Нью-Йорке была постановка "Месяца в деревне". Мамулян сам перевел пьесу Тургенева на английский язык. Декорации сделал Мстислав Добужинский, а главную роль исполнила знаменитая Алла Назимова, для которой в Америке строили театры.
– Я много раз задавал себе вопрос, почему на Западе существует устойчивый интерес к русской литературе, особенно к Чехову, – говорил Мамулян. – В каждом поколении люди думают, что с ними происходит нечто необычное, чего никогда раньше не случалось. Но это не так, Кризисы повторяются, и они похожи друг на друга. Драматургия Чехова – это драматургия общественного кризиса, переломного периода. По настроению она близка людям, которым трудно приспособиться к меняющемуся миру.

– Вам не кажется, что именно от Чехова пошел театр абсурда?
Мамулян задумался, а потом сказал:
– Можно при желании найти связь между любыми явлениями и теоретически обосновать все что угодно. Если существует какая-то внутренняя связь между драматургией Чехова и театром абсурда, то возникает она из-за того, что чеховские пьесы написаны очень свободно, не по правилам старой театральной формы. Но тогда уж театр абсурда пошел не от Чехова. Он родился гораздо раньше в пьесах Шекспира. Шекспир был такой гений, что предвосхитил все, что было в театре после него. "Гамлет" построен необычайно свободно. Помните разговоры Полония и Гамлета?

– Вы ставили "Гамлета"?
– Я давно мечтаю поставить "Гамлет", но так до сих пор и не поставил, потому что мне не удалось найти исполнителя главной роли, который бы меня во всем удовлетворил. Это проблема возраста. Молодой актер не понимает, почему Гамлет медлит, что мешает ему действовать, а зрелый, где Гамлет берет силы, чтобы жить.

 Беседа с Рубеном Мамуляном на радио не прошла. Ее сняли за два или три часа до эфира, несмотря на то, что назначен он был на выходной день. Опытный цензор обнаружил, что этот самый Мамулян снял "Шелковые чулки" – музыкальный римейк знаменитой "Ниночки". Считавшейся образцом махровой антисоветчины довоенной картины с участием Греты Гарбо.

Рубен Мамулян поставил в 1934 году "Королеву Кристину". Возможно, лучший фильм с Гретой Гарбо. В конце картины незабываемые кадры: Кристина на покидающем родную Швецию корабле вглядывается в даль.
– Меня много раз спрашивали, как мне удалось добиться такой выразительности. А я просто сказал ей: "Грета, смотри в объектив!" Этого было вполне достаточно. Ей не надо было ничего играть. У нее было потрясающе выразительное лицо.

– В "Бекки Шарп", – вспоминал Мамулян, – была сцена бала, который прерывался сообщением о начале военных действий. На балу 600 статистов: офицеры в красных мундирах, дамы, гости. Белые, зеленые, синие, желтые, оранжевые цвета одежды. Понятно, что по смыслу происходящего первыми должны покинуть зал офицеры, но психологическое воздействие цвета на зрителя сильнее житейской и драматической логики. Красный цвет – это цвет опасности и крови. Красный цвет приковывает к себе внимание. Когда вы смотрите на пейзаж с одним красным цветком, вы тут же обращаете внимание на этот цветок. Если офицеры исчезнут с экрана, он сразу опустеет. Я решил, что первыми начнут покидать зал женщины. Даже мой ассистент сомневался в моей правоте.

– После работы над "Бекки Шарп" я отправился в Европу и в течение нескольких месяцев изучал живопись в Италии. Англии, Франции. Из всех моих фильмов для меня самая удовлетворительная в смысле использования цвета картина – "Кровь и песок", потому что в ней я отказался от импровизации и начал специально разрабатывать детальный цветовой сценарий.

1975 или 1976 год. Звоню в пятницу в Ленинград директору "Ленфильма". Хочу с ним встретиться.
– Очень хорошо, – слышу я в ответ. – Я в понедельник буду в Москве. Вот мы и побеседуем.
– В понедельник я буду в Ленинграде.
– Ничего страшного. Я в среду возвращаюсь в Ленинград. В четверг можем встретиться.
– В четверг я вернусь в Москву.

Раз не суждено встретиться с директором, пришлось просить его заместителя рассказать о том, что делается на "Ленфильме". В то время на студии Джордж Кьюкор снимал совместный советско-американский фильм "Синяя птица" с участием Элизабет Тейлор, и я выразил естественное желание встретиться с кинозвездой и знаменитым режиссером.
Сначала мне было сказано, что это предельно просто, но тут же выяснилось, что возникли небольшие затруднения. Ни Кьюкора, ни Тейлор нигде не было. Вся съемочная группа "Синей птицы" как сквозь землю провалилась, и никто в дирекции студии не знал, куда она подевались.
Поиски оказались тщетными. Я вернулся в Москву с твердым убеждением в неслучайности наших встреч.

"Дорога", "Ночи Кабирии", "Рим в  11 часов", "Нет мира под оливами". Джульетта Мазина, София Лорен, Джина  Лоллобриджида. Итальянское кино быстро полюбилось у нас и зрителям, и властям. Публика тянулась к мелодраме. Власти же были довольны тем, что получили отличный материал для наглядной агитации. Римская киностудия не какой-нибудь Голливуд. В вечном городе членство в коммунистической партии не порок, а достоинство.
Смотрите, итальянские режиссеры расскажут вам всю правду о том, как живут простые люди на благополучном буржуазном Западе. Пусть уж наши чувствительные зрители проливают слезы над печальной участью несчастных итальянцев, а не над своей собственной. 
 
Однако надо и меру знать.
– Ваша главная беда состоит в том, что вы слишком далеко зашли в своем увлечении итальянским неореализмом, –такой диагноз творчеству драматурга А.М.Володина поставила министр культуры СССР Е.А.Фурцева.

Пьесы Александра Володина шли с огромным успехом на сценах нескольких столичных театров и по всей провинции, по его сценариям было снято много популярных фильмов, а один раз ему пошли навстречу настолько, что даже разрешили снять фильм самому. Назывался он "Фокусник" и в широкий прокат его на всякий случай не пустили. Но наступил момент, когда терпению властей пришел конец.
Решили наказать строптивого драматурга, не реагирующего должным образом на дружеские указания министра. Взяли и стерли все хранившиеся на Всесоюзном радио записи спектаклей по его пьесам.
Моя затея сделать передачу о Володине и его пьесах провалилась. Александра Моисеевича я записал, но проиллюстрировать нашу беседу сценами из спектаклей было невозможно.

Александр Моисеевич прогуливается по Невскому проспекту. Навстречу ему знакомая дама.
– Александр Моисеевич, что вы такой скучный. Пойдемте в ресторан ВТО. Развеетесь.
Пришли в ресторан. Было это вскоре после вторжения войск стран-участников Варшавского договора в Чехословакию. Володин предлагает тост за свободу Чехословакии.
– Потом мне объяснили, что моя знакомая – стукачка, – вспоминал Володин.

Молодая актриса видит в маленькой квартире Володина этажерку с книгами.
– Сколько у вас книг!
– Ну, надо же какая наивность, – удивляется Александр Моисеевич.
Еще неизвестно, кто был наивнее юная актриса или опытный драматург.

На стенах фойе кинотеатра "Иллюзион" висели портреты выдающихся кинематографистов. Было любопытно сравнивать лица кинозвезд и великих кинорежиссеров. Один портрет привлекал особое мое внимание. Ни у кого не было таких печальных глаз, как у Михаила Калатозова.

Я беседовал с ним за месяц до его смерти.
– Михаил Константинович, как вы выбираете себе актеров?
Калатозов рассуждает о сложности актерского искусства. Потом замечает:
– Актер должен быть красивым и привлекательным для зрителя. Можно, конечно, сыграть на уродстве и построить на этом сценарий, как в фильме "Начало". Можно снять два фильма с уродливой героиней, но больше…

Калатозову всегда завидовали. Коллеги его не любили и старательно выискивали недостатки во всех его работах. "Неотправленное письмо" объявили неудачей. Трудно отрицать, что "Летят журавли" гениальный фильм, но можно, как это делали недоброжелатели Калатозова, признавая достоинства картины, утверждать, что это заслуга не режиссера, а блестящего оператора Сергея Урусевского. Урусевский действительно был великолепным оператором. Но ведь Калатозов снял как оператор в 1930 году прекрасный фильм "Соль Сванетии".

Пишу для журнала "Советский фильм" заметку о Калатозове и Урусевском.
– На Западе Калатозова противопоставляют всем остальным советским кинорежиссерам, – говорит редактор. – Надо показать, что таких шедевров, как "Летят журавли", у нас выпускается очень много.
– Если их выпускается очень много, то вряд ли их можно назвать шедеврами.
– Ну, пусть не очень много, – соглашается редактор. – Пусть по одному в год.

Народный артист республики Андрей Тарковский всегда считал себя несправедливо обиженным. Ему вечно палки в колеса ставят, не дают нормально работать (как будто другим давали). О нем мало пишут. А если и пишут, то не так, как должны писать о кинорежиссере такого ранга, как он.
Однажды я ему посочувствовал и решил сделать с ним беседу для радиостанции "Родина", вещавшей на русском языке для соотечественников за рубежом.
Звоню Тарковскому и собираюсь объяснить ему, что за радиостанция и что за передача.
– Ваша фамилия, – первым делом тоном начальника отдела кадров осведомился Андрей Арсеньевич.
– Гольцман, – отвечаю.
– Ну вот, – говорит Тарковский, – я делаю фильмы для русского народа, а вы хотите обмануть своих слушателей и внушить им, что со мной все в порядке.

В 1970-ые годы в обществе еще не велись страстные дискуссии о том, допустим ли мат на телевидении, в книгах, спектаклях и кинофильмах, и об обогащающей наш язык мощной энергетике, скрывающейся в некоторых выражениях с глаголом, начинающемся на "е".
В Архитектурном музее в двух шагах от Кремля идет просмотр одного из самых известных фильмов классика французского кино Луи Маля "Зази в метро", экранизации скандального романа Раймона Кено. Сюжет прост. Маленькая девочка приезжает из провинции к своему живущему в Париже дяде с одним единственным желанием. Она надеется покататься на метро.
Как на зло, сотрудники метрополитена бастуют. Девочке показывают Эйфелеву башню и другие великолепные столичные достопримечательности, но ей они даром не нужны. Она не затем в Париже. Ей подавай метро, а туда не пускают, и она только беснуется и ругается.
Переводчица, милая тихая девушка с нежным голосом, купается в тексте.
– Смотри, Зази, это памятник императору Наполеону.
– В ж… вашего Наполеона с его шляпой в форме п…

Мы в Пушкине под Ленинградом. Идем по еще не полностью отреставрированному Царскосельскому дворцу. Перед нами бабушка с внуком.
– Смотри, Петенька, – говорит бабушка, – в этой комнате спала наша императрица.
 
Торжественные выпускные вечера университета марксизма-ленинизма Гостелерадио СССР проводились в здании телетеатра на площади Журавлева в праздничной обстановке и сопровождались концертом популярных артистов, продажей французских духов и косметики и шоколадных наборов "Красного Октября".
Все самое лучшее и самое дефицитное. Еще более дефицитным, чем косметика и конфеты, должен был быть фильм. Такой, о котором все мечтают, о котором будет много разговоров и который запомнится надолго. Желательно американский.
Для того чтобы заполучить подходящую картину, применялся продуманный до последних мелочей стандартный алгоритм. Составлялось короткое послание от заместителя председателя Гостелерадио к заместителю председателя Госкино с убедительной просьбой предоставить фильм для закрытого просмотра, на котором будут присутствовать исключительно высшие руководители Всесоюзного радио и Центрального телевидения.
Руководство – это человек 10-15. Киношное начальство делало вид, будто не догадывалось, что присланное письмо – простая принятая формальность и на самом деле зрителей будет во много раз больше.
Никто не надеялся на то, что будет выдан фильм, указанный в письме. Выбранное название должно было подчеркнуть серьезность намерений. Приходилось просить по максимуму, чтобы получить что-то пристойное.

Следующий этап решающий. Это поездка в первый отдел комитета по кинематографии. Ездили туда мы вдвоем. Я в качестве консультанта. Переговорщиком был многоопытный Юрий Анатольевич Дворядкин, сотрудник отдела сатиры и юмора редакции пропаганды. Юмористические передачи тогда готовились в редакции пропаганды, что вовсе не вызвало смех. Напротив свидетельствовало о том, какое большое значение придавалось юмору и правильности его окраски.

Дворядкин уверенным шагом заходит в очень хорошо знакомый ему кабинет начальника первого отдела, а я остаюсь в коридоре.
– Чем порадуете? – Дворядкин не теряет времени и берется за дело, как только переступает порог. Объяснять ничего не надо. Все и так понятно.
– К сожалению, радовать нечем. Должен вас огорчить. В данный момент мы не можем предложить вам ничего особенно интересного, – сразу же объявляет начальник первого отдела, показывая всем своим видом, что говорить не о чем. – Давайте отложим наш разговор недели на две.
Откладывать нельзя было не только на две недели, но даже на один день. Билеты на сегодняшний вечер давно распределены, и в них черным по белому написано: просмотр художественного фильма. Только название не проставлено. Его и предстояло выяснить.
– Странно. Ваше руководство утверждает совершенно противоположное. У вас вроде бы новые поступления, – спокойно возражает Юрий Анатольевич и небрежно кладет на стол письмо с просьбой оказать содействие в организации просмотра и с резолюцией: "Помочь".
– Может быть, посмотрите новую работу Мосфильма? Действительно очень любопытная вещь. Ее еще почти никто не видел.
– С большим удовольствием, но не в этот раз. Сейчас не тот случай. Сами понимаете, нам требуется что-то ударное, – говорит Дворядкин.

Дальше шли продолжительные и нудные препирания, после которых утомленный киношный чиновник не выдерживал и делал первую уступку.
– Знаете, у нас есть вполне пристойный французский детективчик с Аленом Делоном. Вообще-то мы его не выдаем, да уж ладно, по такому случаю сделаем исключение.
– Мне нужно позвонить и посоветоваться с начальством, – как бы в раздумье говорит Юрий Анатольевич и выходит в коридор.
– Может быть, стоит согласиться? – спрашивает меня Дворядкин. – А то вообще ни с чем останемся.
– Ты в своем уме? Разве можно так позориться? У нас все-таки не сельский клуб.
Юрий Анатольевич возвращается за стол переговоров и обижено произносит:
– Мое начальство вне себя. Оно возмущено таким предложением.
После часовых препираний обнаруживается, что на складе первого отдела кое-что все же припрятано. Сходимся на "Крестном отце". Копия, разумеется, была черно-белая.

Сейчас это трудно себе представить, но в советские времена очень часто даже первые люди великой державы не имели возможности удовлетворить свое любопытство и посмотреть оригинальную цветную копию фильма.
В первом отделе комитета по кинематографии хранились в основном черно-белые контратипы нашумевших картин. Предназначались они в первую очередь для просмотров секретарями ЦК КПСС.
Иногда выцарапать фильм удавалось какой-нибудь особо важной персоне с большими связями. Иногда фильм выдавался за наличные на короткое время, например, на ночь. Истинные любители кино готовы были посреди ночи отправляться на окраину Москвы, чтобы посмотреть "Царь Эдип" Пазолини или "В прошлом году в Мариенбаде" Алена Рене, тем более "Сатирикон" Феллини.

Мой друг сильно простужен. У него высокая температура: 39,3. А в "Иллюзионе" показывают "Золотой век", картину 1930 года Луиса Бюнюэля и Сальвадора Дали, двух искусных мастеров эпатировать публику, создавать скандал из ничего. Может быть, другой возможности посмотреть фильм, когда-то переполошивший кинематографический мир, уже не будет. Пропустить ни в коем случае нельзя. Беру такси и едем.
Стоило ли ради "Золотого века" тратить силы и время, тем более рисковать здоровьем? Сейчас ответ для меня очевиден: конечно, нет. Даже говорить об этом смешно. Но ведь мы редко имеем дело с дорогими бриллиантами. Гораздо чаще с бижутерией.

Французское посольство иногда выдавало цветные копии фильмов на узкой пленке для информационных показов в творческих союзах, но получить цветную современную (а то и старую классическую) американскую картину было, как правило, практически невозможно. Дело часто доходило до полнейшего абсурда.
– Я видел "Унесенные ветром", – похвастался мне директор клуба Гостелерадио СССР.
– Как пленка? Хороший цвет? – поинтересовался я. Смотреть некачественную копию "Унесенных ветром" занятие довольно бессмысленное.
– Копия была черно-белая, – смущенно признался мой собеседник.

Проблемы с демонстрацией "Унесенных ветром" были связаны еще и с тем, что этот фильм в СССР долгое время по не совсем понятным причинам считался расистским и неподходящим для советских зрителей.

"Унесенные ветром" картина, окутанная множеством мрачных тайн. С лица земли беспощадно сметались не только ее герои, но и те, кто участвовали в ее создании. Для драматурга Сидни Хоуарда работа над экранизацией "Унесенных ветром" стала последней. Он умер 23 августа 1939 года. Маргарет Митчелл осталась автором одного единственного романа. Она погибла в автомобильной катастрофе 16 августа 1949 года.
В том же году не стало постановщика экранизации Виктора Флеминга и другого известного кинорежиссера Сэма Вуда, снявшего в фильме сцену пожара. Исполнитель одной из главных ролей Лесли Хоуард за несколько лет до того погиб в авиационной катастрофе. Знаменитая актриса Вивьен Ли, сыгравшая в картине главную роль, умерла на 54 году жизни от туберкулеза.
Между тем, начинал снимать "Унесенные ветром" один из ведущих режиссеров Голливуда Джордж Кьюкор (1899 – 1983), но через три недели он был отстранен от работы. Он прожил долгую жизнь и поставил еще много успешных картин.

Какой именно фильм будет демонстрироваться, как правило, становилось ясно за час или два до начала просмотра, и это иногда приводило к непредвиденным и скандальным  ситуациям.
Однажды нам невероятно повезло. Нас попросили достать что-нибудь особенно интересное. Мы постарались и каким-то образом ухитрились раздобыть "Заводной апельсин" Стэнли Кубрика.
Картину, которую практически никому не давали, показали в достаточно вместительном телетеатре на вечере отдыха. То, что будет вечер отдыха, нам было известно, но мы не знали, что многие сотрудники Всесоюзного радио придут на него повеселиться с детьми. Они не подозревали, какое совсем не детское зрелище их ожидает.
Однако те, кто приходили в телетеатр не ради того, чтобы отведать дефицитных кондитерских изделий, и ублажить свою кожу французской косметикой, а исключительно из-за фильма, разведали, что будет показано. В результате ажиотаж был такой, что не все люди, имевшие билеты, смогли ими воспользоваться. Им даже не удалось пробиться к входу.

На московском кинофестивале в 1973 году один из руководителей КГБ так выразился по поводу английского фильма "Тройное эхо" (экранизации известного романа Герберта Бейтса с блистательной Глендой Джексон в главной роли): "Мы сексуальную сцену из нее вырезали, и поэтому картина у нашей публики успеха не имела".

Приближается 8 марта. Готовлю вечернюю праздничную часовую передачу для радиостанции "Юность". Предлагаю включить в программу С.Я.Лемешева.
– А представляете, что будет, если ему вдруг что-нибудь придется не по вкусу? – испуганно спрашивает редактор. – Он же все здесь разнесет. Давайте лучше Юрия Гуляева пригласим. Он тоже народный артист СССР, в Большом театре поет, но с ним намного спокойнее, и к тому же его космонавты любят.
Ну что же, попробуем заменить тенора на баритона. Гуляев так Гуляев. Мне то что? Я против него ничего не имею. Звоню Гуляеву.
– Причем тут я? – нетвердым голосом говорит Гуляев. – Вы не по адресу обратились, вы бы лучше Кобзону позвонили. 8 марта это по его части.
Я не стал настаивать. Было бы бесчеловечно отвлекать Гуляева от удовольствия выпивки, но и Кобзону звонить не стал. Уговорил редактора, что времени на размышления и колебания не осталось, без великого и несравненного тенора Лемешева женский праздник – не праздник, и нам без него все равно не обойтись.

Сергей Яковлевич выслушал приглашение участвовать в передаче, посвященной международному женскому празднику, без особого энтузиазма.
– Я не знаю, что говорить.
– Ничего страшного. Я подскажу. Вместе что-нибудь придумаем.
После непродолжительных уговоров Лемешев все же согласился, и мы договорились о встрече. На следующее утро я вошел в квартиру самого знаменитого тенора страны, не подозревая, что он до последнего момента колебался, решая нужно впустить меня или нет.

Перед самым моим приходом Лемешев дозвонился в радиостанцию "Юность". Мне повезло. Трубку взяла сообразительная секретарша главного редактора.
– Мне позвонил ваш человек, – сердито заявил Лемешев, – и разговаривал он со мной не достаточно вежливо. Я решил ему дверь не открывать.
Не знаю, каким образом, но девушке удалось убедить Сергея Яковлевича в том, что все сотрудники "Юности" очень его любят и относятся к нему с великим почтением.

Приходилось быть крайне осторожным. Вдруг Лемешев оговорится. Или магнитофон забарахлит и плохо запишет. Исправить возможности уже не будет. Поэтому говорю:
– Сергей Яковлевич, давайте запишем сначала на бумаге то, что вы потом произнесете в микрофон.
Сергей Яковлевич очень любил порядок, поэтому убеждать его не пришлось. Лемешев трижды произнес заранее подготовленный текст.

На следующий день после выхода передачи в эфир звоню Лемешеву. Опасения оказались напрасными. Лемешеву передача понравилась. Радийному начальству тоже. К сожалению, даже чересчур понравилась. Настолько, что передачу решили повторить через год.
Последствия этого решения были неожиданными. Сергей Яковлевич позвонил заместителю председателя Гостелерадио и вполне резонно сказал:
– Я артист, а не попугай. Если вам так хотелось, чтобы я выступил снова, могли бы записать меня еще раз. Я бы сказал что-нибудь другое.

Лемешев с большой осторожностью относился к своим выступлением на радио.
– Надо себя уважать, а то был такой случай. Меня приглашают принять участие в передаче, – говорил Сергей Яковлевич, – а вместе со мной приглашают певицу. И вот она не берет ноту, а слушатели возмущаются: Лемешев готов записываться с кем угодно.

К годовщине Октябрьской революции центр Москвы в советские времена украшали портретами членов Политбюро ЦК КПСС во главе с Л.И.Брежневым. Я смотрел на них и вспоминал Чезаре Ломброзо. По словам знаменитого итальянского психиатра и криминалиста, для того, чтобы понять суть французских революций, надо внимательно рассмотреть портреты их вождей.
Брежневскую эпоху называли не революционной, а застойной.  Лидеры страны были похожи на безумного Марата еще меньше, чем их изображения на оригиналы.
Портреты ретушировались. Вполне естественно. Вожди должны достойно выглядеть в глазах народа, но лица высокопоставленных товарищей, несмотря на вымученные улыбки, получались серые и унылые. Чересчур жалеть об этом не стоит.
С такими даже спокойнее. Если бы в состав советского руководства проникла бы пара Маратов, они бы намного больше дров наломали.

Сейчас многие верят, что России необходима жесткая сильная власть. Так утверждали и многие умные люди в былые времена. Прекрасный русский писатель Константин Леонтьев неосторожно писал, что Россию надо подморозить. Символично, что он умер от воспаления легких.

Если при Брежневе был застой, то, что можно сказать о периоде правлении К.У.Черненко, про которого знающие люди говорили, что он описался, когда ему надоело смотреть в усталые глаза своих собратьев по политбюро и слушать их речи во время какого-то затянувшегося торжественного заседания на сцене Дворца съездов?

Праздничная шутка на радио. Разумеется, в редакции, а не в эфире. "Пой! Революции – труба!"

Беседа с директором главного книгохранилища страны Библиотеки имени Ленина профессором Н.М.Сикорским должна была выйти в эфир в праздничный красный день календаря – 7 ноября в 1970-ые годы.
Рассказ о редких изданиях, любопытных книгах и связанных с ними занимательных историях иллюстрировался отрывками из литературных произведений. Один из них был взят из стихотворения И.А.Бунина “Слово”, которое заканчивается так:
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.

– Вы меня посадить решили? – спрашивает ошарашенный редактор.
А ведь Бунин, при всей своей ненависти к большевикам, конечно же, имел в виду не наше время. Он написал свое стихотворение еще до революции в 1915 году. Может быть, предвидел?

Трудно сказать, что подразумевалось под призывами Л.И.Брежнева проявлять социалистическую предприимчивость. Каждый, кто был готов рискнуть своим благополучием ради туманного лучшего, понимал "предприимчивость" по мере своей находчивости.
Молодые супруги въехали в двухкомнатную кооперативную квартиру и вскоре после этого встретили своего приятеля, с которым вместе учились в институте. Приятель был иногородний, но хваткий и с амбициями, привыкший бороться за место под солнцем.
Он не хотел заживо похоронить себя в глухой провинции и мечтал перебраться в столицу, а счастливые молодожены от всего сердца хотели ему помочь и общими усилиями способ был найден. Ради этого супруги развелись, после чего жена вышла фиктивно замуж за общего приятеля, и тот прописался в ее квартире.
По первоначальному плану фиктивный брак должен был быть расторгнут через непродолжительное время. Предприимчивый приятель должен был выехать из квартиры и купить себе новую.
Шутка удалась на славу, но жизнь внесла в остроумный замысел неожиданные коррективы. Новый брак привел его участников в восторг, и они не захотели от него отказываться. Бывший муж остался без жены да к тому же оказался в коммуналке.

Октябрь 1972 года. В Москве гастроли прославленной балетной труппы "Нью-Йорк сити балле" под руководством Джорджа Баланчина. Надо бы побеседовать с великим хореографом.  Звоню утром Баланчину в его номер в гостинице “Россия”. Баланчин сразу соглашается встретиться.
– Приходите в любое время в Кремль во Дворец съездов, – охотно предлагает он, – и я с радостью отвечу на все ваши вопросы.
– А в гостинице нельзя поговорить? Там нам, по крайней мере, никто не будет мешать.
– Нет, в гостинице не получится. Я сейчас выхожу и буду весь день репетировать во Дворце съездов. И так у меня каждый день. А чем вам не нравится Дворец съездов? – не понимает Баланчин. – Мы найдем там тихое место.
Мне Дворец съездов, может быть, и нравится. И тихие места там, разумеется, есть. Да как объяснишь по телефону незнакомому с нашими удивительными порядками Баланчину, что меня туда не пропустят?
Пройти за кулисы Дворца съездов без специального пропуска  нельзя было даже члену ЦК КПСС. А пока получишь такой пропуск, гастроли закончатся.

На последнем спектакле Джордж Баланчин вышел на сцену и любезно пригласил всех зрителей приехать в Нью-Йорк и посмотреть те спектакли, которые труппа не смогла привезти в Москву. Власти не возражали. Не против того, что наивные граждане всерьез примут это приглашение, а против того, что Баланчин его сделал. Такого гостя надо уважать. Пусть себе приглашает. От нас не убудет.

21 июня 1974 года. В Большом театре проходят гастроли "Ла Скала". Особый успех у "Нормы" с находившейся тогда в расцвете сил Монтсеррат Кабалье. За билет на утренний спектакль предлагают месячную зарплату сто – сто пятьдесят рублей – фантастическую по тем временам цену. Многие стоят с дефицитными книгами в руках. Надеются поменять Кафку на билет.

1975 год. В Кремлевском Дворце съездов концерт соперницы Марии Каллас Ренаты Тебальди. Оперная карьера легендарной примадонны приближалась к концу. Она уже теряла голос, но причем здесь голос, если Тебальди потрясла видавших виды звезд Большого театра своими несравненными изумрудами.
Об этих драгоценностях говорили разное. Например, что они принадлежали не Тебальди, а Ватикану. Ей будто бы дал их для сценических выступлений римский папа в награду за преданность католической церкви.

У Н.М.Дудинской были непростые отношения со многими солистками Кировского балета. Говорим о Калерии Федичевой.
– Конечно, у нее много недостатков, над которыми ей надо работать, но Гертруду в "Гамлете", поставленном Сергеевым, она танцует прекрасно.

Разговор переходит к Ирине Колпаковой.
– Она хороша, когда танцует свои партии. Аврора, Раймонда. – в один голос восклицают Дудинская и Сергеев. – Там она как фарфоровая статуэтка.

Они любили смотреть спектакли с середины первого ряда. Н.М.Дудинская называла его “котиком”, а К.М.Сергеев называл свою жену “солнышком”.
– Котик, смотри, кто к нам приехал.
Мы не виделись год. Сергеев внимательно смотрит на меня и, наконец, узнает.

– Наталья Михайловна, вам нравятся балеты и труппа Баланчина?
– Конечно, – говорит Дудинская. – Кому же они могут не нравиться?
– Солнышко, – нетерпеливо останавливает ее Сергеев. – Ты всегда торопишься. Подожди, подумай над тем, что говоришь. Вот ты сейчас скажешь, что Баланчин хороший и постановки его замечательные, а Баланчин завтра скажет, что советская власть никуда не годится. А нам с тобой потом по ж… за это дадут.
Однако Дудинская от своих слов не отказывается. Она была не из пугливых. Не Сергеев.

Директор Московского хореографического училища С.Н.Головкина рассказывает мне о предстоящих зарубежных гастролях училища. Неожиданно она, словно что-то вспомнив, останавливается.
Понимаю, боится. Вовремя спохватилась: вдруг наговорила что-нибудь лишнее, за что придется отвечать перед суровым начальством.
– Подождите, мне необходимо выйти, – озабоченно произносит Софья Николаевна, – я не заставлю вас долго ждать. Сейчас вернусь.

Головкина удаляется из своего кабинета и через пару минут действительно возвращается, но уже не одна, а в сопровождении советчика – художественного руководителя училища М.С.Мартиросяна.
– Пусть Максим Саакович расскажет поподробнее об особенностях наших постановок, которые мы покажем во время гастролей. Он балетмейстер, ему и карты в руки, – говорит Головкина с облегчением: ловко нашла выход, и снова покидает свой кабинет.
Однако Мартиросян не лучше Головкиной знает, что надо говорить и о чем лучше промолчать. Он произносит несколько общих фраз о верности великим традициям советского балета и достоинствах лучшего в мире московского училища, из стен которого вышло столько выдающихся артистов, а затем бежит просить помощь у Головкиной.

Народная артистка СССР организатор и руководитель исколесившей весь мир “Березки” Надежда Сергеевна Надеждина задерживалась. Я торопился и, не зная, когда она придет и дождусь ли я ее вообще, решил, чтобы не терять время даром, записать, пока отсутствует Надеждина, рассказ директора ансамбля о предстоящих зарубежных гастролях. Он-то уж великолепно обо всем осведомлен.
Но вот, наконец, появляется и сама Надеждина, довольная и веселая.
– Знаете, – немного застенчиво начинает откровенничать она, – я ведь совершенно не умею рассказывать. Мое дело ставить танцы, а не рассуждать о них. Может быть, у нашего директора лучше получится. Он у нас мастер поговорить и помнит наизусть все наши маршруты и программы. Попробуйте-ка сначала записать его.
– Уже попробовал, – наивно признаюсь я. ­­­­– Его я уже записал. Все вполне нормально получилось. Теперь пришла ваша очередь.
Я никогда не видел, чтобы у человека с такой скоростью менялась внешность. У Надеждиной после моего, как выяснилось, неуместного признания был такой вид, как будто ее гремучая змея укусила.

Она никак такого неслыханного поворота не ожидала. Она растеряна и не сразу приходит в себя. Не сразу она осознает, что произошло, подыскивает соответствующие ситуации слова и переходит в наступление.
– Что? – кричит взбешенная Надеждина. – Без моего разрешения? Да как он посмел?! Кто он вообще такой? Кто ему позволил раздавать интервью?!

Народного артиста СССР Владимира Атлантова я записывал несколько раз для передач о различных операх. Первый тенор Большого театра пояснял радиослушателям, как он понимает смысл опер, примерами из жизни.
– Если постараться, человека можно в чем угодно убедить, – рассуждал Атлантов. – Нам вот раньше повторяли изо дня в день, что Сталин самый лучший человек на нашей планете, и мы все этому верили.
– Так уж и верили…
– А вы думаете, не верили? – смеется Владимир Андреевич. – Может быть и не верили.

Апрель 1975 года. Выдающийся дирижер Борис Хайкин рассказывает мне, как, еще будучи студентом консерватории, работал в ГИТИСе аккомпаниатором оперного класса. Ему было поручено готовить "Пиковую даму". Очень быстро он выучил наизусть клавир и партитуру оперы Чайковского. Когда однажды во время исполнения второго акта погас свет и зал погрузился в полную темноту, никто из музыкантов не вздумал остановиться.

В 1928 году сразу же после окончания консерватории Б.Э.Хайкин стал дирижером в Оперном театре имени К.С.Станиславского. Первой его работой стала "Пиковая дама". Во время репетиций Станиславский иногда обращался к дирижеру с вопросом: "Что означает эта музыка?" Хайкин вспоминал, что он не мог ответить: "Герман страдает" или "Лиза тоскует". Станиславский сердился: "Страдание или тоску нельзя сыграть".
Впоследствии Борис Хайкин много раз ставил "Пиковую даму". Он работал с выдающимися певцами: Н.Н.Озеровым, Н.С.Ханаевым, Г.М.Нэлеппом, Н.К.Печковским. Однако Хайкин утверждал, что всех исполнителей роли Германа превзошел В.А.Атлантов. У него красивейший тембр голоса, темперамент, прекрасная внешность.

"Атлантов, конечно, певец прекрасный, но то, что он всех превзошел, это уж слишком", – сказала редактор, и слова Хайкина о пении Атлантова были удалены из передачи.

После концерта молодой певицы из Львова Ольги Басистюк в Большом зале Московской  консерватории говорю с Хайкиным.    
–  Борис Эммануилович, как вы думаете, возьмут Басистюк в Большой театр?
Хайкин задумался. Вопрос, оказывается, не такой уж простой. Затем следует нерешительный ответ:
– Это зависит от нее. Если потеряет голос, тогда, может быть, возьмут.
Народную артистку Украины Ольгу Басистюк в труппу Большого театра так и не взяли.

У ведущей актрисы  МХАТа лауреата пяти Сталинских премий, Героя Социалистического труда, депутата Верховного совета СССР, народной артистки СССР обласканной властями Аллы Тарасовой было немало родственников и близких знакомых по всему миру. В том числе, бывший муж знаменитый актер и покоритель женских сердец Григорий Хмара.
– Алла Константиновна, расскажите о ваших встречах за рубежом. Вы ведь хорошо знаете русский Париж.
– О чем это вы? Все в далеком прошлом, – удивленно восклицает Алла Константиновна. – Все, кого я знала, давно умерли. Вам не со мной надо говорить. Вы бы к Ангелине Степановой лучше обратились. Ей есть, о чем рассказать. У нее в Европе родственников полно.
Ненавистная соперница вдова Александра Фадеева Ангелина Степанова могла бы, конечно, много интересного рассказать, но я не уверен, что у нее было полно родственников в Европе.
 
Многие годы партнером А.К.Тарасовой был П.В.Массальский, который играл во МХАТе с 1925 года и выходил на сцену вместе со Станиславским и Качаловым.
– В 1930-ые годы в Москве еще оставались разные яркие непохожие друг на друга театры, – говорил Павел Владимирович. – Был Художественный театр, был Мейерхольд, был Таиров. Работали ученики Евгения Вахтангова. А сейчас и посмотреть-то ничего не хочется. В какой театр ни придешь, ничего оригинального – повсюду одно и то же. Может быть, кроме Таганки.

Вспоминаю без осечки усыплявший публику "Ревизор" во МХАТе. На сцене актеров (в основном народные и заслуженные и в преклонном возрасте, ласково именуемые мхатовскими стариками) было почти столько же, сколько зрителей в зале. Невольно закрадывалось сомнение в том, что здесь когда-то ставились спектакли, потрясавшие заядлых театралов.

Спрашиваю у В.С.Розова, был ли МХАТ когда-нибудь по-настоящему интересным театром.
– До войны был, – не задумываясь отвечает Виктор Сергеевич.
Возможно, ответ не объективный. У Розова ностальгия по временам его театральной юности. Задаю этот же вопрос Л.Г.Зорину. Он помоложе.
– Говорят, что был. До войны. Но я ничего не могу об этом сказать, не видел.
Зорин не видел, зато видел и отлично помнил Арбузов. Алексей Николаевич утверждал категорично:
– Посмотрите сохранившиеся киноленты, и вы убедитесь в том, что МХАТ всегда был самодеятельностью.

1970 год. Мой друг сдает вступительные экзамены на театроведческом факультете ГИТИСа. Он прекрасно понимает, что шансов у него нет никаких. Мест там мало, и все уже давно распределены между детьми профессоров и особо важных персон.
Зато своеобразное развлечение. Знакомимся с девушкой, мечтающей стать актрисой. Ее, конечно, тоже не примут. У нее несомненный талант, но никаких связей. Она даже не москвичка. Приехала из какого-то черноморского города.
Мы всю ночь гуляли по Москве. Она рассказывала, как на лодке с друзьями пыталась бежать в Турцию. Их перехватила береговая охрана. Пограничники сжалились и отпустили.

Люди в СССР изобретали множество хитроумных способов эмиграции. Сочувствовавшие им люди на Западе придумывали, как помочь тем, кто изнывает от благодеяний советской власти. В Париже существовала религиозная организация, присылавшая в СССР девушек, готовых выйти замуж за желающих эмигрировать молодых людей.
Браки заключались не фиктивные. Один наш знакомый оказался таким образом в Париже и стал там православным священником. Через несколько лет он прислал письмо с сообщением, что у него родился сын.

Встречаю на Арбате знакомого филолога, собирающегося в ближайшие дни эмигрировать в США. Он тоскливо бродит по Москве. Больно до слез расставаться с такими родными местами. Не надеется когда-нибудь увидеть их снова.
– Не покажете, где здесь дом Мельникова?
Если бы не приближавшийся отъезд, ходил бы человек в двух шагах от одного из самых оригинальных зданий Европы – дома, построенного в 1929 году для себя выдающимся архитектором К.С.Мельниковым, и никогда бы о нем не вспомнил и не пожелал бы на него взглянуть.

Иду по улице в центре Москвы. Мне навстречу двое с маленьким ребенком в коляске. Спрашивают, как пройти к американскому посольству. Собственно говоря, они не знают, нужно ли им именно американское посольство или лучше обратиться в какое-то другое.
Они приехали в Москву из Сибири, где им не дают жить местные власти, и хотят передать письмо с просьбой о помощи. Надеются, что кто-то на Западе прочтет и откликнется.
– Вас не пустят ни в американское посольство, ни в английское. Разве что в болгарское или монгольское попадете, но от них мало пользы.
Что же им делать? Они просят, чтобы я кому-нибудь передал, и дают мне экземпляр длинного со стихами отпечатанного на машинке описания страданий людей в советской глубинке. На Международной московской книжной ярмарке я передал письмо представителю Международной амнистии. Что стало с этими людьми, мне неизвестно.
   
Генетик профессор Рычков высказал предположение в статье, опубликованной в журнале “Новое время”, что созданием вируса СПИДа занимались в секретных американских лабораториях. Такие обвинения были обычны в советской прессе.
В 1988 году президент Академии медицинских наук СССР В.И.Покровский рассказывал мне:
– Только что вернулся из США. Там возмущаются: в СССР мол пишут, что американские спецслужбы изобрели СПИД. Я всегда отвечаю на это: “Ни один советский ученый подобной глупости не утверждал”. 
– Валентин Иванович, а Рычков?
– Я не знаю, кто такой Рычков, – находит убедительное возражение Покровский.

Во время беседы с Покровским в его кабинет входят два обеспокоенных человека.
– Валентин Иванович, извините, но без вас не обойтись. Необходимо ваше присутствие.
– Прямо сейчас? – недовольно спрашивает Покровский.
– Прямо сейчас. Иностранная делегация приехала. Нужно поприветствовать.
Покровский выходит из кабинета и очень быстро возвращается. За это время можно было разве что парой фраз перекинуться.
Удивляюсь:
– Уже поговорили?
Академик устало кивает.
– Откуда делегация?
– Хотел бы я знать!

– Нам чрезвычайно нужны новые хорошие законы о защите природы, – говорит мне первый заместитель министра юстиции СССР И.С.Самощенко. – Юридическая база совершенно не разработана. Можно сказать – конь не валялся. Вы побеседуйте с начальником управления Л.Д.Пушковым. Он большой специалист в экологических проблемах.
– Не понимаю даже, о чем тут может идти речь, – отбивается от моих вопросов Пушков. – У нас превосходные природоохранные законы. Просто они не всегда выполняются. Необходим жесткий контроль, но это уже дело прокуратуры и других органов надзора.

1988 год. Звоню заместителю Генерального прокурора СССР О.В.Сороке. Предлагаю сделать беседу о борьбе с экологическими преступлениями.   
– Тема исключительно важная, но подумайте: каким образом я могу вас принять? – говорит Олег Васильевич. – Я назначу вам время, а за 15 минут до нашей встречи меня вызовут в ЦК КПСС. Мне придется все бросить и срочно нестись туда. Я человек подневольный.
– Тогда поручите кому-нибудь подготовить ответы на мои вопросы. Потом посмотрите и подпишите.

Сделали так: я получил материал о повсеместных нарушениях природоохранных норм. Выбрал наиболее впечатляющие данные и составил беседу.
– Не пойдет, – сказали мне.
– Почему? Какие здесь государственные тайны? Все цифры открытые для печати.
– Тайн тут никаких нет, – охотно поясняет мне помощник Генерального прокурора. – Не в этом дело. Просто слишком много негативной информации собрано вместе. Больно тягостное впечатление у читателя остается.
Что ж, производимое впечатление – вещь в нашей жизни не последняя. Пришлось часть особенно тягостной информации сократить.

– Видите вон там в окне труба дымит, – философски замечает мне помощник Генерального прокурора. – Ну так вот, она дымила вчера, дымит сегодня и, можете не сомневаться, будет дымить завтра и даже послезавтра. И ничего с этим не поделаешь.

1987 год. Прошел год после чернобольской катастрофы. Сидим в кабинете заместителя директора курчатовского института члена-корреспондента АН СССР Л.П.Феоктистова. Телефонный звонок прерывает нашу беседу. Лев Петрович поднимает трубку. Звонят его знакомые. Хотят проконсультироваться у знающего человека.
– Едете отдыхать под Киев? Прекрасно. У вас какие-то сомнения? Что вас беспокоит?… Чернобыль близко? Боитесь повышенной радиации? Напрасно волнуетесь, там уже все в полном порядке… Можно ли гулять по лесу и собирать грибы? А почему нельзя?
Лев Петрович выдающийся ученый в области термоядерной физики, но вряд ли большой специалист в области радиационной биологии и медицины. Не верится, что его советы помогали кому-нибудь сохранить здоровье.

– Катастрофы случаются всюду. Корабли в морях тонут, самолеты падают на землю, поезда сходят с рельс, на химических предприятиях происходят взрывы и утечки опасных химикатов, ядовитые вещества попадают в почву и водоемы, воздух в городах загрязнен выхлопными газами, – говорит Феоктистов, – но мы же не отказываемся ни от авиации, ни от железнодорожного транспорта, ни от химической промышленности. Нельзя отказываться и от атомной энергетики. Без риска никакой прогресс невозможен.

– Посмотрите, – рассуждает Лев Петрович, – вся Франция покрыта сетью атомных электростанций. Ну, пусть даже французские реакторы совершеннее и надежнее наших, но если на каком-либо из них все же случится серьезная авария, последствия, можете мне поверить, будут намного страшнее, чем у нас.

До чернобольской катастрофы защитники развития атомной энергетики утверждали, что вероятность аварии настолько ничтожна, что она может произойти разве что один раз за миллион или два миллиона лет. Миллион или два не имеет значения, поскольку такие расчеты пригодны только для того, чтобы заморочить головы людям незнакомыми с основами теории вероятностей.
 
Известный русский писатель князь В.Ф.Одоевский вспоминал, что когда он возвращался в Петербург после поездок в Москву, придворные и сам император Николай I часто расспрашивали его о впечатлениях.
– Ну что в Москве? – любил отвечать Одоевский. – Полуграмотные сбивают с толку неграмотных.

Их было двое. Оба заместители председателя Комитета по лесному хозяйству. На наш мир они смотрели разными глазами. Это понятно: один страстный охотник, другому охота хуже неволи. Проблема перед ними встала общая, и пришла она вместе с XXII съездом КПСС. Выросла она из сущего пустяка. Дело, казалось бы, выеденного яйца не стоило, а привело к серьезным последствиям.
Несколько бездельников из числа жителей Крыма направили в ЦК КПСС жалобу, которую строгие партийные товарищи переправили специалистам по лесу и его обитателям с требованием срочно во всем разобраться и принять действенные меры, чтобы хныканье черноморцев  не слишком портило атмосферу партийного праздника.
Они, видите ли, привыкли охотиться на куропаток, а их начальство сочло целесообразным отдать место их постоянных тусовок более достойным людям. Короче, закрыли кусок Крыма для праздношатающихся лоботрясов. И правильно сделали, скажут защитники природы. Не будут почву в лесах вытаптывать.
А они все гундосят. Трудящимся охотиться негде. Одним можно, другим нельзя. Как будто, если возникают вопросы, сложно разобраться, кому можно, а кому нельзя.
Дошло дело до Москвы, до тех, кому поручено охранять леса и обитающих в них зверушек. Рассудили они по-разному. Один заместитель председателя Комитета по лесному хозяйству произнес:
– Надо помочь людям.
Другой изрек:
– Что делают жители Таймыра, если хотят летом погреться на солнышке на морском берегу? Едут в Крым. Так пусть крымские охотники  отправляются заниматься любимым делом в Сибирь. Там места всем хватит.
 Если  бы не партийный съезд, каждый из заместителей остался бы при своем мнении, а тут требовалось срочно принять решение. Проблема состояла в том, что в Крыму распоряжались украинские  власти. Превратили они участок Крыма в охотничье угодье для хороших людей. Так тому и быть. Комитет по лесному хозяйству СССР в Крыму не указка.
И все-таки мудрые московские чиновники напряглись и выполнили свой долг. Они отвели для крымских охотников кусок леса на их полуострове, на который украинские власти не претендовали. Неплохой кусок. И воздух свежий, и деревья летом зеленые. Только вот куропаток там не было.
Ничего, в Гренландии их тоже нет. Однако  обходятся же эскимосы без куропаток. И черноморцы постепенно свыклись с мыслью, что надо прекратить жаловаться,  оценить трогательную заботу о себе и подыскивать себе другое развлечение. Потому что для жалобщиков в Сибири всегда место найдется.

Звоню академику А.С.Исаеву, которого только что назначили председателем Комитета по лесному хозяйству. Перед ним стояла нелегкая задача.
– Александр Сергеевич, расскажите о ваших планах. Они уже определились?
– Разумеется. Давно пора наводить порядок. Надо многое поменять. Я все внимательно продумал, знаю, к чему стремиться и с чего надо начинать, – бодро говорит Исаев. – Знаю, что и как надо делать, но рассказывать пока еще рано. Давайте-ка пару месяцев подождем.

Учитывая трудность проблемы, я подождал не пару, а три месяца и вот звоню снова.
– Мы начали существенные перемены, – говорит Александр Сергеевич. – Правда, пока хвастаться нечем, но надеюсь, что скоро появятся первые результаты. Тогда будет о чем рассказать.

Звоню снова еще через три месяца. Голос академика звучит довольно грустно.
– Мне казалось, что в этой системе можно навести хоть какой-то порядок, но теперь я вижу, что ошибался. Непроходимое болото. Все, что было раньше, осталось и сейчас. Что ни делай, ничего не меняется.

Проблема величайшего научно-технического проекта ХХ столетия – поворота северных рек с непредсказуемыми последствиями вызвала множество дискуссий не только среди ученых различных специальностей. У многих писателей руки зачесались и потянулись к пишущим машинкам. Как упустить прекрасную возможность проявить гражданское мужество и обратить на себя внимание читателей и властей?
Надо было только не переусердствовать и не ошибиться, в какой компании это сделать, в каком журнале или в какой газете предупредить общество о надвигающейся опасности и где дать волю накопившемуся негодованию.
Звоню главному редактору "Нового мира" С.П.Залыгину. Сергей Павлович в молодости с энтузиазмом поддерживал эту революционную идею, а с годами превратился в непримиримого борца с сумасбродным проектом, грозившим множеством непоправимых экологических бедствий.
– А где наша беседа будет напечатана? – неуверенно спрашивает Залыгин.
– В "Энергии". Это научно-популярный журнал президиума АН СССР.
Сергея Павловича такой ответ, кажется, не совсем удовлетворил. Он  все еще колеблется. Что это еще за "Энергия" такая? Затем говорит будто одолжение делает:
– Ну, хорошо, позвоните мне послезавтра в три часа и приезжайте.
Звоню, как договорились. Выясняется, что Залыгин никак не может подойти к телефону, потому что принимает неожиданно прибывшую иностранную делегацию. И вообще он безумно загружен, у него сейчас чрезвычайно много работы. Не до бесед об экологии.

Председатель комитета по науке и технике Вьетнама жалуется: положение в сельском хозяйстве настолько тяжелое, что приходится использовать самые дешевые и самые вредные пестициды.
– К сожалению, мы применяем даже ДДТ, хотя он и запрещен во всем мире.
Помощник вьетнамского министра осторожно вмешивается в разговор и поправляет своего шефа.
– ДДТ мы применять прекратили… Слишком дорого. Не хватает денег.
 
За многие годы моей журналистской работы только два человека проявили настоящую бдительность и попросили меня предъявить удостоверение: композитор А.И.Хачатурян и академик Н.М.Жаворонков. Араму Ильичу было достаточно убедиться в том, что удостоверение есть. Он на него всего лишь краем глаза взглянул, но Николай Михайлович очень долго и тщательно его изучал, как будто надеялся почерпнуть из него какие-то важные сведения.

Н.М.Жаворонков руководил правительственной комиссией, которую создали, чтобы на месте основательно изучить вопрос о возможных последствиях работы пресловутого Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Комиссия должна была дать ответ на вопрос о том, насколько сильно этот комбинат загрязняет и отравляет воды Байкала.
Николай Михайлович обижался:
– Не надо на меня всех собак вешать. Нашли виноватого. Про меня говорят так, будто этот комбинат мое детище и его открыли по моему настоянию. Не моя идея была строить комбинат на Байкале. У меня не было полномочий принимать окончательное решение. Я не министр и вообще не правительственный чиновник. Меня пригласили в качестве независимого эксперта-химика, и я только высказал некоторые свои соображения.

Профессор МГУ гидробиолог М.М.Телитченко рассказывал мне об этих соображениях:
– Жаворонков взял кружку, зачерпнул воды из Байкала, выпил и тут же заявил: "Совершено нормальная чистая вода". Я его спрашиваю: "Николай Михайлович, неужели вы по вкусу способны определить химический состав примесей в воде?" А меня отругали за то, что я без должного уважения говорил с академиком, заслуженным человеком.

Проблемы Байкала для Жаворонкова были болезненной темой, на которую он говорил вынужденно и без особенной охоты. Выросший в деревне академик любил вспоминать свое детство, предпочитал высказывать сокровенные мысли о том, как следует разумно использовать сельскохозяйственные земли. Где, что и в какое время сеять.
А еще он любил рассуждать о загрязнении русского языка и бессмысленном употреблении иностранных слов типа технология или экология.

Экология – это наука. Выражения "хорошая экология" или "плохая экология" такой же бессмысленный набор слов, как "хорошая химия" или "плохая химия". Что означает "экология литературы" или "душевная экология" и вовсе загадка.

Интересно, что бы сказал Жаворонков в наши дни, когда доктор исторических наук сообщает с экрана телевизора, что в зале Государственной думы был полный аншлаг? А чего стоит исходящая от человека мощная энергетика!

Кстати о человеческой "энергетике". Рассказы о бродящих среди нас "энергетических" вампирах, выкачивающих энергию из окружающих людей и превращающих их в безмозглых и безвольных зомби, начали широко распространяться в 1970-ые годы. Боязнь превратиться в энергетического донора очень походила на психическую эпидемию.
Помню продавщицу букинистического отдела Дома книги на Калининском проспекте. Она застыла в забытьи, побледневшая, уставившись в одну точку, точнее на одного румяного с чуть посиневшими губами молодого человека. Когда он удаляется, ее лицо моментально розовеет, она словно просыпается, освобождается от оцепенения и так объясняет свое поведение другой продавщице:
– Чувствую что-то неладно, ужасная слабость, тошнота и головокружение ни с того, ни с сего. Еле на ногах стою. А потом вдруг мне открывается: так и есть, он из меня качает энергию. И самое худшее то, что он не ариец. Я бы не хотела иметь от такого ребенка.

Вместе с приносящими несчастье энергетическими вампирами Москву стремительно заполоняли экстрасенсы, способные с расстояния в несколько метров заглядывать в мозг и внутренности больного и без всяких анализов, приборов, компьютерной томографии, долгих и утомительных медицинских исследований ставить диагноз с одного взгляда по цвету и структуре ауры пациента.
Некоторые экстрасенсы наблюдали не только ауры отдельных людей, но и ауры коллективные. Например, ауру жилого дома или города.  Они уверяли, что ощущают явную разницу между Москвой и Ленинградом, и предсказывали, когда следует ждать больших перемен.
Вампиры пугали. Экстрасенсы спасали. Они заряжали положительной энергией амулеты, газеты, фотографии, одежду и вообще любые предметы. Но, главное, они воздействовали на испорченное биополе и брались за исцеление почти любых и, прежде всего, вызванных вампирами заболеваний с помощью выверенных в течение многих веков пассов, приводящих к нужному изменению направления движения потоков энергии или "жизненной силы" по меридианам (каналам) в теле пострадавшего.

У разных экстрасенсов были весьма далекие друг от друга философские основанные на йоге или на традиционной китайской медицине подходы к лечению и свои способы энергетического воздействия на нервную или иммунную системы и внутренние органы больного.
Общими у экстрасенсов были не методы врачевания, а похожая запрограммированность поведения. Многих из них объединяла повышенная возбудимость. У них часто слегка дрожали руки – главный инструмент, которым они ловко орудовали во время лечения.
У них пробуждалось заметное беспокойство во взгляде, как только речь заходила о здоровье и путях его достижения с помощью специальных процедур, правильного питания, медитации и восточного образа жизни. А еще им было свойственно – это уже совсем не просто объяснить – увлечение карате и другими видами боевых искусств. Может быть, они не всегда справлялись с избытком переполнявших их положительной энергии.

Крупнейший специалист в области физиологии растений член-корреспондент АН СССР А.Т.Мокроносов побывал в Японии. Там мода на морскую капусту. Всех убеждают в том, что нет ничего на свете полезнее морской капусты. Ешьте ее регулярно, поправите свое здоровье и избавитесь от многих недомоганий.
– Многие японские ученые подтверждают полезность морской капусты, – рассказывал Адольф Трофимович. – Я прошу объяснить, какие исследования проводились, что удалось выяснить, какая именно польза. Ответы уклончивые. Ничего понять нельзя. Наконец один специалист не выдержал. "Что вы все хотите узнать? Ну, поест человек морской капусты, хуже ему от этого не будет".
 
Мой знакомый журналист узнал сногсшибательную новость, от которой чуть не лишился сна. В одном очень засекреченном московском институте провели успешную операцию по пересадке души.
– Представляешь, теперь можно сделать человека полностью управляемым.
– С новой душой? Откуда же ее берут? Не представляю. Ты, вероятно, что-то перепутал.
– Нет, нет, все из самых надежных источников и абсолютно точно. Никаких сомнений.
– А что такое душа?
– Ну, откуда же я знаю?

– Нет, что-то мне во всем этом не нравится. Странно он как-то говорит, как будто ему трудно. Он что болен был? Может быть слегка простужен? – допытывался мой дотошный редактор, два раза подряд прослушав магнитофонную запись моей беседы с известным писателем Ю.М.Нагибиным о работе над сценарием совместного советско-норвежского фильма, посвященного  событиям Второй мировой войны.
Ну, надо же, какое острое чутье у людей бывает! Я и представить себе не мог, что редактор что-то неладное заподозрит. Тем более что ему была по сердцу лирическая проза Нагибина.
– Напрасно волнуйтесь о его здоровье. Не переживайте, с ним вроде бы все в полном порядке,  – пытаюсь я разрядить обстановку. – И говорит он нормально. Каждый бы так мог! Просто человеку понадобилось опохмелиться перед тем, как снова взяться за работу. Вот он и выпил пару рюмок с утра для поддержания бодрости духа и ясности мышления.
Редактора это самое что ни на есть естественное объяснение почему-то нисколько не успокоило. Он расстроился, побледнел, как будто уже успел схлопотать партийный выговор за недостаток бдительности.

Когда мы закончили запись, жена Нагибина заглянула в комнату. Она улыбалась, но выглядела неуверенной. Я понял, что ей не терпится узнать о результатах беседы. Она деликатно поинтересовалась:
– Вы удовлетворены? Он ничего не утаил, рассказал все, что вам требовалось?
– Более чем достаточно!
И это было чистой правдой. Для того чтобы сделать передачу, мне было бы достаточно и десятиминутной записи.

– Юрий Маркович, – говорю на прощание, – вы интересно рассказываете. Очень хотел бы встретиться с вами еще раз и поговорить поподробнее об экранизациях, о проблемах взаимодействия литературы и кино.
Юрий Маркович потянулся с довольным видом и задумался, словно хотел высказаться на волнующую его тему прямо сейчас, не откладывая обсуждение вопроса до новой встречи, которая неизвестно когда состоится. И состоится ли вообще? Потом произнес:
– Проблемах? Было бы о чем серьезно говорить. Х… это все, а не проблемы.

После интервью, которое он дал моему знакомому журналисту, Нагибин заметил:
– Надо жить дома, отгородившись от внешнего мира стеной из денег.

"Никитинские субботники" возникли еще до Октябрьской революции в 1914 году. Более полувека на квартире у литературоведа Е.Ф.Никитиной собирались литераторы, артисты, художники, музыканты для того, чтобы побеседовать о наболевшем за чашкой чая.
В январе 1971 года здесь в домашней обстановке отмечали семидесятилетие писателя-юмориста Виктора Ардова. Юбиляр в своем кратком выступлении успел затронуть несколько глобальных проблем.
О чем надо писать и о чем в наше сложное время сознательному советскому писателю лучше помолчать. Над чем смеяться можно, над чем – нет. Чтобы не уподобиться злопыхателям вроде Войновича.

Сказал Л.Г.Зорину, что терпеть не могу драматургию Бернарда Шоу.
– Но ведь у него было столько сил и энергии! Он столько всего насочинял, – заметил Леонид Генрихович, – что нужно потратить полжизни только для того, чтобы перепечатать его пьесы на пишущей машинке.

– В прежние времена поэт писал: "Соловьи, соловьи, не будите солдат", – говорит А.П.Межиров. – А теперь не будите кого – Политбюро?
 
Предлагаю Межирову принять участие в передаче радиостанции "Юность", посвященной поэтам, погибшим на фронтах Великой отечественной войны. Александр Петрович отказывается наотрез.
– Я их не читал.

– А почему вы именно ко мне обратились? – спрашивает меня Александр Петрович. – Наверное, потому что я написал "Коммунисты, вперед!".

– Интересно было бы сделать передачу о трагедии Владимира Маяковского, – рассуждает Межиров. – Только показать его без ретуши и прикрас с разных сторон как великого поэта и сложного противоречивого человека. Но вы ведь на это никогда не решитесь, а если решитесь, вам не позволят.

Маяковский с его глубокими финансово-эротическими проблемами и мелкими житейскими неурядицами, непростыми отношениями с партийными чиновниками и стремительными творческими метаниями меня совершенно не интересовал, и я предложил Межирову другую более занимательную и актуальную на мой взгляд тему: "Кому быть живым и хвалимым…", но Александр Петрович, кажется, вообразил, что я шучу. Не поверил, что такая передача возможна на нашем радио, или не захотел испытывать судьбу и ввязываться в сомнительное предприятие.

Кинодраматург Е.И.Габрилович был соседом М.А.Булгакова. У них был общий балкон, на котором они часто по вечерам вместе курили и беседовали о жизни.
– Я тогда и подумать не мог, – вспоминал Евгений Иосифович, – что Булгаков станет таким знаменитым писателем.

Главный редактор "Мосфильма" Л.Н.Нехорошев говорил с сожалением:
– Раньше у нас ставили чудесные комедии "Волга-Волга",  "Веселые ребята". Теперь такие сценарии не пишут. Должно быть, секрет утерян.

Он идет прихрамывая по коридору Гостелерадио улыбающийся с томиком Рильке в руке. Главный музыкальный редактор "Мосфильма" Е.Н.Птичкин был автором многих популярнейших песен, музыки к десяткам фильмов и драматических спектаклей.
– Для того чтобы научиться писать музыку пригодную для кино, требуется две недели, – утверждал Евгений Николаевич.

Т.Н.Хренников, на протяжении многих лет возглавлявший союз композиторов СССР, отвечал на мои вопросы довольно вяло. Оживился он только, когда наш разговор прервал телефонный звонок. Тихон Николаевич по-дружески пожурил звонившего за то, что тот не пришел на заседание и сказал:
– Ты много пропустил. Все было на самом высшем уровне. Особенно осетрина.

– Арам Ильич, вы встречались с Рубеном Мамуляном? – спрашиваю я у Хачатуряна.
– Нет еще, но мы обязательно должны с ним встретиться завтра или послезавтра. Я давно этого хотел. Нам есть, о чем с ним поговорить.
– Вам нравятся  его фильмы?
– Бесспорно.
– Что вы о них думаете?
– Большой мастер. Замечательные ленты. Настоящая классика кино.
– Расскажите подробнее.
– А вы напомните мне сначала, какие наиболее известные картины он снял.

–  А это, –  Арам Ильич Хачатурян показывает мне на одну из висящих в его комнате фотографий, – Артур Рубинштейн. Мне говорят, снял бы ты лучше его портрет со стены. Этот антисоветчик Солженицына повсюду хвалит. Не дождутся. Как же я сниму его портрет, когда он мои произведения исполняет?

Одному из ведущих теноров Большого театра А.Д.Масленникову предложили публично осудить поведение высланного из страны Мстислава Растроповича. Он отказался.
– Мне сказали, что в таком случае не дадут мне звание народного артиста СССР.
– Что же вы ответили?
– Что предпочитаю звание друга Растроповича. Мне кажется, что оно почетнее.

– Я был тогда директором Большого театра, – вспоминал композитор М.И.Чулаки. – Приходит ко мне наша замечательная колоратурное сопрано Е.В.Шумская и говорит, что ей уже за пятьдесят и пора покидать сцену. Я возражал, уговаривал ее остаться хотя бы на пару лет. Она была в прекрасной форме. Елизавета Владимировна и слышать ничего не хотела, настояла на своем.

– У  нас великолепная труппа, – говорил мне главный дирижер Большого театра Юрий Симонов. – Владимир Атлантов, Ирина Архипова,  Юрий Мазурок. А какой потрясающий бас Александр Ведерников!
– Ну   уж, прямо потрясающий.
– А вы хотите, чтобы я сказал: так себе бас? Я ведь все-таки главный дирижер.

Отношения между дирижерами и певцами Большого театра были далеко не гладкие. Певцы, говоря о некоторых дирижерах, переходили на английский  – "conductor".

Идем по коридору Большого театра. Из-за  какой-то двери раздается женское пение.
– Это Наталия Дмитриевна Шпиллер проводит занятие, – говорит моя спутница Галина Калинина об одной из любимых певиц Сталина. – Сама бы сначала петь научилась.

– Готовили программу торжественного концерта во Дворце съездов, – обиженно говорит Калинина. – Шемчук предложили петь арию Тоски, а мне сунули какое-то советское дерьмо. Отказалась. Не заставят.
 
– Посмотрела бы я на Джоан Сазерленд, если бы ей самой пришлось стирать белье, – жаловалась Калинина.

И Людмила Шемчук, и Галина Калинина уже давно перебрались на Запад и получили возможность лучше узнать жизнь оперной примадонны.

Встречаю свою знакомую, критика и филолога близкую к диссидентским кругам. Она под впечатлением "Лебединого озера" с Майей Плисецкой.
– Понравилось?
– Нет!
– Почему?
– Она не христианка.

Известный музыкальный критик решил пошутить. Он выступил в печати со смелым программным лозунгом: "Каждой советской республике могучую кучку". Последствия были для него неожиданные. Другой критик эту идею подхватил и развил: "Каждому городу могучую кучку".

К.В.Молчанов занимал пост директора Большого театра в 1973-75 годах. В эти годы опера Молчанова "Зори здесь тихие" (по повести Б.Васильева) была поставлена на сценах, кажется, всех столиц союзных республик. Кирилл Владимирович даже умудрился включить ее в программу гастролей Большого театра в США. Таким образом, его произведение увидела публика Метрополитен-опера.

Молчанова обвиняли в том, что он вставил в свою оперу слишком уж много чужой музыки. От советских песен до Генделя. Он ко всем нападкам относился спокойно, называя свое произведение коллажем.

Я делал передачу о премьере оперы Молчанова в Большом театре для радиостанции "Юность". Прежде всего, надо было организовать запись оперы. Для этого требовалось разрешение директора театра, т.е. самого Кирилла Владимировича, а тот перенервничал и от всех дел отключился.
Либо Молчанов забыл обо всем на свете и не отдал соответствующее распоряжение, либо его подчиненные пропустили слова своего шефа мимо ушей, но в театре никто ничего о предстоящей радиозаписи не знал.
Так что же, отказываться от давно запланированной и утвержденной передачи? Звоню Молчанову домой вечером накануне премьеры:
– Будем записывать оперу?
Кирилл Владимирович не в себе и не может сдержать своего возмущения:
– Неужели вы не понимаете, в каком я сейчас состоянии? Я же волнуюсь, места себе не нахожу, а вы ко мне с какой-то записью.
Тем не менее Молчанов все устроил, запись состоялась, и передача была сделана.

Постановку "Макбета", балета Молчанова, Большой театр осуществил в 1980 году уже после ухода композитора из театра. Роль леди Макбет исполнила жена Молчанова Нина Тимофеева. У этой балерины было много триумфов на лучших сценах мира, однако сомнительно, что она когда-нибудь получала такие гигантские букеты роз, как на тех премьерных спектаклях "Макбета". 

Марина Кондратьева, была одной из лучших Жизелей мира. Она предложила мне на выбор две свои фотографии: в “Жизели” и в “Спящей красавице”. Я выбрал “Спящую красавицу”.
– Ну, конечно, – огорченно говорит Кондратьева, – в пачке, красиво, празднично, а там мрак, могила.

– В молодости часто не понимаешь смысл того, что танцуешь, – говорила Кондратьева. – Понимание того, что все делаешь неправильно, приходит с годами, и тогда возникает совершенно другой образ.

Возможно, Михаил Иванович Калинин недостаточно хорошо разбирался во всех тонкостях классического танца для того, чтобы правильно оценить технику исполнения, однако он охотно и с большим удовольствием смотрел балеты в театре, а еще лучше у себя дома.
Балерины, учившиеся в Московском хореографическом училище в первые послевоенные годы, вспоминали, как их возили на дачу к "всесоюзному старосте", перед которым они демонстрировали свое искусство в чем мать родила.

1972 год. Вспомнили, что придворный театр в России появился еще во времена царствования Алексея Михайловича. За полвека до рождения Федора Волкова. Так что пора было отмечать трехсотлетие русского театра.
 Я решил сделать к юбилею передачу с участием двух знаменитых, актеров Малого театра: Ильинского и Царева, рассудив, что хотя они плохо сочетаются друг с другом в жизни, это никак не помешает их появлению в одной передаче. Оба ничего не слышали о приближающейся дате и были приятно удивлены и рады, что в них видят символы современного русского театра.
Царев, актер с колоссальным опытом, никак не мог побороть волнение, подобрать подходящие слова и проникновенно произнести их. Так, чтобы это его устроило.
Михаил Иванович предложил встретиться снова на следующий день. Он написал текст и прочел его так, что у слушателей вряд ли остались сомнения в том, насколько важна для него эта годовщина.

Июль 1971 года. Мы пришли к выдающемуся языковеду, этнографу, специалисту по фольклору и магическим обрядам славян П.Г.Богатыреву. Его научные труды были известны в основном специалистам, зато вся страна зачитывалась его переводом "Похождений бравого солдата Швейка". Богатырев обещал рассказать о своей жизни, работе, о сотрудничестве с Романом Якобсоном.
Петр Григорьевич очень любезен, но в нем чувствуется неуверенность. Он не хочет говорить в микрофон. Не потому, что боится наказания за неосторожно сказанную фразу. У него была болезненная ответственность не перед другими, а перед самим собой.
В это время в Москве проходил кинофестиваль, и я спросил, смотрел ли Богатырев какие-нибудь картины.
– Я поехал в Дом литераторов, – сказал семидесятивосьмилетний Петр Григорьевич, – постоял в очереди за билетами, очень устал, не выдержал и ушел.
Я попытался представить себе Романа Якобсона, который в своей Америке не может достать билет в кино.

Богатырев отказался, а В.В.Иванов рассказал мне о своих встречах с Романом  Якобсоном. Вячеслав Всеволодович оригинал, обходился без телефона. Не хотел, чтобы ему мешали работать. Он попросил меня отправить ему открытку с сообщением, когда передача выйдет в эфир. Собирался предупредить Романа Осиповича.
Ничего из этого не получилось. Обычно я узнавал за неделю о том, на какой день запланирована передача, но на этот раз случилось непредвиденное. Какую-то передачу сняли, и потребовалось ее срочно заменить. Вот и поставили досрочно разговор о Якобсоне.

Замечательный актер В.В.Меркурьев и его жена режиссер И.В.Мейерхольд (дочь Всеволода Эмильевича) так увлеченно и убедительно рассуждают о глубоком философском смысле товстоноговской постановки "Мещан" Горького, что я бы, наверное, им поверил, если бы своими глазами не видел этот спектакль.

Вечером у Меркурьева спектакль в Александринке. Играть ему будет нелегко. Он немного перепил. Терпеливая Ирина Всеволодовна приводит мужа в чувство.

Н.М.Дудинская на протяжении тридцати лет была прима-балериной Кировского балета.
– Я могла бы протанцевать еще лет пять, – с сожалением говорила Наталья Михайловна.

В зале Ленинградской филармонии юбилейный вечер Н.М.Дудинской. Кажется, только в последний момент удалось ее уговорить не танцевать самой.
Выступления  многочисленных учениц и бесконечные поздравления. Вечер кончился в час или два ночи. Вот на сцену поднимаются артисты Александринки. Василий Меркурьев опускается перед знаменитой балериной на колени. И задерживается в этой позе. Он выпил и ему нелегко стоять на ногах. Тем более на них подняться.
Сидящая за мной девушка восхищенно восклицает:
– Как он ее любит!

Знаменитые артисты обычно с удовольствием говорят о себе и своих планах и редко  вспоминают о ком-либо еще. Виолончелист Даниил Шафран, когда я попросил его рассказать о предстоящих зарубежных гастролях, начал с того, что у него замечательный партнер Антон Гинзбург. Другого подобного случая  я не помню.

– Конечно, – говорит Лиана Исакадзе, – дирижировать и вообще руководить – не женское дело.
– Но ведь вы руководите Камерным оркестром Грузии…
– Что же делать? Но я же не виновата в том, что родилась женщиной, – смеется знаменитая скрипачка.

 Московский международный кинофестиваль. Перед Домом кино собралась разъяренная толпа. Показывают “Корабль дураков” хорошо известного советской публике американского режиссера Стэнли Крамера. Люди с билетами не могут пробиться к входу.
Подъезжает “Волга”. Из нее медленно выходит И.С.Козловский. С достоинством спокойным взглядом окидывает толпу. Несколько секунд потребовалось для того, чтобы оценить обстановку. На лице знаменитого тенора не видно никаких эмоций. Иван Семенович садится в машину и уезжает.

Она стояла перед Театром-студией киноактера в светлом платье, красивая, как американская кинозвезда 1930-ых годов, времени расцвета Голливуда.
– Может быть, все-таки попробуем?
Алина собиралась подняться по пожарной лестнице на крышу театра и оттуда пробраться в зал, в котором шли закрытые просмотры. С трудом удалось ее убедить, что, во-первых, эта затея бесперспективна, а во-вторых, что все показываемые на фестивале картины не заслуживают таких усилий.

Моя знакомая, помешанная на кино художественный критик и специалистка по голландской живописи, никак не могла смириться с тем, что оказалась в больнице во время показа фильмов ее любимого Феллини. Чтобы не пропустить долгожданный просмотр, она выпрыгнула из окна, сломала себе ногу и с тех пор передвигалась с палкой. Хорошо хоть, что этаж был первый.
У нее был широкий круг интересов. Как музыкальная натура, она восхищалась Рихтером и Эдит Пиаф (ненавидела Гилельса и Клавдию Шульженко). Как тонкий ценитель живописи, она приходила в неистовый восторг от духовности картин Рембрандта (глубоко презирала плотские полотна Рубенса) и панно с изображением браво шагающих навстречу недремлющему неугомонному врагу революционных солдат и матросов на здании кинотеатра "Октябрь" на Калининском проспекте. Как женщина, она мечтала о сказочном принце с внешностью и манерами Жана Габена.

Преклонение перед картинами Феллини и Пазолини  странным образом соединялось у моей знакомой и ее сорокалетних подруг-искусствоведов с серьезным интересом к фильму Юлия Райзмана "Коммунист". Не последнюю роль в этом увлечении, очевидно, сыграли бесспорные сексуальная привлекательность и талант исполнителя главной роли Евгения Урбанского.
Впрочем, революционная романтика "Коммуниста" увлекала в шестидесятые годы многих московских интеллектуалов и даже некоторых диссидентов, которым грезились кристально чистые (так в ту пору любили говорить) партийные герои и неминуемо грядущий в скором будущем возврат к ленинским принципам. Возможно, они ошибочно принимали за романтику сюрреалистическую фантасмагорию вроде "Джульетты и духи" Феллини.

Одним из любимейших режиссеров элитарного кино в советских киноклубах был Ингмар Бергман. Широкая публика знала его по побывавшей в прокате "Земляничной поляне". Картина считалась очень глубокой, даже философской, понятной только хорошо подготовленному зрителю.
Посмотреть другие произведения шведского мастера было нелегко. Только немногие счастливцы могли похвастаться тем, что видели острую психологическую драму из жизни лесбиянок "Молчание".
 
Герои картин Бергмана принципиально отличаются от персонажей американского "черного кино", которые верили, что они проживут до глубокой старости в благополучном защищенным от потрясений мире. Но их ожидания не оправдываются. Этот мир почему-то рушится у них на глазах, и они неожиданно оказываются в атмосфере тревоги, когда ощущение опасности исходит от любого предмета.
Герои Бергмана похожи на пациентов большого сумасшедшего дома. Они не попадают в атмосферу безысходности. Словно очнувшись, они внезапно осознают, что находились в ней всегда с момента своего рождения.

Скандинавское кино в 1960-ые годы вело с переменным успехом борьбу с самой слабой в мире цензурой. Одним из лидеров в этой войне за полную свободу самовыражения был Вильгот Шёман, автор картины "Я любопытна". Путь к карману зрителя проходил через секс и психопатологию. Эта истина стала основой для революции в кинематографе.
Изучающая жизнь во всех ее проявлениях проворная героиня берет интервью у разных людей, а в перерыве между разговорами осваивает тонкости орального секса: с наслаждением сосет мужской член, не спрятавшись где-нибудь в укромном уютном уголке, а во дворе королевского дворца. Эта и подобные сцены шокировали европейскую публику откровенной насмешкой над всеми условностями, привычками, традициями.
"Я любопытна" черно-белый  фильм в двух частях, называвшихся "желтой" и "голубой", что вводило в заблуждение. Распущенный смеха ради слух о том, что на самом деле этот фильм цветной, поверг немногих московских любителей кино, которым удалось, его посмотреть, в глубокое уныние.
 
1965 год. Хотя СССР сексуальная революция не угрожала, советские кинематографисты тоже не могли спать спокойно. Они тоже мечтали о большей свободе самовыражения, но им было не до смакования сексуальных сцен. У них требования были не те, что у скандальных скандинавов или у пробуждавшихся французов.
В университетском киноклубе проходит довольно вялое обсуждение вызвавшей раздражение Хрущева "проблемной" картины Марлена Хуциева "Мне двадцать лет". Среди творческой советской интеллигенции принято было говорить, что этот фильм затрагивает наши болевые точки.
Сначала картина называлась "Застава Ильича" и была запрещена, как недостаточно идеологически выдержанная. Что означает эта формулировка, объяснить очень сложно, но в то время каждый, кому положено, понимал о чем идет речь.
Неожиданно нервный молодой человек с горящим взглядом вскакивает со своего места и будит засыпающую от рассуждений об особенностях актерской игры в картинах Хуциева аудиторию, торопливо выкрикивая дрожащим голосом:
– Мне фильм совершенно не понравился. Когда я его смотрел, у меня было такое омерзительное чувство, будто меня заставляют раздеваться догола перед незнакомыми людьми. Все мои мысли и желания выворачивают наизнанку.

Осенью 1967 года я, будучи студентом пятого курса мехмата, стал президентом киноклуба МГУ. Получить какие-нибудь фильмы для просмотров можно было только при содействии комитета комсомола и с разрешения парткома МГУ. Секретарь комитета комсомола отнесся к нам доброжелательно и охотно откликался на любую просьбу о помощи. К сожалению, к концу учебного года возникла проблема, из-за которой я был вынужден прекратить с ним всякие контакты.
Мне передали, что как президент киноклуба я то ли избран, то ли назначен инструктором комитета комсомола МГУ по идеологической работе и должен срочно зайти и получить соответствующее удостоверение. Мне и в голову не могло прийти, что сложится такая абсурдная ситуация.
В комитете комсомола не сомневались, что я, как все "нормальные" студенты, член ВЛКСМ. Но я им никогда не был. Идти объясняться значило поставить комсомольских вожаков в крайне неудобное положение. Последствия такого поступка были непредсказуемы. Оставалось видеть в произошедшем курьез и посмеяться над ним.

Польское посольство. Атташе по культуре смотрит на меня с нескрываемым подозрением. Он находится  в постоянном ожидании провокаций и похож на человека, страдающего манией преследования. Сразу видно, что у него нет ни малейшего желания давать в университет какие-нибудь фильмы. Мало ли что из этого выйдет.

Зато в посольстве Чехословакии меня приняли с распростертыми объятиями. Еще лучше. Чешские фильмы были тогда самыми интересными в Европе.

На физическом факультете МГУ очередной скандал. Там показали "Любовные приключения блондинки" Милоша Формана. На химическом факультете страсти разгорелись из-за другой чешской картины – "Поездов под пристальным наблюдением", получившего Оскар фильма Иржи Менцеля. Всегда находились люди, которым всюду мерещились порнография и антисоветчина, и они спешили написать донос, чтобы оградить студентов от чужого тлетворного влияния.

У нас тоже могли быть неприятности. Незадачливый киномеханик, показывавший нам "Золотой ранет", картину ветерана чешского кино Отакара Вавры, в которой рвали и выбрасывали портреты Сталина, пошел в партком жаловаться на то, что в киноклубе смотрят антисоветские фильмы. К счастью, все обошлось.
 Киномеханика в парткоме ждал сюрприз. За донос его не похвалили. Отругали и напомнили ему, что его обязанность состоит в том, чтобы показывать кино, а не в том, чтобы его оценивать. Для этого есть другие более образованные люди.

Я надоедаю атташе по культуре чехословацкого посольства просьбами выдать мне "Маргаритки" Веры Хитиловой и "О празднестве и гостях" Яна Немеца. Атташе боится давать эти картины в университет. Он уверяет, что их еще не доставили в Москву, но обещает, что они непременно появятся на следующей неделе.
Мне так и не удалось показать эти картины в университете, сам я посмотрел их на сценарных курсах.

1968 год – последний год Пражской весны, последние подпольные просмотры чешских фильмов. Вторжение в Чехословакию войск Варшавского договора  застало  врасплох тех, кто брал фильмы в чехословацком посольстве. Не все решились пойти в посольство и вернуть взятые там ленты.

Август или сентябрь 1968 года. В "Иллюзионе" показывают старую комедию Эрнста Любича "Восьмая жена Синей бороды". Врач в психиатрической лечебнице учит своего пациента расслабляться: "Повторяйте, Чехословакия. Слева направо. Затем справа налево". Любопытное совпадение.

Во ВГИКе. Слева от двери портрет Сергея Герасимова – справа Марка Донского или наоборот – это дело не меняет. Из кабинета доносится визгливый голос:
– Один получает орден – другой требует: я чем хуже, мне такой же положен. А я между ними болтаюсь, как говно в проруби.

– Сергей Аполлинариевич, расскажите о своих учениках.
– О ком именно? – спрашивает Герасимов. Все советские режиссеры – мои ученики.

М.С.Донской читает мне какой-то нудный текст. Я зеваю. В комнату входит жена Донского. Марк Семенович говорит:
– Я читаю ему свою статью из журнала "Коммунист", а она ему не нравится.
– Не морочь человеку голову. Ему от начальства попадет. Скажи, что ему надо, и так, как ему это надо.

– Хотите я вам американский анекдот расскажу? – спрашивает Донской. – Кеннеди говорит Хрущеву: "В США полная свобода. Любой человек может открыто ругать меня". "А у нас, – отвечает Хрущев, – каждый может выйти на Красную площадь и заявить, что Хрущев – дурак". "И что с ним после этого сделают?" "Ему дадут десять лет". "За что?" – удивляется Кеннеди. "Год за хулиганство и девять за разглашение государственной тайны".

– В 1945 году мы снимали картину в Киеве и вдруг узнали, что на вокзал прибывает поезд, на котором советские военнопленные возвращаются на родину из немецких концлагерей, – рассказывает Донской. – Мы взяли еду, которая была у нас, одежду и бросились на вокзал. Вокзал оцеплен сотрудниками НКВД. К составу никого не подпускают. Он идет в Сибирь.
 
А.Д.Папанов замечает:
– Когда играешь простого человека из народа, в сценарии обязательно попадаются слова вроде "выдюжим". Я никогда в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь сказал: выдюжим.

Высокопоставленный чиновник решил похвалить Папанова.
– Он замечательно сыграл Волка в "Ну, погоди".

Лауреат Ленинской премии В.В.Монахов не один год безуспешно добивался от кинематографического начальства разрешения экранизировать повесть Е.И.Носова.
– Обязательно поставите, – говорили ему. – Никто против этого не возражает. Только подождите немного. Сейчас надо снять картину по сценарию О.Стукалова-Погодина.

Юбилей  Сергея Бондарчука. Е.Матвеев возмущается:
– Это же великий актер и режиссер. Он ведь такой же, как Чаплин. А на обложке “Советского экрана” портрет Евгения Герасимова.

Министр иностранных дел СССР А.А.Громыко прислал Е.С.Матвееву поздравительную телеграмму в связи с выходом на экраны картины "Особо важное задание". Евгения Семеновича эта телеграмма, однако, не обрадовала. Он даже расстроился:
– Если уж решил поздравить, мог бы название фильма правильно написать.
 
Говорю Лидии Смирновой:
– К юбилею Бондарчука не нашли ничего лучшего, чем показать по телевидению посредственный фильм С.Юткевича “Отелло”.
–  А что по-вашему надо было показать? – удивленно спрашивает Лидия Николаевна.
– Не знаю.

– А кому из советских актрис повезло? – спрашивает Л.Н.Смирнова.
– Ну, Любови Орловой, например.
– Вы в этом уверены?

– Чаплин, – говорил Г.В.Александров, – никак не мог понять, каким образом у жены Александрова фамилия – Орлова. Героиня его последнего фильма "Графиня из Гонконга" носит фамилию Александрова, но названа она так в честь Любови Орловой.

Мало кто знал и любил американское кино, как Григорий Александров, в котором иногда видят символическую фигуру советской идеологии. Александров мог часами говорить о Джозефе фон Штернберге, Марлен Дитрих и, конечно, о несравненном Фрэнке Капре.

В картинах Александрова много цитат из американских фильмов, в картинах Эйзенштейна – из немецких и шведских. Поразительная интуиция помогла Григорию Васильевичу угодить и властям, и публике. Его фильмы и сегодня часто демонстрируются по телевидению.
Сергею Эйзенштейну тоже хотелось нравиться, но, несмотря на свой несомненный талант, он, завоевав сердца киноведов разных стран, остался чужд и властям и зрителям. Кому кроме историков кинематографа придет сейчас в голову пересматривать фильмы Эйзенштейна? Картины давно умерли, но мифы о них и их создателе будут жить еще долго. 

В умении нравиться и создавать о себе мифы не было равных Лени Рифеншталь. У нее были самые разнообразные поклонники. Начиная с главарей Третьего рейха и кончая самым верным ее почитателем рафинированным французским интеллектуалом Жаном Кокто.
В Советском Союзе ее фильмы были по понятным причинам запрещены. Пропагандистские картины нацистской Германии вообще показывались крайне редко. А тут постановщик "Триумфа воли" и других документальных фильмов, приводивших в восторг Адольфа Гитлера.
В 2002 году столетнюю Рифеншталь приветствовали в России как старого друга и классика мирового кинематографа, чьи произведения будто бы входят не то в десять, не то в двенадцать лучших фильмов всех времен и народов.

В 1938 году в Германии Карл Фрелих снял с Царой Леандер экранизацию пьесы Г.Зудермана "Родина". Там был примерно такой диалог.
– Магда, что тебе дороже всего на свете?
– Мое искусство.
– А более его?
– Мой ребенок.
– А более?
– Моя родина.
В эти же годы в США в музыкальной комедии братья Ритц распевали: "Что нам ближе всего на свете? Ни мать, ни отец, ни любимая женщина. Ближе всего нам нижнее белье".

Аким Тамиров приехал в США в 1923 году с труппой гастролировавшего в Америке Московского художественного театра. Только через десять лет он дебютировал в кино в фильме Мамуляна "Королева Кристина". Он играл в основном небольшие роли. Однако снялся в трех картинах великого Орсона Уэллса.
Разумеется, Аким Тамиров никогда не имел в Америке грандиозного успеха, подобного тому, которого добился в СССР его товарищ по театральной студии Игорь Ильинский. Однако и у Ильинского нашлись основания для зависти. Он встретился с Тамировым в США, побывал в его прекрасном доме и с восторгом рассказывал, как повезло его соученику.

Перед тем, как снять "Гражданина Кейна" Орсон Уэллс 39 раз посмотрел вестерн Джона Форда "Дилижанс". Трудно себе представить человека, 39 раз (или хотя бы 10) посмотревшего "Восемь с половиной".